Текст книги "Опята"

– Но это же его дела, – передернул плечами Гастрыч, и будто прошла волна. – Бюро не собирается в них соваться. У нас будет самовывоз – вернее, самовыход. По делам. И все.

Извлекунов, желая чуть приподняться в мнении Гастрыча после недавних угроз, проявил интерес к деталям:

– И сколько же времени они останутся двойниками? Надо точно определить дозу: на час, на два… Узнать, возможен ли нежелательный физиологический распад в многолюдном месте…

– Вот – разумные слова не мальчика, но мужа, – сосед не помнил обид. – Правда, нужен именно мальчик. С этим мы и будем разбираться. Пока что, – обратился он к Анюте, – ступай-ка и, сладенькая, обзванивай вчерашних. Чтобы наличествовали тут в полном сборе, – он посмотрел на командирские часы, – находились за нашим столом к десяти ноль-ноль и не трепались покуда. Под страхом выедания их соловьиных языков.

– У них же у всех работа, – простонал Амбигуус.

– Сапожники без сапог, – поразился Гастрыч. – Больняк себе не выпишут. Скажи, что предприятие важное, с ароматами склепа. Что в их интересах. Что сапоги привезли китайские или тушенку. И мы сразу же организуем большой совет. Хотя к чему нам большой? Маленький…

Он огляделся по сторонам.

– Лупа есть? – спросил он у хозяина.

– Вроде, была, – тот отправился на поиски.

– Глазник – и без лупы, – недоуменно хмыкнул Гастрыч.

– Это я глазник, – безнадежно напомнил Извлекунов, весь выпотрошенный и помятый. – Он нарколог.

– Тем более нужна. Чертей рассматривать. Классифицировать.

Амбигуус проник в комнату сына, зная, что у того лупа есть точно: надо же марки разглядывать, а не только лизать.

– Батя, доброе утро, – потянулся младший Артур и настороженно сел в постели. Уши побаливали.

– Доброе, говоришь? – недобро отозвался отец, забирая исполинскую лупу. – Тогда поднимайся и пошли. У нас начинается большая коммерция. Ты нам понадобишься как консультант.

– Я? – Артур Амбигуус хлопал заспанными глазами. Веки щелкали, когда смыкались и размыкались. Во рту у него пересохло, пробивало на хавчик.

– Сказано же тебе. Пойдем, позавтракаешь…

11. Гау-ди-гамус игитур

Амбигуус-младший, выйдя из детской, с немалым удивлением обнаружил вчерашних гостей.

– Ну, вы и гудеть, – похвалил он собравшихся, забыв поздороваться. – Одна всего спит.

Действительно: Оранская крепко спала в дивном диванном углу, утомившись от разговоров и пререканий со звездами и грибами.

– Ты, парень, вчерашние грибы помнишь? – осведомился Гастрыч, зависая над неумытым поросенком Амбигуусом-младшим. – Да не дрожи, пока не стремак, я не про поляну твою дурацкую спрашиваю. Ты там станешь царем и директором. Я тебе толкую про сортирные грибы.

– Помню, – пробормотал тот.

– Вот тебе лупа, – Гастрыч бесцеремонно отобрал у Артура-старшего лупу и вручил младшему. – Тех, что ты видел, там больше нет. Иди и внимательно посмотри по периметру, не пробиваются ли где новые. Такие маленькие, белые точки. Их надо беречь, как зеницу ока. Иди и смотри.

– Я повешу такой плакат у себя в кабинете, – съязвил Извлекунов, прислушиваясь к взволнованной телефонной болтовне хозяйки.

– Отлить сначала можно? – мрачно спросил тинейджер, перетаптываясь.

– Можно даже мимо писнуть, – позволил Гастрыч, уминая давно выжившую из ума булку. Горе от ума. – Пожалуй, и нужно. Там ведь, в моче, всего полно, до черта питательного – мочевина, фосфаты, белок, сахар, оксалаты, бактерии… Я подозреваю, что именно так они и зарождались, эти грибочки. Как жизнь на планете. В сочетании с прочими факторами. – Его речь пополнилась новым ученым словом. Вообще, она обогащалась не сама по себе; цитаты, выражения и термины вспоминались, когда требовала ситуация, или вдруг, являясь крылатыми, налетали откуда-то стаей ворон. Сидя некогда в камере, Гастрыч пересекался с беззащитными, оступившимися учеными в разнообразных аспектах пересечения, и нахватался не только заразы, но и лексики.

