Текст книги "Теплые острова в холодном море"

11

Утром последнего дня они пошли на литургию. В комнате было зябко, и Сереже хотелось еще полежать, но папа был странно молчалив, будто у него простыло горло, а необыкновенно серьезный, сам на себя непохожий дядя Илья велел мальчику скорее одеваться и, даже не попив чаю, идти в храм.

Служили не в большом соборе, а в маленькой церковке, куда они поднялись по узкой лестнице через такую низкую дверь, что взрослым пришлось наклонить голову, чтобы не задеть притолоку, и последовали дальше краем громадной, пустынной трапезной. Народу в храме было совсем мало, и ничто не нарушало течения самой обычной, не праздничной службы. Не было почему-то и монахов, слаженно пел женский хор, священник и дьякон отчетливо выговаривали слова, и все напоминало добротный приходский храм с дисциплинированными прихожанами, где никто не перешептывается, не передает свечи, не ходит во время службы и не толкается.

Когда пели херувимскую, в храм вошла хорошо одетая женщина с бесноватой девушкой. Больной было лет пятнадцать, и девушку можно было бы назвать красивой, когда бы время от времени нежное, тонкое лицо с тихими глазами не искажала судорога и девушка не начинала выкрикивать бессвязные слова.

Сереже сделалось страшно, захотелось уйти и не видеть этого перекошенного, несчастного лица, не слышать выкриков и жалобного мычания, нарушавшего размеренный ход службы, он не понимал, почему никто ее отсюда не выведет и как разрешают в храме, где нужно тихо себя вести, находиться, но папа почему-то никуда не уходил, никаких замечаний никто вошедшим не делал, и мальчик боялся пошевелиться, а только прятался за родительскую спину. Он уже ничего не слышал, не пел вместе со всеми Символ веры и лишь тихонечко дрожал, боялся повернуть голову в сторону страшной молодой тети, однако какая-то сила влекла его взгляд, и то и дело он натыкался на искаженное, застывшее лицо.

Кончился евхаристический канон, люди поднялись с колен, иеромонах стал исповедовать готовившихся к причастию, для остальных молодой послушник монотонно читал житие Митрофания Воронежского, чье поминовение совершалось в этот августовский день. Сережа ничего не понимал в скором чтении, папа присел на лавочку, и мальчик сел рядом с ним. Он немного успокоился и решил хорошенько осмотреться, как вдруг печальная женщина вместе с девушкой подошли к их лавочке и больная опустилась на скамейку прямо рядом с ними. От ужаса мальчик окаменел, а девушка то погружалась в оцепенение, то вдруг начинала хватать Сережиного папу совершенно холодными, белыми руками и мычать. Сереже казалось, сердце его сейчас не выдержит и вслед за папой больная станет хватать и его, но папа сидел не двигаясь, а женщина одержимую успокаивала и забирала ее узкую руку, но, посидев недвижимо несколько минут, девушка снова вцеплялась в Макарова. Что-то удерживало взрослого человека от того, чтобы встать и пересесть, не пускало, было невозможно обнаружить неприязнь, страх или брезгливость, или же краешком души он чувствовал родство с этой несчастной, в измученных взглядах и касаниях которой прорывались страсть и тоска по обыкновенной жизни, а кроме того, быть может, робкая благодарность за то, что он не отталкивает холодную и узкую одинокую руку.

Бесноватую подвели к иеромонаху. Он накрыл ей голову епитрахилью и прочел очистительную молитву. На несколько минут больная затихла, причастилась, но никакого видимого чуда не произошло. Женщины ушли из храма, несчастная с недоумением озиралась, искала и не находила того, кого искала, глядела на Павла в упор, безмолвно звала, и он долго ее потом вспоминал и думал: отчего случилась с ней эта болезнь, за какой грех прицепилась к юному и нежному существу?

Поддубный меж тем купил несколько книжек по истории монастыря, церковный календарь, написал поминальные записки с именами всех своих ближних, друзей, крестников, крестниц и кумовьев – несмотря на уединенное житье, он всегда очень внимательно к родственным обязанностям относился, – а потом они долго ходили по монастырю, осмотрели удивительную просторную трапезную с широким столпом посредине, лазили по стенам и заброшенным церквам, соединенным галереями и переходами.

