Текст книги "Киллер с пропеллером на мотороллере"

Алексей Тарновицкий
Киллер с пропеллером на мотороллере

1

В пятницу я не пошла в лабораторию. Потому что наплевать. Состояние равнодушия означает, что твоей душе все равно. Только вот это «все равно» бывает разным. Бывает веселым и бесстрашным, когда делаешь сумасшедшие вещи и всё тебе по фигу. Бежишь по лезвию ножа, слева и справа пропасть, впереди туман, а назад и вовсе хода нет – но ты все равно бежишь, и босым ступням не больно, и душа ровнехонька и спокойна, как поверхность пруда в летний безветренный полдень. А бывает – никуда не бежишь. Бывает, висишь в ватной пустоте, где нет ничего, даже эха, так что и собственного крика не слыхать. Это уже совсем другое «все равно». Это уже не равнодушие, а пустодушие какое-то, иначе и не скажешь. И наплевательство в такие моменты тоже совсем другое – пустое, без восторга, без удовольствия и даже без отчаяния.

Утром, когда мама зашла в мою комнату и присела на краешек кровати, я не стала притворяться спящей. Потому что наплевать.

– Ну, что ты, Сашенька, – сказала мама. – Ну, нельзя же так переживать.

– Я не переживаю, – ответила я, ничуть не покривив при этом душой. Своей ровной пустой душой.

Мама погладила меня по голове.

– Если хочешь знать, я всегда думала, что Костя тебе не подходит. Понятия не имею, что ты в нем нашла. Малахольный какой-то. А его мамаша… – это ведь просто кошмар.

– Ага, – подтвердила я.

Что есть, то есть. Лоськина мамаша и в самом деле была редкостным экземпляром. Да и сынок ее тоже. Действительно, что я в нем нашла? Сейчас это и вовсе казалось непонятным. Непонятным и стыдным. Это ж надо: споткнуться о такое ничтожество! И не просто споткнуться, но еще и выстроить на этом прыще целый дворец. И не просто выстроить, но еще и поселиться в нем, а потом с маниакальным упорством уговаривать себя, что живешь на прочном фундаменте, строить планы на будущее, изображать счастливую невесту…

Любила ли я его когда-нибудь? Сейчас уже казалось, что нет, никогда. Просто составила себе жизненный план, этакую стройку пятилетки, этакий личный БАМ, Байкало-Амурскую… – или Байдово-Амурную?.. – магистраль к счастью, и – бам-бам по темечку… – ударно его реализовывала, время от времени вручая самой себе почетные грамоты за опережение графика. Дура, натуральная дура-дураиня. Дураиня Социалистического Труда.

Мама снова погладила меня по голове.

– Ну вот, – сказала она, – значит, и печалиться не о чем.

Ах, мама, мама, ну какая печаль? Нет ни печали, ни галош всмятку. Есть дураиня соцтруда, внезапно оставшаяся без плана. А поскольку раньше этот план заполнял всю ее дурацкую жизнь, то вот вам и результат – пустота. Все правильно, все логично. Но было бы еще хуже, если бы этот козел, мой несостоявшийся жених, вдруг возник сейчас в углу комнаты – коленопреклоненный, с обручальным кольцом на копыте и брачным свидетельством в зубах. Так что не в нем дело, не в Лоське…

– Почему ты не встаешь? Сегодня тебе можно прийти попозже? – осторожно осведомилась мама.

– Сегодня свободный день, – соврала я. – Не беспокойся, мамуля, все в порядке. Ты сама-то не опоздай.

– Может, мне остаться? Сварю тебе куриный бульончик… хочешь?.. остаться?..

Я отрицательно помотала головой, хотя мамин куриный бульончик был несомненной ценностью даже в самые пустодушные моменты. Вот только на одном этом горючем далеко не уедешь. Нужен бензин иного рода. Нужен новый план, новая цель, новая жизнь. Конец эпохи.

Мама ушла на работу, и охамевшая собака Бима, безошибочно определив минуту хозяйкиной слабости, немедленно забралась ко мне на кровать и улеглась рядом – поначалу на краешке, якобы робко, остерегаясь пускать слюни на подушку, но уже явно планируя дальнейший захват жизненного пространства. Я слегка побарабанила пальцами по теплому собачьему лбу.

