Текст книги "Граф Калиостро"

XII

Алексей Алексеевич и то, что было подобно женщине и что он называл Прасковьей Павловной, шли по дорожке через полянку к прудам. Воздух был влажен. Над садом поднялась луна. Её седой свет озарял всю широкую поляну. Отсвечивала кое-где паутина, уже протянутая пауками в густосиней траве. Белеющими пятнами обозначались цветы, блестела обильная роса. Вдали над прудами поднимались испарения серебристым сиянием.

Алексей Алексеевич шёл молча, сжав рот и глядя под ноги. Зато Прасковья Павловна, глядя на висящий над пышными грудами рощи светлый шар луны, говорила не переставая…

– Ах, луна, луна, Алексис, вы бесчувственны к этим чарам.

Холодный её голосок сыпал словами, как стекляшечками, и невыносимым звуком всё время посвистывал шёлк её платья. От этих стеклянных слов и шёлкового свиста Алексей Алексеевич стискивал челюсти. Сердце его лежало в груди тяжёлым, ледяным комом. Он не дивился тому, что рука об руку с ним идёт то, что час назад было лишь в его воображении. Болтающее, жеманное существо, в широком платье с узким лифом, бледное от лунного света, с большими тенями в глазных впадинах казалось ему столь же бесплотным, как его прежняя мечта. И напрасно он повторял с упрямством: – Насладись же, насладись ею, ощути… – Он не мог преодолеть в себе отвращения.

Дойдя до пруда, до скамьи, где утром он говорил с Марией, Алексей Алексеевич предложил Прасковье Павловне присесть. Она, распушив платье, сейчас же села.

– Алексис, – прошептала она, улыбаясь всем ртом лунному шару, – Алексис, вы сидите с дамой бесчувственно. Надо же знать, сколь приятна женщине дерзость.

Алексей Алексеевич ответил сквозь зубы:

– Если бы знали, сколько я мечтал о вас, не стали бы делать этих упрёков.

– Упрёки? – она рассмеялась, словно рассыпалась стекляшечками. – Упрёки!.. Но вы всё только руки жмёте, и то слабо. Хотя бы обняли меня.

Алексей Алексеевич поднял голову, всмотрелся, и сердце его дрогнуло. Правою рукой он обнял Прасковью Павловну за плечи, левой взял её руки. Глубоко открытая её грудь, с чуть проступающими ключицами, ровно и покойно дышала. Он близко придвинулся к её лицу, стараясь уловить её прелесть.

– Мечта моя, – сказал он с тоскою. Она слегка отстранилась, усмехаясь, покачала головой и взглянула в глаза ему поблескивающими лунными точками, прозрачными глазами. – Я как во сне с вами, Прасковья, – наклоняюсь, чтобы напиться, и вода уходит.

– Обнимите покрепче, – сказала она. Тогда он сжал её со всей силой и поцеловал в прохладные губы, и они ответили на поцелуй с такой неожиданной и торопливой жадностью, что он сейчас же откинулся: омерзением, гадливостью, страхом стиснуло его горло.

После некоторого молчания она проговорила, сладко потягиваясь:

– Мне сыро, есть хочу.

Тогда он быстро поднялся и зашагал к дому, когда же услышал за собой свист платья, прибавил шагу, даже побежал, но Прасковья Павловна сейчас же догнала его и повисла на руке:

– Алексис, у вас претяжёлый характер.

– Слушайте – крикнул он, останавливаясь, – не лучше ли нам расстаться…

– Нет, совсем не лучше, – она перегнулась и заглянула ему в лицо, – мне с вами приятно.

– Но вы омерзительны мне, поймите! – он дёрнул руку и побежал, и она, не выпуская руки, полетела за ним по тропинке.

– Не верю, не верю, ведь сами сказали, что я мечта ваша…

– Всё-таки вы отвяжетесь от меня!

– Нет, мой друг, до смерти не отвяжусь…

Они об руку влетели в дом. Алексей Алексеевич бросился в кресло, она же, обмахиваясь веером, стала перед ним и глядела весело.