Бродя по обители, они вспоминали и по очереди, дополняя друг друга, рассказывали утомленному, все еще не пришедшему в себя и оттого покорно слушающему их мальчику, что знали из древней истории. Про основателей монастыря, приплывших сюда в поисках уединенной жизни на утлой лодчонке из большого поморского села, где впадала в Белое море река Выг, и, по легенде, едва пристали святители к берегу – не там, где находился теперь монастырь, а в Сосновой губе, недалеко от Секирной горы, лодку унесло обратно в море, и то был пришедшим знак – оставаться здесь и дальше на север не идти; про предприимчивого игумена, богатого московского боярина и правдолюбца, начавшего обустраивать обитель, возводить ее башни, стены, каменные храмы и впоследствии задушенного по приказу свирепого царя, и про будущего патриарха, одно время жившего на недосягаемом Анзере и ставшего виновником семилетней осады крепости и расправы над верными древлеправославной вере и старым книгам иноками. И о более поздних временах, когда под постройками лавры была устроена тюрьма для инаковерующих и невинно осужденных, плиты с их могил располагались рядом со входом в большой собор. И про юродивого, предсказавшего судьбу трем российским императорам. Про оборону острова от английских кораблей в середине прошлого века. Оба очень старались, как будто пытались придать новый смысл своему путешествию и сделать его если не паломничеством, то хотя бы культурным мероприятием, а когда Сережа наконец опомнился и вырвался из их цепучих исторических объятий и залез на пушку, восторженно паля по яхтам и катерам, уже между собой друзья принялись оживленно обсуждать книги светских авторов, описывавших разложение и упадок нравов в обители в самые последние перед ее гибелью времена. Но мысль о том, что многие из тех людей, которых, справедливо или нет, уличали пытливые российские интеллигенты-путешественники – от Немировича-Данченко до Пришвина – в лицемерии, грубости и невежестве, оказались мучениками, все преображала, и как странно было поверить, что удерживаемое в памяти дорогое, родное, страшное происходило на этой красивой земле, а теперь пребывало в запустении и заброшенности.

Где-то вяло велись реставрационные работы, но Поддубный заметил, что за время его двухлетнего отсутствия в монастыре ничего не изменилось, колокольня была по-прежнему окружена лесами, церкви не закрывались и не охранялись, и даже большой храм, куда они заходили в первый вечер, был совершенно пуст, служба в нем шла только раз в году, во время престольного праздника, и, вероятно, каждый раз его заново освящали, потому что в течение года сюда приходила местная или приезжая молодежь, распивала в алтаре или боковых приделах пиво и водку.

В тот день не было ни одной туристической группы, и никто не мешал им бродить по монастырским стенам, осматривать музей, где имелось множество предметов крестьянского быта, рыболовные тони, сети, старинные повозки, стояли чучела животных, а в новых залах была выставлена звезда, много лет возвышавшаяся на колокольне и воровато снятая коммунистическими властями в их последний безмятежный год, упоминание о котором отозвалось в Павле беспокойством. Это было время, когда они с Ильей заканчивали университет, украдкой читали запрещенные книги, верили им и не верили, спорили о прочитанном и думать не думали, какая всех ждет судьба. Звезда казалась теперь совсем нестрашной, но маленькой и нелепой на музейном полу.

Висели на стенах фотографии бывших заключенных, все было оформлено очень пронзительно, как в маленьком театре, однако в продуманности и преднамеренности производимого на посетителей впечатления чудилось что-то наигранное, слишком нравоучительное и тем досадное, и Макаров опять не знал, надо ли рассказывать сыну про кровавую звезду или пусть лучше острова останутся в его памяти местом, где поют птицы, светит в конце августа солнце и веселые, беззаботные люди ходят по желтым песчаным дорогам.

Возле братского корпуса работали молодые мужчины, пилили дрова и складывали их в поленницу; торопливо проходили монахи, подъехала грузовая машина, за рулем которой сидел человек в рясе; братию и трудников стали созывать к трапезе, и Макарову сделалось жаль, что он совсем мало ходил на службу и самое яркое воспоминание об островах уносит от красоты озер, лесных дорог и северного сияния, от своих рассеянных и путаных мыслей, но не от этой, более высокой и значительной деятельности. А Сережа уже тянул его к морю, к пришвартовавшимся кораблям, железной вышке, стоявшей на берегу залива, возле большого амбара, где в прежние времена, до того как был построен аэропорт и взлетно-посадочная полоса, приводнялись гидропланы с лагерным начальством, и вслед за нетерпеливым мальчиком он полез по узким железным ступенькам к верхней площадке, откуда было видно всю бухту Благополучия, поселок, монастырь, причал, леса, дороги и силуэты больших судов на горизонте.

