Текст книги "Розанов"

Слово и тело

Однако это будет позднее, а в ту пору розановская мысль восстала не только против Нового Завета, Христа, монашества и скопчества, которое В. В. рассматривал как христианство, доведенное до логического конца, и впоследствии высказал все, что об этом думает, в своих известных сочинениях, а также в докладах на заседаниях Религиозно-философского общества. Сопутствующим явлением, своего рода физиологическим, психологическим, патологическим, философическим, онтологическим осложнением, ответвлением или разветвлением этого бунта в его творчестве сделалась тема пола. Более того, в каком-то смысле она ему предшествовала и этот мятеж подпитывала и им же вдохновлялась. Был ли вызван этот особенный интерес его брачными проблемами, особенностями склада души, физиологией, психологией, возрастом, детскими пороками[31]31
  Ср. в письме Голлербаху: «Затем я начал страдать – нет: а получил (мнимо) – гоголевский порок от того, что обширное овчинное одеяло, какое нами употреблялось ночью “в повалку”, давно проносилось, шерсть была только клоками, состояло оно почти из кожи только: и вот – едва сделаешь это – как во все время делал я – согреваешься – и затем крепко-крепко (от ослабления) засыпаешь. Это было задолго до образования семени: и я думал, что “умру”, когда вдруг раз – при повторении днем (“наслаждение”) у меня выбрызнуло 1-ое семя. Я был потрясен, испуган и главное “умру”. Нужно В. заметить, что все, которые пишут, что “от этого можно отстать” – лгут. Отстать от этого невозможно, это неодолимо. И вот слушайте впечатление от этого в пору писания “О понимании”. Мысль греха: трансцендентного. “Я – гибну”. “Я что-то нехорошо делаю”. “Я буду хворать”. “Вообще я негодный человек”. “Я ни к чему не способен”. “Простите звезды, прости – небо”. “Прости Боже, если Ты можешь”».


[Закрыть], автоэротизмом, травмами, комплексами, сексуальными расстройствами, генами, духом времени или же всем вместе взятым – сказать трудно. Когда в 1991 году на излете перестройки журнал «Литературное обозрение» выпустил номер, посвященный эротике в русской литературе, в нем были опубликованы три «распоясанных письма» Розанова к Зинаиде Гиппиус, которые в первую очередь интересны соединением «низа» и «верха».

«Там на том свете (ты грозишь) – хоть распори-пори меня, а на этом хочется поиграть “белыми грудями”. Да и не только поиграть – а больше. Да и не только грудями – а больше, – писал он в одном из них. – Ты это письмо “товарищам” не показывай: боюсь их гнева. И они слишком серьезны, без твоего милого вдохновенья к дурачествам, чему я так симпатизирую. Ей-ей: жизнь до того серьезна, и так заботна, что хочется неудержимо “распоясаться”… Да, Зина: сколько я думал: отчего я “это” все так люблю, и от юности, от отрочества так любил, и, ей-ей, благоговел пред “миррой сладкой, падающей с пальцев ее…” (Песнь песней). Отчего, Зина, скажи? Неужели это – не вечное? Неужели это порок и только? Неужели тут нет более глубокого основания и сущности? Дм. Серг. как-то сказал: “Да… Бог вышел из vulv’ы; Бог должен был выйти из vulv’ы – именно и только из нее”. Он теперь, подлец, это забыл, а тогда (года 3–4 назад) это меня поразило, и я “намотал себе на ус”».

Характерен ответ Гиппиус: «Вы, Вася, человек добрый, я это знаю, однако вы тоже и Васька Каин. Думаю, на том свете вас в конце концов простят, но сначала здорово сечь будут. И не то, чтоб насильно, а сами будете просить: ох, дери меня, как сидорову козу, дери, пока я спокойствия душевного не получу, потому что не могу вынести, что я глупый, о такой простой вещи не догадался, человеческое с Божьим перепутал и концы в воду спрятал!»

