Текст книги "Земной ангел. Великая княгиня Елизавета Федоровна"

– Так что же делать?

– Жить.

– Но… Так хочется знать, что будет там, впереди… Так хочется знать…

Ухнул филин. Соловей оборвал песню, едва начав ее. И опять наступила тишина, и лился лунный свет, и дрожали тени у ступенек террасы.

Глава вторая
Томление духа

Февраль 1905 года

Великокняжеский дворец князя Сергея в Нескучном красив и богат, но нет в нем показной роскоши. Парадная лестница хороша и даже торжественна, комнаты убраны мебелью удобной, добротной; у Елизаветы Феодоровны уютно, строго; у Маши, как у всякой семнадцатилетней девушки, немало безделушек (это все подарки), у Дмитрия, при рождении которого мы присутствовали (ему теперь четырнадцать лет) видно его пристрастие ко всему военному, хотя он вместе с сестрой, после смерти матери, воспитывается здесь, в доме Сергея Александровича и Елизаветы Феодоровны, а не в военном заведении.

Маша в последний раз повернулась перед зеркалом и побежала к тете показаться; Дмитрий пригладил волосы, одернул куртку, которая ему явно не нравилась.

В кабинете князя Сергея большой письменный стол, бронзовый чернильный прибор, часы с фигуркой римского воина, письмо на зеленом сукне стола.

Князь покосился взглядом на это письмо, прочел строки, которые выглядывают из-под согнутой пополам страницы: «…именем народа… наемные слуги капитала… суд истории…»

Он сидел в кресле, глубоко задумавшись. Механически пощипывал холеные усы, поглаживал бородку. Его прекрасные голубые глаза, чаще всего с выражением твердости, уверенности в своей силе, сейчас были подернуты дымкой печали и растерянности. Но вот в них мелькнула искра, дымка исчезла. Князь Сергей взял перо, придвинул чистый лист бумаги, написал:

«Ники!

Я решил написать тебе это письмо, потому что более не могу оставаться в бездействии. Враги наши не просто угрожают, а уже чувствуют себя хозяевами положения. Мы на краю бездны, и если…»

Перо остановило свой быстрый бег.

«Если – что? – думает князь Сергей. – Если не принять мер? О, как опостылели эти слова – «принять меры!» Какие меры? Повесить одного, завтра появится десять новых. Повесить еще десять, появится двадцать. «Со штыками можно все сделать, на них только нельзя сидеть». Наполеон, кажется, в Испании сказал. Но ведь он был завоевателем, подчинил себе чужую страну, а мы-то у себя дома. Это они к нам приехали, они развращают народ и учат ненавидеть нас…»

Князь Сергей скомкал лист и бросил его в корзину.

Открылась дверь, вошла Елизавета Феодоровна. Она была в белом бальном платье

Открылась дверь, вошла Елизавета Феодоровна. Она в белом бальном платье, на плечи накинута черная кружевная шаль, которая подчеркивает ее нежное, белое лицо с румянцем на щеках. Увидев, что князь Сергей сидит за рабочим столом перед чистым листом бумаги, она сказала:

– Если у тебя срочные дела, можем и не ехать.

– Ах да, совсем забыл, – как бы опомнился князь Сергей. – Прости, милая. Едем, конечно. Мы так давно не были с тобой в театре.

Он заметил, что она разглядела письмо террористов.

– Это опять они. Опять угрозы. Читай, если хочешь.

Елизавета Феодоровна взяла письмо, быстро прочла его.

Румянец с ее щек исчез.

– Я хотел написать Ники, – сказал князь Сергей. – Но… зачем? Он не слушал меня прежде, когда я был генерал-губернатором Москвы, так разве послушает сейчас? Везде беспорядки, жгут усадьбы – и это они называют революцией! Как можно в таких обстоятельствах либеральничать?

– Ты думаешь, их можно победить насилием? – тихо спросила Елизавета Феодоровна.

– Я говорю о наведении порядка, – раздраженно ответил он. – Об ответственности перед законом. Неужели ты не видишь, что мы летим в пропасть?

– Значит, так угодно Господу.

– Элла, ну зачем путать кислое с пресным? Да, карающую десницу Господа не остановишь. Но самим-то надо не только молиться, не только заниматься благотворительностью. Нельзя выпускать из рук власть, которую дал нам Бог. Преступность нельзя остановить милосердием. Преступность останавливается законом. Дети собрались?

