Текст книги "Опята"

Донельзя огорченный кончиной Давно, Гастрыч метался по комнатам, круша ненужное и прочное. Какие колоссальные надежды он возлагал на Давно!

– Президенту продам, – он предавался бредовым мечтам. – Президентам нужны двойники, дублеры и прочие полномочные представители.

Кроме того, попутно, Гастрыч заглядывался на толстую и глупую, совершенно бесполезную и отупевшую от декохта (декохт иногда оказывал разнообразное действие в смысле моральных устоев и разума) Краснобрызжую. Сколько мяса пропадает впустую!

– Звони своему авторитету! – и он вновь приступал к окулисту. – Почему он заглох, куда делся? Неувязки? Хотите все под себя огрести? Не надейтесь! Огребете по самые уши!.. – Волнуясь, Гастрыч путал «огрести» с похожими «загрести» и «подгрести», то есть подмять и подобрать, то есть отнять.

Скандал разрешил, но в то же время осложнил, участковый Аверьян Севастьяныч, явившийся с повторной проверкой.

– Теперь другие на вас жалуются, – заявил он разгневанно и помахал папкой с жалобами. – И что-то много вас, – вдруг опешил он. – Близнецы, что ли? Документики!

Документы показались подслеповатому участковому в порядке, и младший Артур Амбигуус облегченно вздохнул.

Участковый потянул носом, и Анюта Первая поспешила за приветственным стаканом, заранее думая о прощальном.

– Как в прозекторской, ей-богу, – казалось, он сию секунду взорвется. – Придется, похоже, заставить вас вытоптать это приусадебное хозяйство! Этот вонючий огород! И еще одно дельце: от любителей физического общества «Гей-Люссак» поступил запрос насчет местопребывания граждан Крышина и Ключевого. В последний раз их, якобы, видели здесь – то есть, они звонили и говорили, будто находятся здесь. Вы случайно не знаете, куда они подевались?

Аверьян Севастьяныч выпил стакан, однако не угомонился.

– То же самое относится к гражданке Оранской, – завел он о старом деле, уже забытом и похороненном. От повторного подношения отказался и потянулся за папкой, отложенной на время оздоровления.

Извлекунов, преодолев естественную неприязнь, уединился с Гастрычем.

– Послушай, – сказал он. – Не время собачиться. Время вешать собак, и время снимать сук… Время румянца и время багрянца…

Гастрыч, лишенный моральных и вообще всяких принципов, затих и начал слушать недавнего неприятеля.

– Мафиозной крыши мало, – сокрушенно сказал окулист, как будто всю жизнь не соринки вынимал, а раздавал плюхи, да засылал маслины. – Требуется ментовская.

– Этого, что ли, хочешь напоить? – Гастрыч кивнул в сторону плантации, где только что завязался новый урожай, и где бушевали страсти.

– Ну, а почему нет? Завербуем. Он быстро прикинет, что надо к носу и уразумеет выгоду.

Внутренность Гастрыча активно протестовала. Он не хотел дружить с милицией, такая дружба означала для него ссучиться. Но раз уж и вправду настало время снимать сук…

– Надо его подготовить, – молвил он неуверенно. – Действительно, народу расплодилось. И лишних – тоже туда, в компост. Слониху эту, врачиху… что отплясывала лихо…

– Нечего готовить, разговоры разговаривать, – яростно зашипел Извлекунов. – Цеди ему стакан, покажем опыт.

– Хотите фокус, Аверьян Севастьяныч? – спросил окулист, приближаясь к галдевшему обществу, глядевшему в самую оранжерею.

Участковый растерялся.

– Что за чушь? Вы здесь вообще посторонний. Почему вы опять в квартире?

Вместо ответа Извлекунов протянул милиционеру мутную кружку.

– Да вы никак сговорились меня споить? Нет, милые граждане, угощение всегда хорошо, когда от души, а тут уже взятка…

– Не взятка, – благодушно надвинулся Гастрыч. – Фокус, который вам все объяснит.

– Отрава? – отшатнулся участковый.

– Нет, – Извлекунов сделал маленький глоток: совсем крохотный, чтобы не раздвоиться или умножиться на какую-нибудь мелкую деталь: бровь, зуб, яичко. – Открытие. Смело глотайте, вы не на бандитской малине.