Но опять же Розанов не был бы самим собой, если бы держал эти мысли внутри себя, с ними боролся, их стыдился, исповедовал, каялся, нет – это все не про него; он нес их в свои тексты, пускай и в других выражениях, яростно споря с теми, кто придерживался иной точки зрения. «Мы говорим о плотской любви, о половом влечении мужчины и женщины – да извинят нам термины, уже всюду начавшие повторяться, – писал он в статье с характерным названием «Семя и жизнь». – Это – “низменный инстинкт”, определяет его г. Вл. Соловьёв в статье “Судьба Пушкина” (“Вестн. Евр.”, сентябрь 1897 г.); “животное и грязное чувство, лживо изукрашенное поэтами”, определяет г. Меньшиков (“Элементы романа”, в “Книжках Недели” за сентябрь – октябрь, 1897 г.); “преступление, сообща творимое мужчиной и женщиной”, как формулировал уже давно, но памятно гр. Л. Толстой в “Крейцеровой сонате” (…) Жизнь. Она начинается там, где в существах возникают половые различия; и эти последние начинаются там, где появляется жизнь. Растения – и те не лишены пола, но совершенно лишены – камни. Глубоко поэтому, и как бы выявляет мысль всей природы, наименование подруги первого человека “Евою”, что значит одновременно и “женщина” и “жизнь”: т. е. указывает, что “женщина” – это и есть “жизнь”, что в ее половых отличиях, и соответственно, конечно, в половых различиях ее друга, и лежит тончайший субъективный нерв жизни. Но полнее и отчетливее – что же это такое? Не без причины пол ищет мрака, любит ночь. Это он сам есть темнота, но уже не окрест человека, но в человеке. Темнота не как грех – о, нет! – но как важное. Человек имеет день в себе, в своей организации, в своих выявлениях: ну, торговать, конечно, нужно днем – не просчитаешься; но придумывать рифмы – ночью, иначе ошибешься. На биржу мы спешим утром, но замечательно – в храм идем или ко “всенощной”, или к “утрене”, т. е. или перед полуночью, или сейчас за полночью; в обоих случаях по темным еще улицам и до восхода солнца. Пол – это начинающаяся ночь в самой организации человека: в том смысле, что ясно анатомическое и сухо анатомическое его расчленение теряет здесь ясность, сухость и вместе рациональность свою. Всё, приближаясь сюда, становится трансцендентно, т. е. не только окружено это трансцендентными по необъяснимости своей бурями, “огнем поедающим”, но и вообще как-то переливается в значительности своей за край только анатомических терминов. Это – второе темное лицо в человеке, и, собственно, оно есть ноуменальное в нем лицо: от этого – творческое не по отношению к идеям, но к самым вещам, “клубящее” из себя “жизнь”; но оно так густо застлано от наших глаз туманом, что, в общем, никогда его не удавалось рассмотреть».

Эта, насыщенная философскими терминами, не самая известная, не самая радикальная розановская статья, опубликованная в 1897 году в «Биржевых ведомостях», была на эту тему первой или одной из первых, и посыл ее очевиден: свои права есть у дня, свои – у ночи, свои – у души, свои – у тела, и те и другие достойны признания и уважения, но общественное мнение признавать этого не хочет, загоняя телесное в подполье, в туман. За ней последовали другие, более определенные, резкие, провокационные, атакующие, и так совершилась своего рода «сексуальная революция» в творчестве философа, о чем известила на все времена своих читателей энциклопедия Брокгауза и Эфрона. В ней о Розанове в 1899 году вышла статья (что тоже было само по себе немалое достижение), в которой, в частности, говорилось: «Р. примкнул сначала к “Московским Ведомостям”, затем обнаружил довольно определенную славянофильскую окраску в духе К. Н. Леонтьева и, наконец, выступил решительным противником некоторых основных идей догматики. Статьи Р. о браке (1898) были поворотным пунктом в этом отношении. Много было сказано здесь такого, что повергало в неподдельное изумление как единомышленников, так и противников P.».

