Текст книги "Киллер с пропеллером на мотороллере"

3

Он позвонил в июне. Уже несколько месяцев после беседы с седовласым полковником я брала телефонную трубку с опасением: а вдруг вызовут и потребуют что-нибудь этакое…

– Алло, – осторожно сказала я.

– Алло, императорка?

Мое сердце рухнуло в пятки, а затем подпрыгнуло вверх и заколотилось где-то у горла, мешая дыханию. Я и думать не думала, что так жду этого звонка.

– Алло, императорка? Александра? – повторил Сатек.

Я судорожно сглотнула и попробовала ответить, но вышло что-то нечленораздельное.

– Наверно, плохо со связью, – предположил он. – Я перезвоню.

– Алло! Алло! – завопила я, до смерти перепугавшись, что он сейчас повесит трубку.

– Ты меня слышишь? – спросил он. – Алло! Алло!

Нечеловеческим усилием воли я оттолкнула сердце от горла и прохрипела:

– Алло… алло…

Он немного помолчал.

– Алло, – повторила я.

– Эй, императорка, – голос Сатека звучал с оттенком нетерпения. – Даже если допустим, что ты забыла другие слова, кроме «алло», я все равно готов слушать тебя всю вечность.

– Привет, Святой Сатурнин.

– Ну, слава богу, – обрадовался он. – Уже какая-то беседа. Привет.

– Почему ты так долго не звонил?

Сатек озадаченно хмыкнул.

– Почему я не звонил? Ты на серьезе задаешь этот вопрос? Если я правильно помню, ты хотела выйти замуж за этого твоего Лыску.

– Лоську.

– Неважно. Важно, что не за меня.

– Ты не предлагал.

– Ты не разрешала мне таких возможностей.

– Не давала.

– Ну, а я что говорю?

– Ты сказал: «Не разрешала возможностей». По-русски говорят: «Не давала мне такой возможности».

Он ответил сердитым молчанием.

– Не злись, милый, – сказала я. – Я не собиралась учить тебя русскому языку. Просто я так рада тебя слышать, что плохо соображаю. Извини.

– Скажи это еще раз, – попросил он.

– Я плохо соображаю, извини.

– Нет, не это! Скажи то, как ты меня назвала.

– Милый.

– Еще!

– Милый…

– Еще!

– Хватит с тебя.

– Не хватит, – возразил Сатек. – Мне тебя никогда не хватит. Я не звонил, потому что ждал. Мне думалось так: ты поженишься где-то в декабре. Звонить до свадьбы без смысла. После свадьбы тоже. Надо поздравлять, а как я могу поздравлять такое? Потом ты должна была понять, что этот Лыска не для тебя. Вернее, ты не для Лыски. Это еще месяц. Получается январь. Потом ты должна была бороть свое упрямство. Ты жутко упрямая императорка. Это еще половина года. Получилось, до июля звонить без смысла. Вот я и не звонил. А сейчас позвонил.

– Сейчас июнь, – напомнила я.

– Хоть февраль! – закричал он. – Хоть март! Я больше не могу ждать. Я позвонил спросить. Ты уже поняла, что Лыска не годен? Если да, то…

– Сатек, – перебила его я, – я не выходила замуж.

– Что?!

– Что слышал. Я не выходила замуж ни за Лыску, ни за Лоську. Я, как последняя дура, ждала твоего звонка. А ты не звонил и не звонил. Кто тут должен сердиться – ты или я?

Святой Сатурнин потрясенно молчал.

– Эй, – позвала я, – ты еще жив?

– Не знаю, – ответил он. – Ты можешь приехать?

– Куда, в Прагу? – рассмеялась я. – Ты что, забыл, где я живу? У нас это называется выезд за границу. Дозволено только ударникам. А я тунеядка.

– Что это – тунеядка?

– Неважно. Пресмыкаюсь втуне. Мне до Праги, как до неба. Приезжай ты.

– Куда, в Ленинград? – грустно спросил Сатек. – Ты что, забыла, где я живу? У нас это тоже называется выезд за границу…

Мы немного помолчали.

– Ладно, – сказала я. – Давай прощаться. Этак ты разоришься на международном тарифе. Целую тебя, милый. Позвонишь еще?

– Я люблю тебя, – сказал он. – Слышала?