– Бывают минуты, когда я в этом сомневаюсь, – в голосе Севастьяныча прорезались интонации середины минувшего века. Он взял кружку, понюхал, попробовал на вкус, пожал плечами и выпил.

– Дальше что? – спросил он презрительно, однако – по какой-то причине – дуэтом.

Гастрыч пожалел, что дублеры не вечны. Хорошо было бы навсегда заменить участкового его послушным и сговорчивым двойником.

Аверьян Севастьяныч внезапно заметил, что милиции рядом с отхожим местом прибавилось. Он прищурился и начал медленно опускаться на корточки, постепенно опознавая личность. Второй участковый топтался без дела и заинтересованно рассматривал настил, стульчак, пашню – короче все, что вмещал его еще небогатый и не вполне пробудившийся полицейский разум.

– Что это? – прошептал Севастьяныч и потянулся, конечно же, к кобуре. – Кто это?

Как черт из колбочки (так, в общем-то, и было на деле), возник Артур Амбигуус-младший; который по счету – не разобрать, но вечно готовый все разъяснить на пальцах.

– Это великое открытие, товарищ милиционер, – заявил он с пафосом. – Причем того сорта, что просто обязано находиться под охраной милиции.

Таким ловким маневром он разом снял стружку и с Гастрыча, и с окулиста, желавших объявить себя единоправными устроителями законного прикрытия.

– Не тревожьтесь, – сказал Артур Амбигуус. Анюта Бессчетная отвела руку милиции от кобуры и сунула взамен валидол. – Сейчас его не станет.

Налюбовавшись поляной, двойник вздохнул и пропал, не оставив от себя ничего, кроме тягостных воспоминаний.

– Глюки, – пробормотал участковый, продолжая сидеть уже на полу. – Наркотики изготавливаете, – добавил он в надежде на отрицание.

– Нет, не глюки, – тут нарколог встал на защиту сына. – Желаете повторить? Пощупать сукно? Выстрелить из табельного оружия? Проверить зубные пломбы?

Аверьян Севастьяныч был человеком сговорчивым. Он ничего не понял и только сказал:

– Я в доле.

Извлекунов и Гастрыч, в восторге от того, что все идет, как задумано, толкнули друг друга локтями в бока.

– А если нет? – спросили неважно уже которые Амбигуусы, младшие и старшие.

– Тогда мы посевную прикроем, – жестко сказал участковый, вставая с пола, – а материалы конфискуем в закрома родины.

– Тогда мы напишем признательные показания, что на вашем участке, по сути, относящемся частью сортирной именно к закромам нашей родины, о которых та ничего не знает, при вашем участии, с вашего ведома были убиты и съедены три человека.

Аверьян Севастьяныча прошиб холодный пот.

– То есть как это? – спросил он ошеломленно.

– Да запросто, – окулист потянулся к нему и носовым платком взял опорожненную кружку. – И пальчики, и осадок. Удобрения, милостивый государь.

Извлекунов не требовал никаких дополнительных удобрений, но Аверьян Севастьяныч, вероятно, понял его неправильно и благодарно удобрил молодую грибную поросль: его троекратно вырвало.

– Поэтому вопрос о размерах вашей доли будет решаться особо, – продолжил за окулиста Гастрыч. – Но будет, и вы можете совершенно не беспокоиться на этот счет. Вообще, открывается масса возможностей. На вашем участке не будет никаких «висяков». Умершие бомжи, десятилетней давности захоронения неизвестно кого и неизвестно кем сделанные – все это пойдет в дело. Если, конечно, какая-то сволочь не догадается позвонить до того, как вы обнаружите тело… И вообще, – он указал на следы рвоты, – возвращается пес на свою блевотину, как говорится в Писании… Благодарю за сельскохозяйственное содействие.

Участковый, сколько умел, задумался.

Он читал детективы, где жертвы растворялись в кислоте, закатывались под асфальт и заливались бетоном. Но он никогда не встречался с убийствами посредством земледелия.

– Раз уж заговорили о Писании. Каин был земледельцем, – кстати напомнил Амбигуус-младший-второй. – Господь не принял его даров и проклял. А убивать не велел. Веками гадали: почему? Но теперь-то все становится на свои места.

Участковый, равнодушный к этой оперативной информации, собрал свои бумаги.

