Текст книги "Опята"

Конфликт угас быстро. Оранжерея интересовала всех. За ужином-обедом употребляли отвар малого калибра, с утра приготовленный младшим Артуром Амбигуусом. И все убедились, что призраки закалились: стали сильнее физически, да и духом покрепче; сохранялись дольше, вели себя нахальнее, когда позволяли, но в то же время выказывали усиленную волю к повиновению. Их растущая наглость не распространялась на прототипов, ибо те подсознательно представлялись им богами.

– Завтра мы вместе пойдем на твою поляну, – шепнул студенту Гастрыч. – Надо собрать всё. Понимаешь? Всё. Что не сварим, то засушим. Заморозим, спечем, спрессуем в брикеты – неважно.

– Пушку прихватите, – посоветовал младший Артур.

– Я им армию выставлю, – успокоил его сосед. – Поставлю раком, и всех заставлю вкалывать, а после порву. Они будут грелками, а я – Тузиком.

…На первый взгляд пашня казалась прежней. Принесли лупу, но и та не помогла – то ли мелкий помол, то ли шариковые зародыши.

– А микроскопа у тебя нет? – раздраженно спросил Гастрыч. – Не упустить бы спорообразование.

– Завтра будет, – пообещал Артур Амбигуус-старший. – Я возьму на работе. У нас некого микроскопировать.

– Не надо спешить с такими вещами, – вмешался Извлекунов. – Небось, валяется в загашнике какое-нибудь старье, с колотыми-битыми линзами. Коли смотреть не на что. Я сам принесу микроскоп, – оповестил он собрание. – Это будет настоящая вещь. И предметные стекла, и красители – что угодно. При желании сумеем и блоху подковать, и гонококка.

– Гонококка без мелкоскопа можно, – заметил Гастрыч, в очередной раз обнаруживая знакомство с отечественной классикой. Он сделал это уважительным употреблением слова «мелкоскоп».

Кушаньева, работавшая в лаборатории при детской поликлинике, взяла щепоть землицы, высыпала на ладонь и стала водить насобачившимся носом.

– Пахнет грибами, – заявила она с твердой уверенностью. – Как в лесу, знаете? На рассвете, на исходе августа… или июня…

– Поэтично, с этим не поспоришь. Вы анализами занимаетесь? – уточнил Извлекунов.

– В основном, да. А что такое?

– Да нет, ничего смертельного. Погибло обоняние. Тут пахнет так, что скоро и взаправду ментов позовут: решат, что кто-нибудь умер и разлагается…

– И что же вы так ментов боитесь? – поразился Гастрыч. – Ну, приедут. Ну, не найдут они тела. И уберутся восвояси.

– Какого тела? – старший Амбигуус вдруг насторожился.

– Убиенного, мертвого, – спокойно ответил тот. – Нет его, и не было. Все сидят и чинно ужинают. В чем дело, товарищи? У нас плохо пахнет? Так и у вас не лучше. Побывал я однажды в одном дому, запомнилось на всю жизню…

Ключевой сидел на корточках, ковыряясь в земле.

– Вот! – неожиданно воскликнул он, выколупывая круглый шарик, бесспорный гриб. – И вот! И вот!

Грянули аплодисменты.

– Перезимуем, – уверенно пошутил Гастрыч.

А Краснобрызжая, стоявшая посреди настила и качаясь, как бычок, подпрыгнула от радости, да так, что переломила его, досточку, напополам.

16. Тридцать три богатыря и Батька грибной

Все повторялось: и раннее утро, сулящее день, неизвестно еще какой; и запах грибов, и пение невидимых птиц. Наверное, это были малиновки, снегири, вороны, кукушки и дятлы. Младший Амбигуус абсолютно не разбирался в птицах. Все было впервые и вновь. «Ты помнишь, как все начиналось», – тихонько напевал себе под нос агрессивно настроенный Гастрыч.

«А жаль, – прикидывал Артур Амбигуус. – Если в грибах столько полезного, то сколько же в птицах?»

Гастрыч устроился рядышком, на пригорке, одетый в тельняшку с закатанными рукавами. Руки у него сливались с тельняшкой, покрытые темно-синими татуировками. В траве лежала плотно закупоренная бутыль с отваром третьего уровня: туда молодой Артур добавил самую концентрированную лесную порцию. Поперек Гастрыча лежал лом.