– Нет, – ответила я. – Такие слова нельзя услышать по телефону. Они не пролезают в кабель…

Что-то щелкнуло, разговор прервался. Сжав трубку обеими руками, я стояла возле тумбочки в коридоре, и колени мои дрожали, а из телефона слышались ритмичные частые гудки… – нет, не гудки – гудит паровоз… – слышались стуки, крики, вопли моего защемленного сердца, как из аппарата реанимации.

«Нужно сесть на стул», – подумала я и села.

«Он все-таки позвонил», – подумала я затем и вдруг поняла, что на самом деле думаю только о последних его словах. Они не только пролезли в кабель. Они затопили весь окружающий мир. Они были теперь повсюду, куда ни глянь, куда ни повернись. «Я. Люблю. Тебя. Слышишь?» Ага. Попробуй, не услышь. Как с ними жить дальше, с этими словами?

И тут меня обожгло: возможно, разговор разъединился случайно! Возможно, как раз в этот момент Сатек пытается прозвониться заново! А я, как последняя дура, сижу, держа в руках трубку реанимационного телефонного аппарата! Верни ее на рычаг, идиотка! И действительно, телефон зазвонил сразу же, как только я положила трубку. Меня будто подбросило.

– Алло! – крикнула я в микрофон. – Алло, Сатек! Алло! Алло!

– Какой затык? – недоуменно произнес незнакомый голос. – При чем тут затык? Алло! Это Саша? Можно Сашу?

Я снова села. Это не Сатек. Колени уже не дрожали, зато навалилась какая-то невиданная необоримая усталость. Усталость и зевота.

– Можно Сашу. Саша у телефона. С кем я говорю?

– Ну знаете, Александра Родионовна… Это просто некрасиво с вашей стороны, – обиженно сказали на другом конце провода. – Когда нужно было выручать вас из участка, вы узнали меня по первому слову…

– А, Сережа… – Я подавила зевоту. – Извините, я думала это кто-то другой. Вы что-то хотели?

– Надо встретиться. Прямо сейчас. В мороженице на Садовой. Понимаю что сейчас вечер, и вы устали, но дело не терпит отлагательств.

– Хорошо, – ответила я. – Это называется «с вещами на выход». Сейчас возьму вещи и выйду.

– Не городите чепухи. Я жду.

Он повесил трубку, а я поднялась со стула и вяло переоделась. Странно: я так боялась этого звонка, а когда он последовал, не чувствовала ничего, кроме усталости и равнодушия. Кого волнуют такие незначительные мелочи? Мир теперь делился для меня на две неравные части. Одна – крошечная, едва заметная, но тем не менее обладающая досадной способностью постоянно путаться под ногами, включала повседневную жизнь, работу в лаборатории, квартиру, улицу, город и прочую ерунду. Другая – огромная и сияющая, как широкоформатный экран, когда смотришь на него из первого ряда, состояла из четырех всеобъемлющих слов: «Я-Люблю-Тебя-Слышишь».

Когда я застегивала босоножки под пристальным взглядом собаки Бимы, из гостиной выглянула мама:

– Сашенька, уходишь? Когда вернешься?

– Скоро, мамуля. Это тут, недалеко, в мороженице. Нужно повидать кое-кого.

– В мороженице? Зачем? Если это мальчик и он стесняется, я могу закрыться и не выходить…

После разрыва с Лоськой мама сильно переживала мое затянувшееся одиночество. Я подошла и поцеловала ее в лоб.

– Мамуленька, ты живешь в прошлом. Те мальчики, которые сейчас подходят мне по возрасту, давно уже не стесняются мам своих подружек. Честно говоря, они уже вообще ничего не стесняются…

– Ладно, – вздохнула мама. – Может, заодно выведешь собаку? В эту мороженицу пускают, там буфетчица моя клиентка. Вернее, ее пуделек.

Бимуля, конечно, тут же вскочила и, урча, принялась носиться по коридору из конца в конец. «И в самом деле, – подумала я, – отчего бы не взять с собой собаченцию? Я ведь ей обещала сотрудничество в области киллерского ремесла: она вынюхивает, я исполняю… А слово надо держать – особенно если оно зафиксировано на милицейской прослушке».