– Так значит, – подытожил он дрожащим голосом, – пропавшие без вести и объявленные в розыск граждане Оранская, Крышин и Ключевой пребывают здесь? – он ткнул пальцем в место, на которое из пословицы возвращается пес.

– И очень надежно, – дружным хором ответили ему Гастрычи, окулисты-Извлекуновы, Амбигуусы старшие, Амбигуусы младшие, да парочка Анют. – Их не вычислить даже анализом ДНК.

– Если не ошибаюсь, присутствовали и другие? – голос Аверьяна Севастьяныча задрожал еще явственнее.

– Ты не тревожься, служивый, – какой-то Гастрыч положил ему на плечо руку, внушающую мир и спокойствие. – Твое дело галочки ставить. И крышевать нас от организованной преступности, которую мы тут, совсем ненароком, задели. Ты слышал про такое Давно?

– Давно? – не понял участковый, сошка мелкая. – Что – давно?

– Существо такое было, называло себя Давном, – пояснил тот. – Уже давно не называет.

Аверьян Севастьяныч понял, о ком идет речь, и дело вновь обошлось бесхитростным валидолом.

– Тут я пас, – откровенно признался милиционер. – Это очень высокий уровень. Вам следует связаться с моим руководством.

– Обязательно, – успокоил его Извлекунов. – Мы свяжемся с ним. Поздравляем вас с заслуженным членством в Агентстве.

– Сталина оживим, – шепнул Гастрыч.

Это окончательно решило дело.

Хотя Севастьяныч хотел было откреститься от многоруких объятий, но в уши ему со всех сторон пополз вкрадчивый гимн:

 
– Единица – вздор! Единица – ноль!
Голос единицы – тоньше писка!
Кто его услышит? Только жена!
Да и то, если не на базаре, а близко!..
 

25. АУУ

Агентство (все решили, что «агентство» звучит солиднее «бюро», вдобавок ассоциирующееся с мебелью и ритуальными услугами) Универсальных Услуг – АУУ (ищи-свищи) открылось поздним летом.

Краснобрызжую и Кушаньевых переманили с прежних мест консультантами-врачами, положив им высокие оклады; всем троим немедленно предоставили отпуск, и Кушаньевы моментально покатили на юг.

– Помоги, – прохрипел Гастрыч, обращаясь к Извлекунову. Оба они были настоящие, двойники надоели всем, даже Анюте и даже Анюте в глазах и ощущениях Гастрыча. Иногда их, впрочем, возрождали, безгласных Анют. – Помоги затащить… экая туша…

Краснобрызжая, обрадованная отпуском, встречала его вовсе не так, как рассчитывала. Мешок образовался громадный и грозил вот-вот лопнуть по шву.

– Как бы младую поросль не забила, – застонал окулист, помогая рукам и впиваясь в поклажу зубами, волоча ее к двери волоком. – Наше младое, незнакомое племя… Ты поосторожнее, – сказал он Гастрычу. – Не видишь разве – красные брызги на упаковке.

– У нас участковый в кармане, – беспечно отреагировал тот.

На общем – не совсем, конечно, общем – собрании решили, что Агентство обойдется без медицинских работников.

– Для тебя сделаем исключение, – радостно засмеялся не то Амбигуус-старший, не то Гастрыч при виде испуга на лице Извлекунова: тот уже не различал окружающих, путался в них, пугался всех. – И для меня, – добавил оратор, так что окулист понял, что речь сейчас держит все-таки врач, нарколог.

Теперь сосед втолковывал Извлекунову, созерцавшему гору костной муки высотою в полтора метра:

– Ты не жалей ее.

Окулист думал, что, может быть, они с Краснобрызжей, все же брызнувшей красным, заканчивали один институт, спали под одной ветошкой… нет, этого не было.

– Она жалостливая была, – рассуждал Гастрыч. – Такой их удел. Из таких только соки и тянут. А если насыпать туда тебя, все сдохнет… Ну, нынче гриб пойдет косяком, в активный рост. Урожайный година.

– Косяком, говоришь? – переспросил окулист. – Может быть, его и курить можно?

– Отчего бы и нет? – оживился тот. – Надо мальца порасспрашивать, он разбирается.