– Амуниция тоже удваивается, но не всякая, – рассуждал Гастрыч вслух. – Одежда почти все всегда удваивается, а вот я еще нож положил в карман, и сотню рублей – так черта с два. Очень рассчитываю на лом.

– Так попробовал бы….

Они с соседом давно перешли на «ты» без ритуального брудершафта.

– Продукт экономил, – крякнул тот.

– Досадно, – кивнул меньшой Амбигуус. – Иначе бы мы просто напечатали денег и зажили, как люди. Скупили бы этот лес на корню. Сколько здесь псилоцибинов-галлюциногенов!

– Люди, – повторил Гастрыч. – Ты разве видел людей? Э, какие твои годы… Людей… их, знаешь ли, пожалуй, и нет на земле.

Из ближайшего малинника коротко посвистели.

– Шагайте сюда, – позвал Артур Амбигуус.

– А мы и шагаем, – ветви раздвинулись, и в наркотический мир, не заселенный лесом, протиснулся бритый череп руководителя грибной группировки. Он был одет в кожу сразу на щуплое, голое, примитивно разрисованное, тело. Череп был татуирован боровиком. – Ты разве нам указ? Ты у нас масть держишь? Святая борзота!..

Следом за предводителем из безобидного, казалось, малинника, где ясными летними днями трогательные дочки-матери собирали в бидоны ягодки, потянулся головной состав: цельный питон из рядовых звеньевых и ударных фрагментов. Вчерашнего дежурного не было, он отгуливал заслуженный выходной. И нынешнего не было: он отлучился по просьбе Гастрыча. При виде Гастрыча, уточним. Предельно уточним: после попытки конфликта с Гастрычем.

Всего насчиталось человек двадцать, вооруженных цепями и железными прутьями. Старшой, который в кожанке, поигрывал кувалдой.

Он слегка удивился тому, что не заметил еще одного: Гастрыча-близнеца, оказывается, прятавшегося до поры в траве, но теперь перешедшего из положения вольного лежа в положение напряженного сидя.

– Кто такие? – презрительно спросил старшой, временно прекращая маховые движения инструментом.

– Братья мы, – поведал Гастрыч, с ударением на Я, тогда как новый, отпив из бутыли у предыдущего, уже вставал из травы. – Жалудошные. И я среди них главный гриб Мухомор. Грибницу показать? Со шляпкой? Вы засохнете и на червей изойдете, потому как вы пососиновики, шелуха, отрава!..

Содрогаясь, лесные контролеры наблюдали, как из высоких и сочных трав нарождаются, поднимаются и разминаются новые и новые Гастрычи. Это было похоже на падение шашечек домино, заснятое на пленку и запущенное наоборот. Параллельно куковала кукушка. Среди кукушкиных и подступающих крокодиловых слез лесной старшина ощутил себя Лизой Бричкиной, подсчитывающей кукушкины позывные и пересчитывающей фашистский десант. Гастрычи, по нарастающей, завели тихую песню:

 
– Рано-рано, на рассвете, просыпаются утята,
И гусята, и опята, и нормальные ребята,
Даже десять негритята,
Даже правильные пацаны – и те просыпаются!..
 

Жуткий хор наливался силой, пока не грянуло:

 
– Единица – вздор, единица – ноль!
Голос единицы – тоньше писка!
Кто ее услышит? Только жена!
Да и то, если не на базаре, а близко!..
 

Самый первый Гастрыч удовлетворенно отметил, что знакомство с советской поэзией периода ломки тоже удваивается. Он очень любил Маяковского и полагал, что тот застрелился из-за сущего пустяка – сифилиса.

«Простая вещь, – подумал он. – Не составляет труда».

Гастрыч возопил изо мхов и трав:

– А вот пострадать! – такая, кажется, звучала идея? Вы обязаны знать об этом, ибо наверняка читали учебник «Родная речь». После ремня и зуботычин, естественно. Страдание – закон, оно всегда возьмет свое. Ему положено уступать, а я не уступал, зазнавался, роскошествовал, просвещался. Хорошо ли страдание? Оно есть удар судьбы. Но честь и подлость – что это: держать удар и не держать удар? И смиренна ли честь? И если ты держишь удар, то нет ли в этом гордыни и дерзновения?