– Конец эпохи, Бимуля. Нужен новый план. Что скажешь?

Бима глубоко вздохнула.

– Слушай, кончай валять дурака, – говорил этот вздох. – Я ли тебя не предупреждала: кобель – дело недолговечное. Рассчитывать на верность кобеля – все равно что делать отметку на морском песке. Волна набежала, и даже запаха не осталось. А что касается новой эпохи, так это и вовсе чепуха. Выйдем на улицу, обнюхаем столбик-другой… ты даже не представляешь, сколько там заявок и объявлений! Кстати, когда ты собираешься вывести меня на прогулку?

– Ты вот что, собаченция, – строго сказала я. – Ты на меня не дави своим откормленным короткошерстным боком. И вообще не дави никоим боком. Дай мне очухаться, слышишь? Поимей уважение. Конец-то эпохи не только у меня лично. Конец эпохи во всей стране или даже во всем мире. И кто его устроил, этот конец? Я и устроила, вот этими вот ручками. Я ведь убийца, Бимуля… Убийца… убийца…

Я несколько раз повторила это слово, внимательно вслушиваясь в звук. Выходило плохо, некрасиво. «У» как-то теряется, так что непонятно, зачем оно там вообще. «Бий» похоже на «Вий», а при чем тут Вий? Как у Гоголя: «Поднимите мне ве-е-екиии…» Чушь, короче говоря. Ну, а последний слог вовсе ни к селу ни к городу. «Ца»! Похоже на «цацу» какую-нибудь, а то и на ламцадрица-цацу. Несерьезно. Да и ассоциации – опять это ца-ца-ца! – не бог весть какие. Убийца – это мрачный дядька с бородой и окровавленным топором. Или с топором и окровавленной бородой – так еще круче. Ну какая из меня убийца – ни бороды, ни топора… Нет, так не пойдет.

– Знаешь, Бимуля, никакая я не убийца. Слышишь?

Собака согласно заурчала и заерзала, подталкивая меня к стене, чтобы поудобней развалиться на моей же кровати.

– Я киллер! Это намного точнее. Ну-ка, попробуем на слух… Киллер… киллер… киллер…

Да, это звучало куда приятней. Что-то такое стильное. Киллер с пропеллером на мотороллере… Прямо как в заграничном детективе. Может, мне заделаться киллером-профессионалом?

– Как ты думаешь, Бимуля? Будем получать заказы. Ты выслеживаешь, я исполняю. Что, не веришь? Ну и зря. Ты просто не видела, как я замочила тех троих алкашей в доме 7а по улице Партизана Кузькина. Или 7б?.. Короче, партизан Кузькин мною бы точно гордился. А оперуполномоченный Знаменский? Даже пикнуть не успел. Только глазками поморгал. А Миронов из стройотряда? Этого вообще – на расстоянии! А эпоха? Замочить целую эпоху – каково? Это тебе не столбики обнюхивать!.. Слушай, кончай толкаться, сучка ты этакая! Вообще уже к стенке прижала! Бима! А ну, брысь с кровати!

Я столкнула зарвавшееся животное на пол, и в отместку собаченция тут же принялась ходить кругами, с хрустом потягиваться, пронзительно повизгивать, оглушительно зевать и всячески давить мне на психику, требуя прогулки. Пришлось встать, одеться и так, немытой-нечесаной, вести Биму на улицу, где эта зараза, конечно же, крепилась и терпела со своей нуждой до последнего, чтобы максимально оттянуть наше возвращение домой, к умывальнику, зубной щетке и чашке кофе.

Потом я снова завалилась спать и проснулась от восхитительного запаха – вернувшаяся с работы мама варила обещанный бульон. Мы поели и уселись на диван смотреть старые фильмы про Максима, которые шли подряд по случаю кончины эпохи. Так, незаметно, от Чиркова к Кадочникову и Крючкову пролетели выходные.