Он мгновенно представил себе мультипликационный паровоз с огромным косяком вместо трубы, из которой валом валит криминальный дым, а паровоз медленно тащится по проселочной дороге в напрасных поисках узловой станции «Кальян», а мелькают только «Колян» и «Толян». В то же время ему кажется, что он мчится со скоростью «Красной стрелы», пропитанной соком анчара.

Малец же, которым назвали младшего Амбигууса, не собирался продолжать учебу и, как в бессмертной книге, отправил на праздник дублера. Пусть вкалывает, нечисть. Забегая вперед, откроем, что двойник успешно сдал сессию, на что профессор сдвинул очки и встревоженно молвил:

– Артур Амбигуус, я просто перестаю вас узнавать.

– Так я за ум взялся, – простецки ответил феномен раздвоения.

…Гастрыч обдумывал внезапное и выгодное предложение напарника.

– Куккабуррас, разумеется, имеет выходы на правильных людей. Он связан с наркобаронами, или сам наркобарон. Я его так себе знаю, – признался Гастрыч. – Мы чалились больше с Давно, там не про всякое спросишь…

Дверной колокольчик, сменивший звонок, требовательно тенькнул. Квартиру опрыскали духами и дезодорантами; в оранжерее постелили клеенку, скрывая грибы; прикупили декоративных цветов, избавились от животных, отведя тем чулан, где кошка, собака и попугай подолгу лаялись между собой. Время от времени им грозили откровенным и замысловатым убийством с элементами серийности.

– Первый клиент, – прошептал Извлекунов. – А хозяина нет.

– Не беда, – Гастрыч захлопнул дверь уборной. – Назовешься ассистентом. Я быстро умоюсь и что-нибудь наброшу на себя, представлюсь совладельцем. Выйду к нему, как… как…

– Ниро Вульф, – подсказал окулист.

– Как он, – кивнул начитанный и замечательный сосед. – А ты будешь Арчи Гудвин.

Странно, однако, то был действительно их первый, не считая Эл-Эм’а, посторонний клиент, явившийся по рекламе из метро: мужчина лет сорока, в строгом костюме, с дешевым дипломатом из ненастоящего крокодила; сильно лысый, в очках, оправа – толщиной с железную нитку. Строгое лицо, бескровные губы поджаты, глазки бегают, ножки перетаптываются.

– У вас оказывают универсальные слуги, если я правильно понял, – полувопросительно обратился визитер к окулисту.

– О да, – тот засиял майским жуком. – На любой вкус. Входите, прошу вас. Присаживайтесь в гостиной. Не смущайтесь простотой обстановки, это маскировочная необходимость. Вас раздражает запах? Но я же вам объясняю: услуги универсальные. Сейчас подойдет компетентное лицо, компаньон. Я ему ассистирую – так, знаете ли, по мелочи: поднять, убрать, достать, извлечь…

Окулист против воли хихикнул.

Посетитель осторожно присел на край старинного стула красного дерева, оставшегося еще от прабабушки Амбигууса – не то старшего, не то младшего.

В это мгновение ввалился Гастрыч, еле протиснувшийся в хозяйский парадный пиджак; на толстой шее болтался крапчатый галстук-дистрофик; верхнюю пуговицу накрахмаленной рубашки пришлось расстегнуть. Подрасстегнуты были и брюки, но Гастрыч прикрыл их какой-то жилеткой, подозрительно напоминавшей элемент женской одежды и задушевно трещавшей по швам, будто лопались где-то мыльные пузыри. Ему было душно и радостно.

– Здравствуйте! – вскричал компаньон, протягивая мокрую руку.

Клиент, слегка напуганный его громовым голосом, приподнялся и пожал намозоленные мясоразделочными орудиями пальцы.

– Не представляюсь, – тут Гастрыч шепнул. – Из соображений вы сами понимаете, каких.

– Да-да, – не стал возражать посетитель. – У вас, насколько я разобрался в объявлении, своего рода частное сыскное бюро.

«Не сыск, а поставки», – подумал Гастрыч. Но спорить не стал.

– Конечно, – ответил он бодро. – Найдем, кого угодно.

«А не найдем, продублируем по фотографии… нет, не умеем пока… – или самого заказчика, на прокорм» – такой была его новая мысль, устремившаяся к гениальности, как какой-нибудь икс – к бесконечности.

– Искать не надо, – клиент зарделся. – Я хочу, чтобы вы последили за моей женой. Из машины, с фотоаппаратом. Где она бывает, с кем встречается.

