Текст книги "Как ловить рыбу удочкой (сборник)"

– Она мучилась очень, батюшка, – отвечала Стефа, не поднимая головы, – умереть не могла и все звала меня, просила ей помочь, освободить ее. Глаза безумные, сама стонет, кричит, я тогда и не выдержала. А она велела, чтоб я разделась, встала в таз с водой, сняла с себя крест и бросила его на пол. А потом долго что-то говорила, я не помню что. Только худо мне теперь очень, батюшка, и сказать страшно, что вижу и что меня мучает.

– Как же ты с этим жить будешь, Стефа? – прошептал священник. – Ах, лукавый, как он изворотлив, враг человеческий, через милосердие в душу лезет. Добротой они твоей попользовались, а ты и прельстилась.

Девушку вдруг стала бить судорога, глаза ее, смотревшие неотступно в одну точку, исказились ужасом, и она упала на пол, задев рукой лампадку. Священник бросился к ней и, сжимая в руках ее голову, стал торопливо шептать очистительную молитву, потом отвел Стефу домой, уложил ее спать как малое дитя и, когда она заснула, долго ходил по дому, размахивая кадилом, и рука его чувствовала тяжесть, точно держал топор, и на каждый его взмах дом отзывался скрежетом, а на лице Стефы застыл оскал.

Накануне Иванова дня из церкви пропала причастная чаша. Перед проскомидией отец Василий осмотрел все в алтаре, но чаши нигде не было. Кроме него и церковного старосты, ключи от церкви были только у Стефы, и в жаркий день отца Василия прошибло холодным потом от страшной догадки, что произошло. Он быстро пошел, не успев переодеться и снять рясу, на окраину села, но хата была пустой, и когда священник переступил через порог, он ощутил внезапную слабость, закачался, и у него едва хватило сил, чтобы выйти и сесть на то самое крыльцо, где несколько лет назад сидела у чужого дома голодная сирота. Он сидел на крыльце, и одна мысль мучила его сильнее всего: почему она пришла именно сюда? И ему чудилось, будто бы он слышит слабый стук в окно своего дома, на который когда-то не вышел.

А Стефу нашли на следующий день недалеко от подножия Кальварии – ее тело висело на дикой груше в саду. Потом уже люди рассказывали, как в последний раз видели ее в церкви вечером перед Купалой: она молилась у двери и не решалась войти в храм.

В ту же ночь она явилась Михайло Лозаню, он видел ее окровавленной, с распущенными волосами и темными пятнами на лице. Явилась она и отцу Василию и долго стояла, опершись о косяк, и священник не решался осенить себя крестным знамением, чтобы прогнать несчастное видение. Наутро в церкви после службы он обратился к прихожанам и напомнил им о давнем обычае отмаливать всем селом ведьму. Ее отмаливали весь июль, август и сентябрь, в Лесковце постились, совершали каждый день службы, и все меньше и меньше оставалось крови на одежде и руках Срефании, когда она являлась юноше и иерею по ночам. В середине сентября в селе собрали деньги, отрядили плотников, и те построили на месте разрушенной церкви часовню, и в день Воздвиженья люди как прежде пошли на безлесую гору с хоругвями, иконами и крестом и поставили крест в часовне. Той же ночью Стефания явилась ко всем последний раз в белой одежде с просветленным лицом, и на колокольне тихо зазвучал большой колокол.

О чуде, случившемся в Лесковце, заговорили в долинных селах, народ стал волноваться, и местные власти направили в горы комиссию, которая опечатала часовню, закрыла церковь Архимандрита Михаила и увезла священника. В Лесковец прислали молоденькую учительницу и поручили ей вести среди крестьян разъяснительную работу. Учительницу поселили в опустевшей Кудричкиной хате, но прожила она там ровно неделю, после чего, насмерть перепуганная, съехала и стала снимать комнату на противоположенном краю села. В селе заговорили нехорошее и стали требовать от сельской рады, чтобы открыли церковь и вернули священника. В Лесковец снова приехала комиссия из района, учительнице велели вернуться в Кудричкин дом и угрожали лишить ее партбилета, но молодая женщина отказалась и никак не объяснила причины. И только пожилой методистке из отдела народного образования она призналась, что ночью ее грудей касались чьи-то холодные ладони. «Замуж тебе пора», – проворчала методистка, но настаивать на том, чтобы учительница вернулась в нечистый дом, не стала.