Брежнева хоронили в понедельник, и все сидели у телевизоров, так что в лабораторию я ехала в совершенно пустом трамвае. Киллеры не знают угрызений совести, но, глядя на траурные портреты с бровастым лицом, я не могла отделаться от чувства вины. Ведь я не собиралась убивать этого старика: лично он не сделал лично мне ничего плохого. Когда я выкрикнула это свое смертоносное «Сдохни!», оно было адресовано не ему, а гадостной эпохе, которая перебила всех настоящих мужчин, а уцелевших превратила в ничтожества. Возможно, что и сам он был всего лишь жертвой, как мой никчемный Лоська. Возможно, он был добрым человеком и желал другим только счастья. Я хотела убить эпоху, а убила его. Наверно, она только на нем и держалась, эта жуткая тварь – на этом трясущемся, шамкающем, недалеком старикане. Тоже мне, опора… А с другой стороны, на чем же еще ей было держаться – ведь лучших она давно уже истребила.

В лаборатории работал телевизор и было непривычно много народу. Редкий случай: пришли почти все, хотя не выдавалось ни аванса, ни получки.

– Сашенька, ну где же вы ходите? – приветствовал меня Троепольский. – Давайте к нам! Тут такое представление! Коллективный просмотр по всем рабочим подразделениям. Руководство специально телевизоры выделило, представляете?

– А чего не выделить? – мрачно проговорил Димушка. – Генсеков-то нечасто хоронят. С предыдущего, считай, почти тридцать лет прошло.

– Тогда телевизоров еще не было, – заметила Зиночка, самая старшая в лаборатории.

– Были, но не у всех, – возразил Троепольский. – У деда, к примеру…

– Троепольский, хватит, – необычно грубо перебил его завлаб Грачев. – Надоело слушать про твоего деда-посла. Тут конец эпохи, а вы…

Грачев был заметно пьян и бледен, жидкие волосы встрепаны, галстук сдвинут набок. Троепольский сочувственно причмокнул губами и не стал возражать. На экране под траурную музыку плыл хорошо знакомый профиль невинно убиенного мною генсека. Отчетливо чернели знаменитые брови. Отделанный кокетливыми рюшечками гроб тащили шестеро совершенно одинаковых полковников в красных повязках. Полковники прижимались к гробу щекой, уставив под одинаковым углом околыши низко надвинутых фуражек. Втиснувшись между ними и наверняка сильно при этом мешая, семенили старшие члены Политбюро. Первым шел Андропов.

– А вы мне не верили! – торжествующе проговорил Димушка. – Я сразу на него подумал.

– Да какая разница? – отмахнулся Троепольский и, понизив голос, добавил: – Ка-Гэ-Было, так и будет. Во несут-то, вы только гляньте… И как они друг другу на ноги не наступают? Бурлаки на Волге…

– Тише… – прошипел завлав.

– Ну что ты на меня тянешь, Грачев? – возмутился Троепольский. – Что такое случилось? Ну умер он, так что? Как говаривала моя бабушка, умер-шмумер, главное, шоб был здоров!

– Тише… – шикнул кто-то.

Димушка привстал и окинул взглядом собравшихся.

– Успокойтесь, – сказал он, снова садясь, – Вера Пална далеко. Рыдает в своей каморке.

Грачев икнул.

– Все равно, тише! – упрямо выговорил он и икнул снова.

Троепольский подошел и ласково приобнял его за плечи.

– Пойдем, Слава, пойдем…

Это был первый на моей памяти случай, когда кто-то называл Грачева по имени. Конец эпохи, не иначе. Я наклонилась к Зиночкиному уху и шепотом поинтересовалась, при чем тут Вера Пална и почему она рыдает в каморке.

– Вера Пална работает на товарища Андропова, – так же шепотом отвечала мне Зиночка. – Стучит, проще говоря. Призналась Троепольскому в момент интимной близости. А рыдает по впечатлительности натуры. Молодая еще.

– Тяжело он принял, – сообщил вернувшийся Троепольский.

Димушка кивнул:

– Тяжело и много. Сначала портвейн, а потом шило.

– Циник вы, Димушка, – вздохнула Зиночка. – Грачев и в самом деле переживает. Неизвестно ведь, как теперь всё повернется. Лаборатория и так на волоске висит. Раньше хоть стабильность была: пусть и на волоске, а висит. А теперь поди знай…

Троепольский снова махнул рукой:

– Ерунда. Ка-Гэ-Было…

– Говорят, он обоссался во время речи, – тихо сказал Димушка.

– Грачев? – не поверил Троепольский. – Да он в жизни речей не произносил…

– Да не Грачев…

– А, этот… Ну что, вполне возможно. Несчастный мужик, – Троепольский слегка пригнул голову и прошептал: – Мне верные люди рассказывали: ему сыворотку кололи. Выжимку из обезьяньих яиц.