12

Должно быть, кумовья немного друг от друга устали, как случалось иногда в конце их совместных путешествий, и в третьем часу пополудни, оставив большого и маленького Макаровых с фотоаппаратом на продуваемой ветром верхотуре, Поддубный отправился в недавно открытый монастырский музей.

В небольшой комнате его встретила миловидная девушка в накинутой на плечи светлой шали и долго рассказывала, как возродилась несколько лет назад обитель и в ней поселились первые иноки, как ходят монахи на водосвятие в январе, на Крещение, устраивают прорубь и в ней купаются приполярной ночью сначала мужчины, а потом женщины, никогда не болеют и даже избавляются от застарелых хворей.

Он рассматривал современные фотографии и документы, вырезки из газет, картины и сделанные на камнях миниатюры, ему попадались на глаза паспортные данные, бывшие имена и фамилии монахов – и оказалось, что бородатые, отрешенные от мира иноки с редкими церковными именами были в миру самыми обыкновенными людьми, с самыми простыми именами и фамилиями, родились в самых обыкновенных городах и поселках.

Конечно же, не самыми обыкновенными, и откуда еще, как не из маленьких городов и деревень, было им взяться – но никогда прежде Поддубный не сталкивался с такой открытостью иноческого прошлого. Некоторых из монахов он видел на подворье монастыря в Москве, и ему было интересно узнать, отчего иные из братии несли послушание в самом центре большого города, в окружении ресторанов, гостиниц и игорных домов, а другие подвизались на уединенных островах.

Быть может, в его любопытстве и было нечто чрезмерное, но, как человек воспитанный, приезжий старался держаться ненавязчиво, и девушка видела в нем просто заинтересованного и благожелательного посетителя, ей было приятно ему рассказывать про обитель и ее насельников, хотя время от времени в интонации и словах рассказчицы проскальзывали настороженность и растерянность – она не могла разобрать, кем же все-таки был этот интеллигентный мужчина с ранней проседью: для обычного, случайно заглянувшего в музей туриста он казался слишком внимательным, сведущим в монастырских мелочах и грамотным в церковных выражениях, но и на благочестивого паломника не походил.

Однако она не задавала никаких вопросов, а он ничего о себе не говорил, ему было просто интересно слушать про другую жизнь и пытаться понять, что должно было произойти в душе сюда приехавших и как они живут, ведомы ли им сомнение, растерянность и страх. Поддубный спрашивал, как складываются отношения между монастырем, музеем и поселком, и девушка очень вразумительно и искренне все рассказывала, что положение на островах гораздо лучше, нежели в других местах, где сталкиваются вновь открытые монастыри и занимавшие до недавнего времени их территорию жители и где делят иконы, книги, одежду и утварь законная наследница церковь и музейные работники.

Она говорила, что поселок давно уже никому не нужен, островитяне всеми заброшены и только монастырь помогает им, как может, хотя конечно же не все так просто и когда-то в кремле, как стала называться в советское время обитель, находился винно-водочный магазин, к нему жители очень привыкли, но монастырские власти сумели убедить местное население вынести торговую точку за ограду. У монахов средств мало, однако они делают все, что могут, помогают многодетным семьям, устраивают детские праздники и раздают бесплатные одежду и продукты.

– А один брат недавно умер, – проговорила девушка с печалью. – У него была лейкемия. Он был еще совсем молодой, и мы все его очень любили. Хотели похоронить на старом монастырском кладбище, но жители воспротивились – не захотели, чтобы в поселке были новые могилы.

Поддубный слушал внимательно, как если бы этот подробный рассказ имел к нему прямое отношение, касался лично знакомых ему, очень близких и дорогих людей и от того, что девушка повествовала, зависела в будущем его собственная судьба. Он любовался своим необыкновенным экскурсоводом, которая между прочим упомянула, что приехала на остров три года назад из Петербурга и работает учительницей рисования в местной школе, но, любуясь ею, странствующий человек думал о том, что скоро кончится лето, прекратится навигация и больше чем на полгода остров окажется отрезанным от внешнего мира, на него навалится приполярная ночь, сделается промозглым воздух, задуют студеные ветра, пойдет по морю шуга, теплая земля станет холоднее незамерзающей воды и некому будет рассказывать про монастырь. Ему очень хотелось спросить девушку, как справляется она с одиночеством, чего ищет на островах, почему оставила свой красивый город и сколько еще хочет здесь жить, но Илья себя сдерживал.