– Мы никуда не поедем. Я теперь твердо настаиваю – уедем отсюда в Николаевский дворец. В Кремле надежней охрана. Там наши швейные мастерские, и я буду рядом с тобой.

– Опять предлагаешь мне прятаться под твоей юбкой! Немедленно разорви письмо. Они и так считают, что я струсил, оставив пост генерал-губернатора. Откуда им знать, что я не согласен с политикой Ники! Они убили Плеве и теперь думают, что все правительство трясется от страха! Порви письмо.

Елизавета Феодоровна послушалась мужа и подошла к нему, положила руки ему на плечи.

– Пожалуйста, не прогоняй меня. Позволь мне всегда быть рядом с тобой.

Князь Сергей порывисто встал, обнял жену.

– Родная моя… Мы живем вместе уже двадцать лет… и не расставались ни на один день. Ты – мое сердце.

– Но когда тебя нет рядом… мне так тяжело.

Мы живем вместе уже двадцать лет и не расставались ни на один день. Ты – мое сердце

Распахнулась дверь, в комнату вошли дети князя Павла. Маша сразу заметила выражение лиц дяди и тети, которые и ей, и брату Дмитрию стали отцом и матерью.

– Что-то случилось? – спросила она с беспокойством.

– Нет, ничего, – Елизавета Феодоровна осмотрела Машино платье. – Ты уже готова ехать… Но еще рано, пожалуй… очень хорошо. Ты замечательная!

– А кавалер почему кислый? – спросил с улыбкой Сергей Александрович.

– Мне неловко в куртке. Как будто я иду в классы, – Дмитрий старался говорить спокойно, но обида сразу послышалась в его голосе.

– Митя… Фрак надевать еще не время. Хотя… вон ты какой стал! Мне даже трудно поверить, что ты тот самый крошечный мальчик, которого я купал в ванной и пеленал… Думаю, ваша мама осталась бы довольна, увидев вас такими.

– Саша на небесах, и она видит вас, – уверенно и твердо сказала Елизавета Феодоровна. – Господь взял ее к себе, я знаю.

Дмитрий вяло улыбнулся – даже чуть насмешливо, и Елизавета Феодоровна заметила это.

– Мальчик мой, – сказала она ласково, – пойми, Бог – не Дед Мороз с подарками. Господь дает нам испытания, которые мы должны нести со смирением и кротостью. И еще усерднее молиться. Вот увидишь, придет время, и царь простит твоего отца, вернет в Россию. Надо ждать.

– Но если отец женился по любви, – поторопилась сказать свое слово Мария, – пусть и на разведенной, и не царской фамилии… но ведь по любви? Зачем за это наказывать?

– Поймите, вы не простые дети, – назидательно сказал князь Сергей. – Вы – дети царского дома, и ваш отец – великий князь. Есть уложения, которым мы обязаны следовать при любых обстоятельствах – как положено членам царской фамилии. Павел не захотел этого понять, и я… я в данном случае поддерживаю решение царя.

– А как же послание апостола Павла, где он говорит о любви? «Любовь не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

– Все так, Машенька. И я рада, что ты помнишь из послания апостола наизусть. Но пойми, милая моя, апостол Павел писал о любви к Богу, ко всему сущему на земле, к ближнему и дальнему… То есть о любви духовной…

– Я все это понимаю, тетя, – обиженно и чуть высокомерно ответила Мария. – Именно ко всему сущему. Значит – и о любви мужчины к женщине и женщины к мужчине. Вот вы разве не любите друг друга так сильно, что все восхищаются и даже завидуют вам?

– Ну, далеко не все, – князь Сергей посмотрел на часы. – Вам еще придется не один раз услышать о нас разные гадости. Особенно обо мне. Я бы хотел, чтобы у вас было твердое мнение на этот счет – наша жизнь вся у вас на глазах.

– Нет, наверное, что-то случилось, – сказала Маша. – Раз вы говорите так серьезно…

– Просто получился такой разговор – и слава Богу. Пожалуй, пора ехать, – и князь Сергей убрал чистые листы бумаги в стол.