Сережу я увидела еще на подходе к мороженице, в окно. Шел десятый час вечера, и в помещении, кроме Свиблова, сидела только одна случайная парочка влюбленных школьников, неизвестно почему застрявшая именно здесь, и именно в то время, когда весь город гуляет по набережным. Когда мы с Бимулей ввалились внутрь и, кивнув знакомой буфетчице, гордо проследовали к угловому столику, оперуполномоченный не смог скрыть своего изумления.

– Вы полны неожиданностей, Александра Родионовна. Вот так, с собакой…

– Что это вы перешли на имя-отчество, Сережа? – поинтересовалась я. – Можно по-прежнему – Саша. Или мы теперь в ссоре? Ну, не узнала вас по телефону, извините. А надо узнавать? Мы ведь пока не дроля с дролечкой, правда?

– Пока нет, – усмехнулся он. – Но зачем вы привели с собой пса?

Я погрозила оперуполномоченному пальцем.

– Во-первых, это не пес, а честная сучка. А во-вторых, специальных указаний о неприводе собак не было. Вот я и привела. Считайте ее моей помощницей. Доктором Ватсоном. Бимуля, ты ведь не откажешься быть доктором Ватсоном? Зарплата – сосиска в неделю.

Бима, уже устроившаяся под столом, протестующе стукнула хвостом об пол. Размер оклада ее явно не устраивал.

– Какое мороженое предпочитаете? – спросил Свиблов.

– Предпочитаю клубничное. Но тут у Антонины Васильевны только сливочное и крем-брюле… А впрочем, гулять так гулять! Если уж мы играем в барышню и кавалера, то возьмите мне, Сережа, сто граммов рислинга. И полпачки печенья «Дружба» для доктора Ватсона. Эта дружба вам жизненно необходима, поверьте… – Я заговорщицки наклонилась над столом. – Кто-кто, но мы-то с вами хорошо знаем, насколько информативными бывают мои беседы с этой, извините за выражение, сукой.

Бима снова протестующе стукнула хвостом. Свиблов отошел к буфету, а я наклонилась к собаке и потрепала ее за ухом.

– Слушай, Бимуля, кончай возражать хозяйке. Мы должны выступать единым фронтом. В ответ на мои слова ты можешь только восхищенно повизгивать. Зато когда говорит он, позволяется время от времени порычать – негромко, но внушительно. Поняла?

Собаченция ответила грустным взором.

– Куда ты меня притащила? – упрекали ее глаза. – Почему я лежу на этом грязном полу, вместо того чтобы гулять вдоль канала, обнюхивая тамошние столбики и деревья? Тебе не стыдно?

Хорошо, что вернулся опер со стаканами и печеньем, которое я тут же скормила Бимуле. Мы отпили по глотку и немного помолчали.

– Дело серьезное, Саша… – начал Свиблов. – Не знаю, слышали ли вы о случаях в парке Сосновка. В прессу это не попадает, но слухи-то ходят.

Я пожала плечами.

– Понятия не имею, о чем вы. Сосновка – это на Гражданке? Я там даже не бываю. Наверно, поэтому и слухи не дошли. А что такое?

Он замялся.

– Да вот… Знаете, я лучше покажу, чем рассказывать… – Оперуполномоченный раскрыл портфель и достал оттуда конверт. – Саша, я могу вас попросить пересесть? Вот сюда, лицом к залу, чтобы никто не увидел…

Снова пожав плечами, я пересела, как он просил, и открыла конверт. Там были фотографии. Мертвые лица – по-видимому, женские, искаженные жуткими гримасами. Голые тела в синяках и ранах. Страшная, мучительная смерть вопила с каждого снимка. Я не смогла досмотреть до конца.

– Что это, Сережа? Зачем вы показываете мне этот кошмар?

Он вложил снимки в конверт и убрал в портфель. Бима деликатно заурчала, намекая на желательность нового подношения. Но мне было не до печенья.

– Это длится уже три года, – сказал Свиблов. – Двадцать три изнасилованных и убитых девушки. Почерк везде один и тот же, то есть речь идет об одном и том же маньяке. Действует и вечером, и при свете дня. Сначала он, видимо, оглушает жертву ударом сзади. Затем раздевает и заворачивает в полиэтиленовую пленку. Потом насилует, душит и выбрасывает там же, в парке. Следов никаких. Свидетелей тоже. Полный тупик.

– Надеюсь, вы рассказали об этом не потому, что подозреваете меня?