– Понятно, – сочувственно молвил сыщик. – Имеются подозрения? Они возникли?

– Вы попали в самую точку, – разволновался тот. – Конкретных не имеется. Но абстрактные возникли.

– Фотография, – приказал Гастрыч, тоже взволнованный. – Круг знакомств. Места пребывания. Место работы.

– Она домохозяйка, – ответил клиент, с некоторой гордостью за свою способность содержать жену-домохозяйку.

«Жомохозяйка», – подумал испорченный сыщик. Каждому сыщику – сыщиково: виски, кокаин, орхидеи, кесарево сечение…

– Последим, – пообещал ему Гастрыч. – Сколько будем следить? День? Два? Неделю?

– Можно ознакомиться с прейскурантом? – спросил ревнивец.

Извлекунов прикусил язык, хотя тот не был в деле, и окулист помалкивал. «Об этом мы не подумали, – сказал он себе. – А ведь банальнейший случай для сыскного агентства. Девяносто процентов таких».

– У нас нет прейскурантов, – вежливо отказал Гастрыч. – Это напоминает меню. Мы стараемся обходиться минимальным количеством документов. – Он придвинул калькулятор, наколошматил цифру. – Это получается неделя в у. е., – Компаньон ни о чем не подозревавшего Амбигууса подтолкнул машинку так, чтобы посетитель увидел цифру.

Тот задумался.

– Три дня, – решился он наконец.

– Задаточек попрошу, – участливо предложил Гастрыч и украдкой добил к буквам у. е. непечатное продолжение. Ему вспомнилось давнее: касса букв и слогов. – Полуторадневный.

Клиент, все усерднее кивая, полез за бумажником. Сыщик пересчитал деньги, небрежно швырнул их в стол.

– Это все? – осведомился пришедший.

– А чего же еще? – изумился Извлекунов с дивана. – В наилучшем раскладе.

Заказчик растерянно, словно о чем-то вспоминая, встал и шагнул к двери.

– А фотография? – вдруг спохватился он. – А все остальное?

– Вот! – сыщик поднял палец, блестяще выходя из положения. – Вы действительно рассеяны. За вашей женой нужен глаз да глаз, это я говорю вам авансом, то есть бесплатно. Я ждал этого вопроса-напоминания.

Получив снимок и все остальное, он смахнул их, не глядя, в тот же ящик, куда и купюры.

– Теперь вам и впрямь пора удалиться, – молвил он, читая непечатное слово, поднимаясь из-за стола и зависая над ним по-медвежьи. – Сейчас сюда пожалуют лица, не любящие случайных свидетелей, даже простых прохожих.

От этих его слов клиента сдуло, как ветром, а сыщики обменялись рукопожатием и, подумав, осмелились на подлинный брудершафт.

26. Кража

Поезд мчался на юг.

Педиатры Кушаньевы лежали в римско-католической позе: он – на верхней полке, она – на нижней. При свете ночника Кушаньева быстро строчила в тетрадку, куда по врачебной привычке вложила листок фиолетовой копировальной бумаги.

Справа на верхней – да и на нижней полке – храпели соседи, отведавшие римско-католического обеда. Когда лежат лежа и, начиная изнемогать, вызывают у себя рвоту и начинают принимать пищу заново, вызывая рвоту у окружающих. Педиатр Кушаньев смотрел на них ласково, как на младенцев, у которых все зубы режутся одновременно. Ему хотелось греметь инструментами и жужжать сверлышком.

Потом Кушаньев, опытный диагност, обратил внимание на досаждавший ему ночник.

– Что ты пишешь? – спросил он у жены как можно тише, боясь разбудить с трудом уснувших соседей.

– Все, – ответила та, и муж распознал в ответе уклончивую язвительность: признак несомненного буйства и мятежа.

– Что значит – все? – супруг повысил голос.

– Про всех, – уточнила та. – Про хозяев, которые нас принимали и оплетали криминальной сетью. Про грибы. Про эту гориллу в тельняшке. Про недоросля-шизофреника. Про имперские амбиции. Про сортир, куда с лукошком ходят… осталось прикрыть кленовым листом… еловой лапочкой…

– Но зачем? – прошептал Кушаньев. – Зачем тебе это?