…Москва в феврале особенно хороша. Вот сейчас, когда тихие голубоватые сумерки окутывают особняки, когда легкий снежок только начинается и теплые огоньки зажигаются в окнах, когда все вокруг свежо и чисто и так легко дышится, так хочется жить, радоваться и смеяться! Ах, если бы не болела душа! Ах, если бы смерть не ходила по пятам! Отчего людям не живется радостно в этом прекрасном городе, названном Третьим Римом? Четвертого не будет, воздвигнется новый Вавилон со скрежетом железа и скрежетом зубовным. И зачем воевать, убивать друг друга на так называемых «полях сражений» где-то в Маньчжурии, да и здесь, в Москве?

Зачем, зачем?

«Суета сует, – сказал Экклезиаст, – суета сует и томление духа»…

Князь Сергей очнулся от задумчивости, прислушался к тому, о чем говорит жена с приемной дочерью.

– Почему мы не можем принять к нам в мастерскую новых девушек? Мы вчера с княжной Оболенской осматривали залы Кремля и нашли место, где еще можно поставить столы для швейных машин.

– Пусть девушки придут ко мне, – сказала Елизавета Феодоровна. – Сейчас будем составлять еще один санитарный поезд, надо укладывать медикаменты. Как раз понадобятся девичьи руки.

– Несчастная война, – князь Сергей тяжело вздохнул. – Даже позорная. Какой могучей и несокрушимой державой была Россия при брате моем

Александре, и какой она стала при Ники! Поражение за поражением от каких-то японцев…

– Дядя, неужели мы проиграем войну? – спросил Дмитрий.

– Надо быть готовыми ко всему. Ты уже достаточно взрослый, Митя, чтобы разбираться и в политике. В душе своей ты должен понять, что наш державный корабль император ведет неуверенной рукой…

Карета катилась легко, кучер Андрей погонял любимого своего скакуна Резвого, покрикивал да посвистывал. Князь Сергей сидел рядом с Дмитрием, Елизавета Феодоровна и Мария – напротив. В карете было уютно, совсем не холодно, но после тех слов, которые сказал князь Сергей, как будто повеяло ледяным ветром…

– И ничего нельзя изменить? – спросил Дмитрий с дрожью в голосе.

– Можно. Наша задача в том и состоит, чтобы повлиять на императора, чтобы…

– Не надо об этом, Сережа, – перебила его Елизавета Феодоровна. – Характер у Ники слишком сложный, чтобы в нем разобраться детям. Я думаю, что и многим взрослым это не под силу.

– Почему? – удивился Дмитрий.

– Потому что он руководствуется волей Божьей, что многие или не понимают совсем, или понимают превратно.

Какой-то человек подбежал к карете и заглянул в окно.

Елизавета Феодоровна инстинктивно отстранилась и закрыла собой Машу. Человек в картузе, одетый по-крестьянски, шарахнулся в сторону и исчез.

– Кто это? – испуганно спросил Дмитрий.

– Успокойся, какой-то сумасшедший, – сердито сказал князь Сергей. – Знаешь, при театральных подъездах шатается немало людей, которым надо поглазеть на знаменитых господ артистов. Может, он думал, что в нашей карете едет господин Собинов.

Карета остановилась у подъезда Большого театра. Князь Сергей вышел первым, внимательно осмотрелся. На ступеньках, перед могучими колоннами, он увидел князя Константина Константиновича, поэта К. R, с детьми. Князь Константин тоже увидел князя Сергея и, радостно улыбнувшись, пошел к нему навстречу.

Старшему сыну князя Константина, Иоанну, тому самому мальчику Ванечке, которого мы уже знаем, теперь девятнадцать лет. Среднему, Косте, – пятнадцать, младшему Игорю – одиннадцать.

– А я вот со своими гвардейцами, – улыбаясь, сказал князь Константин.

– А где же Елизавета Маврикиевна? – спросила Елизавета Феодоровна.

– Она с дочурками пойдет в оперу в другой раз. Обычное недомогание. А вы? Кажется, чем-то встревожены?

– Волнение перед премьерой… Ванечка, какой ты стал большой. По-прежнему хочешь быть генералом?

– Ну что вы, тетя Элла! Детские мечты. Это вот Олег у нас рвется воевать. Все бранится, что годами не вышел.