– Давайте перетрем, – предложил Артур Амбигуус-младший, зарядившийся богатырской дерзостью.

– Ну, давай, – нехотя согласился бритый.

– Железки сначала бросьте, – распорядился Гастрыч.

Последовала недолгая пауза, и следом тишину нарушили грубый звон и звяк.

– Поляна наша, – заявил Артур Амбигуус, снял очки и положил их в нагрудный карман. Этим он, немного знакомый с языком жестов, показывал, что в упор не видит собеседника. – Эта и все остальные тоже.

– Встретим кого – пойдете на удобрение, – хором сказали Гастрычи.

– Добрее вы, правда, не станете, – пошутил Артур над общим корнем.

Предводитель, носивший кличку Доля, побагровел.

– Глядите, не подавитесь, – молвил он, рассматривая вражье войско исподлобья. – Кусок не по горлу покажется.

Гастрыч сделал шаг вперед и толкнул Долю ломом в голую грудь. Тот опрокинулся.

– Как раз по горлу и откушу. На уровне анатомии, от яблочка. От Адама сожру. Обыщите их, – велел Гастрыч братьЯм из ларца.

Гастрычи, передвигаясь неспешно, окружили бригаду и занялись изъятием ножей и огнестрельного оружия, переделанного из газового.

– Бабки тоже заберите, – велел им пращур. – Оставьте на электричку, пивко… Тут до города две остановки. Законник – он всюду, если случай благоприятствует, законник.

– А сыроежки брать можно? – спросил один, самый отважный, рэкетир.

– Нельзя, – ответил неизвестно который Гастрыч, и врезал герою по шее так, что любопытного стервеца парализовало – на его счастье, временно, но с двухгодичным нарушением мочеизвержения. И словоизвержения.

– У нас ничего нельзя брать, – подчеркнул Амбигуус-младший. – Даже шишек. Даже чернику. Даже подорожник не думайте рвать, чтобы к ранам прикладывать, а раны у вас появятся… Не обдувать одуванчики. Не прикармливать белок. Не пулять по воронам. Не стреляйте в белых лебедей. Не ссать в муравейники. Вообще не быть. Вам ясно? До вас дошло?

– Пока все понятно, – не без достоинства ответил Доля, растирая грудь, где разливался багровый синяк. – Поймут ли вышестоящие…

– Это наша забота, – Гастрыч посмотрел на часы. Двойникам оставалось прожить еще от силы полчаса. Времени хватало. – Внимайте далее. Обойдете все вокруг, соберете грибы и сложите здесь, к полудню. Братки мои побродят вокруг, последят – неприметно. Потом приедет транспорт, заберет. – Он скопом перекрестил всю нечестную компанию: – Да хранит вас господь, если вы приведете еще братву, или если, неровен час, прикатит кто-нибудь на модной машине. Мы обеспечим такой учет и контроль, когда заметим хоть один ствол… когда нам померещится хоть один калач… то в этом разрезе тем, кто сейчас над вами высоко, лежать под вами будет глубоко. Да и не будет никто лежать, ветром разнесет и оплодотворит… всю эту красоту, – Гастрыч мечтательно обвел рукой окрестности: голубые дали, погибший колхоз, саму лесополосу и кирпичный завод, располагавшийся неподалеку.

Доля порылся в тощих затылочных складках.

– Все равно разговаривать придется, – теперь он говорил почти жалобно. – Конечно, не со мной.

Артур продиктовал ему номер:

– Вот сюда пусть названивают. Поговорить мы всегда с удовольствием.

Время дублеров истекало.

– Разойтись! – рявкнул Гастрыч. – По полянам! Складайте в куртки, штаны спортивные ваши, в кеды, за щеки. Один уговор – не глотать. Засеку сразу и выколочу наружу, ломом. В ту же лунку, где росло. Гольф получится, соображаете? И чтобы к полудню здесь было столько сырья, что приличному пацану не стыдно будет подъехать в заготконтору.

Побежденные бросились врассыпную. Они уже скрылись, когда Гастрычи стали заваливаться и таять. Иные прилагались к прародителю и вливались в него.

– Слушай, а они не испортятся? – вдруг убоялся Гастрыч. – Я имею в виду грибы.