– Много, много, мой милый, придётся над вами потрудиться, чтобы обуздать ваш характер… Вы себялюбец. – Она сложила веер и присела на ручку кресла к Алексею Алексеевичу. – Дружок, мне ужасно чего-то всё хочется, не то есть, не то пить… А то будто вода бежит по моему телу…

Алексей Алексеевич сорвался с кресла и, подойдя к двери, потянул за большую бисерную кисть звонка.

– Вам принесут еду, питьё – всё, что хотите. Успокойтесь.

Далеко в доме брякнул колокольчик, и послышались мягкие шаги Федосьи Ивановны.

XIII

Алексей Алексеевич, загораживая собою полуоткрытую дверь, сказал тётушке, чтобы она распорядилась подать в библиотеку какой-нибудь еды. Федосья Ивановна внимательно и странно взглянула на Алексея Алексеевича, молча отстранила его от двери, вошла в комнату и сейчас же увидела тощую, – как она потом рассказывала, – черноватую женщину, даже и не женщину, а моль дохлую, – стоит, вертит веером и смотрит пронзительно.

Тётушка немедленно же разинула рот и «села на ноги».

– Федоси, – пискливым голосом сказала ей та, черноватая, – не узнаёшь меня, моя милая?…

Тётушка ещё сильнее села, уперлась ногами и глядела на пустую раму от портрета. Когда же Прасковья Павловна приблизилась на шаг, тетушка подняла руку с крестным знамением…

– Ну, чего страшишься, Федосья Ивановна, всё это очень просто, – с досадою сказал Алексей Алексеевич, – эта дама – плод чародейства графа Феникса. Идите и распорядитесь насчёт еды…

Морщась, как от изжоги, он подошёл к двери в сад, опёрся о притолку и стал глядеть на полянку, залитую лунным светом. Он слышал затем, как тётушка забормотала молитву, сорвалась с места и утиной рысью выбежала из комнаты, как злобно захихикала вслед ей Прасковья Павловна, как в доме началась испуганная беготня и шопот. Но он не оборачивался и с тоскливой мукой глядел на освещенные окна флигеля.

В комнате зазвенела посуда, – это Фимка накрывала столик, расставляла судки и тарелки и, втягивая голову в плечи, с ужасом всё время косилась через плечо.

Прасковья Павловна села к столу и сказала Фимке:

– Раба, что в этом судке?

– Сморчки, матушка барыня.

– Положи. – Фимка подала грибы и стала за стулом, закрыв передником рот. Прасковья Павловна откушала и велела положить себе лапши.

– Дурно служишь, – сказала она, принимая тарелку. – Хотя ты и девка деревенская, а служить должна жеманно.

– Буду стараться, матушка барыня.

– Приседай, говоря с госпожою! – Прасковья Павловна впилась в неё тёмными глазами и вдруг стукнула ложкой по столу. – Раба, присядь!.. Ногу правую подворачивай… На стороны, – на спину не вались… Подол держи… Улыбайся… Слащавее…

Алексей Алексеевич с отвращением глядел на эту сцену.

– Оставьте девку в покое, – наконец сказал он. – Фимка, убирайся!

Прасковья Павловна, держа в руке ложку, с удивлением оглянулась на него, дёрнула плечиком:

– Алексис, мой друг, не вы, я здесь госпожа. Эту же девку велю высечь, чтобы вразумительнее понимала науку…

Кровь бешенства хлынула в глаза Алексею Алексеевичу, но он сдержался и вышел в сад.

XIV

Алексей Алексеевич, засунув глубоко руки в карманы камзола, шёл по поляне, – росой замочило ему чулки до колен, в голове рождались бешеные мысли. Бежать? Утопиться? Убить её? Убить графа? Убиться самому?… Но мысли, вспыхнув, пересекались, – он чувствовал, что погиб; проклятое существо впилось в него, как паук, и, кто знает, какой ещё страшной властью обладает оно?

