Текст книги "Диптих. Стихи / Сонеты"

 
За окном клубится дым –
Там распаренная осень.
Я – уставший пилигрим,
Посещающий без спросу
 
 
Эфемерную тоску
В душах всех неравнодушных.
Ну-ка, выпей кофейку
Да немножечко послушай!
 
 
Я несу стихи и горечь
Наших жизней в этот дом.
Ты со мною станешь спорить,
Скажешь: «Много горя в нём!»
 
 
Ну а я пожму плечами,
Отправляясь в дальний путь:
Должен кто-то ведь ночами
Несть крестом чужую грусть.
 

 
Мы подставляем правую ладонь,
Под слёзы тех, кого мы возлюбили,
Кого своей любовью приручили,
В чьём сердце возжигали ей огонь…
 
 
Слова бессильны, просто потому,
Что описать не в силах проявленье
Любви во множестве значений,
И уточнений требуют всему!
 
 
Десятки? Сотни? Мириады слов
Звучат, звучат ответом на вопросы!
И если форма – это только способ,
Тогда любовь – воистину любовь.
 
 
Тогда пускай, как эхо, слышен звон –
И на щеках горит ладонь любимой!
…Под слёзы тех, кого мы возлюбили,
Мы подставляем правую ладонь.
 

 
Мы все открыты для ночлега
Во мгле блуждающих идей,
Чтоб вдохновенной музы нега
Лишила окон и дверей!
 
 
Она войдёт однажды в душу,
Срывая петли наших чувств,
Чтоб, утешая по чуть-чуть,
Нам сердце вывернуть наружу!
 
 
Чтоб не страшились сквозняков
И безыдейных языков,
Кто затворён в глухих сараях.
 
 
Чтоб мы, открыты для людей,
Взрастили множество идей,
Подошвы ног чужих лаская…
 

 
Я постигал искусство созерцать:
Я находил во мраке параллели –
Ощеренные в стенах цитадели
Невежества шипы и толщу врат.
 
 
Я постигал искусство проницать
За грань веков, к пределам мирозданья,
Где цель моя, пронизанная тайной,
Таилась и в других творцах.
 
 
Я постигал искусство из искусств,
Претерпевая горечь поражений.
Я постигал искусство рассуждений,
Не отверзая для пустого уст.
 
 
И я вознёс светильник и перо:
Я постигал, чтоб не было темно.
 

 
Словно бы мотылькам, что до ночи мешают
                                                           спать,
Я зажигаю костры и свечи:
Сгорайте! Не давить же вас этими пальцами,
Что задрожат, осязая вечер,
 
 
Ощущая старинный ажур, практически
                                                   невесомый,
Домотканой неровной тоски,
Такой изысканно-нежной и до боли такой
                                                      знакомой,
Что изгиб укрывает строки.
 

 
Горел огонь на грязном пустыре
Конфорок в типовой пятиэтажке,
Как папортников цвет, надеждой грел,
И вился дым табачный сизой пряжей.
 
 
И Мойры предрекали пустоту,
Что неизбежна, будто смерть Ахилла,
И доживала ветхая квартира,
Ждала, когда закрою дверь, уйду.
 
 
Её поправ, ковшами разорвут,
И ночью звёзды, что обычно врут,
Скорбеть начнут. И в памяти Медведиц
 
 
Всплывёт, как я на кухне в телескоп
На них взирал, забыв про эскалоп,
И открывал таинственные двери.
 

 
Я ухожу. Поскольку уходить – вполне
                                                     естественно.
Ведь недвижима смерть и то, что неживое:
Подобно стулу, кафелю, пальто. И здесь – ни до
Ни после – нет того, что именуется «родное».
Дверная ручка со шнурком, как образ
                                                    недвижения
И тлена. И зуб молочный – на другом конце –
Тому свидетель. Исход – всему решение.
Жалея исхудавших, я ухожу, пока – хоть
                                               сколько – цел:
Так молнии пронзают небеса, а плющ –
                                                 руины душит…
Чуть теплится вольфрамовая нить, грозясь
                                                           рассвет
Небытием нарушить: и ток – бежит,
                                      и время – стены рушит.
Я – ухожу, движению послушен.
И лишь пальто несёт живой предмет.
 