Добротный Кудричкин дом стоял несколько лет пустой, никто его не покупал, и, сколько ни пытались там открыть библиотеку или клуб, народ туда не шел. В конце концов хату разобрали на бревна, и когда плотники снимали крышу, то обнаружили под ней телячью шкуру с крестом, украденный потир и четное число стропил – верный признак того, что в доме действительно жила нечистая сила. Место заросло бурьяном и бузиной, а на фундаменте жаркими летними днями грелась змея.

Ангел

Ее уже давно нет в их маленьком северном городке, и никто больше не живет в доме цвета охры за речкой Корогой, но когда к Анисиму Ивановичу подбирается полуденная дремота, и теряют резкость тени и очертания башен и стен за окном, то видится ему невысокая женская фигура на расчищенной от снега аллее, видятся блестящие веселые глаза, слышится ее голос, негромкий, но очень отчетливый, и стучат на крыльце сапожки, шуршит веник, сметающий снег, она входит в жарко натопленную комнатку, раздевается, смеясь и не умолкая ни на минуту, пьет чай, по-женски низко наклоняясь к чашке, разгрызает свои любимые соленые сушки, а потом снова приходит автобус, из него вылезают зевающие, разомлевшие с дороги экскурсанты, и она поднимается с улыбкой сожаления, уводя их по аллее сквозь высокую надвратную башню с флюгером в виде трубящего ангела. Она что-то говорит, показывая рукою на этого ангела, и даже издалека видит Анисим Иванович клубы пара, вылетающие изо рта и изморозью ложащиеся на пряди русых волос, но сонным мужчинам и женщинам нет никакого дела ни до нее, ни до ангела, они говорят между собою, морщатся, и Анисиму Ивановичу становится нестерпимо за нее обидно, ему хочется выскочить из дому и хорошенько их встряхнуть, как дурно воспитанных детей, но маленькая женщина и окружающие ее люди исчезают в снежной дымке, и сколько еще пройдет времени, пока она снова вернется, станет греть руки у открытой заслонки, и в скорых сумерках заблестят глаза, глядя на пламя, как умеют глядеть на него только женщины.

– Анисим Иванович, – говорила она нараспев, – какое же у вас, голубчик, чудное имя. И сами вы такой чудный.

Он краснел, закашливался, а она заглядывала в его смущенные, довольные глаза с таким простодушием, что даже если и возникала у него мысль, что шалунья над ним потешается, то все равно обидно не делалось, и он слушал, как она восхищается куполами церквей, зелеными закатами, строгими башнями, толстыми стенами с узкими окошками-бойницами и выплескивает все на него, будто ребенок. Но скоро, очень скоро наступали сумерки, и она уходила по темной пустынной улице к служебному домику за рекой и, глядя ей вслед, он представлял, как эта молодая красивая женщина, окончившая университет, будет таскать воду, колоть дрова, топить печь, готовить ужин, а потом целый вечер сидеть одна, прислушиваясь к каждому шороху и вою ветра в трубе. Она уедет, она непременно уедет, твердил он, уедет, как уезжали все, кто жил здесь до нее, но прошел месяц-другой, прошла зима, а она никуда не уезжала, еще веселее блестели ее глаза, звонче становился голос под стать весенней капели под церковными кровлями. Часами она лазила по запасникам, разглядывала иконы и древние книги, утварь, звала его, что-то спрашивала, объясняла сама, записывала, фотографировала, и в глазах ее было такое счастье, что хмурый и нелюдимый сторож, которому прежде было все равно, что он охраняет, вдруг сам начал интересоваться, сперва стесняясь этого любопытства, а потом, поощряемый ею, принялся рассуждать.

– Вот говоришь ты, Любовь Федоровна, что был святой Игнатий, угодник Божий, и было ему ведение: пойди-де на Корозеро и построй там обитель. А я так думаю, что Игнатий тот был попросту себе на уме мужик. Надоели ему тамошние дрязги московские, вот и ушел он в леса. А как дошел до озера нашего, поймал первую семужку, попробовал ее, так и остался тут жить. Ну а насчет всяких там видений или знамений – это либо люди потом сочинили, либо сам он придумал, чтоб никто его отсюдова не погнал.