– Сам, сам накликал, – бормотал он, – вызвал из небытия мечту, плод бессонной ночи… Гнусным чародейством построили ей тело. Горячечное воображение не придумает подобной пакости…

Алексей Алексеевич остановился и отёр холодный пот со лба… «А вдруг это только сон? Ущипну себя и проснусь в чистой постели, свежим утром… Увижу лужок, гусей, простую девку с граблями…»

В тоске он замотал головой, поднял глаза. Луна высоко стояла над садом, и мглистые облачка скрадывали её свет. С речки доносилось уханье лягушек.

В это время в тишине сада раздался резкий и тонкий голос Прасковьи Павловны, она звала: «Алексис!» Не отвечая, он только топнул ногой; итти на зов – нельзя, бежать было постыдно. Он увидал приближающиеся к нему три фигуры: Маргадона, Калиостро и Прасковьи Павловны. Она подошла первой и крикнула злобно:

– Всё знаю, голубчик! Я-то думала, вид рассеянный и дерзкие слова – от любовной причуды. А у вас другая на уме. Слышите, другой около себя не потерплю!..

– Ай, ай, ай! – проговорил Калиостро, приближаясь. – Я-то старался до седьмого пота, а вы, сударь, нос от неё воротите.

– Любовник перекидчивый, – взвизгнула Прасковья Павловна, – на цепь вас велю посадить в подполье.

– Нет, сударыня, на цепь его сажать не годится, – ответил Калиостро, – а вы, сударь, не упрямьтесь, домой нужно итти, – барыня спать хочет, и одной ей ложиться в кровать прискорбно.

Давешнее оцепенение снова овладело Алексеем Алексеевичем, он вздохнул и поплёлся к дому, увлекаемый под руку Прасковьей Павловной. Но уже у самых дверей он обернулся и увидел в окне флигеля на занавесе женскую тень. Он рванулся и закричал: – Мария! – Но сзади его подхватил Маргадон, втолкнул в комнату и запер стеклянную дверь.

Алексей Алексеевич вскрикнул, потому что словно пелена спала у него с глаз: он понял, в чём спасение. Оставшись с Прасковьей Павловной наедине, он закурил трубку, сел на книжную лесенку и сделал вид, будто слушает. Прасковья Павловна грозилась сгноить его на цепи, кричала, что весь дом против неё, и завтра же она выкинет на двор рухлядишку Федосьи Ивановны, выдерет Фимке волосы, перепорет всю дворню, наведёт свои порядки…

Алексей Алексеевич ждал, когда она устанет кричать, но у неё злости не убавлялось. Он слушал её и не слышал, сердце его часто билось. Он решил действовать. Выколотил трубку и – встал, потянулся.

– Всё это мелочи, – проговорил он, зевая, – идёмте спать.

Прасковья Павловна сейчас же оборвала поток слов и изумлённо, радостно усмехнулась запёкшимися губами. Алексей Алексеевич взял со стола зажжённый канделябр и отогнул в арке занавес, пропуская вперёд себя Прасковью Павловну. Когда же она прошла, он поднёс горящие свечи к занавесу, и алый бархат его мгновенно был охвачен огнём.

– Пожар! – не своим голосом закричал Алексей Алексеевич, швыряя канделябр, и побежал по длинной галлерее, загибающей к флигелю, где были гости.

Один только раз он приостановился, обернулся и видел, как Прасковья Павловна, вскрикивая, срывала худыми руками пылающий занавес. Когда вдали галлереи послышались голоса и топот ног, Алексей Алексеевич прыгнул к окну и прижался к его глубокой нише.

XV

Мимо него пробежали с испуганными восклицаниями Маргадон в развевающемся халате и Калиостро, в ночном колпаке, в пёстрой длинной рубахе и без панталон. Они скрылись за поворотом, откуда валил дым. Тогда Алексей Алексеевич бросился к флигелю, куда вела одна дверь со стороны галлереи, другая открывалась прямо в сад. Там-то он и увидел Марию, стоящую на пороге. Она была в белой шали, накинутою поверх платья, и в чепчике. Алексей Алексеевич распахнул окно, выскочил из галлереи в сад и подбежал к молодой женщине.