 
Кафельной плитке нужно тепло.
Мы курим на кухне, вдыхая яд.
В наших стенах струится полезнейший ток.
Мы одни, как заповедал Хайям,
Предаёмся питью и чтенью стихов.
Этой кухне достаточно сплетен.
А пролитое на пол сухое вино
Взглядом печальным отметим
И сотрём, как последнюю истину в нас,
Разделивши для сотен и тысяч.
Она бесполезна. Лишь кафель тепла
Требует ненасытно…
 
 
Заструится по плитке полезнейший яд.
Дымным вечером пепел искрится…
В этих лампах когда-нибудь перегорят
Добела раскалённые нити,
И уста затворит на страницах Хайям.
Разольётся по клеточкам мозга
Ток неизменный и «сухость» вина,
 
 
Как катализатор вопросов
О яде из сплетен, о ряде стихов,
Чьи смыслы почти непонятны.
Мы кафельной плитке даруем тепло…
Как с людьми – которые рядом.
 

 
Воскурив сигареты, мы жжём электричество,
Славя ненужный, искусственный свет.
Ночь безусловна – она обезличивает,
Всему предрекая кромешное «нет»:
 
 
Мебели, двери, фарфоровым блюдцам,
Люстры цветку, что растёт с потолка.
Серые странники жаждут коснуться
Этой святыни узором крыла.
 
 
Слабые тени, подобны проталине,
Ждут, чтобы утро на них расцвело.
Дымными кольцами бабочки таяли:
Холодно, Господи. Как же темно…
 

 
И только ночь. И беспросветна мгла.
И слабый голос поглощает гомон.
Не разомкнут объятий холода…
Как холодно. Как безнадежен холод…
 
 
И хриплый глас сочетан с пеньем вьюг,
Дрожа на острие еловых шпилей.
Бушует ночь от некогда до ныне,
Темно вокруг, и дремлет вешний ум.
 
 
Не крепок сон под клёкот белых сов,
Под вой голодный рыщущих волков…
И потому, как безнадежен холод,
 
 
Так ночь длинна в объятьях певчих вьюг.
Целуя Север, славословит Юг
Тот слабый глас, собой поправший гомон.
 

 
Не вспоминай о вечности – не пиши,
Если в твоей человечности нет Души.
Если стихами своими ты заработал тик,
Если считаешь пустым – рви бессмысленный
                                                          стих!
Если нервы ни к черту – не к чему больше
                                                       пенять,
Что твои экзерсисы вряд ли смогут понять…
Если взываешь ко времени, то вопрошай о том,
Что обратится в руины и станет песком?
Не заскрипит ли противно слово на чьих-то
                                                           зубах,
Если восторженный смысл его – будущий
                                                          прах?
Если поэт не от века – как часто было
                                                      в летах! –
Не восхваляй человека: Вечность неси
                                                    на плечах.
 

 
Черёмухи и вишен белый цвет
Позёмкой ветер гонит над землёй.
Сокрыт от глаз в озябшей суете
Холодный обезличенный покой.
 
 
Но, ведомый животным и растеньям,
Он ведом дню: так хоровод светил
Величьем равен слабостей и сил,
Как свет и тень, в игре развоплощений.
 
 
Так виден снег в опавших лепестках,
Как дерево увядшее – в плодах.
И солнца диск под маской луноликой,
 
 
И новый день приносит в день иной
Холодный обезличенный покой
За суетою радостного мига.
 

 
Делаю шаг вовне:
На земле что-нибудь осталось.
Низко кланяясь простыне,
Выхожу за порог. Смеркалось.
 
 
Ввечеру мы уходим вон,
На привычный маршрут прогулки,
Чтобы встретиться в переулке,
Меня знавшем по слову «влюблён».
 
 
А тебя, по шагам узнавая
И по алому цвету щёк,
Помнит лестница винтовая.
Там зимы не залатан шёлк
 
 
От тепла наших рук, объятий,
От горячих моих стихов.
Лишь на стуле обмякшее платье
Сохранило покрой и шов…
 
 
Это место исхода от мира:
Наш ночлег в городской тайге,
Где, подобная пустельге,
Ты уносишь в огонь Пальмиры.
 

 
Ты – не на шутку красива!
Я это знаю точно.
И есть ли такая сила,
Что меня остановит ночью?
 
 
Я стану писать портреты,
Слагать о тебе стихи,
Покуда ещё не одеты,
Латая свои грехи.
 
 
Вот только не хватит формы
Твою красоту облечь
В изгибы словесных формул,
Целуя вдоль линии плеч.
 

 
Вечер. Метёт метель.
Зима, зима… Хлопья снежные
Ложатся – легко и нежно – на
Стылую нашу постель…
 
 
Сугроб одеяла,
Позёмкой – белая простыня.
Истоптав покрывало, сквозняк
Шторы вздымает валом.
 