Младший Амбигуус пошел, куда собирался. Вернувшись, он столкнулся с мамой.

– Всем позвонила, – та возбужденно отчитывалась перед Гастрычем, уже негласным командиром и командармом. – У Краснобрызжей поднимется давление, а у Кушаньевых заболеет ребенок.

– Хлопотунья ты наша! Держи пирожок! – похвалил ее сосед. Одновременно он вытянул руки и мертвой хваткой вцепился в Крышина и Ключевого, с которых всего услышанного было достаточно, и они на цыпочках пробирались к выходу. Призрак суда над принудительным мужеложеством бродил, но, хоть и был понадежнее призрака коммунизма, реальность казалась страшнее. – Я же предупредил, – с укором молвил Гастрыч, обращаясь к школьным блондинам, и так, подвывернув, сжал им предплечья, что оба партнера присели в полуприсеве.

Младший Амбигуус решил дождаться, когда взрослые все объяснят ему сами. Нынче он в институт не пойдет, это дело виделось ясным.

– Мам, мне бы пожрать чего, – попросил сын, ибо его после марок и прочей отравы все так, сильнее и сильнее, пробивало на хавчик.

– Пожри, сынок, – с готовностью согласился вместо мамы сосед. – Видишь на кухне большую кастрюлю? Зацепи себе полстакана и выпей. Да в холодильнике пошарь, закусить.

Артур Амбигуус не без сомнения воззрился на бульон, похожий на тот, что остается после пельменей. Там плавали какие-то волокна.

– А это обязательно? Что это за варево?

– Без этого вообще никак. Ни крошки не получишь. И – в угол, на битый кирпич с каменной солью.

– Ну, добро, – младший Амбигуус был славен беспощадностью к себе и товарищам. Он мог употребить любой незнакомый продукт, хотя бы и в химической лаборатории.

– Полстакана! – напомнил отец. – Больше не пей, оставь.

– Да, – сын задержался на пороге, – совсем забыл. Белые точки там есть. Штук восемь. Похожи на грибные шляпки.

Гастрыч ликующе ударил в ладоши.

– Так победим! – проревел он ленинским броневиком. – Это они и есть! Ты иди, иди, завтракай.

Юноша выполнил в точности все, как ему было велено. Вытер губы ладонью, предварительно сплюнув мелкую брызгу.

– Супчик какой-то, – откомментировал он. – Стравить охота.

– Варенье забыла поставить, – всплеснула руками мать.

Амбигуус-младший подошел к холодильнику, отворил дверцу.

– Угу, – сказал он разочарованно. – Ну и хрена тут пожрать? Сыр уже с плесенью, – к стыду родителей, он взялся перечислять. – Масло пожелтело. Как охра, желтое. Яйца четыре штуки, воняют… сметана недельная… подвинься… вообще какая-то пакость, давно протухшая… это у меня не отравишься, а у вас – за милую душу, милые родичи… подвинься, тебе говорят! – он, наконец, обратил внимание на стоявшего рядом, тоже активно интересовавшегося содержимым рефрижератора.

Обратив такое внимание, он попятился и уперся в кухонный стол поясницей. Заведя руку за спину, студент стал нащупывать нож. Он увидел себя самого, Амбигууса-младшего, сильно проголодавшегося и не очень удивленного своим присутствием здесь, среди прочих Амбигуусов, да и гости его не смущали.

– Кто это? – прошептал первый.

– Где? – оглянулся второй.

– Я про тебя говорю, – уточнил Артур. – Откуда ты взялся? Ты брат мне?

– Брат, – заверил его двойник и выбрал, наконец, старинную сметану. Взял ложку, доел и тут же бросился на плантацию. Изнутри донесся щелчок: Амбигуус номер два заперся. То ли сметана была действительно несвежей, то ли пищеварительная система скопировалась не полностью, неудовлетворительно, но продукт не усвоился.

В дверь позвонили педиатры Кушаньевы.

– Очень кстати, – встретил их хозяин. – Наш ребенок остро заболел.