– Мария, – проговорил он, складывая руки на груди, – скажите одно только слово… Подождите… Если – нет, я погиб… Если – да, я жив, жив вечно… Скажите, любите вы меня?…

У неё вырвался лёгкий короткий крик, она подняла руки, обвила ими шею Алексею Алексеевичу и с откинутой головой, с льющимися слезами, сквозь слёзы, в глаза ему, проговорила взволнованно:

– Люблю вас.

И когда она сказала эти слова, с него спали чары: сердце растопилось, горячие волны крови зашумели по жилам, радостно вдохнул он воздух ночи и благоухание юного тела Марии, взял в ладони её заплаканное лицо и поцеловал в глаза:

– Мария, бегите этой аллеей до пруда, ждите меня в беседке. Не забудьте: когда вы перейдёте мостик, дёрните за цепь, и он поднимется… Там вы будете в безопасности…

Мария кивнула головой, в знак того, что всё поняла, и, придерживая платье, быстро пошла по указанному направлению, обернулась, усмехнулась радостно и скрылась в густой тени аллеи.

Тогда Алексей Алексеевич вытащил из ножен шпагу и кинулся в дом через балконные двери.

Сбив с ног Фимку, решительно отстранив Федосью Ивановну, повисшую было на его руке, растолкав перепуганную челядь, он вбежал в библиотеку. Комната была полна дыма. Пять свечей второго канделябра едва-едва коптяще-красными язычками освещали разбросанные по всему полу книги из повалившегося шкафа, Маргадона, который топтал тлеющий ковёр, и Калиостро, присевшего у кресла, и в кресле – сморщенное, с тёмными ребрами существо, едва прикрытое лохмотьями обгоревшего платья. При виде Алексея Алексеевича оно зашипело, сорвалось с кресла и устремилось ему навстречу. Но он, вскрикнув, вытянул перед собой шпагу, и оно, с воплем отчаяния и злобы, отшатнулось от устремлённого на него лезвия, кинулось в глубь комнаты и исчезло за книжными шкафами.

В то же время Калиостро, загородившись креслом, делал Маргадону знаки. Эфиоп оставил топтать ковёр и стал сбоку приближаться к Алексею Алексеевичу, вытягивая нож из-за пояса. Но тот, предупреждая прыжок, сам выбросился вперёд с вытянутой рукою, и лезвие шпаги до половины вонзилось Маргадону в плечо. Эфиоп крякнул и, хватая воздух, повалился навзничь. Тогда Калиостро швырнул в Алексея Алексеевича креслом и, загораживаясь предметами и бросая их, вертелся по комнате с необыкновенным для его лет и тучности проворством. Алексей Алексеевич гонялся за ним, стараясь ударить шпагой. Но Калиостро удалось выскользнуть в галлерею, откуда он выпрыгнул через первое же открытое окно в сад и большими прыжками, задирая голые ноги, побежал к прудам.

Алексей Алексеевич настиг его лишь у мостика, ведущего к беседке, где между колонн смутно белело платье Марии. Калиостро, зарычав, кинулся через мостик, не видя, что средняя часть его поднята, – взмахнул руками и с тяжёлым плеском, как куль, упал в воду. Раздался слабый крик Марии. Заиграла лунная зыбь по поверхности пруда, и, низко над травой, с длинным свистом, пролетела испуганная птичка. И снова стало тихо; ни звука ни на пруду, ни в тёмных древесных чащах.

Алексей Алексеевич, всматриваясь, взошёл на мостик и наклонился у края разъятой его части. И вдруг у самой сваи, у воды, увидел глаза, – они медленно мигнули. Он различил поднятое лицо, щетинистый череп и торчащие уши Калиостро.

– Наверх вы всё равно не подниметесь, – сказал ему Алексей Алексеевич, – свая склизкая, и я предупреждаю: если вы только опять начнёте свои фокусы, я вас заколю. Вы негодяй? – Он фыркнул носом. – Сидите лучше смирно, вас сейчас вытащат.