– Затем, что это донос, – обыденным тоном ответила та. – Идиот! Ты понимаешь, во что нас втягивают?

Сухопарые, вечно недоедавшие, озабоченные любовью к человечеству супруги воззрились друг на друга, словно коты, не поделившие территорию.

– Они нас убьют! – взвился супруг.

– Меня удивляет, почему они до сих пор этого не сделали, – прошипела жена. – Где Оранская? Где Крышин? Ключевой? Судьба Тамары Умаровны меня тоже волнует…

Так звали Краснобрызжую.

– Небось, она вкалывает на своем участке, – осторожно предположил Кушаньев. – Уехала с отпускными на дачу.

– На своем ли? – прошелестела Кушаньева. – И в какой форме?

Она что-то чувствовала. Описаны случаи, когда близкие люди, находясь далеко друг от друга, наблюдали одни и те же пожары и прочие зрелища.

Муж замолчал, и поза его сделалась полностью католической, похоронного свойства. Прежде он лежал на животе, чем допускал вероятность хотя бы астрального лицевого контакта с нижележащей женой. Теперь он перевернулся на спину, переведя контакт в затылочно-ягодичный, и сложил руки поверх одеял, как будто готовился принять в них свечу и выслушать «Аве, Мария» с переходом в «Реквием».

Поезд разгонялся все живее, летя мимо сосенок, но сила мысли не знает преград и зацепила недоступного Амбигууса-старшего.

– Мы зря их отпустили, – поделился он с Извлекуновым. Вообще, за последнее время Амбигуусы с окулистом значительно и заметно переменились в моральных воззрениях.

– И я о том, – Гастрыч помешивал ложечкой кофе. Час был поздний, но не такой, как в поезде, увлекавшем педиатров к пальмам и морю, куда пробивался и никак не мог пробиться чеченский вооруженный отряд.

– Вернутся же они, – возразил Аверьян Севастьяныч, который, пойманный на крючок, прихлебывал рядышком пиво. Он был одет в цивильное, но перепоясался кобурой с пистолетом, и пистолет был на сей раз – а это не часто происходило при дублировании – вполне реален и заряжен полной обоймой. Севастьяныч успел ознакомиться с прежними подвигами Гастрыча и полагал, что это фигура зловещая и непредсказуемая, напрасно освобожденная за примерное поведение. На Амбигуусов участковый не нашел ничего. Сынка-недоумка разок или два задержали в каком-то клубе за ношение в кармане таблетки экстази, но и только. Супруга была безупречна. Извлекунов был тоже чист, но вел себя так, будто уже убил много людей.

– Знамо дело, – солидно и веско ответствовал Гастрыч. – Вот вернутся – тогда и решим.

Севастьяныч поскреб свой прожилковатый нос и автоматически сделал зарубку в памяти – совсем безболезненную, потому что мозг, если не трогать болевых центров, не болит, а память даже доступна для неполноценного протезирования.

Гастрыч действительно не до конца владел ситуацией. Его могучий разум не сумел предвидеть, а его могучая, но не всемогущая лапа не смогла придержать купейных соседей, искусно притворявшихся римскими патрициями. Стоило супругам заснуть, как нижний сосед сел и запрокинул голову. Она очутилась прямо между носками его напарника, свесившимися сверху. Пахнуло родным: камера, пересылка, обезьянник, параша.

Оба устремили свои взгляды на чемодан, сдуру поставленный отпускниками возле окна. Все нормальные люди закладывают багаж в специальный ящик, чтобы тот, багаж, хотя бы не мешался в пути, придавленный путешествующей тушей.

Аккуратная Кушаньева, прежде чем дописать последние строки и погасить свет, положила туда дневник и заперла на ключик.

Дневник нисколько не интересовал притворно объевшихся пассажиров, хотя оба вкушали по-настоящему.

Мнимые спящие неслышно встали. Одеваться не требовалось: лежали в одежде, что повсеместно принято прощать нетрезвым субъектам. Оставалось обуться в штиблеты, не смевшие скрипеть и выдрессированные так, что боялись любого сучка. Случись им провиниться шорохом, их отбивали наподобие котлет, используя специальную разделочно-отбивочную доску, хранимую не только для вразумления стремной обуви.