 
Мы уходим навек.
Тогда – ничего,
ничего оставив:
Покосившиеся ставни
И надпись: «Здесь был…
Имярек…»
 

 
Мне снятся поезда. И душный гул вокзала
Хоронит омертвевшее «прощай».
Я помню всё. Я помню, ты сказала:
«Меня забудь. Прошу. Пообещай…»
 
 
И я ответствовал. И принимал на веру
Твои пустые хлопоты… и сны,
Где я один, среди людской метели.
Но – помню. Лгу. И требую весны!
 
 
– Не уходи! – кричу я еле слышно, –
Ведь жизнь моя уходит под откос!
…Я остаюсь. Я становлюсь всё тише.
Мне снится поезд, что тебя увёз.
 

 
Над головой – серебряные обручи –
Дрожат на лепестках увядших роз.
Вновь с привкусом полынной горечи
Любовь, пришедшая из грёз.
 
 
А стебельки колюче-ненавистные
Запутывает ветер в волосах.
Случайный смех, подобен звуку выстрела,
Дрожа на девичьих устах…
 
 
Так всякий год, едва дождавшись полночи,
Сбегают нифмы в тишину дубрав.
По следу Пан отправится на поиски,
Мечту, как прежде, не поймав.
 
 
…Так должен миф вовек остаться с мифами,
Так вещий сон пребудет только сном,
Погоня за мечтой – трудом сизифовым.
Тогда любовь – пребудет волшебством.
 

 
Венеция.
Город, в котором не был.
Город, в котором небыль
                                  тонет в каналах:
В масках алых венецианского карнавала
Бродят убийцы –
                      душат мечты.
И небо
В призрачно-белых молочных точках.
Не приглядны лишь выбоины
                                     да кочки, и
Вот люди жмутся, как сельди в бочке,
Распускают руки.
Что дочери?
Что сыновья?
Венеция,
              дым февраля
Пахнет пьяняще-пряно! И манит
В объятия свои
                      этот город,
В котором грязь так к лицу королям!
И если упрям, затаи в гортани
Желанья твои –
                    и не опускай ворот…
 

 
Жизни стабильность нарушена:
Из-под ресниц опущенных
Катится россыпь слёз.
А в городе сыро и серо,
Там пахнет дождём и снегом.
Что в нём теперь всерьёз?..
 
 
Если криком гортань не вспорота –
Держит молчанье у ворота
Опасную бритву стихов.
На грани едва балансируя,
Меж пистолетом и лирою,
Снова счастливо делаю вдох.
 

 
Всё то, что не из стали, – забирай.
Но оттого взять сердце не позволю:
К нему призыв неведомый – «пылай!» –
Неприменим. Внемли, глухие звоны
 
 
Натужно распирают грудь мою.
Всё, что не сталь, – тебе я отдаю.
 
 
И мысли (тяжелы, как никогда)
Влагаю в сердце – в строфы переплавят.
Мои стихи кого-то могут ранить,
Но пусть тебя не ранит ни строка.
 
 
Моя любовь? Останется с тобой.
И наши сны – легки, как пух лебяжий.
Захочешь рвать её – прошу, ты только пой!
И не жалей тогда покрой сермяжный…
 

 
В моём цитатнике великие слова –
Слова Великих, открывавших смыслы.
О том, зачем нам жизнь дана одна
И как прожить её возвышенно и чисто.
 
 
Их перечитывал на дню по десять раз –
Засалились страницы, пожелтели.
Но жизнь идёт. И, в целом, без прикрас.
Так, год за годом, годы пролетели,
 
 
И смысла не было в прочитанном уже,
Поскольку я писал стихи и пьесы.
Пускай не Байрон я, не Пиаже,
Но если мыслью стану интересен –
 
 
Не зря тогда случались экзерсисы
Над изреченьями умнейших из мужей.
 

 
Где тьма над бездною – где бездна в толще вод –
Под толщей вод – от тяжести – соленых,
Куда – подводной лодкой – кашалот
Спускается по средам, обречён на
 
 
Скитанья долгие в пространстве,
Лишенном света – и тепла лишенном, –
Гиганты скрытой ожидают брани
В момент, когда лучом зелёным
 
 
Светило проницает гладь воды…
На битву плыли млечные киты.
 
 
На встречу им из черноты глубин
Всплывут головоногие моллюски –
Подобные пришельцам тьмы и пустош,
Где свет – со дня Творенья – не был. Был
 
 
Проворен страж, как тьма проворна,
Но кашалот, в кольчуге рачьей,
Подобен рыцарю, а значит,
Пучину держит под надзором –
 
 
Смотритель бездны – млечный кит…
О нём сказанье так гласит.
 

 
Стихи читая с кровлей крыш,
Нарушив тютчевскую тишь,
На мир воззрех, его любя, –
Все, что извне, что вкруг тебя, –
Сим сердца возмутив ключи,
Родиться возглас: не молчи!
 