– Саша… – Свиблов устало потер глаза. – Я ведь просил вас подойти серьезно. Неужели вам хочется шутить даже после этих фотографий?

– Я не шутила. Какая еще может быть причина? Я ведь не милицейский постовой, не следователь, не оперативник. Чем я могу тут помочь? Ничем.

Оперуполномоченный поднял на меня свой рыбий взгляд:

– Так-таки и ничем?

Мы помолчали.

– Мне еще вот что непонятно, – сказала я, чтобы хоть чем-то заполнить паузу. – Почему этим делом занимаетесь вы, а не милиция? Есть же этот… как его… угрозыск.

Он пожал плечами.

– Ну… как вам это получше объяснить… Сейчас у нас с милицией не лучшие отношения. Там многое… э-э… не в порядке. Многое требует… э-э… перетряски. Поэтому есть приказ забирать у них самые тяжелые дела. Как будто нам больше нечего делать… – Свиблов уныло покрутил головой. – А наши ресурсы, откровенно говоря, не слишком подходят для уголовки. И опыта соответствующего меньше, и информаторов нет. В общем, шансов не так уж и много.

Он залпом допил вино.

– Хотите еще? Нет? А я возьму…

Свиблов снова сходил к буфету и вернулся с бутылкой. Влюбленная пара ушла, теперь в мороженице оставались только мы. Оперуполномоченный налил себе полный стакан, плеснул мне и стал пить, мерно двигая кадыком.

– Уф, какая кислятина… – он снова наполнил стакан.

– Сережа, вы намерены напиться?

– Как же, этим напьешься… – мрачно хмыкнул Свиблов. – Слушайте, Саша, я хочу быть с вами совершенно откровенным. Мой начальник привлек вас так, на крайний случай. Потому что кто вы и что вы – непонятно. Даже вам самой непонятно. Я прав?

– Стопроцентно.

– Ну вот. Он так и сказал: на самый крайний. Когда полный тупик, в ход идет что угодно, хоть нечистая сила, хоть марсиане, хоть еврейская каббала.

– И по какому же разряду из этих трех прохожу я?

Он отмахнулся от вопроса, как от надоедливой мухи:

– Да какая разница, Саша? Вам самой-то не все равно? Важно, что у вас что-то получается. Может, и здесь получится? – Свиблов наклонился над столом и прошептал, уставившись в меня своими судачьими глазами: – Убейте этого гада, Саша. Просто убейте. Вы же видели, как он девочек этих изуродовал… Я вам еще заключение патологов не показывал – там вообще мрак. Разве такая мразь имеет право жить? Он ведь дальше продолжит… эти маньяки не останавливаются, пока им голову не свернешь. Вот и сверните ему голову. Пожалуйста. Пейте!

Мы выпили, и опер разлил по стаканам то, что осталось.

– Я обещаю попробовать, – сказала я. – Но не знаю, получится ли. Понимаете, Сережа, все те случаи… Во всех тех случаях я хорошо представляла, кого… ну…

– Кого убиваете, – подсказал Свиблов.

– Ну да. А тут… тут же о нем ничего не известно. Мне его даже не вообразить. Чудище какое-то мерзкое, склизкое, с клыками. Но он ведь, наверно, выглядит совершенно иначе. Если бы вы подсказали – как? Хоть какие-нибудь детали, минимальные. Потому что иначе… иначе я не смогу.

Оперуполномоченный покрутил головой:

– Эх, Саша, если бы мы знали детали, нам не понадобилась бы ваша помощь… – Он снова раскрыл портфель и достал оттуда конверт с фотографиями. – Вот примерно все детали. Я вам оставлю.

– Не надо.

– Надо, – твердо проговорил он. – Чтобы вы помнили, что будет происходить, если у вас не получится. Может быть, прямо сейчас, когда мы с вами разговариваем, он кладет под куст двадцать четвертую девушку. Вернее, ее мертвое тело. Вы понимаете?

Свиблов застегнул портфель, допил вино и вышел не прощаясь. Я толкнула ногой задремавшую Бимулю и тоже поднялась.

– Так и ушел? – ахнула из-за прилавка знакомая буфетчица Антонина Васильевна. – Даже не проводил?! Ну и мужики теперь… Не везет тебе, Сашка.

– Не везет, Антонина Васильевна, – подтвердила я. – Он хоть заплатил?