– Мы ничего не понимаем, – пожаловалась та, что была Кушаньева и которой суждено было сыграть важную роль в дальнейшем развитии событий.

– Сейчас поймете.

Артур Амбигуус-старший повел их к уборной и постучал в дверь.

Ответа не последовало.

– Ты живой? – крикнул Гастрыч, вставший позади.

Тишина.

– Ломай дверь, – приказал сосед, и сам же сломал ее ударом мамонтовой ноги. Внутри было пусто, но речь шла о самом помещении, чего нельзя было сказать о сосуде.

– Даже воду не слил, – укоризненно хмыкнул сосед, под настроение приветствовавший гигиену. – Да, полстакана – только соседку напугать. Иные нужны масштабы, иные пропорции и концентрации…

12. Первое прощание

Все, кроме Оранской, забывшейся тревожным и ненадежным сном, расселись в столовой за опостылевшей скатертью. Оранская, судя по медленным движениям глаз под веками, пребывала в фазе поверхностного сна, а то и вовсе не спала, а что-то там себе соображала, и это был наихудший вариант. Не исключено, что она просто прислушивалась к разговору.

– Золотая жила, – констатировал Гастрыч, вздымая брежневские брови. Он окинул присутствующих таким взглядом, как будто только что совершил важное открытие, о котором никто не подозревал. И не только совершил, но даже успел реализовать его на практике.

– Эльдорадо, – подсказал окулист Извлекунов, немало напуганный недавними угрозами этого страшного, как постепенно выяснялось, человека.

– Рано радуешься, – вздохнул сосед, не понявший слова, которого не знал, и решивший, что глазастик, осознавший свое место, заговорил о себе в третьем лице. Первая половина слова его не смутила. Какое-то Эльдо обрадовалось. Мало ли, какие бывают кликухи. Но это ему на руку, он их подтянет, и вместе они подвинут всех жаб.

Амбигуус-младший ел яичницу.

– Это будет покруче наших, – нахваливал он с набитым ртом. – И главное, мне понравилось: сразу к холодильнику. Так и поперся. Он скопировал мой отходняк.

– Есть надо всякому, – назидательно молвила мать, и Краснобрызжая согласно кивнула. И она, и супруги Кушаньевы уже прибыли; их вкратце посвятили в ночные события, и Гастрыч, перейдя в безопасный режим, застращал их щадящим манером. Огромное Краснобрызжее тело было просто пропитано ужасом за свою сохранность; теловладелица поклялась молчать и помогать деньгами, продуктами, связями и лекарствами – в общем, всем, что сумела нажить. Она не смела вообразить своего удвоения.

Кушаньевы, пока не раздвоились сами и не переругались по поводу одного тонкого педиатрического вопроса, не поверили. Зато теперь они сидели с побитым видом и страшно жалели, что связались с Амбигуусами.

– Никогда не следует мешать общественное с личным, – шепнул жене Кушаньев. – Работа работой, а быт – он у каждого свой. Нечего по гостям шляться; тем более – к малознакомым людям.

– Ты вспомни, как торопился, – негромко прошипела та. – Как прихорашивался пыль пускать… Как у тебя не ладилось с галстуком. Как ты орал на меня из-за сраного воротничка… Как покушать спешил, ненасытная фамилия…

– Зачем брала? – злобно спросил Кушаньев. – Оставалась бы Питьевой…

Ссора тлела; после повышенных доз двойники не отличались от прототипов и, похоже, не собирались исчезать.

– Будем поднимать целину. Я напрасно выкинул брошюрку, а теперь – где надыбаешь… Дайте мне лист бумаги, – потребовал Гастрыч, и ему дали, даже с карандашом и резинкой. – Сначала собьем всю тамошнюю плитку, это на две минуты хлопот. Потом придется долбить каменное покрытие. Эта работа потяжелее, сугубо мужская. Я принесу лом, и вы, ребята… – Он обратил сверкающие глаза к одноклассникам, столь неосторожно скомпрометировавшим себя. Крышин и Ключевой подались вперед, готовые выполнить любое распоряжение – как и положено их братии в камерах общего и строгого режима. – Будете долбить. И если добавите к этому слову «ся», то вам небо свернется, как свиток с божественными начертаниями.

– Соседи снизу поднимут шум, – предупредила Анюта Амбигуус.