Она захохотала, встряхнув рассыпанными по плечам волосами, звонко, по-девичьи:

– Ой, Анисим Иванович, вам бы не музей сторожить, а лекции по атеизму читать. Всех бы профессоров за пояс заткнули.

– Ты меня, девка, атеистом не брани, – рассердился он, – что я те, пес какой? – Замолчал, но долго молчать терпения недоставало, и глаза ее так ласково смотрели, что опять загорячился: – А что ты думаешь? Монахи дак те же мужики были. Я тебе так скажу: бабы им опостылели, вот и зажили они отдельно. Хозяйство свое завели, рыбу ловили, сады у них были, это в наших-то местах. А счас? – Он махнул рукой, нахмурился, и она тоже загрустила и стала жаловаться на директора, которому ни до чего нет дела, фонды разбазарены, самое ценное вывезено в Москву и Ленинград.

Анисим Иванович сочувственно слушал и в утешение сказал:

– Прежний начальник еще поганьше был. При ем дак до самой до войны иконы на полу вверх ликами лежали, а людей по им ходить заставляли. Счас такого хоть нет безобразия.

Городок стоял на отшибе, экскурсии приезжали нечасто, и, хотя давно пора было делать ремонт, с ремонтом откладывали, закрывая одну за другой обветшавшие церкви, и все к этому привыкли: меньше экспозиций – меньше работы, только Любовь Федоровна стала возмущаться:

– Ну объясните вы мне, почему мы, богатейшая страна, запускаем в космос тысячи спутников, строим заводы, станции и не можем найти нескольких десятков тысяч на ремонт музея, которому нет цены и который, исчезни он, ничем уже не заменишь. Понимаете, ничем!

– Брось, Любовь Федоровна, – возразил он твердо, – какой уж там космос? В шестьдесят первом как раз Гагарина запустили – начальство сюда приехало, дак хотели собор центральный порушить. Говорят, Бога нет, теперь наукой доказано, а церква ваша больно высока, выше всех в городе и людей смущает. Так что трудящиеся требуют, подписи собрали, ироды, – он злобно сплюнул, – одно спасло тогда: зрывчатки им не хватило. Никто нас не трогает, и слава Богу.

– Да что вы глупости какие-то говорите? – вспылила она. – Это кто ж сейчас позволит памятник взрывать?

– Ну не взрывать, так другую пакость учудят.

– Ну уж нет, – сказала она решительно, – я поеду в область и буду добиваться своего.

И в самом деле поехала, а когда вернулась, то по разгоряченному, сердитому лицу было видно, что поездка кончилась, как и ожидал сторож, ничем. Он не стал спрашивать, однако назавтра она сама в сердцах проговорилась:

– Меня не удивляет хамство этой мрази. – И он вздрогнул – так не шли к ее голосу эти грубые слова. – Вы правы, от них помощи не будет. Но люди-то, обычные люди, почему они на все так спокойно смотрят? К кому я не обращалась, просила прийти помочь ну хоть мусор убрать – молчат или смеются. А ведь город возник благодаря монастырю – но спроси, кто из местных жителей был в музее хоть раз – я, лично, за все это время не видела никого. Сюда приезжают за тысячу километров, а те, кто живет под самыми стенами, знать не хотят, что через десять лет эти стены, может быть, рухнут.

Анисим Иванович промолчал, но про себя подумал, что ничего страшного в этом нет. Люди они и есть люди, их волнует то, с чем они каждый день сталкиваются, а монастырь – чужак, он существует для тех, кто на красном автобусе приедет и уедет, а из магазинов заглядывает лишь в книжный. И если бы завтра монастыря не стало, то никто бы, верно, и не переживал, да и ему самому какая от этого музея радость? Но маленькая страстная женщина волновала его, заставляла глядеть на все своими глазами и будила в стороже глухую тоску. Не обременявший себя никогда лишними переживаниями, всему покорный, а в последние годы и равнодушный, Анисим Иванович вдруг стал думать о том, что жизнь его почти что прожита, а прожита нелепо: здоровье погубил он еще в молодости на лесозаготовках, куда бежал, спасаясь от колхоза; жена, всю жизнь тяжело болевшая, несколько лет назад наконец отмучилась, детей им Бог не дал, и ничего кроме этой сторожки у него не осталось и после него не останется.