– Костя с Игорем тоже решили стать военными. У Олега явные литературные наклонности, а ему подавай шашку и коня! Вот и сегодня у него какие-то неотложные дела…

– Тетя, я, пользуясь случаем, хочу высказать свое восхищение вами, – волнуясь, сказал Костя. – Мы все знаем, сколько вы делаете для фронта, для победы. И про ваши мастерские в Кремле, и про санитарные поезда…

– Идемте, а то опоздаем, – перебил юношу князь Сергей. – Поговорим в антракте.

Он продолжал осматриваться, и это заметил князь Константин.

– Кого-то ждешь?

– Да, один мой старый полковой товарищ… Идемте, я найду его в театре.

И тут он заметил человека в картузе, бросился к нему и резко повернул к себе.

На князя Сергея смотрело испуганное лицо бородатого извозчика. А тот, что заглянул в окно кареты, был бритый, только, кажется, с усами… Нет, бородка была, но именно бородка, а не борода…

– Обознался…

Князь Сергей ретировался, вернулся к своим, взял под руку жену и повел ее ко входу в театр.

Глава третья
Убийство

4 февраля 1905 года

Морозное солнце изредка проглядывало сквозь белесые облака. Было холодно, бесснежно, задувал колючий ветер.

Дворник закончил скалывать ледок на ступеньках Исторического музея, ушел, сгибаясь от ветра. Несколько прохожих быстро прошли в Иверскую часовню, что у Воскресенских ворот.

Прикрываясь воротником пальто от ветра, высокий молодой господин в заграничной кепке с наушниками и в сапогах беседовал о чем-то с человеком в крестьянской одежде – видимо, его слугой.

Молодому господину было двадцать шесть лет. Выправки он был военной, уже научился управлять людьми, потому что отличался волей, был смел, занимался гимнастикой по системе немца Мюллера, изучал психоанализ, читал не только Фохта и Молешотта, но и Бакунина, с которым был лично знаком.

Звали молодого человека Борис Савинков – через несколько лет он станет во главе партии социал-революционеров вместе с Евно Азефом, одним из главных провокаторов века.

На руку Борис набросил плед, а под пледом находилась бомба.

Если внимательней присмотреться к человеку, который был одет в крестьянскую одежду, то можно было озадачиться: отчего дворовый парень так странно бледен, отчего лицо с тонким носом, голубыми глазами, рыжеватой бородкой и усами делает его похожим то ли на студента, то ли на чиновника средней руки? А если пристальней всмотреться в глаза этого человека, удивишься, пожалуй, какая фантастическая одержимость светится в них.

Ивану Каляеву было двадцать восемь лет. Он участвовал в убийстве министра внутренних дел Плеве, теперь готов был пойти на теракт как главное действующее лицо.

– Янек, Куликовский сказал, что переоценил свои силы – он не может участвовать в терроре, – сказал Савинков.

– Он человек минуты, – быстро ответил Каляев. – Я знал, что у него не хватит сил.

– Дора второй раз сменила запалы, – продолжал Савинков. – Она могла взорваться, как Покатилов.

– Значит, отменять нападение больше нельзя, – резко сказал Каляев. – Я выйду на великого князя один!

Несколько прохожих быстро прошли в Иверскую часовню, что у Воскресенских ворот

– Это большой риск, – Савинков решил умерить пыл Каляева. – Один метальщик может промахнуться. В случае неудачи вся организация ставится под удар.

– Я не промахнусь! – почти крикнул Каляев. И тут же осмотрелся и стал говорить спокойней:

– В прошлый раз я не уничтожил его, потому что в карете сидели дети и его жена. Я не совершил теракт и несу ответственность перед организацией. Я должен довести дело до победного конца.

– Успокойся. И Дора, и Моисеенко – все мы не осудили тебя. Ты поступил как рыцарь. Как герой. Но сегодня… Сегодня я не уверен, что ты готов к подвигу.

– Как раз сегодня я готов! – Каляев с трудом сдерживал себя, чтобы опять не перейти на крик, и Савинков видел это. – Не отнимай у меня возможность сделать то, к чему я стремился всю свою сознательную революционную жизнь, – голос его дрогнул, и он как-то заискивающе посмотрел на Савинкова. Но тут же, через секунду, глаза его опять заблестели, как у больного лихорадкой. – Верь мне, Борис, я не промахнусь. Я слишком долго готовился к этой минуте. Я не смогу больше жить, если моя цель не осуществится. Пойми меня, Борис.