– Я достану вакуумную сосалку, – пообещал Артур. – Сделаем выжимку. Пара опытов с консервацией и замораживанием – я думаю, и впрямь перезимуем. Или, может быть, ты достанешь? У тебя связей побольше… А то понаделаем леденцов-бонбонов, сосучих.

– Самых разных, – Гастрыч имел в виду вакуум. – У меня он давно стоит без дела. Оно ртом да руками приятнее… – На сей раз осталось неясно, о чем он. – Ты правильный пацан, – ощерился натуральный Гастрыч, оставшийся в одиночестве, и потрепал Амбигууса по плечу. Тот вдруг опасливо припомнил: «Минуй нас барская любовь».

17. Дорога к цвету и свету

Вечером дублей не делали, пили чай.

– Давайте я буду ваше лекарство пациентам рекомендовать, на приемах, – предложила Краснобрызжая. – У нас все терапевты чем-нибудь приторговывают. Зарплата-то маленькая. В апреле прибавили – а как все подорожало? И свет, и хлеб! И за квартиру! И проезд! И мы продаем – морскую соль, витамины…

– И у вас в коридоре будет вдвое больше больных, – отозвался на ее дурацкое предложение Извлекунов. – И потом – от какой болезни это будет лекарством? При поносе – поможет?

Краснобрызжая сконфуженно умолкла.

– Сколько билетиков берете, когда катаетесь на карусели? – измывался глазастик.

Идея Кушаньевых звучала приличнее:

– Можно предлагать в семьи, где только один ребенок…

– И тот дебил, – не преминул вставить Извлекунов. – Эти копируются без всяких пищевых добавок.

– Конечно, когда продукты станут достаточно стойкими, – сказали Кушаньевы, словно не слыша его.

– Достаточно – это сколько? – спросил Ключевой. – Два года проживет? Пять? Потом похоронят братика? Выдолбят ладью, отпоют, споют…

– Мы просто предложили, – оскорбленно поежилась Кушаньева.

– Мысль хорошая, – поддержал ее Гастрыч, и все Амбигуусы – папа, мама и сын – поддержали тоже. – Дайте срок, и мы ее воплотим…

– А по мне, так плохая, – не унимался окулист.

– Вас что – сегодня сглазили? – осведомился Гастрыч. – Тебя то есть, братан, извини, тебя. Опасная у тебя профессия. Так вот кто-нибудь поглядит…

– Не меня – вас, – Извлекунов указал на дверь ванной комнаты, где в самой ванне хранились грибы, собранные рэкетирами Доли к полудню. Гастрыч лично приехал за добычей на грузовике, хотя для поганок такая большая машина и не понадобилась. Но в кузове якобы спрятались-залегли остальные Гастрычи. – Вам предстоят серьезные разборки. Вы собираетесь выйти на высокий коммерческий уровень и нуждаетесь в человеке, способном улаживать и организовывать такого рода дела.

– В тебе, что ли? – расхохотался сосед.

– Нет, не во мне, – старательно сдерживая бешенство, сказал окулист. – Но у меня есть такой человек. Ему разрезали глазное яблоко, а я зашил. Он благодарен и обязан мне по гроб жизни.

– Какое все-таки интересное выражение: гроб жизни, – Амбигуус-старший дунул в чай. – Весьма занятный оборот. Почему он вошел в обращение?

– Потому что крышка всем, как ни крути, – буркнул Гастрыч. Он вперился угрюмым взором в окулиста. Сам-то сосед добился победы на местности, успешно испытав собственную модель. Единственным неудобством было то, что отпочковывалось по одному двойнику за раз – нет, чтобы сразу сделалось много гастрычей. Ннна… караул!.. Рота или полк. Смирно! Не ссыте, ребята, вольно! Вольнее некуда! Но в остальном придраться было не к чему, а победителей не судят, но и судить-то не за что! И нате, пожалуйста – этот капризный субъект с узкой специализацией в поросячьих и жабьих буркалах, снова чем-то недоволен. Добивается верховодства, желая подмять коллектив под себя – не сам, так через награбленные связи, через взаимные переглядывания с пациентами, среди которых, конечно, ему могли попадаться люди не маленькие…

Однако на сей момент неприятный Гастрычу Извлекунов был прав. Те связи, которыми располагал он сам, были не последнего сорта, но людей, способных дать делу задуманный легитимный ход и поставить его на широкую ногу, у него не было.