– Тогда мы устроим им шум настоящий, – Гастрыч говорил пренебрежительно, хотя сам по малейшему поводу лупил кулачищами в стену так, что ничего игрушечного в тех звуках не проступало. – Я пригоню компрессор, протяну отбойник, и мы поглядим, а они послушают…

Все успокоились, начиная ощущать себя за стеной из красного кирпича и на дороге – из желтого, но тут пробудилась любительница Карлоса Кастанеды.

– Все вы, – она, не здороваясь, поочередно ткнула пальцем в каждого, – все до единого – прокляты.

– Доброе утро, – слегка поклонился Амбигуус-отец.

– Здрасте, – вторил ему сын, вычищая тарелку хлебом.

А мать промолчала.

– Почему же это я проклята? – оскорбилась Краснобрызжая и пошла ветчинными пятнами, маскируясь под деликатесные сорта колбасы.

– Вы разбудили нечто, дремавшее впотьмах…

– Задремавшее в сортире, – уточнил Гастрыч. – Потом, там лампочка на шнуре. Почему впотьмах? Шнур прочный, можно даже удавиться. Я серьезно говорю! Пойдемте, вы сами подергаете… Здесь вам не Лавкрафт! Здесь вам – Лав унд Крафт!

Оранская, оправляя и одергивая все, на себя надетое, включая очки, которые, напротив, вдавливала с недюжинной силой в маленькую переносицу, продолжила бенефис, но уже в стихотворной форме.

Указующий и обличающий перст ее с сапфировым перстнем переходил с одного сотрапезника на другого.

– И если в машине, летящей на вас, сломаются тормоза… И если буйно помешанный вам выколет вилкой глаза… И если на вас нападет гюрза – я буду за!..

– Буза! – добродушно кивнул в ее сторону окулист.

– Обуза, – уточнил Гастрыч. Артур Амбигуус согласился с ним внутренне, понимая, что скоро весь город только и будет, что судить и рядить об их пахотных землях. В нем просыпался кулак-мироед. Но Гастрычу это стало понятно гораздо раньше.

– Я покидаю вас, – объявила Оранская, забирая сумочку. – Не останусь с вами долее ни секунды.

– Да и мне пора, – засобирался сосед, подавая всем прочим знак сидеть на месте и не провожать гостей. Амбигуусам Гастрыч уже виделся родным человеком, чуть ли не членом семьи, так что они даже удивились его словам о надобности куда-то уйти.

Он вышел следом за Оранской, и с той поры о ней не было никаких известий.

Глава вторая. Экспанисия

13. Посевная страда

Первый блин всегда проходит комом. Иногда – выходит. У земледельцев все спорилось, и ком, если и был, проскочил на-ура, не хуже клецки.

Гастрыч сдержал пролетарское слово и пригнал компрессор.

В паузах между раздроблением каменного покрытия, когда Гастрыч прикуривал, ибо успевал, увлеченный, напустить в папиросу слюней, младший Артур Амбигуус прикладывал давно зажившее ухо к полу и шептал:

– Я слышу, как они режутся… Как зубы – на волю… Им тесно там.

– Плохо, что земля мешается с каменной крошкой, – озабоченно почесался Гастрыч. – Но ладно. Как поет этот повар, «и скалу пробивает зеленый росток».

В дверь звонили.

Гастрыч, с отбойным молотком наперевес, шел разбираться с претензиями.

Тогда чета Амбигуусов заглядывала в уборную и видела, что удобства бесповоротно превратились в неудобства. Гигиеническое место потеряло всякую связь с санитарией.

– Чего самим-то трудиться, – придумал окулист, у которого еще не наступила очередная смена. – Пускай двойники поработают.

– Надо экономить декохт, – на старинный манер, применяя интимное «х», с неудовольствием сказал на это Гастрыч. Но все же попробовали, и двойники работали за двоих, недолго. В суматохе не доглядели, и декохту отведали собака, кошка и попугай. Близнецы незамедлительно загадили все вокруг и вновь обособились в одиночестве до растворения.

– А мы их не повыбьем железом? – забеспокоилась Анюта, уже готовая ради Гастрыча варить грибной отвар бельевыми баками и тазами.