Он приложил ладони ко рту и закричал: – Эй, люди, сюда! – И скоро вдали раздались голоса людей, и начали подбегать мальчишки, дворовые мужики, девки, кто с вилами, кто с косой, кто просто с дубиной, – все были спросонок и встрёпанные.

Алексей Алексеевич приказал принести верёвок, связать Калиостро и вытащить из воды. Трое рослых мужиков, сняв портки и крестясь, полезли в воду. Под мостиком, между сваями, началась возня. «Алексей Алексеевич, он, пропасти на него нет, царапается», – кричали оттуда. «За щёки его хватай, тяни из воды!» – кричали с мостика.

Наконец Калиостро скрутили верёвками и вытащили на берег. Он более не сопротивлялся и, в облипшей рубашке, опустив голову и постукивая от холода зубами, пошёл в толпе дворовых к дому.

Алексей Алексеевич, оставшись один, стал звать Марию, сначала тихо, потом всё громче, испуганнее. Она не отвечала. Он обежал пруд, вскочил в утлую лодочку и, упираясь шестом, переехал на островок. Мария лежала в беседке на деревянном полу. Алексей Алексеевич обхватил её, приподнял, прислонил к себе её бессильно клонившуюся голову и, целуя её лицо, едва не плакал от жалости и любви к ней. Наконец он почувствовал, как её тело стало легче, поднялась и опустилась её грудь, и светловолосая голова её легла удобнее на его плечо. Не раскрывая глаз, Мария проговорила едва слышно: – Не покидайте меня.

XVI

Пожар удалось потушить. Выгорела лишь библиотечная комната, – водою и огнём в ней попорчено было много книг и вещей, и дотла сгорело полотно на портрете Прасковьи Павловны.

На рассвете к крыльцу подали телегу, в неё на свежее сено положили вещи гостей и посадили Маргадона, – он был совсем плох: весь серый, земляного цвета, с отвисшим ртом и с головою, закутанной в два тёплых платка. Народ, стоявший у крыльца и вокруг телеги, стал жалеть старика, – всё-таки человек подневольный, слуга, пропадает не по своей охоте. Скотница дала ему на дорогу калёное яичко. Зато, когда вывели всё ещё связанного Калиостро, в нахлобученном кое-как парике и в шляпе с растрёпанными перьями, в накинутой поверх ночной рубашки песцовой шубе, мальчишки засвистали, бабы начали плеваться, а подслеповатый мужик Спиридон, без шапки, распоясанный и босиком, всю ночь больше всех суетившийся на глазах у барина, подскочил к Калиостро и развернулся, чтобы дать ему в ухо, но его оттащили. Калиостро сам влез в телегу, насупленный, с нависшими бровями. Мордатый парень, славившийся в деревне силой и отчаянностью, весело прыгнул на нахлёстки, замотал верёвочными вожжами, сивая кобылёнка влезла в хомут, и телега тронулась под свист и улюлюканье дворни.

– Федька, – закричал Алексей Алексеевич с крыльца, – повезёшь их прямо в Смоленск и там сдай городничему.

– Будьте покойны, Алексей Алексеевич, – уже издалека ответил Федька, – доставим в полном порядке, не впервой.

XVII

После обморока в беседке Мария едва могла дойти до дома. Её уложили во флигеле, в спальне, предназначенной для особо именитых гостей. Над кроватью полуоткинули балдахин, на окнах спустили шторы, и Мария забылась сном. Гак она проспала до полудня. Федосья Ивановна, часто подходившая к дверям, услышала её бормотанье, вошла в спальню и увидела, что Мария лежит с закрытыми глазами, ярко-румяная, и не переставая говорит про себя тихим голосом. У неё началась горячка и держала её между жизнью и смертью более месяца.

Алексей Алексеевич едва не сошёл с ума от беспокойства и в тот же день сам поскакал в Смоленск за лекарем. На обратном пути он узнал от лекаря, что к смоленскому городничему привозили на телеге двух каких-то иностранцев, городничий их сначала арестовал, а затем с большим почётом отправил по варшавскому шляху. Осмотрев Марию, лекарь сказал, что одно из двух: либо горячка возьмёт своё, либо человек возьмёт своё.