Двое монахов пошли с удочками в сторону леса, быть может, на то самое торфяное озерцо, где рыбачил он с Сережей, чтобы вытащить упущенную щуку и приготовить ее к окончанию строгого Успенского поста. По случаю пятницы легко взлетел маленький дорогой самолет и, сделав над островом круг, ушел на юг, в сторону Архангельска, чуть ниже летела пара уток. Подъехала к стеклянному магазину машина с хлебом, и раздался в море пароходный гудок.

Острое чувство, что этот красивый и страшный край и есть его возлюбленная, обретенная родина, коснулось светлой души Ильи Поддубного, и ему стало жаль своего друга, который так ничего в островах и не понял.

– Ну что, пойдем к директору на капитана жаловаться? – спросил подошедший Макаров.

Илья покачал головой. Они медленно побрели к Святому озеру, и дорогой Поддубный начал негромко и немного сбивчиво рассказывать о том, что услышал в музее, о чудесной девушке и о монастырской братии, но позабывший о своем давешнем намерении закрыть острова для всех, кроме иноков, трудников и паломников, ушибленный высотой и ветром Макаров ни с того ни с сего перебил его, принялся спорить и возражать.

Вдохновенно и страстно, озирая не только пространство, но и время, Павел говорил о том, что будущее архипелага вовсе не за музеем и не за монастырем, не за их прихотливыми взаимоотношениями и посильными пожертвованиями и даже не за льготами для островитян, которых следовало бы добиться не только в случае с музейным катером, но и с местным самолетом, а за расширяющейся взлетной полосой, за частными гостиницами с горячей водой и домашними ресторанами, за шведами, финнами и фешенебельными корабельными турами из Москвы. Дать деньги на реставрацию, помочь жителям острова найти оплачиваемую работу и устроить человеческую жизнь могут только они, другого пути, как ни выдумывай, нет, монастырского прошлого уже не воротить и наступления новой жизни не остановить, но если бы нашлись предприимчивые, разумные люди, которые бы островами занялись, они бы быстро все подправили и привели в порядок, и тогда земля стала бы опять цветущей, снова паслись бы стада на Муксалме, развели бы рыбу в филипповских садках и вырастили арбузы на южном берегу.

Поддубный не возражал, но и не соглашался, и Павел постепенно выдохся, замолчал.

День был снова тихий и теплый, непривычно умиротворенный для конца августа, монастырь отражался в озерной воде башнями и стенами, точно кто-то сделал фотоснимок и заключил его в рамку; с внутренней части острова он выглядел еще красивее, выше и стройнее, чем со стороны моря; припекало солнышко, и хотелось никуда не уезжать, а поселиться здесь навсегда и не искать более оправдания праздности, лени и полуверию.

– А может, правда, Паш, останемся? – сказал Поддубный.

Макаров ничего не ответил. Пора было идти в гостиницу и укладываться, и больше к этому разговору они не возвращались, и хотя оба понимали, что никто из них здесь не останется и даже вряд ли сильно переменится и станет вести себя иначе, чем раньше, и каждый продолжит жить, как жил, – знать, что другая жизнь возможна, она постоянно рядом, вход в нее всегда открыт, было утешительно и сладко, и они совсем забыли о мальчике, который сидел на высоком камне и горько плакал.

В тот же вечер трое приезжих ушли на материк на «Беломорье». Море оставалось покойным, взрослые стояли вместе с Сережей на корме, мальчик бросал чайкам хлеб, с восхищением наблюдал за огромными дерущимися птицами, печаль его скоро прошла, а Поддубный с Макаровым глядели назад, туда, где долго скрывалась полоска островов и таяло белое пятнышко монастыря, и даже когда земля скрылась, все еще казалось, что виднеются на линии горизонта очертания вечно плывущей Секирной горы, пока наконец суша не слилась с морем, и за разговором они не заметили, как в сумерках добрались до Беломорска, бывшего поморского села Сороки.