Один из тех, кого Розанов неподдельно своими новыми взглядами действительно изумил, был его покровитель, земский педагог Сергей Александрович Рачинский, как мы помним, некогда аттестовавший свое «дите» как образцового, благочестивого православного церковного человека. Именно ему Василий Васильевич принялся излагать новые идеи в письмах из Петербурга. Вообще понять, для чего в качестве реципиента своих ошеломительных открытий философ пола избрал никогда не женатого, много лет ведущего полумонашеский образ жизни в смоленской глуши смиренного «сухаря» и во всех смыслах этого слова ботаника Рачинского, довольно затруднительно.

Сам Розанов, размышляя над их разногласиями, впоследствии писал: «Он – церковен, соблюдал все посты, и чтобы “вступить в распрю с Церковью” – это ему и на ум не могло придти. Я же своим положением семейным (женитьба от живой жены), самым фактом его, был приведен в положение спора, и такого, по страстности моего темперамента, что – или ей выжить и мне умереть (расстаться с женой и слабеньким ребенком) или мне жить – и тогда ей умереть. Я решил мстить за Варю и Надю. Во мне была именно месть. Я ничего не хотел кроме мщения. Но “мщение” и сложное, огромное (повернуть все и вернуть к “культу фалла”, зерно язычества, зерно и юдаизма, “культ семени и крови” по ученым – стало приходить мне на ум к концу 1896 года; первые “ласточки” его – “Семя и жизнь”, “Смысл аскетизма”, особенно – “Кроткий демонизм”…»

Последняя статья, опубликованная сначала в 1897 году в «Новом времени», а после вошедшая в книгу «Религия и культура», обратила на себя внимание двух известных писателей.

30 марта 1899 года Чехов писал Розанову: «У меня здесь бывает беллетрист М. Горький, и мы говорим о Вас часто. Он простой человек, бродяга, и книги впервые стал читать, будучи уже взрослым, – и точно родился во второй раз, теперь с жадностью читает всё, что печатается, читает без предубеждений, душевно. В последний раз мы говорили о Вашем фельетоне в “Нов<ом> времени” насчет плотской любви и брака (по поводу статей Меньшикова). Эта статья превосходна, и ссылки на ветхий завет чрезвычайно поэтичны и выразительны – кстати сказать».

Если вспомнить, что двумя годами раньше Чехов уподоблял Розанова могильной плите, заросшей мохом, ненавистью и обидой, то прогресс был налицо (хотя пройдет еще три года, и в письме Миролюбову он назовет В. В. городовым, но потом похвалит за статью о Некрасове – словом, будет по-розановски иметь на Розанова разные точки зрения). Однако на тот момент двум классикам, безусловно, понравилось. Иное дело Рачинский – настоящий школьный учитель, каким не сумел или не захотел стать Василий Васильевич. Когда петербургский журналист попытался в своих эпистолах заняться половым просвещением старшего товарища, а заодно поведал и ему печальную историю брака с Аполлинарией и второго венчания, Сергей Александрович дал своему подопечному суровую педагогическую отповедь.

«Дорогой Василий Васильевич.

С немалым затруднением, по возрастающей нечеткости вашего почерка, но и с глубоким интересом прочел я вашу скорбную повесть. Что сказать мне вам по ее поводу?

Именно по обстоятельствам, которые вы мне изложили, и по условиям вашей теперешней счастливой семейной жизни, и не следует вам говорить о браке, о половых отношениях в том изысканно-отталкивающем тоне, который вы себе усвоили. Предоставьте Zola et comp эти апофеозы плоти, эти возведения полового акта в какое-то всеобъемлющее таинство. Очень хорошо вам известно, что акт этот гораздо чаще бывает грязен, чем свят, и может быть освящен лишь великим целомудрием духа, при коем нет никакой нужды в ваших психо-физиологических копаниях. Это-то целомудрие следует насаждать, а не колебать писаниями, подобными вашим.