Анюта подала пирог с грибами – покуда с обычными.

– Об оптовых поставках мне нужно договариваться уже сейчас, – сосед отхлебнул из чайной кружки. – Ниша пустует, и тянуть с этим делом нельзя. Вспомните про атомную бомбу. Едва не прозевали. И если бы не наши герои… «Подвиг разведчика» помните? Не просто так снимался, на потеху толпе… Да и бюро можно открыть хоть завтра.

– Я переговорю с этим человеком, – с большим снисхождением кивнул окулист.

– Я его знаю? – заинтересовался Амбигуус-отец.

– Нет, по твоей части он держится молодцом.

– Жаль, – сокрушенно вздохнул старший Артур. – Хоть нарочно их спаивай.

– Почему бы и нет? – пожал плечами окулист. – Я, правда, не применительно к этому случаю. Но мне знаком уролог, активно задействующий триппер… Водит нужных людей по кабакам, снимает им верных дам стремительного упадка… Создает клиентуру, продает антибиотики, сочувственно припадает к окулярам…

– Хороши пироги, – похвалил хозяйку Гастрыч и стрельнул глазами, намекая на ванную.

– А ко мне все старушки бредут, – пожаловалась Краснобрызжая. – И работницы ткацкой фабрики. Я им водоросли продаю…

– Какие водоросли? – встрепенулся Гастрыч. – Что, еще и водорослями можно? А камышом? Голышом, с малышом?

– Нет-нет, – участковый терапевт испуганно подпрыгнула на своих двух стульях, которые как бы срастались под нею, словно тоже прихлебывали какое-то сильнодействующее средство. – Пищевая добавочка…

– Мы отошли от темы, – напомнил Извлекунов. – Деловому человеку понадобится эффектная демонстрация. Желательно тоже на местности, в реальной жизни, при посторонних и не заинтересованных, а, скорее, наоборот, очевидцах. Чтобы уловить все нюансы и оттенки возможного применения и последствий. Так сказать, мелкое преступление без наказания. Помните, с какой чепухи начинал инженер Гарин? Опыты начинают с крыс… как театр – с вешалки.

Тут нашелся Амбигуус-младший:

– Назначьте встречу в ресторане! – воскликнул он. – Большой человек посидит в сторонке. А двойник на халяву нажрется и бесследно растает.

– Это, молодой человек, неплохая мысль, – задумчиво произнес окулист. – Он постоянно обедает в одном частном кафе, которое и рестораном-то оскорбить совестно. И если воспользоваться обеденным часом… бизнес-ланчем…

– Ну, и по рукам тогда, – отрезал Гастрыч, преображая украденный замысел в собственную инициативу. – Договаривайтесь о месте и времени. Мне понравилось ходить на стрелки.

– Нет, – усмехнулся Извлекунов. – На вас… на тебя ему и смотреть-то будет тошно. Мы попросим… Господин Кушаньев, как вы насчет того, чтобы покушать?

Жена педиатра пихнула того локтем:

– Соглашайся, – шепнула она. – Дома готовить не придется.

– Дура, – шепотом отозвался тот. – Это же будет мой дублер. – Громко же он ответил: – Я всегда согласен поучаствовать и помочь – тем более что до сих пор моя лепта была весьма и весьма скромной.

– Отлично, – обрадовался Извлекунов, – я сейчас же свяжусь и договорюсь.

Чернявый и неприятный коротышка, он еще ярче выглядел так, точно его самого достали пинцетом из какого-то непотребного места. Он ощущал, что его превосходство над Гастрычем начинает приобретать офтальмологически зримые очертания.

Не зная, чем возразить, Гастрыч пробормотал:

– Пошли в огород, посмотрим, как там делишки.

Огород был всеобщим любимцем; его называли то пашней, то грядочкой, и даже знаменитой Земляничной Поляной в честь фильма Бергмана, который когда-то смотрели Крышин и Ключевой, но ничего не помнили, кроме какой-то лошади: она почему-то их отвлекала и мешала целоваться в заднем ряду маленького кинотеатра, что на окраине. К тому же, то один, то второй постоянно становился на колени, спиной к экрану.

…Перед входом пришлось надеть ватно-марлевые повязки: запах становился нестерпимым и уголовно наказуемым.