– Троепольский, не говорите глупостей! – фыркнула Зиночка. – Обезьяны не несут яиц. Это млекопитающие. А то, что носят между ног самцы обезьян, называется яичками.

– Это смотря какого размера, – возразил Троепольский. – Яички – это у мартышек… или у нас с Димушкой. А генсеку, небось, выжимали из горилльих. А у гориллы там – ого-го!..

Я вышла в коридор. Дверь в каморку секретарши была приоткрыта. Вера Пална сидела с заплаканным лицом. Глаза, обычно густо накрашенные, были на сей раз промыты слезами, как майские окна, что сразу лишало Веру Палну ее привычного сходства с участницей выпускного бала ПТУ штукатурщиц третьего разряда. Впрочем, едва прикрывающая лобок мини-юбка и охотничьи – на мужика – сапоги по-прежнему оставались неотъемлемой частью ее облика, пусть и глубоко скорбящего. Увидев меня, Вера Пална всхлипнула, и по щекам ее вновь покатились крупные слезы. Я попыталась припомнить, что говорят в таких безутешных случаях, но на ум шли только самые банальные фразы типа «все там будем» и «бог дал, бог взял».

– Посидеть с тобой, Вера Пална?

Она благодарно кивнула и попыталась что-то сказать, но не смогла вымолвить ни слова. Я примостилась рядом на пачках бланков – не то зарплатных ведомостей, не то профсоюзных взносов, – взяла Веру Палну за руку и стала ждать, когда она успокоится.

– Спасибо, Сашенька, – выговорила она наконец и добавила, скривив лицо в страдальческой гримасе: – Бог дал, бог взял…

– Все там будем, – подтвердила я.

Мне вдруг тоже захотелось поплакать. Слезы – очень заразительная штука. Стоит вот так залезть в каморку, и всё – не остановиться.

– Пойдем к людям, Вера Пална, – скорбно предложила я. – Помянем покойника. По русскому обычаю.

Секретарша закивала и достала зеркальце.

– Боже, какое страшилище… Спасибо, Сашенька… Ты иди, я сейчас подкрашусь и тоже приду.

Личный состав лаборатории по-прежнему смотрел церемонию похорон. Закрытый гроб уже стоял возле ямы; два могильщика в меховых шапках подтягивали длинные белые полотенца.

– Вовремя вернулась, – сказал Троепольский. – Сейчас опускать будут.

– Вдвоем? – поднял брови Димушка. – Не удержат.

– А чего не удержат-то? Гроб ведь обычный, не железный, – возразила Зиночка. – Железный только у Кащея.

Троепольский усмехнулся:

– Вот и узнаем. Удержат – обычный. Не удержат – желез…

В этот момент гроб вдруг резко накренился: раскорячившийся над ямой могильщик дрогнул плечами, и полотенце заскользило в его руках. Послышался явственный глухой стук – то ли упавшего гроба, то ли кремлевских курантов, то ли первого залпа траурного салюта.

– Не удержали! – удивленно вымолвила Зиночка. – Неужто и впрямь железный?

Димушка торжествующе воздел вверх руки, как будто праздновал забитый «Зенитом» гол:

– Уронили! Уронили! А вы мне не верили! Я ж говорил – не удержат!

Странный полузадушенный писк заставил нас обернуться. За нашими спинами, прижав кулачки к перехваченному спазмом горлу, стояла несчастная Вера Пална – стояла и пищала, как, возможно, пищал бы хомяк, жестоко насилуемый медведем.

– Что с тобой, Вера Пална?! – вскочил Троепольский.

Секретарша сглотнула и указала на экран телевизора, где руководители партии и правительства под торжественные звуки гимна поочередно бросали в яму горсти плодородной кремлевской земли. Троепольский схватил Веру Палну за плечи и сильно встряхнул.

– Что?! Да говори же ты что-нибудь!

– Уро-нили… – выдавила из себя секретарша. – Горе-то какое…

– Да ничего страшного, – успокоил ее Димушка. – Уронили-то не в пучину морскую. Куда надо, туда и уронили.

Вера Пална посмотрела на Димушку и мотнула головой из стороны в сторону. Ее безумные глаза были полны слез.