Нижний, не делая ни шага и продолжая сидеть, протянул руку и бесшумно подтащил к себе вожделенный чемодан. К тому мгновению супруги перевернулись на восточный манер: спали на животах, и если на их телах хранились какие-то деньги – а злоумышленники не сомневались в этом, – то добраться до них не было возможности.

Впрочем, патриции слыли и были шушерой мелкой, неспособной на фартовые большие дела. Они ограничились чемоданом. Дневник прихватили чисто автоматически.

27. Заказы, наказы и приказы

Доставили Куккабурраса; щуплый авторитет, напоминавший искореженное дерево познания добра и зла, но добра усохшего, а зла расцветшего куриной слепотой, угнездился в кресле; ему подали напитки. Поскольку к упомянутому дереву привили веточку с древа жизни, он все еще жил и даже побывал на похоронах Давно, а потому отказался от предложенного стакана декокта. Грибной отвар напоминал об опасности. Кожа на лице у Эл-Эм’а еще долго горела после многочисленных соболезнующих прикосновений, колючих и гладких – разных.

«Твоих рук дело, собака, – прошептала одна участливая щека. – На рукоятке остались твои пальцы».

Это была щека начальника службы безопасности Давно – лица достаточно высокого ранга, чтобы воспользоваться скорбным правом дотронуться до Куккабурраса.

Давно выписал себе этого субъекта из самой что ни на есть Новой Зеландии, коренного маорийца – отчасти из любви к экзотике, потому что такого ни у кого больше не было; во всяком случае – давно; отчасти – из-за отменных рекомендаций Интерпола, с которым Давно давным и давно был на дружелюбной ноге: местами и временами. Или, вернее выразиться, на местах и в моменты, когда было выгоднее не трогать его. Очень скоро маориец по имени Билланжи совершенно обрусел, говорил без акцента, и только прическу носил довольно диковинную, ибо кому-то втихомолку поклонялся. У него был заперт в секретном ларчике небольшой божок. А в остальном Билланжи был милейшим, обаятельным человеком.

Ходили слухи, будто он – переиначенная женщина, что в юго-восточных краях встречается очень часто и выглядит столь убедительно, что ничего не удается понять ни при зачатии, ни при родах. К тому же никто не знал, мужское у него имя – Билланжи, или женское.

«Фильтруй базар, – шепнул Куккабуррас. – Выходит так, что пока твоего начальника потрошили, меня доили гаишники».

«Тебя? От козла молока захотели? С чего бы им вдруг тебя подоить, да и вообще останавливать? Тебя любая ментовская сука узнаёт за сто верст! Ну, я с этим алиби разберусь, Эл-Эм, я пока не ослеп, я видел, как ты стрелял, и буду копать, пока не закопаю тебя метров на пять, в твою поганую землю, поближе к отхожим местам. И откуда бы тебе вдруг знать, в котором часу потрошили моего начальника?».

Последняя угроза оказалась роковой. Куккабуррас, едва услышал про отхожее место, сразу вспомнил, куда можно с тем же успехом пристроить самого Билланжи; он закашлялся, пытаясь подавить победную улыбку.

«Пока дорогой, пока», – прощался Куккабуррас, уже извлекая из памяти Извлекунова и новоприобретенную банду грибоваров, нашедшую способ управляемого раздвоения личности. В сортире возможен поистине всяческий гений! Как при натуживании, так и при наружной отделке. Те, естественно, не явились на похороны – тем более что шел дождь, хотя мафиозные кланы, в том числе лесные и грибные, пришли и развернули траурные зонты, как смешные знамена. Или как детские зонтики для недетских развлечений.

– …Делаю первый официальный заказ, – объявил Куккабуррас.

– Первый уже имеется, – Гастрыч кашлянул в кулак.

Куккабуррас хотел было поразиться и выразить гнев, но тут же смекнул: все идет, как по нотам. Агентство создано, а стало быть, обязано приносить пользу под видом клиентов. И выговорил Гастрычу за другое:

– Вы что, похоронили слона?

Аромат стоял неизречимый.

– Почти, – сказал Извлекунов, все еще чувствовавший ломоту в мышцах после физкультуры с мешком.

– Не мое дело, впрочем, – отступился Эл-Эм. – Делаю в этом замесе второй заказ.

Он достал конверт и подал его, поколебавшись, не хозяину квартиры и номинальному шефу агентства, а Гастрычу лично. В конверте оказалась фотография полноватого красавца-мужчины в расцвете лет, сил и с немыслимой прической.