«Холерик, – подумал Савинков. – Но в нем есть смелость, это не Куликовский… Если бы у него были крепче нервы…»

– Держи, – решился Савинков, передавая Каляеву плед с бомбой. – Но учти, – сердце твое должно гореть огнем, а разум – быть холодным как лед.

– Лишние слова, – перебил его Каляев. – Маршрут кареты мне известен до деталей. Он поедет через Никольские ворота. Я буду стоять здесь. Посмотри: вот картинка о войне – в стекле прекрасно будет виден выезд князя. Я буду стоять спиной к Кремлю, будто рассматривая эту картинку. Кучера и карету я хорошо знаю. Какие могут быть сомнения?

«А ведь, пожалуй, он все сделает как надо», – подумал Савинков.

– Только не теряй хладнокровия и не горячись.

– Иди к Доре. Ждите взрыва.

Савинков заглянул в глаза Каляеву. И увидел фанатический блеск расширенных, как после гашиша, зрачков.

– Прощай, Янек.

– Прощай, Борис.

Савинков быстро ушел, и Каляев занял ту позицию, о которой только что рассказал. Он поднял голову и увидел икону Иверской Божьей Матери. Глаза ее, погруженные в созерцание своей души, смотрящие поверх головы младенца Иисуса, сейчас как будто смотрели на Ивана Каляева.

Но он не видел этого – все его внимание было сосредоточено на выезде кареты великого князя.

Карета все не появлялась.

Не выдержав, Каляев быстрыми шагами направился к Никольским воротам, зашел в Кремль.

И в этот момент появилась карета Сергея Александровича. Великий князь заметил Каляева.

– А, это ты, картуз! – крикнул князь, распахнул дверцу кареты и уже хотел спрыгнуть навстречу Каляеву, который бежал прямо на великого князя, на бегу разворачивая плед. С четырех шагов он успел бросить бомбу в грудь князю.

Раздался взрыв, ухнул, как мощный удар в огромный барабан…

Куски кареты, куски тела великого князя взлетели высоко в воздух и разлетелись в разные стороны…

Отброшенный взрывной волной, Каляев упал. Он жив и невредим.

Лошадь упала на брусчатку, бьется, пытаясь подняться…

В стороне валяется кучер Андрей, пронзенный десятком осколков, весь в крови.

– А-а-а! А-а-а! – стонет он и пытается встать, ползет на четвереньках и падает. А на месте кареты – месиво из кусков окровавленного тела и дерева.

Каляев, еще не очнувшись от взрыва, еще не веря, что остался жив, поднялся с колен и посмотрел на дело рук своих. Картуз его куда-то улетел, волосы спутались, торчат дыбом, глаза дико вытаращены.

– Победа! Долой самодержавие! – истерично закричал он.

Раздался взрыв, ухнул, как мощный удар в огромный барабан. Куски кареты разлетелись в разные стороны

К месту взрыва подбежали полицейские, навалились на Каляева и скрутили ему руки.

Со всех ног мчится к месту взрыва Елизавета Феодоровна. Она в одном платье – как только услышала взрыв, сразу же выбежала из палат, где расположились организованные ею швейные мастерские. Она прошла между расступившимися прохожими, судейскими чиновниками, которые выскочили после взрыва из здания суда.

– Сережа! Сережа…

Она увидела его окровавленную голову с частью груди, в другой стороне – часть торса с одной ногой… А это что? Господи, да ведь это его кисть, пальцы…

– Да отойдите вы! – крикнула она на судейских, на каких-то случившихся тут зевак. – Как вам не стыдно смотреть? Уйдите!

Солдаты из охраны Кремля догадались принести носилки.

Елизавета Феодоровна упала на колени, стала собирать куски тела мужа, словно боясь, что кто-то отнимет их у нее.

Солдат средних лет, видать, воевавший, понял, чем озабочена Елизавета Феодоровна. Он снял с себя шинель, накрыл останки великого князя. Расталкивая отупевших зевак, он стал помогать княгине – вот нашел в снегу вторую окровавленную кисть князя с обручальным кольцом на безымянном пальце, подоткнул ее под шинель.

– А-а-а! А-а-а! – стонет кучер Андрей.

Солдаты подняли его, уложили на носилки.

– Князь… живой? – спрашивает Андрей. Из глаз его течет кровь, он ничего не видит.