– Нет… – горестно пробормотала она. – Нет… Вы ничего не понимаете. Это ж дурная примета. Хуже не бывает. Теперь покойники косяком пойдут…

И тут же, словно в подтверждение ее слов, содрогнулась под ногами земля, и в окна нашего полуподвала ударил мощный гул, перемежаемый громом артиллерийских залпов.

– Что это? – испугалась Зиночка.

– Заводы гудят, – как-то очень буднично ответил Троепольский, потирая ладони. – Пора бы и нам погудеть, как вы думаете? Сегодня во все лабазы хорошую бормотуху завезли, я проверял. Не скинуться ли по рублику на помин души? С практиканток полтинничек.

И мы скинулись – все по рублику, а я полтинником, хотя по справедливости могла бы не скидываться вовсе. Ведь, что ни говори, а мой личный вклад в убийство эпохи был решающим и без этих жалких пятидесяти копеек.

А впрочем, действительно ли она издохла, эта эпоха, вместе с невинно убиенным генсеком? Поначалу так не казалось. На город накатывался декабрь – самый страшный питерский месяц, время промозглой слякоти и темноты в природе и в душах. Неба в тот год не было вовсе – лишь дрожащая мокрая взвесь, именуемая воздухом и предположительно годная для дыхания. По тротуарам, пряча лица от ветра и прихватив на груди лацканы пальтишек, торопливо семенили полуавтоматы, именуемые людьми и предположительно годные для жизни.

Я и сама чувствовала себя такой же.

Автоматически поднималась с постели в утреннюю темь, которая не отличалась от вечерней теми ничем, даже положением стрелок на часах: те же шесть, те же семь, те же восемь… Автоматически исполняла ритуал санузла, кухни, одежного шкафа, вешалки. Автоматически выходила наружу и вливалась в поток полуавтоматов… – почему «полу», а не полных? – потому, что в мелочах они все-таки были непредсказуемы: например, наступив на ногу, могли извиниться, а могли и обматерить.

Ведомый полуавтоматом трамвай доставлял меня в лабораторию, где завлаб Грачев автоматически опохмелялся после вчерашнего, а грядущая пенсионерка Зиночка и недавняя пионерка Вера Пална автоматически заполняли каждая свой список. Первая – каталог назначенных к ежедневному розыску продуктов, вторая – перечень нежелательных высказываний сотрудников. Оба списка удручающе напоминали предыдущие, и предпредыдущие, и предпред-предыдущие, и, вероятно, будущие. Затем приходили Троепольский и Димушка, автоматически расставляли шахматы и начиналась всегдашняя баталия, сопровождаемая одними и теми же присказками.

– Мы не бздим с Трезоркой на границе… – бормотал один.

– Половцы, мно-о-ого половцев… – отзывался второй.

Я мало что понимала в шахматах, но отчего-то была совершенно уверена, что и партии разыгрывались постоянные, с одними и теми же автоматическими ходами и весьма небольшой вариативностью… – последнее доказывало, что речь идет все же о полуавтоматах с некоторой, хотя и весьма ограниченной, свободой воли.

Когда моя практика закончилась – конечно же, пьянкой, потому что Троепольский принципиально не упускал ни одного повода «погудеть», – завлаб Грачев позвал меня в кабинет и, многозначительно подняв белесые бровки, сообщил о наличии в штате свободной единицы.

– Подумайте, Сашенька, – сказал он. – Мы тут абы кого не приглашаем, только своих. А вы – своя, это вам любой подтвердит, от Веры Палны до Зиночки. Так что, если хотите, я организую персональную заявку в ваш институт. Защитите диплом, вернетесь сюда мэнээсом.

– Кем?

– Младшим научным сотрудником. Начнете со ста двадцати, а там пойдет…

Я не хотела быть мэнээсом, полуавтоматом со списками и половецким Трезоркой. Я была свободным киллером, киллером с пропеллером на мотороллере. Но что-то в моем горле щелкнуло, и я с ужасом услышала, что отвечаю завлабу нечто вполне автоматическое:

– Большое спасибо, Грачев. Да, я хочу. Организуйте вашу заявку. Буду очень благодарна.