Эти мысли приходили сторожу и раньше, он всегда их боялся, но умел избежать, запивал вином, но теперь мучил его вопрос – как так вышло и кому это было нужно, если столько потрачено сил, столько наломались они, если выиграли войну, а жизнь сделалась еще хуже и безобразнее, и самое страшное – люди перестали быть людьми, одичали, обессовестились. И от этого самому муторно делалось, злоба к горлу комом подступала, но чужая, неизвестно из какого далека приехавшая женщина, будившая в нем нечаянно эти мысли, странным образом приносила и облегчение, и если бы она сейчас уехала, он переживал бы эту потерю много тяжелее, чем тогдашнее бегство из просторного отцовского дома в болотистый лес.

Он мало ей о себе рассказывал, думая, что интересного в его жизни быть для нее не может, но даже когда, сорвав на ветру голос, она целый вечер молчала и пила небольшими глотками чай с травами, ему чудилось, что одно ее присутствие в этой комнате утешает его и смягчает многолетнюю боль, и одновременно приходили тревога и забота о ней, как если б была она его дочерью с несложившейся женской судьбой. Но как мало рассказывал он ей о себе, так помалкивала и она, и ничего Анисим Иванович о ней не знал и не мог взять в толк, зачем умная, интересная женщина в лучшие свои годы уезжает одна так далеко от дома. Ни с кем из местных жителей она не сходилась, не бывала ни на танцах, ни в кино, и Анисим Иванович, сам не отличавшийся смелостью в делах сердечных, положил, что дело в одной лишь нерешительности. А внимание она к себе привлекала, и раз заговорил с ним о приезжей женщине его приятель по рыбалке, у которого вернулся из армии сын.

– Не пара она твоему архаровцу, – сухо сказал Анисим Иванович, и разговор на том и закончился, но назавтра, угощая ее ухой, он как бы невзначай, запинаясь и путаясь в словах, заговорил о том парне. Она слушала молча, ела уху, и воодушевленный ее покорностью сторож заговорил бойчее в том смысле, что парень, конечно, университетов не кончал, но не хулиганистый, да и зарабатывает неплохо. Она подняла голову и тихо сказала:

– Не говорите со мной больше на эту тему, прошу вас.

Встала и пошла к двери, все заныло в груди у окаменевшего старика, показалось, что больше не придет она к нему пить чай, а будет лишь холодно здороваться, проходя мимо, смотря чужими глазами и говоря чужим голосом, и он не знал, что сделать, как исправить свою оплошность, но она точно смилостивилась и обернулась:

– Вы думаете, я несчастлива, да? Я здесь свободна, понимаете? Я живу так, как хочу, делаю то, что мне нравится, ни от кого не завишу. Я, как Игнатий, сбежала сюда от московских дрязг, и мне дорог этот монастырь, озеро, вы, мой маленький домик за рекой, эти старые книги, архивы; даже тупые экскурсанты, которым иногда удается втолковать хоть кроху, и те мне ничего. А когда становится тоскливо, помните ангела над воротами? Я тогда гляжу на него и думаю: вот поставили его туда сотни лет назад, и глядит он с трубой своей на нашу беспутную дурную жизнь, продувают его ветра, дождь хлещет, снег, ветер, солнце, а он все равно, пока не настал ему час громогласно протрубить свою последнюю страшную песнь, тихо играет. Ну что вы на меня так жалостливо смотрите? Лучше-ка возьмите меня на рыбалку, я вам ей-Богу мешать не буду.

Он думал, что про рыбалку она сказала так просто, но через неделю они поехали. Поначалу она вела себя сдержанно, помалкивала и смотрела, как он управляется со снастями, а потом развеселилась, смеялась, вытаскивая сторожек и окуней, и столько в ней было гибкости и изящества, что почудилось ему, будто бы она похожа на чудом уцелевшую с незапамятных времен красивую и сильную семужку, одиноко догуливающую свой век, и что ей делать, этой драгоценной рыбе, в опустевшем озере? И когда лежала она белой ночью у костра на лапнике, легко укрытая, душа его томилась сладкой мукой, и снова чувствовал себя сторож ребенком перед таинством будущей жизни, еще неясно звавшей и обещавшей счастье.