– А как же! – подмигнула она. – Передавай маме привет – от меня и от Жоржика!

Мы с Бимой брели вдоль канала, и конверт со страшными снимками обжигал мне бок и подмышку. Я ни капельки не сомневалась, что у меня ничего не выйдет. Тех, предыдущих, убивала моя ненависть. Я просто шипела им: «Сдохни! Сдохни!», и они исполняли приказ. Но здесь… допустим, я даже произнесу эту мистическую формулу… А зачем допускать-то? Вот возьми и произнеси! Хуже-то все равно не будет…

Я остановилась, взялась за конверт обеими руками и выпалила:

– Сдохни!.. Сдохни!.. Сдохни!..

Не замеченный мной встречный парень шарахнулся в сторону, отбежал на безопасное расстояние, оглянулся:

– Совсем сбрендила?!

Бимуля угрожающе зарычала, и парень, качая головой, пошел себе дальше. Честно говоря, я понимала его чувства: что-то похожее на церемонию вуду на Крюковом канале в белую ночь – это и в самом деле нечто…

– Сдохни!.. Сдохни!.. Сдохни!.. – еще несколько раз проговорила я и прислушалась.

В мире все оставалось по-прежнему. На улицах и набережных сгущались молочные сумерки – до одиннадцати еще немного стемнеет, а потом снова начнет светлеть. Белая питерская ночь, томительный морок, потерянная душа, отжатая в рыхлую творожную массу… Где-то там, глубоко в животе этой ночи, ворочается сейчас страшный склизкий урод с клыками и скрюченными пальцами. Или уже не ворочается? Возможно, его настиг удар моей ненависти… Возможно, он испускает свой мерзкий дух в эту самую минуту…

– Сдохни!.. Сдохни!.. Сдохни!..

Бима ткнулась лбом мне под колено. Что ж, можно понять и ее. Собака устала от странных выкрутасов хозяйки. Собаке хочется домой – слопать вечернюю миску каши и залечь на коврик. Всех их можно понять: и шарахнувшегося парня, и собаку Биму, и опера Сережу Свиблова, и его седовласого полковника, и даже неведомого урода из Сосновки. Не понять только саму себя, Сашу Романову. Получилось? Не получилось? Получится? Не получится? Откуда взялась во мне эта странная способность? Сохранилась ли она сейчас? И даже если сохранилась, сработает ли завтра, через неделю, через год?

Мы шагали домой, Бима нетерпеливо натягивала поводок, а я безуспешно пыталась припомнить что-то очень важное или казавшееся таковым – что-то, случившееся со мной еще до встречи с опером. До. Было ведь что-то такое и до конверта с этими жуткими фотками. Но что? Что?

Ах, да: звонок Сатека. Звонок Сатека и «Я-Люблю-Тебя-Слышишь»… Это произошло всего полтора часа тому назад. Полтора часа… – или полтора года? Сейчас уже и не поймешь…

Свиблов позвонил через день:

– Ну что, Саша? Получилось?

– Это вы мне скажите, получилось или нет! – психанула я. – Мне-то откуда знать? Вы что, думаете, ангел смерти мне докладывает? Да даже если и доложит, откуда мне знать, кто из десятков умерших – ваш маньяк? Я делаю все что могу, и перестаньте задавать идиотские вопросы!

Он молчал так долго, что я подумала – разговор прервался.

– Сережа, вы еще на линии?

– Да, я здесь, – тихо ответил опер. – Не надо кричать, Саша. Вижу, вы приняли эту историю близко к сердцу. Что понятно. Но подумайте, каково мне. Дело-то висит на моей шее. Или даже на моей совести. Так что сделайте скидку, не корите за идиотские вопросы. По-человечески, да?

Мне стало стыдно.

– Извините.

– Ничего, – сказал он. – Я буду держать вас в курсе.

Июнь катился в лето – первый июнь в моей взрослой жизни, первый июнь без экзаменационной сессии, без годовых контрольных работ, без мыслей о каникулах – студенческих или школьных – месяц как месяц, мало чем отличающийся от прочих. На работе все сидели тихо, как бобики на привязи у магазина, – сидели и ждали. Чего ждали? А чего ждут бобики? Выхода хозяина, который отвяжет поводок и скажет – или не скажет, – что будет с ними, бобиками, дальше. И что бы он ни сказал, что бы ни сделал – бобики примут всё. Примут с визгом, трепетом, стоном или даже протестующим лаем – но примут. Все это было исчерпывающе верно и в отношении нас.