А потом, автоматически возвращаясь домой на трамвае того же номера, я автоматически успокаивала себя одним из стандартно-автоматических соображений: не беда, ничего не случилось, до распределения еще далеко, всегда есть время передумать. Но в глубине своей программы робот женского рода Александра Романова, то есть я, прекрасно осознавала, что ни хрена этот робот, то есть я, не передумает. Да и зачем передумывать? Свободный режим, нормальная зарплата, приличные сотрудники, невредный начальник… Начну со ста двадцати, а там пойдет. Буду приходить к половине двенадцатого, а ближе к вечеру бухать вместе со всеми. И какой-нибудь Трезорка-Троепольский по пьяни нагнет меня на стол в каморке Веры Палны, и я буду вполне довольна этим обстоятельством. А затем, или даже параллельно тому, я найду себе какого-нибудь муженька, хотя не откажусь и от развлечений в каморке под Трезоркой.

Со временем приставка «младший» сменится на «старший», и я стану этакой Зиночкой с внуками, авоськами и все тем же трамваем. А потом во мне неисправимо проржавеет какой-нибудь важный агрегат, и я перестану совершать совокупность автоматических действий, обозначаемую словом «жизнь». И два могильных полуавтомата, раскорячившись над ямой, опустят туда ящик с не подлежащим починке роботом, то есть мной. И если мой ящик громыхнет, ударившись о дно по причине соскользнувшего полотенца, то кто-нибудь наверняка автоматически припомнит: «Плохая примета!.. Теперь пойдут косяком!..»

А так? А так они что – не идут косяком?!

Потом выпал обильный снег, и сразу стало полегче, стало чище. А может, это я мало-помалу оклемалась.

В начале февраля неожиданно позвонила Вера Пална.

– Сашенька, как дела? Мы тут по тебе скучаем. Грачев совсем пожелтел.

– Пусть печень лечит, – посоветовала я.

Секретарша рассмеялась.

– Нельзя лечить то, чего нет. Слушай, Саша, тут на тебя персональную заявку готовят, надо какое-то собеседование пройти. Ящик-то у нас режимный, сама понимаешь. Ты как насчет следующего вторника в десять? Мы, если что, справку для института дадим.

Я с удивлением обнаружила, что рада звонку. Рада возвращению туда, в лабораторию, в уютный полуподвал в Мариинском проезде.

– Не надо справки, Вера Пална, я сейчас на дипломе. Свободна, как птица. Во вторник, так во вторник.

За четверть часа до назначенного времени я спустилась по стоптанным в полукруглые лунки ступенькам. Грачев встретил меня, как родную. Мы еще обменивались последними новостями, когда в кабинет заглянула Вера Пална, накрашенная пуще прежнего.

– Сашенька, ты уже здесь? Пришел этот… мужик из отдела кадров.

Кадровик оказался аккуратным молодым мужчиной лет тридцати в модной спортивной куртке, вязаной шапочке-гребешке с надписью «Адидас» и легких, не по сезону, туфлях. Улыбка у него была самая располагающая – жаль только, глаза в ней совсем не участвовали. Есть такое определение – «рыбий глаз» – светлый до водянистости, невыразительный до прозрачности.

– Александра Родионовна? – Он протянул мне сухую крепкую руку. – Очень приятно. Сергей Владимирович. Можно просто Сергей. Сережа.

– Можно просто Саша, – в тон ответила я.

– Ну и славно… – Он окинул взглядом пустое рабочее помещение. – Как-то тут не слишком многолюдно.

– Сотрудники в командировках, – важно пояснила я. – Если вам нужен кто-то конкретно, можно справиться у Веры Пал…

– Не нужен, не нужен… – прервал меня кадровик. – Это я так ляпнул, не подумавши.

Он снова улыбнулся и подмигнул понимающе: мол, не забивайте мне баки, Александра Родионовна, знаю я эти ваши командировки…

– Зато никто не помешает, – сказала я. – Сделать вам кофе? Тут есть растворимый. Или чай.

Но кадровик вдруг поднял вверх палец, словно осененный внезапной идеей.

– Знаете что, Саша? Я предпочел бы поговорить в неформальной обстановке… – Он еще раз скользнул взглядом по комнате. – У меня такое впечатление, что мы будем смущать тех немногих… э-э… работников, которые… э-э… не пребывают в командировке. Все-таки я из отдела кадров, сами понимаете. Не хотелось бы мешать здоровому производственному процессу.