Грибы росли, как на дрожжах. Щедро удобренные, они уже отчетливо белели круглыми шариками шляп, целиком занимая посевную площадь.

18. Пищевой полигон

В тот самый день и час, когда Гамлет и метрдотель потрясенно стояли над опустевшим стулом и настольными объедками, зал не был пуст.

За лучшим столиком, подальше от эстрады, но так, чтобы все вокруг было видно, сидел не большой, а удивительно невзрачный, сказочный человечек: весь скрюченный – скрюченные ручки, скрюченные ножки, да и дорожка, по которой он имел обыкновение ходить, была кривой – как и глаз, упомянутый Извлекуновым.

Потому что Извлекунов не зашил, как похвалялся, глазное яблоко, а вынул его напрочь, да и то не сам. Он просто помогал, то есть ассистировал во время сложной операции по извлечению пули, по странной случайности попавшей в тот самый глаз и засевшей неглубоко, не затронув важные нервные центры. Пуля была уже на излете, потому что специально нанятый снайпер целился издалека. Параллельно – но уже в другом месте – шла вторая операция: отловленному второразрядному снайперу, прикованному к трубе парового отопления, старательно зашивали естественные отверстия тела

Человечек был одноглазый и носил повязку, но пока, не зная оранжереи, не ватно-марлевую, а лишь бархатистую черную, да на глазнице.

«Кореш ему знатно зашил», – усмехнулся Гастрыч, расположившийся за соседним столиком. Он ел салат и запивал его Абсолютом. Пиршество оплатил человечек, для которого эти деньги были плевыми. Вообще, он напоминал паучка. Многие могущественные люди, если успевают дожить, превращаются в таких вот с виду нумизматов-библиофилов.

«Мне всегда казалось, что Человек-Паук выглядит немного иначе», – в душе насмехался Гастрыч. Он, как обычно, подозревал подвох, и впоследствии не ошибся. Амбигуус-младший, сидевший напротив, тоже считал, что Спайдермен – это что-то другое.

Здоровым глазом человечек, науськиваемый Извлекуновым, внимательно наблюдал за представлением, устроенным свежеизготовленным двойником Кушаньева.

– Я пока не улавливаю сути, – ровным голосом заметил могущественный соглядатай.

– Сейчас уловите, – клятвенно заверил его окулист.

Человечек положил себе в неожиданно широко разверзшийся рот маринованный грибок.

– Замечательные грибки, рекомендую.

– Грибки? – при этом слове доктор Извлекунов ужаснулся, решив, что собеседнику давно все известно, и он тянет время, после чего – из тех или иных соображений – прикроет их лавочку, еще не столь широко разгулявшуюся, как уголовный рот.

Но вот испарился Кушаньев, и человечек отложил вилку. Он промокнул салфеткой рот и переглянулся с окулистом.

Полюбовавшись скандалом без жертвы, он знаком подозвал ошеломленного метрдотеля.

– Я все оплачу, – сказал он. – Если вы с Гамлетом развяжете языки, то превратитесь в дорожные покрытия. У нас в городе идет большая работа… И дураки объединяются с дорогами посредством катка, гудрона, мазута… ну, ты меня понял, быть тебе или не быть.

Метрдотель прижал руки к сердцу: не вопрос!

Человечек повернулся к Извлекунову.

– Разговор состоится, – постановил он и встал. Хромая, благо снайпер стрелял дважды, он двинулся к выходу. При этом кривой человечек не без приятной грации опирался, как и положено, на баснословную антикварную трость.

19. Куккабуррас

Маленький, невзрачный, хромой и одноглазый человечек; вообще малоподвижный инвалид, счастливая жертва, уклонившаяся от многих покушений, носил фамилию Куккабуррас. Никто, конечно, не знал, была ли эта фамилия подлинная, выбрал ли он ее себе сам, или ему ее где-то назначили без всякого согласия и спроса – существуют же в мире такие места, где имена изменяются по злостному или доброжелательному, но неизменно стороннему произволу. Человечек предпочитал инициалы Л. М., которые тоже, возможно, выбрал себе сам в благодарность и честь известной табачной марки, хотя ему и указывали уже в среде «его равных», что курить такую дешевку – западло. Эл-Эм настаивал на своем, и спорщики отступали. «Лазарь Милорадович – чем это вас не устраивает? – спрашивал у них Куккабуррас. – Купеческого смысла, замеса и замысла человек».