Нечего и говорить, что прежний свободный режим остался в прошлом. Теперь все старались приходить на работу вовремя: отдел кадров то и дело устраивал внезапные проверки. Вылазки наружу превратились в настоящую операцию, что-то вроде разведки боем. И хотя вскоре Грачев выбил для всех сотрудников особые пропуска, утверждающие, что «податель сего» пребывает в статусе перемещения из лаборатории на головную площадку института – или обратно, – это мало помогало. Пропуск еще мог сработать на улице или в транспорте, но не в случае, когда облава захватывала тебя в магазине, в зале кинотеатра или, еще того хуже, в пивнушке.

Чем мы занимались? Кто чем. Читали, вязали, расписывали преферанс, забивали козла, играли в «монопольку», в шахматы, в покер. Устав, выходили под окна перекурить и трепались, трепались, трепались. Временами кто-то, одурев от скуки и ничегонеделания, заводил речь о работе – вернее, о том, что именовалось работой в наших квартальных, годовых, пятилетних планах, но почти сразу же умолкал под удивленными и осуждающими взглядами коллег. Ведь планы заведомо составлялись на идеальной полуфантастической основе – как, впрочем, и последующий отчет об их выполнении, – так что внесение любой реальной практической детали немедленно разрушало эту воздушную конструкцию.

– Понимаешь, Сашуня, это как мир и антимир, – объяснял мне Троепольский. – Они не могут существовать вместе. Так вот, наши планы и отчеты – это мир, а реальная работа – антимир. Малейший практический опыт немедленно продемонстрирует полную нежизнеспособность всего проекта и таким образом уничтожит его. Ты хочешь, чтобы лабораторию закрыли? Нет? Тогда даже не заикайся о работе. Мы работаем раз в квартал – составляем отчет о предыдущем и пишем план на следующий.

Ха! «Мы работаем!» Честно говоря, «мы» не делали и этого: планами и отчетами в лаборатории занималась одна только Зиночка.

– Отдуваюсь за весь коллектив… – смеялась она.

Впрочем, Зиночка тоже не перетруждалась – внесение мелких изменений в прошлогодние версии документов занимало у нее не более часа…

«Ты хочешь, чтобы лабораторию закрыли?»

Я молчала, потому что Троепольскому вряд ли понравился бы мой ответ на этот вопрос. Конечно, мне не хотелось, чтобы их выкинули на улицу: как-то так получилось, что все институтские связи распались, и теперь грачевцы были моими единственными друзьями. Но еще меньше мне хотелось бы оказаться в положении самого Троепольского, для которого не существовало более страшной угрозы, чем перспектива закрытия лаборатории… Построить на этом жизнь? Продолжать и дальше это безрадостное пресмыкательство втуне? Бр-р… Я была совершенно уверена, что уйду оттуда при первой возможности – например, через три года, когда закончится обязательный стаж молодого специалиста. Вот только останусь ли я такой же через три года? Лаборатория затягивала, как болотная трясина. Тимченко знал, что говорил, когда предупреждал меня об подобном варианте…

Маньяк из Сосновки на какое-то время отвлек меня от этих безрадостных раздумий. В первые дни после разговора со Свибловым я вообще не могла думать ни о чем другом. Были моменты, когда мне казалось, что дело сделано и можно наконец выбросить конверт с фотографиями… Хотя нет, как можно выбросить такое – вдруг попадется кому-нибудь на глаза?.. Тогда сжечь. Да-да, сжечь. Или вернуть Свиблову. Да, это лучше всего – вернуть Свиблову. Вернуть со словами:

– Готово, товарищ старший лейтенант. Мерзавец уничтожен и уже не навредит никому. Сдох, откинулся, сыграл в ящик. Его переехал автобус. Он поскользнулся на банановой кожуре и упал виском на удачно торчащий штырь. С ним случился обширный инсульт. У него в квартире взорвался газ. В ванну упала электробритва, подонок потерял сознание и утонул. Или того лучше: убийцу прирезали малолетние хулиганы – хотели попугать, приставили ножик к артерии, а он возьми да и дернись…

Я изобретала десятки самых разнообразных способов: что-то упадет сверху, кто-то толкнет на платформе, где-то…

– Саша! Саша!