 
Тверди открыто, не таясь,
Слагая буквенную вязь:
Услышит – кто имеет слух,
Познает – с кем единый дух.
Вопросы все изобличив,
Взыскуй ответы: не молчи!
 
 
В себе вселенную открыв,
Являй её, покуда жив.
Лишь поднимись над суетой.
Где Солнце светит над тобой,
Даруя всем свои лучи,
Внемли их речи: не молчи!..
 

 
Жизнь – как строка сонета – коротка.
Поэзия – как будто бы молитва.
Я сослагаем стратфордского брита,
В венке глаголов связанных в века.
 
 
О, если был бы способ описать
Всю эту жизнь строкою многогранной,
То сколько было б жизней безымянных:
Возможно ли те жизни сосчитать?
 
 
И Гамлета предвечный монолог
Всё так же актуален, как и прежде:
Возможно ли, что в этом есть надежда?
Возможно ли, что в этом весь итог?
 
 
…Пусть краток век и коротки слова,
Но день раскрыт, как новая глава.
 

 
Веры нет, что всерьёз… За окном мороз
Снег из ока небесного выплакал.
Словно из олова будней выплавлен,
Воет взлохмаченный горем пёс.
 
 
Так на шесть сторон ветер нёс этот дым –
Весть о тех молодых и поживших.
Этот пепел и ржа многостиший
Не дадут утешенья другим…
 
 
Но, молчанье нарушив тревожное
После стольких речей недосказанных,
Воет пёс, ожидая тягостно
Детских ножек шаги осторожные.
 

 
Берут разбег костяшки домино –
И дни летят под летоисчисленье,
Описывая чьё-нибудь рожденье,
Описывая… то, что «на потом».
 
 
Что в реквиемы отзвуками нот
Ложится, тихий плач напоминая
О жизни, об изгнании из Рая:
Воистину – всемирнейший потоп!
 
 
…И память – убыстрённое кино –
День ото дня засвечивает плёнку:
И меркнет сад, где бегал я ребёнком.
Где был тот сад?.. И где ребёнок тот?..
 

 
Человек, как итог обобщения,
Ты кто, чтоб иметь значение?
Презирают великих, даже
Путём их не входят дважды.
Отважный – путём своим –
Идёт, как ведёт Элогим.
Имя начертано: в имени
Есть то, что у мира не выменять.
Человек, как итог обобщения, –
Кто ты? Прими решение.
Ты отрицаешь печали
Или же новоначальный?
Взгляни на цветущий сад –
Ужель он себе не рад?
Взгляни ещё дальше – над ним –
Солнца сияет нимб.
Человек, как итог Творения,
Проходит путём забвения,
Царский взыскуя путь.
Его же – не обессудь –
Нашедши, две тыщи лет
Дают – и тебе – в совет.
Под сенью его вьётся стих –
Плодами путей своих.
 

 
Я смотрю в эти очи, пытаясь понять:
Так вчитавшийся за двоеточие
Понимает причину тому, что часть;
Однородность подобия прочего;
 
 
Или что пролегает прямая речь,
Задев, как водится, за живое.
Оставляя слева, пожалуй, брешь,
Чем многоточие смысловое.
 
 
Но я не вою, не вою, нет!
Ни к чему уж пустые стенания:
Если муж – то ищи ответ,
Если мальчик – долой оправдания.
 
 
Безусловно, и тот, и другой
Отпечатан в серебряном зеркале
Пониманием: за запятой
Будет точка – больная и мелкая.
 
 
Возвращаясь к нему вновь и вновь,
День за днём – иногда, чтобы бриться –
Я надеюсь увидеть любовь,
Оживающую в глазницах…
 

 
В этом мире так много огня,
Но так мало тепла и света.
Чей-то день укрывает заря,
Холодя несгоревшее лето.
 
 
И слова – так беспомощно колки.
И, молчание переосмыслив,
Изойдут времена, эпохи
Желтизною последних листьев.
 
 
И останется чей-то день,
Став потухшим, оплаканной свечкой,
Чтобы теплится в вышине,
Чтоб гореть, не сгорая, – в вечность.
 

 
О, как мы опрометчивы, друзья!
Вся эта жизнь, что нам казалась длинною, –
Не более, чем остов бытия
Разбитой лампы керосиновой.
 
 
Впотьмах столетий и эпох,
Сугубой истины старатели,
Блаженство событийных крох
Вкушаем, словно млеко матери…
 
 
И в лихорадке суеты
Сияют дни дурацким золотом,
И клён, утративший листы,
Навис невыносимым молотом.