– Ты посмотри, как я аккуратненько все умею, я же снимаю самый верхний слой, – и Гастрыч, триумфально вернувшийся с площадки, где всех убедил, что молоток лупит камень для их же собственного блага, наклонил инструмент и чуть ли не положил его на пол; бронебойная часть вгрызалась в каменную плоть под острейшим углом, косо, как будто снимала стружку, и этот процесс наводил Анюту на мысли иного рода, когда возможно так же, с особым подходцем, уместно применять инструменты тех же параметров, но более нежного качества. В изобретательности Амбигууса она давно разочаровалась, так как тому удалось изобрести для нее лишь непутевого сына-студента, тогда как далекое прошлое, в сиреневом платье, с сиреневым букетом, растаяло в сиреневом же тумане, да на сиреневом бульваре, и все уж забылось, и возникала нужда в новых пахарях и паханах; Артур же Амбигуус старший никогда не был ни вторым, ни первым.

Медленно, но верно, обнажалась земля.

– Позови этих дуриков, – приказал Гастрыч Артуру-младшему и поставил молоток в угол, к венику и совку. – Ну, бати твоего дружков. Если опять лижутся, прибей их там, как мух. Нехай берут себе сито и просеивают пашню.

Крышин и Ключевой, толком никогда не имевшие пристанища для постыдных утех, теперь уже сами наотрез отказывались покидать квартиру Амбигуусов. Их привлекали к мелким хозяйственным работам и не давали пить отвар, побаиваясь группового секса. Правда, последнее было обещано им в качестве квартальной премии за верную службу и гробовое молчание. Говоря о последнем, Гастрыч надеялся соблюсти букву.

Младший Артур Амбигуус не терял времени даром. Он побывал на лесополосе, простецки перекурил там с дежурным рэкетиром, который продрог и хотел, но не получил ни горячего, ни горячительного.

– Наезды были? – деловито спросил Артур, благо его уже давно назначили грибным бригадиром.

– Не, – зевнул праздношатающийся страж. – Так, являлись какие-то. Тут же погост недалеко. Встанут, все в белом, ага, и стоят, чего-то ждут. Манны небесной, – ухмыльнулся он. – Потом все огни, огни, кресты пылающие… Скоро уж мне сменяться… Я по ним смеха ради шмальнул, так они завертелись юлой.

– И дальше что?

– Да ничего. Повращаются – и снова стоят. Потом куда-то уходят. Ты как – по делу перетереть или просто?

– Ну, я же деловой. Конечно, по делу. Просто тебе будет у прокурора. Хочу поднабрать грибков, самую малость.

– Чего это вдруг – «малость»? – удивился тот. – Себе, что ли?

– Ну да. Трясет меня чего-то с утра пораньше.

– С чего бы? Звеньевому-то?

– А хрен его знает. Знаешь, сколько всего было? Узнаешь – вздрогнешь…

Рэкетир посмотрел на Амбигууса с уважением.

– Хорошо, когда башка варит… Сам себе удовольствие, сам себе антидот. Что, да против чего – ладно, шагай, не задерживаю начальство.

Артур, однако, отстегнул ему, сколько условились с главарями на сходке, и зашагал к полянке. Он знал одну, не особо известную; держал ее для себя, про запас. Обогнув большую, общественную лужайку, он поднырнул под осинник; прошел, пригнувшись, вдоль засохшей канавы, потом взял резко левее, раздвинул кусты и встал на четвереньки. Вот же они, дорогие и милые его сердцу. Желанные пуще всех благ. Он, между прочим, двинул пару партий одному ди-джею, но тот впоследствии отказался брать, потому что люди на его сатанинских сборищах стали валиться с ног. Еще даже требовал деньги вернуть, но Амбигуус послал его за деньгами на крышу.

На крыше лишних денег не бывает, сказала крыша, а вот ди-джеям там делать нечего.

Они падают с крыш, как звезды, и кружатся в полете, как диски.

Артур достал пакет и набрал, рыча: «Раммм….шшшштааайннн!… Рамммм…. Шшшшштттааайн!..», ровно столько, сколько, по его предварительному расчету, требовалось для опыта. Он никогда не жадничал и не любил, когда из природы изымают лишнее. Вот из сортира – это дело святое, не говоря о социуме.