Затем – в вашем письме проглядывает стремление обосновать ваши философские конструкции на том, что вы сами пережили. Но согласитесь, что частности вашей жизни и биографии в высшей степени случайны и исключительны. На таких данных ничего общего не построить. Не осуждаю вас, но не могу не осуждать попыток возводить в общее правило явления, столь исключительные и болезненные. Очень я рад, что узнал историю вашей жизни. Это дает мне право настойчиво повторить вам: бросьте всякие печатные толки о браке и половых отношениях. Пишите о вещах, относительно коих ваш кругозор не омрачен[32]32
  Примечательно, что похожий совет дал Розанову и М. П. Соловьев, которому В. В. также описал свою брачную историю: «Вам же паки говорю: оставьте свои мудрования о браке и не играйте христианством как мячиком. Мудрования Ваши неверующих забавляют, христиан смущают и вооружают против Вас».


[Закрыть].

Знаю, что редакции петербургских органов очень ценят и поощряют именно те ваши писания, которые я осуждаю. Но ведь это только потому, что от них пахнет клубничкой. Итак, будьте тверды и не гневите Бога, столь милостивого к вам… Дело моралиста – не подавление или апология этой похоти, а приведение ее в Богом указанное русло, ясно намеченное христианским учением о браке и вместе с тем естественное; а также признание тех освященных церковью исключений, в коих воздержание является не самоискажением, а подвигом законным… Умоляю вас, прекратите в ваших письмах ваши толки о поле, о церкви и наших законах о браке. Разбирать, опровергать этот поток парадоксов и ругательств, не имеющих ни малейшей фактической подкладки, кроме бывающих личных, и тогда заслуженных злоключений, – мне решительно некогда. Идут постройки, посадки. Начинаются экзамены. Ведь в вашу веру вы меня не обратите. Довольствуйтесь петербургскими дамами».

Вращение земли

Вероятно, трудно было бы дать более точный, одновременно язвительный и уважительный в духе христианской этики ответ, а кроме того, очень хороши тут постройки, посадки, экзамены и вы, Вас. Вас., со своими глупостями. Но Розанова это все взбесило, и в комментариях к их переписке и «Опавших листьях» он много чего сердитого про Рачинского, тогда уже покойного, написал. Возможно, что и знаменитое «Я не такой подлец, чтобы думать о морали», возникло в его голове уже тогда, когда Сергей Александрович поучающе заговорил про «дело моралиста».

Эта розановская агрессия позднее весьма огорчила издателя «Нового времени» А. С. Суворина. «Я прошу Вас перечесть то, что Вы написали о Рачинском, обзывая его Хлестаковым, Ноздревым, крепостником, лицемером и т. д. Конечно, он отвечать не станет, и на такие заушения обыкновенно не отвечают. Вы говорите, что он не знает народа, что он не был в избах, – единственно на том основании, что он не сказал о том в своей книжке. Вы читаете от его имени, влагая в его уста презрительные монологи к народу. Вы и сколько раз упрекаете его за то, что Богданов-Бельский писал его портрет. Вы ссылаетесь на каких-то священников, которые читали его книгу, и потому она скверная книга, точно священники – соль земли и авторитеты в педагогике… Неужели можно вылить ушат оскорблений на человека, который прожил двадцать лет в деревне, в школе, в постоянном общении с крестьянскими детьми? Я этого не понимаю».

Розанов правоту своего начальника признал, и это тоже, к слову сказать, драгоценнейшее качество нашего героя – признавать и исправлять свои ошибки. Публикуя в 1913 году суворинское письмо, В. В. снабдил его примечанием: «Не постигаю, как мог такую грубость допустить. Это – просто пошлость допустить такие слова о Рачинском; но в те годы я, по специальным поводам, был очень раздражен “против всех их” (Рачинский, Победоносцев, М. П. Соловьев)». А еще позднее, в 1916 году, публикуя письма самого Рачинского, написал: «Сергей Александрович Рачинский – тяжелая и непоправимая на мне вина лежит перед ним: перед его годами, заслугами перед Россией. Его “портрет en tout (полный рост)” один из самых красивых за весь XIX век. Да простит он меня с того света. Я истинно, истинно и глубоко перед ним виноват».