А она, оказывается, и не спала, глядела на призрачный, зыбкий пламень костра и вдруг заговорила:

– Вот вы сказали, что монахи те же мужики были. Правильно, и рыбу они ловили и коров пасли, и сады у них цвели, но не это главное. На них, голубчик вы мой, мир стоял. Это только в книжках пишут, что все само делается и происходит. Как бы не так – все на чем-нибудь да стоит. Вот представьте, сейчас ночь, все спят, и только монахи бодрствуют, молятся всей братией за мир и берут на себя его тяжесть. Ведь не для того в лес уходили, чтоб от мира спастись, а чтоб мир спасти.

Боже, как он любил ее голос, но не то даже важно ему было, что она говорила, а то, что блестели ее глаза, как сидела она, уютно подобрав под себя ноги в маленьких аккуратных сапожках, и так чудно на душе делалось, не верилось, что все это с ним происходит. Тогда и брякнул сторож, что вот она-то и есть ангел всей его жизни, а она засмеялась, вспугнула спящий лес раньше времени, так, что вскричала ночная птица, и с треском бросился в чащу олень с водопоя. Она перегнулась к нему, обхватила руками голову, прижала к себе, поцеловала в небритую щеку и зашептала:

– Ах, были б вы, голубчик, лет на тридцать помоложе, ей-Богу, я бы вас на себе женила.

Сказала и отскочила прочь за кусты, и услышал Анисим Иванович, как плеснула вода. Как поплыла она по сонному Корозеру, только круги пошли, и хорошо, что на него не посмотрела, покрасневшего и до слез задохнувшегося ее жаром.

«Любушка, любушка ты моя», – прошептал он и сейчас шептал в занесенной снегом сторожке, не слыша чужих голосов и не видя чужих лиц. Никого, кроме нее, у него не было, и жили они так год за годом, точно монах и монахиня последние в заброшенной обители, и друг другу не могли наскучить. Приезжали туристические группы, и она рассказывала им как сказку историю о преподобном Игнатии, в давние времена поселившемся в скиту, а после приходила в сторожку к вскипевшему самовару и неизменным соленым сушкам; зимою чистили от снега дорожки, осенью убирали листву, а долгими летними вечерами ходили по холмам в окрестностях городка – сколько лет жил здесь сторож, а на холмы эти никогда не поднимался. Не было видно оттуда следов запустения, деревянный городок теснился возле громадных монастырских стен, ища у них прибежища от бесконечной тайги, но так было лишь издали, и не хотелось возвращаться к грязи, пьяной ругани, выцветшим лозунгам и плакатам. И все больше рушился сам монастырь, будто все эти годы точила его незримая болезнь и стала теперь прорываться наружу. Рухнули башня и купол одной из церквей, стало опасно ходить по стенам и под стенами, и Анисиму Ивановичу сделалось страшно, но не за монастырь, а за часами безутешно бродившую и фотографировавшую трещины и разломы женщину.

Она писала письма, посылала фотографии, потом уехала на весь отпуск в Москву, а когда вернулась, то он в первый момент растерялся – таким усталым и нездоровым показалось сторожу ее лицо. Он с болью увидел, как она постарела, и появились морщинки вокруг глаз, и подумал, что она сама рушится, как этот несчастный монастырь, никем не оцененная и никому не нужная.

– Уезжать вам отсюда надо. Совсем уезжать, – сказал он, набравшись духу и подавив что-то в себе, и она в этот раз не стала ему перечить и отмахиваться, а горько лишь усмехнулась.

– Куда же я теперь поеду? У меня там, Анисим Иванович, ничего нет, и никто меня там не ждет. Может, и зря я сюда приехала и все это затеяла, а только деваться мне некуда. Жалко лишь, что ничего у меня не получилось – я ведь и в патриархию ходила, а там тоже: нет у нас, милая, средств взять ваш монастырь. Так что, говорю, пусть пропадает, а они лишь руками разводят. Но я, знаете, что думаю, пусть нас с вами только двое, но хоть что-то мы сможем сделать, ну мусор убрать, стены заштукатурить – главное ведь начать, верно? А вы меня не бросите?