Возвращался кружным путем, но всяко старался переместиться так, чтобы на выходе не миновать караульщика. Он показал рэкетиру мешочек, охранник кивнул.

Дома Артур разделил собранные грибы на несколько кучек, неодинаковых по размеру. Отвар, уже перелитый в колбу, слабо грелся на малохольной спиртовке. Младший Амбигуус задумался. Он вышел к отцу, разбудил, пошептался с ним, и взял на всякий случай из потомственно научного, застекленного шкафа два тома по химическому анализу: количественному и качественному. Младший Артур Амбигуус двигался методом проб и ошибок, не имея достаточного опыта, один лишь талант, Божий дар, и не надеясь на отцовскую помощь.

«Какого он, кстати, рожна хранит у себя такие книги? – подумал сын. – Ему-то они на что? Лекции готовить для алкашей? В нормальных странах все путем: вошел в приемную к частнику, а там тебе и дипломы, и грамоты, и ксивы разные на стенах висят обязательно, чтобы сразу было понятно: не фраер какой с горы. А на столе обязательно – семейная фотография с собакой. Что-то он не припомнит, чтобы у отца на рабочем столе в наркологическом диспансере стояла такая фотография, где и мама, и он, и остальная живность».

«Перед медсестрами неудобно, – Амбигуус-младший хмыкнул, и прозвучало это в его деятельном сознании крайне презрительно. – Можно ведь повернуть оборотной стороной семейной медали. Когда момент наступает. Когда скрипит и поет холодный кожаный диван».

14. Умное деланье

Артур Амбигуус-младший перебивался с двойки на тройку, да иногда присаживался на кол, зато обладал волшебной, чудодейственной интуицией, нюхом лисы, да лисы не простой, а какой-то, не иначе, японской, из оборотней. Умевшей воспринимать Фудзияму во всей ее самобытной мистике. Пропорции давались ему на глазок, и неизменно верно, как в играх отшельника. Он, в сущности, не нуждался в этих отцовских томах. И взял-то их для солидности-важности, из уважения к ролевым играм в кабинет алхимика – пусть нынче в детской будет кабинет алхимика. Из почитания науки средневековья опишем этот процесс подробнее.

Итак, в ролевом кабинете алхимика он расстелил газету, рассыпал на ней повыкопанные грибы, вооружился пинцетом и начал делить их на кучки: побольше, поменьше и так себе. Он смахивал на Паниковского, погруженного в распределение награбленного. Кое-что Артур оставил про запас.

Было рано, было очень рано, как написал в свое время опять же Есенин, и студенту Артуру Амбигуусу очень нравились эти стихи; итак, докончим: «понял я, что надо по грибы». Он воздевал палец и читал их, многозначительно задерживаясь на каждом слове и даже слоге. «Понял! Я! Что надо!..» Человек знал, о чем пишет и для какой аудитории. Дзен ощущался в каждом слоге…

Артур – не Есенин – собирал их с утра. Вернувшись, застал всех спящими: предки валялись в отрубе, Крышин и Ключевой… Артур не захотел присматриваться, отвернулся и молодо-зелено сплюнул. Прочих пока не было, они расползлись по домам, которые представлялись студенту животными норами. Мелкий Амбигуус заглянул в кастрюлю: пуста. «Его сердце сразу остановилось, его сердце сразу за-мер-ло», но тут он увидел отвар, перелитый в банку, градуированную специальным маркером. Капитализм есть учет и контроль. Амбигуус еще не привык к этому новшеству. Уровень жидкости стоял на четвертой отметке, если считать сверху, а против трех вышестоящих – проставлены росписи: во столько-то часов-минут-попытка секунды брал-отливал себе Гастрыч – посылал двойника двумя этажами ниже, морду набить одному скандалисту, а сам обезопасился кучей свидетелей. Алиби, почитай, лежало в кармане. Да нет, оно там только лежит, не надо шарить по чужим карманам лапой, почитай на роже. Да битый и не посмеет заявить. Во столько-то отливал Извлекунов – похоже, этот элементарно подсел, и цели его неясны. Последней собиралась брать мама: уговаривала компаньонов подарить ей немножечко для рагу, потому что у нее закончились сухие кубики, а она любила эксперименты с примитивными специями. «Это ничего, если призраки покушают», – внушала она, но ей припомнили сынка и зверей, не дали. Мама перечеркнулась, вместо нее расписался сам Амбигуус-младший. То, что он взял, теперь и кипело в колбе.