Но это все опять же случится позднее, а в ту пору разозлил В. В. не только скучный, пресный ортодокс. Характерна заочная полемика Розанова с другим и куда более серьезным авторитетом его провинциальной поры Константином Леонтьевым. В 1915 году В. В. охарактеризовал те внутренние споры со своим кумиром так: «Успокаиваться и отходить от Л[еонтье]ва я начал только около 1897-го года, 1898 года, когда… terribile dictu начал отходить (дело прошлое и можно рассказывать) от христианства, от церкви, от всего “скорбного, плачущего и стенающего”».

Леонтьев тут вообще очень важен, потому что, отталкиваясь от его философии, которая некогда елецкого педагога так увлекла, цитируя его слова: «“Я бы обрадовался секте скопцов”, – говорит Л-в в одном из приведенных писем», – Розанов переходил в наступление, вспоминая еще одного властителя русских дум конца века: «Но почему не взять секту обратную, столь же живучую, страстную, мистическую?.. В 1894 году, только что познакомившийся с Соловьевым и со мною, покойный Ф. Э. Шперк передал мне, не без удивления, весьма сочувственные слова Соловьева о принципе оскопления как радикального средства отвязаться от угнетающей нас “плоти”. Да и в самом деле, к чему это вечное бегство от непобедимого врага, которого можно умертвить минутою боли? Какой выигрыш, какая свобода для духа!! “Бороться” с врагом?.. Но есть ли смысл в борьбе, когда в ней вечно бываешь побежден? Лежать под сидящим на тебе “бесом” (= плоть) – какая красота для праведника?! Одно движение ножа над тем, что должно умереть и к умерщвлению чего направлены все прижизненные усилия, что, наконец, все равно не живет, а составляет вредный придаток вроде червеобразного отростка слепой кишки, – это в самом деле мудрость! Соловьев, так же как и Леонтьев, как и заморивший себя постом Гоголь, не усматривали положительного, светлого и праведного содержимого в том, на что посягновение совершил уже Ориген. Между тем “мистицизм”, коего жаждал Леонтьев, да и все они три, мог двинуться и не по пути скопчества, но по противоположному пути, – к окончанию того “ледникового периода”, с которым мы сравнили весь круг скопческих идей. Тогда все пойдет не к ссыханию, не к отчаянию (психология их трех), а к расцвету, к дождю, к радуге, увиденной Ноем, и словам Божьим о ней: “вот тебе знаменье, что это не повторится еще”».

Или как цитировал Розанова в «Кукхе» А. М. Ремизов:

«В минуту совокупления, – сказал В. В., – зверь становится человеком».

– А человек? Ангелом? Или уж?

– Человек – Богом».

В сущности, вот конспект его философии просветления, освящения плоти, эроса, культа любви, половодья, плодородия, чадородия, семейственности в противовес льду, аскезе и воздержанию, да и вообще любым «отклонениям» от полноценной семейной жизни и деторождения, что, как уже говорилось, имело прямое отношение и к Страхову, и к Рачинскому, и к Победоносцеву, и к Соловьеву, и к Леонтьеву. Ни у одного из этих замечательных мужей своих детей не было, и все же случай Константина Леонтьева был особенный, связанный не только с отсутствием семьи.