Он кивнул, и стало легче. Принялись говорить о деле. На следующий день в одном из залов музея установили копилку, и она просила экскурсантов дать кто сколько может на реставрацию – и не отказывались. Но пришел участковый, заинтересовался пожертвованиями и деньги объявил незаконными. Она отвечала на его вопросы насмешливо, покусывая губки, и Анисиму Ивановичу едва плохо не сделалось, когда гладенький, сытый мужичок, собиравший взятки со всей округи, намекнул на то, что деньги эти она, может быть, себе в карман кладет. Однако история с копилкой получила огласку и изменила отношение жителей городка к экскурсоводу. Пришли однажды женщины и смущенно спросили Федоровну, не надо ли чем помочь, прислали мужиков с инструментами, пожалели столько лет в одиночку бьющуюся. Но пришли они раз, другой и больше не приходили, и мужики лишь за водку соглашались помогать, у всех своих забот по горло, да и что это за работа – стены штукатурить, когда все крепить надо, материал нужен, техника, а руками что сделаешь?

Так и остались они вдвоем, и пусть бы так и было, пусть ничто бы не менялось – ведь не рухнуло бы все в одночасье, на их век бы хватило, жили б себе и жили, однако перемены, о которых лениво и недоверчиво говорили в городке несколько лет, проклиная власти за талоны на водку, дошли и до медвежьего угла.

– Слышали, – сказал однажды Анисим Иванович, – злодея нашего погнали?

– Ну и что, – равнодушно отозвалась она, – другого пришлют, этого добра у них хватает.

– Да нет, новый-то, говорят, от дачи отказался, машину сам водит, да все на людях.

– Это ему чужие лавры покоя не дают, – усмехнулась она.

Поговорили и забыли, однако месяца два спустя новое начальство нагрянуло в городок и после обеда свернуло к музею.

Как и была в заляпанном комбинезоне, она слезла с лесов и молча в упор принялась разглядывать гостей. Из свиты выступил пожилой, одутловатый мужчина в плаще и с нарочитой веселостью заговорил:

– Ну, хозяюшка, показывай свои владения.

– Михал Михалыч, чтой-то с вами нынче? – подняв брови, сказала она. – Вы, часом, не заболели? Столько лет стороной проезжали, и вдруг на тебе – показывай.

Все посмотрели на нее с осуждением, лишь невысокий, коренастый мужичок, одетый в простое пальто и кепку взглянул с любопытством.

– Любовь Федоровна, окажите любезность.

– Пойдемте, если вам не скучно, – пожала она плечами.

И повела их по монастырю, но не так, как теперь экскурсии водила, подальше от стен, туда повела, где камни сыпались. А когда в церковь вошли, Анисим Иванович сам замок открывал, и вовсе жутко сделалось – ветер гуляет, сырость, под дырявым куполом воронье и страшный светящийся в полумраке лик. Она же как ни в чем не бывало стала подыматься по дряхлой, осыпающейся лестнице на хоры и, вдруг обернувшись, нахмурилась:

– Шляпочки.

– Простите, что?

– Шляпочки надо снять, когда в храм Божий входите. – И то ли послышалось сторожу, то ли в самом деле сквозь зубы добавила: – Нехристи.

– Извините, – сказал коренастый, сняв кепку, и вслед за ним все, недовольно сопя, пролысины обнажили.

Водила она их дотемна, все трещины и дыры показывала, на леса качающиеся поднимала, точно испытывала, – едкая, безжалостная, он и не знал за ней этого, – а к чему все? Ведь устали они давно, ничего не слушали, замерзли, испачкались, но так были воспитаны, что, пока тот коренастенький в сапогах команды не даст, знай ходи, хоть он им и в сыновья всем годился. А он-то все вопросы задавал, не про старца, однако, а все больше про то, сколько групп в месяц, какая от них прибыль, сколько городу, сколько музею идет да сколько экскурсбюро забирает, хмурился, что-то подсчитывал, а потом обернулся к тяжело дышащим спутникам – стояли они в тот момент на верхнем ярусе колокольни, откуда вся даль с тайгой и громадным Корозером видна была, острова, берега изрезанные, покосы, лесистые холмы, и звонко сказал:

– Вот вам и деньги под ногами валяются. Тут их на все хватит.

