Текст книги "Гора"
Автор книги: Алексей Варламов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
3
Давать бензин Курлов наотрез отказался. «К начальнику иди, – сказал он, сплюнув, – а лучше не ходи – все равно не даст».
– Пусть только попробует!
– Сами, что ль, попросили? – не поверил Буранов, когда Катя изложила свою просьбу.
– Да ну что вы? Это все я. Они же возят меня туда-сюда.
– А ты им присоветуй: чего проще бензина купить. Бочка омуля – на бочку бензина. А то ишь: девочек катать им нравится – а санки пусть Буран таскает.
– Они не согласятся, – вздохнула Катя, – они б меня и так убили, если б узнали, что я у вас просила.
– Брезгуют, значит? – Бурановские глаза сузились и заблестели. – И браконьером, поди, называли, да?
Катя смолчала, уже жалея, что не послушалась мудрого Курлова и затеяла этот разговор. Но Буранов был задет за живое и загремел:
– А ты спроси их в следующий раз: кто из нас браконьер: я или какой-нибудь паршивый леспромхоз, который половину леса угробит, реку загубит, что ж они с этими-то не воюют – ко мне прицепились? Понаездят сюда, понапишут – Байкал, жемчужина, спасать надо, а потом глазки строят: как насчет омулька, как насчет соболька? И попробуй не дай!
– Но они-то не просят, – возразила она несмело.
– А до них сколько было? И рыбохрана, и егеря все этим кормятся и завидуют: во сколько Буран нахапал. А как оно дается и чего стоит, кто-нибудь спросил? Я нищим сюда приехал десять лет назад, и все, что у меня есть, – все своим горбом заколотил, радикулит нажил, замерзал, голодал, да что там говорить?
Он махнул рукой, и Катя поразилась: спокойный, обычно сдержанный начальник не был похож на самого себя.
Она хотела уйти, но он неожиданно разговорился:
– Катя, Кятя, кто бы знал, как я жил. Я гордый был дурень, идти на поклон ни к кому не захотел, с бичами кантовался, деньги копил. Поверишь ли, дал зарок капли в рот не брать, пока на ноги не встану. Потом устроился наконец егерем, сеть купил, рыбачить начал, охотиться. Все один, никого не спрашивая. И вот раз поставил сеть в двухстах метрах от берега. А когда пошел ее доставать, налетела гора! Ты знаешь, что такое гора? Это ад кромешный! Еще пять минут назад все было спокойно, тихо, и вдруг налетает ветер, ураган, не то что лодки – баржи, катера в море тонут. А у меня лодчонка была хуже, чем у твоих оборванцев. Мотор заглох – я за весла и грести. Не к берегу, нет, об этом и думать было нечего, а лишь для того чтобы удержать лодку носом к волне и не дать ей перевернуться. А гора не стихает, меня все дальше в море, холод собачий, ветер, брызги. Я выбивался из сил и понимал, что пропадаю ни за что, за какую-то паршивую рыбу, за сеть, и ни одна собака не узнает об этом. И такая ярость меня охватила.
Буранов перевел дух, лицо его неприятно исказилось, и вспыхнули с новой силой мышиные глаза.
– Я только этой злостью и спасся. Чтоб доказать всем, что я не бич какой-нибудь и буду жить здесь, как человек. Я отвоюю это право, и я его отвоевал. Гора стихла через шесть часов, я добрался до берега, вытащил сеть и понял, что это все, раз я не сдох, раз море меня отпустило, значит, мне ничего не страшно. Так что плевать я хотел на всех егерей и лесников, на всех защитничков природы – мне билет выдали, лицензию бессрочную – бери, что душа ни пожелает. И я вжился в тайгу, всю ее до малейшего сучка знаю, знаю, когда что случится, где пройдет какой зверь и откуда задует ветер. Я не ангел, и ко мне иногда прилетает охотиться эта жирная мразь – но что же делать? Лучше терпеть их, чем давать взятки мелкой швали. Да, я беру от тайги слишком много, но не возьму я – возьмут другие. Если бы эта земля была моя, я бы относился к ней совсем иначе. Я первый позвал бы Дедова к себе на работу и платил бы ему в сто, тысячу раз больше, чем он получает сейчас. Но до тех пор пока все ничье, так и будет. Отдайте Байкал таким людям, как я. Сколько нас в России – тысяча, две, десять – умных, энергичных, смелых. Мы преобразим и поднимем все, мы станем хозяевами и будем не грабить, а создавать.
Буранов умолк, застыли и подернулись поволокой его глаза, и совсем другим, покровительственным тоном он сказал:
– А насчет бензина скажи Вовчику. Пусть им даст. Ради тебя.
Он повернулся и ушел, а Катя так и осталась растерянная около его чудного дома с резными ставнями и коньком на крыше.
«Он очень несчастлив, – подумала она вдруг, – и очень хочет убедить всех и себя прежде всего, что ему хорошо. Бедный, бедный. И все они тут какие-то ненормальные».