– В неформальной обстановке? – переспросила я. – Это как?

Кадровик заговорщицки качнул головой.

– А вот пойдемте, сами все увидите… Пойдемте, пойдемте.

Мы вышли на улицу, и февраль немедленно отхлестал нас по щекам зарядом колкой снежной крупы. Мороз был нешуточный, за двадцать градусов. Я покосилась на тонкие штиблеты кадровика: пожалуй, неформальность начиналась именно с них – по крайней мере, неформальность отношения к зимней погоде.

– Вам не холодно, Сергей? В таких туфельках…

Он улыбнулся:

– Это не страшно, Саша. Мы ведь не пешком пойдем… – Кадровик шагнул в сторону и распахнул передо мной заднюю дверцу стоявшей у тротуара черной «Волги». – Садитесь, не бойтесь. Садитесь, садитесь…

Я попятилась от неожиданности. Что за дела такие? Мужчина вытащил из-за пазухи удостоверение в красненьких корочках, помахал им и сунул назад в карман:

– Вот. Садитесь.

Это становилось интересным. Подобного вывиха моя автоматическая программа явно не предусматривала, но я не чувствовала ни капельки страха. Наоборот – в моей жизни наконец-то происходило что-то непредсказуемое. По крайней мере, пока. Пока. Покойный оперуполномоченный капитан Знаменский очень любил это слово.

– Чем это вы у меня перед носом помахали, Сережа? – поинтересовалась я, делая еще один шаг назад. – Сейчас вроде не лето, веера ни к чему. Дайте-ка посмотреть, кто вы да что вы. Я ведь, знаете, к незнакомым мужчинам в машину не сажусь. Мама не велит.

Кадровик переступил с ноги на ногу: по-видимому, мое поведение выходило за рамки стандартной реакции обычной гражданки-полуавтомата. Поколебавшись секунду-другую, он снова вынул удостоверение, раскрыл и протянул мне. Слева на красно-кирпичном фоне красовалась фотография моего нового знакомца, круглая печать и большой остроконечный щит с гербом и тремя крупными буквами КГБ. Справа…

– Старший лейтенант Свиблов Сергей Владимирович, – прочитала я вслух. – Оперуполномоченный Управления КГБ по Ленинграду и Ленинградской области. Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение огнестрельного оружия… Вы ведь не застрелите меня, Сережа?

– Там видно будет, – пошутил он и стукнул ногой о ногу. – Саша, прошу вас, садитесь. Так и простудиться недолго.

– А я вас предупреждала, – заметила я, влезая в теплое «волжское» нутро. – В таких туфельках да на оперативную работу…

Сидевший впереди шофер саркастически хмыкнул. Свиблов захлопнул дверцу, обошел машину и плюхнулся на заднее сиденье рядом со мной.

– Поехали, Коля. В контору.

Ехали молча. Я не задавала вопросов. Как говорил чех Сатек, мой любимый Святой Сатурнин, люди думают, что всякое знание умножает печаль, но это не так. Печаль умножается только преждевременным знанием. Вряд ли он додумался до этого сам. Хотя кто знает: он явно большой умник, мой Сатурнин… Я вдруг вспомнила о нескольких днях, проведенных нами вдвоем в пустом здании школы в Минеральных Водах. Вспомнила брошенные на пол матрасы и кислое вино, которым мы запивали поцелуи – чтобы не было слишком сладко, говорил Сатек… Вспомнила абрикосы, которыми мы заедали вкус нашего близкого и неизбежного расставания – чтобы не было слишком горько, говорил Сатек… Он вообще много говорил и не всегда по делу. «Ты моя императорка, – говорил он, – императорка Александра Романова…» Я вспомнила это все, и у меня защемило в животе. Вот Сатека-то я, наверно, любила по-настоящему, если до сих пор щемит…

Раскрылись ворота, «Волга» въехала во двор, мы вышли и поднялись на лифте. Потом я какое-то время ждала в комнате с двумя стульями, одним столом и одной дверью. Примерно так же меня выдерживал в июне прошлого года оперуполномоченный Знаменский, ныне покойный. Видимо, такая у них манера, у оперуполномоченных. Наконец, вернулся старший лейтенант Свиблов, он же Сережа, он же «кадровик».