О склонности своего корреспондента к содомии Розанов писал Страхову еще в 1892 году: «Я спрашивал одного очень умного старого доктора о пороке К. Ник.; он мне сказал, что это необъяснимый порок, большею частью врожденный и непреодолимый. Он дал мне за прежние годы один том “Архива судебной медицины”, весь посвященный этой теме, где я прочел несколько посмертных признаний подобных людей, где они говорят о пробуждении в себе ненормальных инстинктов в 12–13-летнем возрасте и пр. У этих людей “мозг женщины в мужском теле” – говорит в объяснение один французский ученый. Это уродство, страшное, необъяснимое, ужасное – как и гермафродитизм. Я обрадовался очень этому объяснению, потому что оно успокоило мое сердце: Леонтьев был редко чистосердечный человек, с редкой отзывчивостью на всякую нужду, с любовью к конкретному, индивидуальному, с привязанностью к человеку, а не только к мозговым абстракциям. По письмам ко мне я успел положительно полюбить его. А грехи его – тяжкие, преступные грехи – да простит ему милосердный Бог наш; а главное – да простит ему его великую вину перед женой, неискупимую, страшную. Вот в том, что, будучи таковым, он все-таки женился и сделал несчастною неповинную женщину – его тягчайшая вина; верно, он думал исцелиться ею, но не исцелел, а другую погубил».

На это Страхов сердито отвечал: «О Леонтьеве я очень хорошо все знал, но не хотел говорить Вам; знаете: de mortuis etc. Вот он Вас обольстил своим умом и своею эстетичностью; между тем это одно из отвратительных явлений. Религия, искусство, наука, патриотизм – самые высокие предметы вдруг подчиняются самым низменным стремлениям, развратной жажде наслаждения и услаждения себя. И все это получает особый оттенок; в религии – “священное волшебство”, как прекрасно выразился Арх. Антоний, и сладострастная борьба между грехом и страхом; в науке – дилетантизм с подчинением любимым целям; в искусстве – услаждение всякою пакостью, мужеложством, роскошью, всякою внешнею красотою (интересно, что Леонтьев не имел никакого понятия о достоинстве стихов и даже о размере); в патриотизме – мечтания об аристократии, о всякой власти и гордости и т. п. Мне известно немало людей подобного направления; таковы процветающие до сих пор кн. Мещерский, поэт Апухтин и пр. Другие идут в эту же сторону, но на полпути удерживаются совестью и умом. Лучше не буду никого наказывать. Меня очень возмущает это нравственное уродство, и я с ним никак не в силах помириться. И подобные господа осмеливаются нападать на Л. Н. Толстого и выставлять его заблудившимся и вредным. Эти сгнившие сифилитики приходят в ужас от человека, у которого иногда на полчаса высыпает крапивная лихорадка».

Позднее Розанов написал об этих вещах в «Людях лунного света» – книге, к которой, несомненно, мысли о Леонтьеве его подтолкнули, и это важно подчеркнуть, потому что не только «проклятые» декаденты, не один лишь «порочный» Серебряный век, но и блистательная консервативная русская мысль вела нашего героя в «лунную сторону» и открывала ему ее глубокую историческую перспективу[33]33
  Ср. в письме И. Ф. Романова (Рцы) Розанову от 29–30 сентября 1891 года, то есть еще при жизни Леонтьева (цит. по статье филолога, историка литературы, краеведа Андрея Дмитриева «“Ущемленный в средостении славянофил” Рцы (И. Ф. Романов) в его неопубликованных письмах к В. В. Розанову»): «“Истина удобопревратна” – о да, о да! В особенности, если искать ее под руководством таких дядек, как К. Н. Леонтьев. Я не всё его читал, но дерзну высказать самоуверенное утверждение, что понимать его я понимаю досконально. Огромный ум, но болезненно-извращенный. На одной его брошюре, присланной мне приятелем, я сделал приблизительно такую надпись: он обладает почти всею истиною, но это маленькое ничтожное “почти” отравляет всё, что у него есть истинного. Вы обедаете. Вам подают великолепный суп – чудо гастрономического искусства, но ваш сосед по рассеянности чуточку сплюнул в вашу тарелку… Впрочем, самую малость… Станете вы кушать суп? К. Н. Леонтьев есть именно тип не свободной, но лукавой Веры. Он опаснее самых злобных атеистов, точно так же как папизм бесконечно хуже безбожия Штраусов, Ренанов et cet.».