Алексей Алексеевич целые дни теперь проводил у постели Марии, спал в кресле у окна, почти ничего не ел, изменился, сильно исхудал; его лицо возмужало, стали влажными глаза, в каштановых волосах появилась белая прядь.

Однажды, ближе к вечеру, он дремал и не дремал, сидя в кресле. Сквозь персиковые занавеси солнце протянуло длинные лучи с танцующими пылинками; билась сонная муха о стекло; Алексей Алексеевич, разлепляя веки, поглядывал на пылинки в луче, на муху. Каминные часы спокойно отстукивали минуты жизни. И вот, сквозь дремоту, Алексей Алексеевич начал ощущать какую-то перемену во всём, заворочался, обернулся к кровати и увидел раскрытые синие глаза Марии. Она смотрела на него и смешно морщилась от изумления и усилия припомнить что-то. Он опустился на колени у кровати. Мария проговорила:

– Скажите, пожалуйста, где я нахожусь и кто вы такой? – Алексей Алексеевич, не в силах от волнения говорить, осторожно взял её руку и прижался к ней губами. – Я. давно смотрю, как вы дремлете, – продолжала Мария, – у вас такое грустное лицо, как у родного, – она опять сморщилась, но сейчас же бросила вспоминать, – вот если бы вы открыли окно, было бы хорошо…

Алексей Алексеевич раздвинул шторы, раскрыл окна, и, вместе с тёплым и душистым воздухом сада, в спальню влетел весёлый шум птичьего свиста и пения. У Марии появился румянец. Улыбаясь, она слушала, и вот издалека три раза прокуковала запоздалая глупая кукушка. Глаза Марии налились слезами. Алексей Алексеевич наклонился к ней, она прошептала: – Спасибо вам за всё…

Вскоре она уснула крепко и надолго. Началось её выздоровление, и с этого дня Алексей Алексеевич не проводил уже более ночей в её спальне.

Вместе с выздоровлением Марии настало то, что понимала только одна Федосья Ивановна: ни минуты Алексей Алексеевич и Мария не могли пробыть друг без друга, а когда сходились – молчали: Мария думала, Алексей Алексеевич хмурился, кусал губы, стоял или сидел в совершенно неудобных для человека положениях.

Когда однажды тётушка заговорила с ним:

– Как же ты, всё-таки, Алексис, прости меня за нескромность, думаешь поступить с Машенькой? К мужу её отправишь, или ещё как? – он пришёл в ярость:

– Мария не жена своему мужу. Её дом здесь. А если она меня видеть не желает, я могу уехать, пойду в армию, подставлю грудь пулям…

Ночи он проводил скверно: его мучили кошмары, наваливались на грудь, давили горло. Он вставал поутру разбитый и до пробуждения Марии бродил мрачный и злой по дому, но едва только раздавался её голос, – он сразу успокаивался, шёл к ней и глядел на неё запавшими, сухими глазами.

Настал август. Над садом, мерцая в прудах, высыпали бесчисленные звёзды, облачным светом белел Млечный путь. Из сада пахло сырыми листьями. Улетали птицы.

В одну из таких ночей Алексей Алексеевич и Мария сидели в её спальне у камина, где, перебегая из конца в конец огоньками, догорало полено. И вот в полутьме, в глубине комнаты, из-за полога выдвинулась тень. Алексей Алексеевич вздрогнул, всмотрелся. Подняла голову и Мария. Тень медленно исчезла. Прошла минута тишины. Мария бросилась к Алексею Алексеевичу, обхватила его, прижалась и повторяла отчаянным голосом:

– Я не отдам тебя!.. Я не отдам тебя!..

В эту минуту всё разделявшее их, всё измышленное и сложное разлетелось, как дым от ветра. Остались только губы, прижатые к губам, глаза, глядящие в глаза: быть может, быстротечное, быть может, грустное, – кто измерил его? – счастье живой любви.

1919