А потому случалось, что изредка к нему обращались и так.

Длинный белый автомобиль, ожидавший Л. М. перед входом в ресторан, распахнул двери. Неразговорчивые с детства молодые люди пропустили сначала шефа, а потом уже остальных, предварительно заставив поднять руки и ощупав одежду. Щупали Гастрыча, чернявого Извлекунова, своим засаленным видом портившего ослепительный белый автомобиль, и обоих Артуров Амбигуусов, старшего и младшего.

Младший Амбигуус, пока не изготовил себе достойную копию, окончательно забросил учебу; отец состряпал ему справку с наркологическим штампом – все-таки документ.

– Философия всего этого дела, дорогие мои, – вдруг заговорил Куккабуррас, – стоило лимузину тронуться с места. – Общая философия бизнеса – на чем она будет строиться? Вот что всегда и везде интересует меня в первую очередь.

Здесь отличился Амбигуус-старший, за свою богатую практику наслушавшийся многих разных параноидных исповедей:

– Суть – проста: народ бежит от действительности, желает галлюцинаций и мечтает о полноте самовыражения.

– Но – в жизни? – поднял палец Спайдермен. – К полноте самовыражения – в жизни? Иначе, зачем вам ко мне обращаться с исчезновениями, да еще исчезновениями из ресторана?

– Да уж не на том свете, – саркастически усмехнулся Гастрыч, сидевший на одном из передних сидений. Сидений было столько, что сиди, сколько хочешь, и всякое каким-то бесом оказывалось передним.

– Вот потому вы и пришли ко мне, – Куккабуррас довольно погладил бархатную тряпочку на глазу. Ни с того, ни с сего, он с непонятной обидой растолковал: – Это чрезвычайно редкая разновидность бархата, им можно прочищать все – уши, мониторы, телеэкраны…

Своими словами он напомнил Амбигуусу-младшему вымыть уши, разбудил задремавшего черта, и тот, прислушавшись, посулил Куккабуррасу веселую житуху.

– А у нас – чрезвычайно редкая разновидность химических соединений, – вот предмет, внимание к которому вернул ему Гастрыч, ибо мавр по фамилии Извлекунов свое дело сделал и волен, обязан был уползать в ему приличествующую тараканью щель-нишу, нищую щель.

– Ах, разумеется, – Эл-Эм закурил, как всем почудилось, сам себя, потому что мгновенно окутался дымом Эл-Эм. – Ваш препарат. Между прочим, позвольте спросить: где сейчас находится ваш циркач, так ловко нагревший ресторан? В багажнике? Исключено. Мои люди весьма наблюдательны.

– Он сидит у нас дома, – молвил Амбигуус-старший. – Со своею женою. Он вообще никуда не выходил, и там подтвердят…

– Братья?

– Во грибе, – согласился Гастрыч.

– Вы все увидите, почтеннейший Куккабуррас, – Извлекунов примкнул к беседе, видя, что инициатива заново уплывает в руки Гастрыча. Но он поторопился, потому что в доме Амбигуусов Эл-Эм увидел нечто весьма для себя нежелательное.

Квартирная дверь была распахнута настежь, на лестнице топталась дворничиха и заглядывала внутрь. Там, внутри, расхаживал участковый уполномоченный. Оказалось, что негодяй, которого Гастрыч уже единожды поучил уму-разуму, не угомонился и настучал на трупный запах, ядом якобы расстилающийся из-под двери и отравляющим туманом ползущий по лестнице.

Дверь в сортир была распахнута.

Анюта Амбигуус, Кушаньев, Крышин-Ключевой и Краснобрызжая бестолково оправдывались, тыча растопыренными пальцами в поляну, окружившую санитарную емкость снежным налетом, напоминавшим свежую проказу не из детских забав, а из курса инфекционных болезней.

– Это грибки, шампиньоны, – втолковывала Анюта.

– Здравия желаю, – Гастрыч переступил через порог. – Здоров, участковый! С чем пожаловал?

Куккабуррас скрючился совершенно. Его мудреное имя, хотя и не числилось сейчас в ориентировках, уже не однажды звучало в милицейских кругах. Но взгляд участкового скользнул, скорее, не по нему, а по трости, прикидывая, потянет ли та на оружие.