– А?! Что?

– Где ты витаешь? – удивленно говорила Зиночка. – Я уже пять минут не могу до тебя докричаться. Подержи мне шерсть… Ага, вот так.

Я послушно распяливала руки с шерстяным мотком. Так, на чем мы остановились? А! Где-то ударит током, куда-то провалится нога…

– Саша! Саша!

– А?! Что?

– Я уже смотала, можешь опустить руки… – Зиночка озабоченно заглядывала мне в лицо. – Ты здорова ли, мать? Все в порядке?

– Ага, в порядке… – рассеянно отвечала я.

Ага, в порядке? Какой «порядок» и какое «ага»… Уже час спустя я вдруг проникалась уверенностью, что у меня ничего не вышло. Тогда я хватала сумочку и, запершись в туалетной кабинке, доставала проклятые фотографии, чтобы в сотый, двухсотый, пятисотый раз впитав в себя заряд ужаса и ненависти, прошипеть в адрес неизвестного душегуба свою убойную формулу:

– Сдохни!.. Сдохни!.. Сдохни!..

Свиблов, как назло, не звонил: наверно, обиделся. И поделом мне – нечего рычать на людей. Уж если меня так корячит, то каково ему, ведущему это дело? С другой стороны, если нет звонка, то ничего не произошло. А если ничего не произошло, то есть надежда, что у меня действительно получилось! Получилось! Ну конечно, получилось! Мерзавец уничтожен и уже не навредит никому. Сдох, откинулся, сыграл в ящик. Его переехал автобус. Он поскользнулся на банановой кожуре и упал виском…

– Саша! Саша!

– А?! Что?..

Через две недели я не выдержала и сама набрала номер Свиблова.

– Боюсь сглазить, потому и не звоню, – ответил он на мой вопрос. – Пока всё вроде тип-топ. Уже третья неделя идет, как все тихо. Раньше-то выходил на охоту в среднем раз в пять дней. Так что, похоже, тьфу-тьфу-тьфу, сработало. Постучите по деревяшке, Саша. Или вы, как нечистая сила, по деревяшке не стучите и в черных кошек не верите?

– Очень смешно, – сказала я. – Значит, фотографии больше не нужны? Вы можете их забрать?

– Заберу недельки через три, если так и продолжится, – пообещал он. – И не только заберу. Тут уже вам положена награда посущественней, чем сто грамм рислинга в мороженице. Вплоть до ордена. Шутка ли – такое дело закрыть!

– Служу Советскому Союзу! – отрапортовала я. – Только орден мне ни к чему, Сережа. Мне бы в Прагу съездить. Поможете? В качестве награды посущественней.

– К этому вашему чеху? – спросил Свиблов после непродолжительного молчания. – Хорошо, попробую поговорить с начальством.

– Спасибо!

– Подождите, подождите, – остановил меня он. – Еще рано праздновать. Возможно, мы торопимся с выводами. Возможно, ему просто мешает большое количество постовых. Я ведь туда нагнал уйму людей: милиция, дружинники, местные добровольцы. Дежурят на каждой аллее.

– Вот пусть и дежурят! – весело откликнулась я. – Порядку больше, природа целее… Эх, Сережа, знали бы вы, как мне сейчас полегчало! А с Прагой так и вовсе именины сердца.

– Вам же сказано: подождите радоваться. А дежурных придется рано или поздно снимать. Никто не даст мне долго держать такое количество народу на одном объекте. В общем, созвонимся через три недели. Пока!

Я повесила трубку в превосходнейшем расположении духа, предвкушая, как расскажу Сатеку о нашей предстоящей встрече. Что ни говори, а бывают в профессии киллера и чрезвычайно приятные моменты.

Мы перезванивались со Святым Сатурнином каждую неделю. Разговоры были длинными, большей частью ни о чем: повседневные новости, обычная болтовня, смешки, междометия, нам одним понятные шутки и просто дыхание в трубке. Но главное содержание находилось между всем этим – не выразимое в словах, но исполненное того напряженного, наэлектризованного томления, какое возможно лишь между двумя отчаянно тянущимися друг к другу человеческими телами. По-моему, это одинаково удивляло нас обоих: как-никак, прошел почти год с момента нашего расставания. Неужели заряд тех двух сумасшедших дней в пустом здании городской школы способен сохраняться так долго, ничуть не теряя энергии, а, кажется, лишь накапливая дополнительные мегаватты? Существуют ли в мире другие такие аккумуляторы?