Отныне слово «отливать» обогатилось новым значением, перестав быть непристойным. Вернее, оно очистилось от наносного.

Вообще, по наивности он рассчитывал завладеть всем запасом – со временем. Нечего размениваться на дежурное мордобитие и самодостаточный кайф удвоения. Не говоря о каком-то рагу. Продукт бесценен и должен находиться под контролем знающего человека.

Дело мастера боялось: оно булькало, оно выходило узенькой струечкой пара.

Делатель снял колбу с огня, разлил декохт по другим, пронумерованным. В каждую бросил по щепотке поганок, пометив, куда и сколько. Засек время. Вернулся в кухню, отлил из банки еще одну добрую порцию, поставил отметку: Артур Артурович Амбигуус, для научного опыта.

На всякий случай он развернул фолианты, якобы прислушиваясь к их нудным советам, которые ни для кого не секрет. Секрет – другое! Вот он, секрет: студент преотлично знал и сам: сюда он бросил ровно столько, сколько подсказывал черт, уютно устроившийся в серной ушной раковине. Черт сей очень любил навещать Артура Амбигууса, старшего и младшего, считая серу лечебной грязью. Сюда – тоже правильно, а вот с номером третьим, похоже, переборщил. Предварительно он смолол все поганки в электрической мясорубке.

«Нужен вакуумный насос, – Артур задумался. – Или он отсос? Это же выйдет чистая вытяжка… фитюля». Такие он для друзей – сам не любитель – вытягивал из маковых головок в кафедральной лаборатории.

Он закрепил первую колбу, где лесных поганок было меньше всего, обратно на спиртовке. И распахнул форточку, потому что воздух отяжелел и рядом начало проступать что-то готовое к воплощению.

«Можно и нюхать!» – младший Амбигуус пришел в восторг. Одновременно он услышал, как отпирается дверь: прибыл неутомимый Гастрыч. Его теперь называли главным агрономом и выдали запасные ключи, чтобы появлялся, когда захочет. Тот договорился с Анютой и захотел появиться очень быстро и пораньше.

Анюта Амбигуус уже выбралась из-под одеяла и направилась в душ.

– Химичишь? – сосед заглянул в лабораторию алхимика. – Пошли в сортир, поглядим, как там и чего.

Амбигуус послушно пошел за Гастрычем. Проходя мимо ванной, Гастрыч – он умел – оттопырил правое ухо и прислушался: шум воды. Все в порядке.

В сортире он долго созерцал перепаханный пол. И так залюбовался, что даже очень тихонечко затянул «Полюшко-поле».

– Хорошо просеяли, стервецы, – похвалил он Крышина и Ключевого. – Поливали?

Студент пожал плечами.

– Давай польем, – Гастрыч расстегнул штаны и начал последовательно орошать пашню могучей струей. – А горшок вообще заколотим. Зачем он теперь? Бумагу – в ведро. Вот он, биотуалет будущего!

– Не, не надо, – попросил Амбигуус. – Все-таки, не всякий же раз…

– Ладно, – смилостивился тот. – Я пошутил. Достаточно ирригации. Я там удобрения особого принес целый мешок, потом раскидаем. Пойду помою руки, – сказал он, намыливаясь в ванную. – Ты не ходи туда, я их долго мою и думаю всегда, когда умываюсь, мне опасно мешать. Самые умные мысли приходят в голову почему-то под краном. Под самой струей.

Артур решил не останавливать Гастрыча. Мама моется. Ну и что? Из ванной доносилось бормотание, и Артур Амбигуус разобрал уговоры Гастрыча: «Как домочься тебя? томным шепотом? конским топотом?…»

15. Оранжерея

Гастрыч мыл руки около получаса.

– Ну, – изрек он бодро, выходя на божий свет, – идем в прихожую. Поможешь мешок дотащить.

Он, конечно, шутил, ибо сложения Артур Амбигуус-младший был хилого и числился в презираемой касте очкариков – некогда числился. Теперь, став поганкиным бригадиром, он приподнялся в среде обитания – «среде равных», как принято выражаться в ученой западной литературе.