– Пахнет у вас тут, граждане, – мрачно сказал участковый. – И запах знакомый. Хозяин пришел?

– Хозяин я, – Артур Амбигуус-старший выдвинулся вперед. – Вы посмотрели бы лучше, гражданин участковый, что в лоджиях делается, у милых моих соседей. «Мы купили пианино» – это пустяки. И свиней-то выращивают, и гусей. Недавно лошадь заржала, я лично слышал. В три часа ночи. И цокала. И покрывала коня. А вы придираетесь к безобидным грибам… Всяк по-своему кормится.

– Я все-таки хотел бы задержаться и осмотреть помещение на предмет упокойника, – не соглашался и упорствовал участковый. – Выйдут неприятности, если вы помешаете мне это сделать, хотя, конечно, я пока еще не располагаю ордером.

– Какой слог для сотрудника милиции, – восхитился Гастрыч. – Университет миллионов?

– Да ради бога, – всплеснула руками Анюта, и сразу поверилось, что она не прячет скелеты в шкафы. – Смотрите, сколько угодно, Аверьян Севастьяныч.

Тот недоверчиво втянул воздух столь глубоко, что не сдержался, и общая атмосфера ухудшилась, но ненамного.

– Я посижу в лимузине, – шепнул Куккабуррас, разворачиваясь на трости, но мощная лапа Гастрыча легла ему на плечо.

– Обождите, – ласково прошелестел Гастрыч. – Ничего страшного не происходит, вам ничто не грозит. Вас не тронут, вы им не интересны.

Эл-Эм остановился, готовый, однако, бежать и, по причине скрюченности, петлять по первому же сигналу.

Крышин и Ключевой откровенно любовались немолодым, но неизбежно умудренным до изношенности участковым.

– Кобура лишняя, – шепнул Крышин, и Ключевой согласно кивнул, размышляя о платоновской любви к сединам. За нею следовала уже любовь к абстрактной идее, но с этими вещами у него пока не было связи: досократовский возраст.

Аверьян Севастьяныч проследовал в спальню, где действительно пораспахивал шкафы, заглянул под кровать, поискал кровавые пятна. Очень внимательно исследовал ванну, рассчитывая найти там зарубки от мясницкого тесака. Надолго задержался в лаборатории Амбигууса-младшего.

– Студент второго курса химического факультета, – немедленно отрапортовал сообразительный Артур-младший и сунул участковому просроченный студенческий билет.

Аверьян Севастьяныч взял пальцем какого-то порошка, лизнул и скривился, увидев, что это не героин и не кокаин. Это был кокаин, просто Амбигуус еще не успел довести его до ума.

– Много вас здесь, – изрек участковый уже не без жалобы в голосе.

Анюта Амблигуус вынесла ему стакан с ломтиком красного перчика.

– Эх!.. – Тот, наконец, снял фуражку и присел к столу. – Шампиньоны, говорите. А как же СЭС? Вы имеете разрешение?

– Вопрос двух часов, – Гастрыч поднял обе руки. – Возможно, трех.

– Это же не запрещено? – улыбнулся нарколог Амбигуус.

– Добро, – Аверьян Севастьяныч выпил стакан, прощально и ловко хрустнув перчиком.

Слово не воробей, к тому же оно материально. Сказав «добро», участковый подобрел на глазах.

– Ну, хорошо, – он встал и надел фуражку, прихватил папку. – Я вижу, что ничего разлагающегося у вас тут нет. Конечно, огород не предусмотрен…

Обнаглевший Гастрыч, напрочь забывший, с кем он имеет дело, пощелкал пальцами в сторону короля преступного мира. Куккабуррас, как припрятанного туза, шулерски вытянул стодолларовую купюру. По мере своего перемещения от короля к милиционеру, купюра магическим образом, незаметным даже для дающей шулерской руки, сменилась и превратилась в тысячерублевку, которую Гастрыч почтительно вложил Севастьянычу в нагрудный карман. Он побоялся, что Севастьяныча поразит сумма, и тот решит, что дающему есть, что скрывать.

– Ну, я пойду, – откозырял полностью удовлетворенный участковый, которому даже отшибло разум и нюх. Он больше не чувствовал никакого неприятного запаха. – А вашему соседу я передам…