– Мне отказали в путевке, – грустно сообщал Сатек, – но я тут же подал новое заваление…

– Заявление, милый, – поправляла я. – Завалением оно станет, когда получишь ответ.

– Если они снова откажут, я перейду границу нелегалом, – говорил он.

– Ты что! – пугалась я. – Перестань так шутить. А то товарищи, которые сейчас слушают наш разговор, могут неправильно понять…

– Товарищи слушатели! – подхватывал Сатек. – Пожалуйста, поймите меня правильно: я не могу жить без этой девушки. Пустите меня к ней, товарищи!

Так или примерно так мы с ним и общались, заметно пополняя доходную статью телефонных служб по обе стороны советско-чехословацкой границы. После разговора со Свибловым я сказала Сатеку, что, вполне возможно, меня скоро премируют поездкой в Прагу.

– С чего это вдруг? – удивился он. – Ты ведь всего четвертый месяц работаешь…

– Да так, есть один проект… – уклончиво ответила я. – Не спрашивай, это секрет. Но есть и плохая новость: я не смогу звонить тебе так часто, как прежде, – нужно подкопить денег на путевку…

Недели тянулись медленно, как будто вмещали теперь не семь дней, а все двадцать. В конце июля Грачев попросил всех задержаться после работы и устроил собрание.

– Вы, конечно, слышали о новом постановлении? – завлаб взял газету и прочитал вслух: – «Об усилении работы по укреплению социалистической дисциплины труда».

– Слышали, слышали, – откликнулся Троепольский. – Завязывай, Грачев, у людей тут дети по лавкам сидят, плачут, кашки просят. Рабочее время уже пять минут как закончилось. Дзынь-дзынь!

– Слышали, но не читали, – с нажимом продолжил Грачев. – Иначе не последовало бы такого вопроса. Потому что здесь прямо говорится о необходимости проводить различные собрания в нерабочее время. А кроме того… кроме того, есть тут слова, относящиеся непосредственно ко мне, заведующему этой лабораторией. Вот, я зачитаю: «Неспособность руководителя обеспечить надлежащую дисциплину труда на полученном участке работы должна расцениваться как несоответствие занимаемой должности». Всем понятно, что это значит?

Сотрудники молчали. Грачев вздохнул и отложил газету.

– Ладно, тогда объясню своими словами. Если раньше за опоздания, прогулы и прочие нарушения вы отвечали только своей дубленой шкурой, то отныне наказывать будут меня. То есть вас тоже, но сначала меня. А у меня шкура нежная, истончившаяся от многолетних сражений за наше с вами существование…

– Зато хорошо проспиртованная… – пошутил Троепольский

Завлаба передернуло. Он уставился в полуподвальное окошко и молчал так долго, что мы испугались.

– Да чего ты, Слава… – смущенно проговорил Троепольский. – Я же в шутку. Ну хочешь, извинюсь? Извини, пожалуйста.

Грачев обвел комнату ничего не выражающим взглядом. По-моему, завлаб был трезв, что уже само по себе являлось из ряда вон выходящим событием.

– Собрание закончено, – тихо произнес он. – Советую всем хорошо запомнить: больше я не намерен вас покрывать. Друзья или не друзья – неважно. Вплоть до увольнения. Все свободны.

На трамвай мы с Зиночкой шли в подавленном настроении. Потом она махнула рукой:

– Да ну, еще расстраиваться из-за таких пустяков! Поверьте, Сашенька, это скоро пройдет. Когда-нибудь они там поймут, что одними постановлениями дела не поправишь, и всё вернется на круги своя. Как говорит Троепольский, Ка-Гэ-Было…

– …так и будет, – закончила я в тон старшей подруге. – Ваш трамвай, Зиночка!

Я помогла ей погрузить в вагон сумки и пакеты. Вот и еще один день прошел, а там, глядишь, и неделя проползет. Третья неделя. Третья – из трех недель ожидания, назначенных Свибловым для полной уверенности. А потом – пусть только попробуют не дать мне мою Прагу. Прагу – и Сатека, милого моего Святого Сатурнина…