В коридоре, при дверях, стоймя стоял большой, толстый пакет, перехваченный сверху веревкой, как пук волос – затрапезной лентой для украшения дебелой, глупой бабы. Он был похож на рулон побледневшего от ужаса рубероида.

Амбигуус прислушался: ему послышалось, что в ванной плеснуло.

– Чего ты? – по-щучьи осклабился Гастрыч.

– Да так, пришла в голову одна мысль, – отговорился тот, мгновенно узнав босоногое мамино детство. Ишь ты, мамаша, бес тебе в ребро. Или ты копия?

Он чуть возбудился, подумав, как здорово оттрахать свой собственный дубль. Вскоре все случайно узнали, что Крышин и Ключевой уже пробовали, остались очень довольны. Двойники вели себя достаточно самостоятельно, но в главном покорялись воле прототипа. Конечно, желательно приукрасить такую копию парой женских черточек…

– Что за удобрение? – серьезно и вдумчиво поинтересовался студент.

– Гостья ваша, свежего помола и посола.

Младший Амбигуус не вдруг догадался, что речь идет о болтливой, заоблачной Оранской. Он поволок мешок волоком; могучий Гастрыч отстранил его локтем, взвалил поклажу на плечо и снес к оранжерее.

– Эх, не сообразили, – он ударил себя по лбу. – Надо было сперва посолить, а уж потом поливать.

– Ничего, мы разбудим родителей, – отозвался Артур Амбигуус, давая понять Гастрычу, что обо всем догадался, но никому не проговорится.

От порога до унитаза был проложен узкий деревянный настил, чтобы все-таки не все удобрения попадали на пашню.

– Кот уже порылся, – отметил Гастрыч, присматриваясь к следам и различая их без всякой лупы, подобно опытному следопыту из числа коренных обитателей Южной Америки.

Они развязали мешок, полный мелкого рыжего порошка и вкраплений, чуть побольше размером. Очень тяжелый, сущее мучение для Дона Хуана.

– Подай совок, – распорядился сосед.

Он зачерпнул из мешка и начал сеять вокруг себя космическое разумное и вечное.

– Больно много в ней было разнообразного волшебного дерьма, – объяснял по ходу работы трудолюбивый Гастрыч. – Мистика, а не женщина. Инопланетянка. Гиперборейка. Я хочу сказать, что у нас завязалась гиперборьба.

Амбигуус младший смотрел на вкрапления и думал, что они напоминают ему сухой собачий корм. Еще ему пришло в голову, что он отныне не в состоянии достаточно эффективно управлять процессом, так как Оранской не было в его формулах и замыслах. С обычными удобрениями – например, мочевиной – все было более или менее понятно.

– Одежонку спалил, – буднично приговаривал Гастрыч, будто стоял у плиты и жарил яичницу. – Царевна-лягушка…

Звучало так, как если бы он позавтракал куриной кожицей.

От их активной деятельности квартира постепенно просыпалась.

…К вечеру собрались в полном составе и устроили вечер двойников. Краснобрызжей, сдавшейся после долгих уговоров, понадобились уже не два, а четыре стула.

Пьяный Гастрыч подрался с двойником Крышина.

– Я хочу ежедневного праздника Военно-Морской Сабли, – орал сосед. – Песен с нею и танцев с папахами.

– Последнее можно устроить, – сострил – как ему показалось, удачно, – Крышин. – У нас есть специальный клуб для пожилых и разбитых сердец.

– Инфаркту мне хочешь?! – взревел Гастрыч, подымаясь на дыбы. – У меня не сердце – у меня там атомный реактор.

Крышин не убоялся, потому что был двойником, готовым вот-вот исчезнуть.

– Надеюсь, четвертый энергоблок в порядке?

Гастрыч замахнулся, но тот растворился в послеобеденном воздухе, немного повысив радиационный фон.

– Он говорил о четвертой камере сердца, – успокоил соседа старший Амбигуус. – Видимо, намекал на четвертый желудочек.

– Пусть поменьше о камерах треплется, – пробурчал Гастрыч. – Ни одной ходки за плечами. Только лежка…

– А как там наши посевы? – игривым и потому отвратительным ввиду ее сложения голосом спросила Краснобрызжая, желая погасить конфликт.