[Закрыть].

«О Леонтьеве я все очень хорошо знал. Со слов Рцы (начало переписки с ним – из Белого), да отчасти и комментируя (в душе) слова Рачинского (С. А.): “Я отскочил от Леонтьева-студента с каким-то ужасом и омерзением”, – я, должно быть, сообщил Страхову, что Леонтьев был utriusque naturae (sexus) homo [обоих полов человек (лат.)], – с влечением к субъектам своего пола. Теперь, после “Люди лунного света”, я смотрю на это совершенно спокойно, с мыслью – “не мое!”, и далее этого не простирая осуждения. Это явление в античном мире было спокойно принято и вошло в открыто законом нормируемые явления; его философски и религиозно объяснял Платон, сам состоявший в категории людей этого цикла. Но затем под влиянием Библии, для которой, как для закона чадородия, люди utriusque sexus были в высшей степени враждебны (хотя в Талмуде есть одно место, говорящее о жителях Содома, что “они забыли Бога от счастья”, и вообще говорящее о них (без отвращения)… – под влиянием ужаса к Содому и Гоморре, точно занавес железный упал около этого явления, – и отделил его от зрителей, слушателей, от законодателей, царей, ученых, иереев. Явление, однако, продолжало существовать. Но оно никогда даже не называлось полным именем и вслух, – и это умолчание было всего более причиною такой страшной вражды к нему, вражды и презрения, злобы и омерзения, что этот “грех” стал тягчайшим отцеубийства и детоубийства. Затем были попытки защитить его, своим крахом еще углубления презрения к нему. Прошли, таким образом, тысячелетия абсолютной мглы над “мужелюбием” мужчин и “женолюбием” женщин».

Однако это миролюбивое и такое современное замечание относится к 1913 году, когда Розанов письма Страхова публиковал и комментировал, а пятнадцатью годами ранее мысль В. В. двигалась из «лунной мглы» в направлении противоположном, солнечном, в Египет и в Израиль, «в мир улыбок, смеха, зелени и молодости, в юный и утренний мир язычества». И дальше: «Могу сказать о себе: рожден был в ночь, рос в сумерках, стал стариться – стал молодеть». Это ликующее, влекущее к противоположному полу розановское мироощущение описал впоследствии с присущими ему образностью и красноречием С. Н. Дурылин: «Его “глазок” проникал в сердцевину жизни, в бездонный колодезь бытия, – и черпал, черпал оттуда тайну – простой бадьей на веревке, руками, старыми, с синими жилками, руками с табачной желтью на пальцах. Философы и профессора, разные – “ологи”, смотрят в колодезь в увеличительное стекло, освещают внутренность сруба электрическими фонарями, что-то измеряют, с чем-то сравнивают – и ничего не видят. Сердцевина бытия. Стержень вселенского вращения. Когда-то Писемский говорил с матерым цинизмом, с грубой точностью:

– Думаешь, земной шар вокруг оси вращается? Нет, врешь: вокруг женской дыры.

И это же В. В. сказал с такой нежностью, с такою глубокой радостью и святостью бытия, так сумел расположить вокруг этой ямины бытия и Элладу, и Иудею, и Египет, и Сикстинскую Мадонну, и Лермонтова, и “Коринфскую невесту”, все, все великое, прекрасное, все стержневое, первопричинное земли, – что до звезд возвысилась его хвала, до звезд синих и сочувственных, которые он так любил и в которые так верил». А в другом месте Дурылин не менее образно писал: «Жизнь – как бокастая баба: она перевертывалась с боку на бок, со спины на жопу, – а Вас. Вас. смотрел, не жмурил глаза, когда не “лик”, а “жопа” поворачивалась перед ним, и все повороты бытия любил, и каждым зачаровывался. Это называют “импрессионизмом мысли” – одни, переверточничеством – другие».