– Живой, Андреюшка, – отозвалась Елизавета Феодоровна. – Да помогите ему скорей!

Андрея унесли.

Каляев, уже без истерического восторга, уже сам пораженный ужасом свершенного, встретился взглядом с Елизаветой Феодоровной. Вскинул голову, как бы показывая, что он ничего не боится, в том числе и ее взгляда, но тут получил сильный толчок в спину от офицера:

– Иди, мерзавец!

Солдаты, подняв носилки, занесли их в церковь Чудова монастыря. Поставили носилки у амвона. Настоятель храма, старенький священник с трясущимися губами, совершенно потерянный, не знал, что делать.

– Ну что же, батюшка, – сказала Елизавета Феодоровна. – Надо приготовиться к панихиде… отпеть…

Сердце обливается кровью, но она Богом данной ей терпимостью сдерживает нечеловеческую жгучесть разрыва бомбы, которая взорвала ее.

Муж умер мгновенно, а раны достались ей.

– Я сейчас… сейчас… – бормочет священник.

– Вы не торопитесь, панихид будет много. Надо гроб, надо покойника обрядить. А сейчас пусть читают Псалтирь. А я… помолюсь пока.

Она опустилась на колени.

Священник, потрясенный ее самообладанием, ее точными распоряжениями, смотрел на княгиню, как завороженный. Потом он увидел сапог, торчащий из-под шинели, из которого капала кровь на мраморный пол.

Елизавета Феодоровна подставила ладони – собирала кровь мужа.

…И вот панихида. Церковь не смогла вместить всех, кто пришел сюда. Елизавета Феодоровна в траурном платье, рядом с ней приемные дети Мария и Дмитрий, их отец – великий князь Павел Александрович, которому император разрешил приехать на похороны брата.

Неподалеку от них стояли князь Константин Константинович с детьми.

Как они повзрослели всего за несколько дней – с того вечера у Большого театра! Особенно старший – Иоанн.

– …Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй, и полезная всем подавляй, Едине Содетелю, упокой, Господи, душу раба Твоего Сергия: на Тя бо упование возложи, Творца и Зиждетеля и Бога нашего, – слышен тихий, но внятный голос священника.

– Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим, – запел хор.

А священник продолжил:

– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков…

И снова запел хор:

– Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

И опять священник:

– Во блаженном успении вечный покой…

И продолжает хор:

– Вечная память…

Князю Константину стало плохо. Холодный пот выступил на лбу, перебойно забилось сердце. Он протиснулся к выходу, и, оказавшись на воздухе, набрал в пригоршню снег и вытер им лицо. «Господи, прибрал бы Ты и меня, – обратился он ко Всевышнему. – Не могу более терпеть беззакония, сил моих нет! Тяжко мне, тяжко…»

К нему подошел слуга Николай – сухой, строгий старик с прямой как доска спиной.

– Николай… Дай-ка я на тебя обопрусь, – и князь Константин, опершись на руку слуги, двинулся потихоньку к своей карете. – Какие же мы старые с тобой… А я, видишь, совсем плох.

– Это вы сильно переживаете, – сказал Николай. – Знаю, вы иначе не умеете, а все же и себя поберечь надо.

– О, наблюдаю прогресс, – князь Константин улыбнулся. – Теперь ты говоришь «надо», а не «надоть»… А я, знаешь, однажды тебя изображал… Помнишь, ты меня научил поговорке: «Ефто, ить не бери ноши сверх мочи…» А дальше-то как? Что-то запамятовал…

– …а бултыхнут, кряхти да неси, – важно сказал Николай.

– Да-да, кряхти да неси… Как замечательно сказано… Ах, Николай, все наши беды от того, что мы не понимаем свой народ, оторвались от него – тут Лев Толстой прав… Если бы мы были ближе к нему, разве кидали бы в нас бомбы?

– Дак не народ это, ваше сиятельство, а инородцы. Они народ баламутят. Давайте-ка я вас подсажу. Вот так. Куды ехать?

– Вот видишь, опять говоришь «куды»… В Нескучное поедем, на поминки…

Кроме великих князей Константина Константиновича и Павла Александровича, Елизавета Феодоровна сегодня никого не пригласила. За поминальный стол сели еще Мария и Дмитрий.

Молчание прервала Елизавета Феодоровна:

– У Бога все живы. Они думают, что этим взрывом разлучили нас, но ошиблись.