И к ней повернулся, ласково, мягко:

– Вам сколько платят, Любовь Федоровна?

– Сто двадцать, – зло отозвалась она, – а вы себе сколько назначили? Пятьсот, тысячу?

– Зря вы так, – ответил он миролюбиво, – я в деньгах только потерял. – И на прощание: – Любовь Федоровна, я обещаю вам твердо – помогу. Все восстановим.

– А, – махнула она рукой, – не верю я вам, никому не верю.

– Я, думаете, верю? – усмехнулся он. – Ну да ладно, дело ваше, а монастырем займусь в первую очередь.

И ушел, подняв по дороге доску, оттащил ее в сторону, за ним все потянулись, избегая смотреть на женщину в комбинезоне, заляпанном известью.

– Вот все и устроилось, – сказал Анисим Иванович неуверенно, – этот хозяин, у него ничто не пропадет. Он раньше председателем колхоза был, так люди от него не уходили.

– Глаза у него нехорошие, жадные, – отозвалась она нехотя, и от дурного предчувствия сжало у сторожа сердце, даже чай не стали в этот день пить – она молча переоделась и ушла к себе, едва кивнув Анисиму Ивановичу.

Однако с мая потянулись к музею машины с кирпичом, цементом, лесом, приехала бригада реставраторов, привезли разборные домики и поставили их на берегу озера, в городке же заговорили, что теперь и дорогу станут делать, гостиницу новую построят, да как будто и на больницу деньги дадут, и она в то лето снова сделалась юная и полная сил, не ходила, а летала, всюду успевая и помогая, снова звонкий был голос, как восемь лет назад, но давешнее ощущение близившейся беды не покидало сторожа. Душа его томилась безысходностью, и он не знал, что ответить на ее участливые расспросы, а потом в один из муторных парких дней она вошла в сторожку, да так и остановилась, прислоняясь к двери.

– Боже мой, какой стыд, – произнесла она, прижав ладони к красным щекам.

– Что случилось?

– Какой стыд, стыд, – только и твердила она, а потом отняла от лица руки и, холодно на него взглянув, в сто раз студенее, чем когда он сунулся ее сватать, вымолвила: – А вы ничего не знаете? Они его продали.

– Как продали? – не понял он.

Она ничего не ответила, отошла к окну. Анисим Иванович тоже молчал, ни о чем не думая и только чувствуя страшную тишину и пустоту вокруг, и тут в дверь легонько постучали, а затем, не дожидаясь ответа, вошел давешний мужик в кепке и сапогах, только глаза у него были не уверенные, как тогда, а беспокойные.

– Любовь Федоровна, – позвал он негромко.

Она не отозвалась, и тогда он стал говорить, оправдываясь очень быстро, что другого выхода не было, это единственный способ спасти монастырь, и лучше уж так, чем дожидаться, пока он рухнет, область получит валюту, о ней он договорился, ее возьмут на самую высокооплачиваемую работу. Постепенно к его голосу возвращалась уверенность, словно говорил, обращаясь к массе людей. Она обернулась, и сторож увидел полные слез и обиды глаза. Тогда еще не понимая, что и зачем он делает, Анисим Иванович встал и, не говоря ни слова, вытолкнул непрошеного гостя из сторожки.

– Зря вы с ним так, – сказала она рассеянно, – он ведь как лучше хочет. Только я тут больше не смогу.

И ему стало вдруг стыдно, точно это он был виноват, что не смог уберечь белые церкви и старые стены, не уберег свою бесценную, единственную семужку, уплыла она от него Бог знает куда, в тот же вечер уехала, толком и не простившись, и с тех пор не было от нее ни единой весточки – где она, как, что с ней? Он остался один, и только слышалась чужая речь аккуратных белобрысых рабочих. Одно было ему утешение – несколько дней спустя разыгрался над городом ветер, да такой страшный, какого старики не помнили. Он срывал крыши с домов, разбрасывал поленицы и валил деревья, а наутро Анисим Иванович увидел, что рухнул с высоты на землю трубящий ангел, и, воровато, оглянувшись, взвалил его старик на спину и унес к себе, чтобы слушать ночами его тихую, нежную песню.