– Извините, что заставил вас ждать, – сказал он, кладя на стол две пухлые канцелярские папки. – Пока получишь из архива, пока распишешься, пока принесешь… Бюрократия.

– Это ваша неформальная обстановка, Сережа?

Старлей развел руками:

– Приказ начальства. Чтобы сразу настроить на серьезный лад. А то ведь знаете, часто человеку хочется сначала поиграть, походить вокруг да около. А зачем? Лучше уж прямо к делу. Для всех лучше. Вы согласны?

Я пожала плечами. Наверно, он ждал вопросов, но я не собиралась с этим торопиться. Преждевременное знание умножает печаль. Сами расскажут, когда придет пора.

– Итак, прямо к делу… – Свиблов открыл папку и взял из нее верхний лист. – Мне приказано для начала ознакомить вас с той картиной, которая, так сказать, сложилась в нашем понимании. Тут конспективно. Те ваши подвиги, о которых стало известно. Что не исключает наличия других. Пункт первый…

Он поднял на меня выжидающий рыбий взгляд. Так, наверно, смотрит судак, застыв у края мелководья, где резвится малый карасик. Смотри, смотри, рыбина… мне на твоей глубине делать нечего, мне и здесь, на солнышке хорошо. Старлей вздохнул и снова обратился к своей бумажке.

– Резня на улице Партизана Кузькина, дом 7а, квартира 31, по месту жительства Плоткина Александра Ивановича.

– Плотникова, – поправила я.

– Что, простите?

– Насколько я помню, фамилия убийцы была Плотников.

Рыбий глаз метнулся к бумажке.

– Да, вы правы, – смущенно признал Свиблов. – Действительно, Плотников. Три трупа, включая его самого… Интересно, что вы это помните.

Еще бы не помнить. С нее-то все и началось, с этой квартиры. Я попала туда совершенно случайно, перепутав номера домов. Вернее, даже не номера, а буквы. Катька Расторгуева, к которой я приехала заканчивать курсовик по деталям машин, проживала в хрущобе под номером 7б, а я сдуру сунулась в 7а. Они там все одинаковые, эти чертовы пятиэтажки. Квартира на первом этаже и три пьяных алкаша, обрадовавшиеся легкой добыче. Как сказал один из них, «есть кого насадить на шашлык». И насадили бы, если бы не мое так внезапно и вовремя открывшееся умение убивать. Убивать не руками, не ногами, не мечом и не пулей, а всего лишь ненавистью и одним только словом: «Сдохни!». А дальше уже всё произошло само собой. Я тогда здорово перепугалась – не от смерти и крови, а от этой своей способности…

– Так что? – поторопил меня старлей.

– Что «что»?

– Откуда такая хорошая память о тех убийствах, в которых вы вроде как и не были замешаны?

Я усмехнулась.

– Сережа, вы ведь мне обещали, что не будете вокруг да около. Думаете, я не узнала эту папку? Да-да, вот эту, серенькую с грязными тесемками. Она мне запомнилась еще по следователю Знаменскому. По-моему, его звали Павлом Петровичем, но разыгрывал он из себя прямо-таки Порфирия Петровича… Знаете, по Достоевскому.

– Как же не знать, – почти обиженно заметил Свиблов, – в школе проходили.

– Ну вот. Дважды меня допрашивал, как Раскольникова: а почто вы, Родион Романыч, старушонку кокнули? Даже в бывший Съезжий дом таскал – знаете, с каланчой, на углу Садовой…

– …и Большой Подьяческой, – кивнул старлей. – Да, мы в курсе.

– Ну вот… – улыбнулась я. – Так и запомнила. Он ведь мне этот вопрос раз двадцать задал – что я делала в квартире Плотникова.

На том втором допросе Знаменский вырвал у меня признание, что я была свидетельницей убийств. Так получилось, по моей же глупости. С другой стороны, тогда он ничего не писал, а потом просто не успел по причине безвременной кончины. Значит, признания в деле нет. Признания нет, но свидетельства моего пребывания в квартире наверняка есть: показания бабок на скамейке, забытый тубус с чертежами, следы обуви под окном…

Свиблов вздохнул:

– Спрашивать-то он спрашивал, но ответов ваших не записал. Непростительная небрежность, что и говорить. Сначала ведь вы показали, что к дому 7а и близко не подходили.