– Это Билланжи, – авторитет сразу перешел к делу. – Начальник службы безопасности Давно, покойного. Он сует инородный нос не в свое дело, а у меня с детства – ксенофобия. Чрезвычайно опасный тип. Советую быть с ним настороже.

– Ликвидировать? – уточнил Артур Амбигуус-старший.

– Ну, это оптимальная разновидность бдительности. И чем быстрее, тем лучше. У него остались отпечатки пальцев с пистолета, из которого стрелял мой двойник. За что я плачу вам деньги? Когда вы научитесь подделывать настоящее оружие, растворяющееся после дела, а не только ксивы и мою злополучную трость, да и то не всякий раз? Знаете, сколько их у меня накопилось?

Это было сказано не без задней мысли: путем приумножения запасов и арсеналов, Куккабуррас надеялся стать первым на рынке оружия.

– Всему свое время, – отозвался нахальный мальчишка, болтавшийся рядом.

– В том числе и пасть разевать, – неблагодарный Эл-Эм, уже вытянувший из мальчишки немало секретов, сделал знак телохранителю, и тот от души заехал студенту кулаком в рот. – Зубы, небось, еще молочные, не кручинься. Вырастут новые.

– Ни фига уже не вырастут, – сказал Амбигуус-младший, входя целехоньким. – Это мой дублер хамит, мое alter ego. А я почтителен и вежлив.

– Тьфу, – плюнул Куккабуррас, позабывший, что в хате плевать не положено. Но это была и не хата в его понимании.

Гастрыч прохаживался, сожалея о сыщицкой трубке, которой у него не было отродясь.

– А как же быть с первым заданием? – осведомился он подобострастно.

Мозг преступного мира насупился, как и положено мыслящему бульону-солярису.

– Что это за внезапное задание?

– Элементарное. Проследить за одной давалкой и доложить мужику.

– Ну и следите. Отправьте суточных дублеров, объясните им, как пользоваться фотоаппаратом и звукозаписывающей техникой. Деньги лишними не бывают. А с этой фигурой, – Куккабуррас ткнул пальцем в красивую фотографию, – разделайтесь поскорее, в первую очередь, и дублеров приготовьте посообразительнее. И хорошо бы – дуплеров. Ваша задача не только снести ему башку, но и вызволить мой пистолет. Он именной, между прочим, – авторитетный голос дрогнул от жалости к утраченному времени и вещи. – На сходке вручили, памятная мясня… – Потом он и вовсе разоткровенничался: – Двойники причиняют мне душевную боль, должен сознаться. У меня был… есть брат-близнец, но наши с ним дорожки разошлись. Не знаю теперь, признал бы он меня, такого…

28. Ничего святого для инквизиции

Билланжи, одетый в футболку и шорты, хотя в подвале было очень холодно, прохаживался перед железным, привинченным к полу стулом, где восседал Аверьян Севастьяныч. Контакты Куккабурраса были прослежены и зафиксированы, и первым среди них числился дом семейства Амбигуусов. Эмиссары Билланжи обратили внимание на то, что милиционер, субъект продажнейшего вида, зачастил в интересовавшую их квартиру. Несколько раз шпионы видели, как он о чем-то договаривался с самим Эл-Эм’ом.

– Брать сучару, – приказал Билланжи.

У Билланжи имелись высокие покровители в форме органов правоохраны. Поэтому выяснить, чьи же все-таки пальчики оставлены на «беретте», не составило для него никакого труда. Теперь предстояло разобраться, как этой сволочи удалось одновременно находиться в двух местах. Маориец, по правде признать, уже обо всем догадался самостоятельно, опираясь на поступающие сведения, но ему требовались подробности, а главное – технология. Мальцом он, бывало, не раз и не два, и даже не три засиживался в новозеландском ночном при костре и впитывал сказочные истории стариков-колдунов, специалистов по заварке местного специфического чифира. Иногда ему становилось забавно: кого же они пасли в те ночные часы? Коз? Коров? Божьих коровок? Он не помнил. Возможно, что никого, – лишь его одного, нарочно, узнав о его высоком предназначении. Его просвещали если и по-зеландски, но зело по-хуански, то есть откровенно по-мексикански.