Князь Константин сидел напротив Елизаветы Феодоровны и мог хорошо рассмотреть ее лицо. Оно переменилось, страдание преобразило его: кожа стала белая, но не холодная, как мрамор (хотя князю все время шло на ум именно это сравнение), а живая, как… «Как что?» – думал князь Константин.

«Не знаю, не знаю, да и не об этом сейчас надо думать. Что за дурная привычка искать слова, сравнения… Это все от моих глупых занятий стихами… Даже сейчас… Господи, Господи…»

«А глаза, глаза… Какие у нее стали глаза, – продолжал думать князь Константин. – Это потому, что она так сильно верит. Страданию не победить ее… Страдание, как это ни удивительно для таких, как я, – закалило ее… Я бы слег, умер немедленно… Да-да»…

– Ты правильно сказала, Элла, – у Бога все живы. И этому необычайно рады господа террористы, – князь Павел язвительно усмехнулся.

– Не говори так. Вспомни Спасителя: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят».

– Простить? Нет уж, Элла. Кары Господней я не буду ждать, они поплатятся… и еще как!

– Вот и Сережа так говорил. Как вы не можете понять, что насилие нельзя победить насилием? Зло порождает лишь зло…

– Человек должен отвечать за свои поступки. Преступление должно быть осуждено, и кара должна последовать. Иначе не быть никакому государству, не навести элементарный порядок…

– Да-да, наверное… Суд земной. Но есть и суд Божий. И не будем больше об этом. Я так давно тебя не видела…

– Мне-то он разрешил приехать на похороны. А сам, как всегда, струсил.

– Неправда. Это я просила его и Алике не приезжать. Очень удобный момент, чтобы их убить.

Елизавета Феодоровна смотрела мимо князя Константина, куда-то в сторону, в только ей видимую даль

– Господи, да что же это такое происходит? – сказал князь Константин с отчаянием. – Почему так ожесточился народ? Почему убийство стало считаться доблестью?

– Потому что они забыли о Боге, – сказала Елизавета Феодоровна.

– Потому что у нас нет власти, – возразил князь Павел. – Преступники – хозяева страны.

– Не преувеличивай, – князь Константин поморщился. – Россия еще жива. Она еще воспрянет духом.

– Сомневаюсь. Они разнесут ее в куски – как моего брата.

Елизавета Феодоровна смотрела мимо князя Константина, куда-то в сторону, в только ей видимую даль.

– Какая-то женщина нашла на площади Сережин палец… Завернула в платочек и положила в гроб. А потом… пришел какой-то человек. Наверное, служит в Кремле. Он держал в руках вафельное полотенце. Говорит: «Это я нашел на крыше… Похоже, сердце вашего мужа». Я полотенце развернула, гляжу – и вправду… сердце… Сережино сердце…

Маша не выдержала и зарыдала. Захлюпал, закрывая лицо платком, Дмитрий.

И по лицу Елизаветы Феодоровны полились тихие слезы.

– Он говорил: «Ты мое сердце».

«Лицо твое – весенний сад, – не зная почему, вдруг сказал себе князь Константин. – Цветут вишни, цветут яблони, и этот белый цвет, как облако, как легкая косынка на теплых и нежных плечах девушки… Глаза твои – как у Богородицы Семистрельной, и все семь стрел вонзились в твое сердце. Слезы твои – как дождь, который омывает деревья. И листья, и ветви, и цветы – все дышит жизнью. Не потому ли Богородицу, пронзенную семью стрелами, назвали “Умягчение злых сердец”? Не тебя ли Пресвятая зовет следовать по этой стезе?»

– Где-то поют… слышите? – спросила Елизавета Феодоровна. – Как будто голос Сережи… Как будто он просит о чем-то… О чем, Сережа?

Мария и Дмитрий перестали плакать. Князь Павел нахмурился.

– Элла, прошу тебя…

– Да-да… да, я знаю…

Взгляд Елизаветы Феодоровны изменился, она как будто вернулась на землю. Взяла бокал, налила в него немного молока, выпила.

– Простите… раньше со мной никогда такого не было…

– Какого «такого»? – спросил князь Павел.

Елизавета Феодоровна тихо улыбнулась и опустила голову.

Что в эти минуты произошло с ней, понял лишь один князь Константин.