Был тихий, теплый вечер, море лежало недвижимое, отражались в воде облака, гонялся за мушками мелкий хариус, несколько раз показалась недалеко от берега голова нерпы, пролетели утки, и странно было подумать, что в этом мире кто-то может тосковать, страдать, делить, когда было столько всего вокруг – хватит на всех и на вся. Катя шла вдоль самой кромки воды по камням и вдруг поймала себя на мысли, что не чувствует себя одинокой, ей дано дотронуться до таинственной жизни, но все равно была в этой очарованной природе печаль. Солнце зашло за гору, но сумерки наступили не сразу. Еще долго отражала вода темно-розовое сияние облаков, почти за километр были слышны голоса людей на метеостанции, и совсем далеко в горах сухо прогремел выстрел. Пора было возвращаться к дому, но она все оттягивала и оттягивала этот момент, смотрела на воду и дымку дальнего берега, казавшуюся отсюда высокой дубравой, и вдруг подумала, что никогда этот вечер не повторится. Медленно уйдет за огромную лесистую гору и нагрянет с моря ночь, но эта мысль принесла не слезы, а странное смирение и чувство покоя.
4
Одоевский с подозрением посмотрел на бочку, выслушал путаные Катины объяснения про фонды лесничества и быстро сказал:
– Деду про бензин ни слова. Бочка останется тут, и я тут буду заправляться.
Потом взглянул на кряхтевшего хмурого Курлова.
– Ты что это, Гнатич, жалеешь какую-то паршивую бочку бензина? У тебя ж их – во!
– Да, жалею, – отрезал Курлов.
– Гнатич, – широко улыбнулся Одоевский, – чай, мы природу от тебя охраняем, должен же и ты внести посильный вклад в охрану озера Байкал. А то живешь, живешь, только и знаешь, что брать, а отдавать кто будет?
– Озеро, – проворчал Курлов, – вот погоди, осень настанет, оно тебе покажет, какое оно озеро. Че тут отдавать-то? Само все делается. Что ж я, по-твоему, у воды буду жить и не напьюсь?
– Много вас развелось – пить скоро будет нечего, – вздохнул Одоевский.
– Нас-то как раз немного, – сказал Курлов неожиданно зло. – Мой дед и отец тут жили и никаких лицензий не знали. Жили, и все. И я б так жил, и Сашка Дедов – мы б друг другу не мешали. А вот такие, как ты, понаехали отовсюдова. Сталкивают всех, перессорили. Интеллигенты! Им, вишь, в городе жить не ндравится!
– Так ведь и начальник твой из той же породы.
– Он хоть не трепло собачье, как ты.
– Эх, Гнатич, убогий ты человек. Тебе меня все равно не понять, а потому и обидеть меня ты не можешь, как ни старайся. Ты мне лучше скажи: правду говорят, будто бы ты бабу свою в Иркутск сплавил, чтобы с тещей любовь крутить?
– Дурак ты, Москва, – сказал Курлов обиженно. – Она там сейчас каператив строит.
– Никак, уехать надумали, Гнатич?
– Ну.
– А не жалко?
– А че тут жалеть? Че жалеть-то? – обозлился Курлов. – Живешь как скотина, а я по-людски хочу, с квартиркой, с водой горячей, сортиром теплым. Понял? Это тебе все – тьфу, голь перекатная. А мы уж сколько так живем?
– Так, значит, ты слабину-то дал первый?
– Здесь подыхать будешь – никто за тобой не приедет. И похоронить толком не похоронят.
– Да рано вы о смерти думаете, Владимир Игнатьевич, – встряла Катя. – Вы еще всех нас переживете.
– Все под Богом ходим, – строго ответил Курлов.
– Это да, – легко согласился Одоевский. – Ну спасибо тебе, Гнатич, за топливо. Иди с миром и больше не греши.
Вовчик чертыхнулся и ушел в дом.
– Ну, Катька, – сказал Одоевский и щелкнул пальцами, – теперь мы с тобой богатенькие. Хочешь, прямо сейчас на Ушканы махнем? Там нерпы пропасть, а берег мраморный.
– А гора налетит?
– Гора, – усмехнулся Одоевский, – горы ты не бойся. Кому суждено быть повешенным, тот не потопнет.
С Одоевским Катя виделась теперь часто. Москвич давно оставил снисходительно-насмешливый тон, сидел допоздна в ее светелке и говорил, говорил до тех пор, пока она его не выпроваживала. Он уходил, всем своим видом показывая полное желание остаться, а Катя, смеясь, его гнала и страшно шептала, что он компрометирует ее в глазах Алены Гордеевны.
– Катюшка, да все знают, что ты моя любовница.
– Уходи, я устала, спать хочу.
– Катенька, там темно, страшно одному плыть.
– Тогда спи на коврике с Динкой.
– Какая ж ты все-таки жестокая!
Иногда они ссорились, и Одоевский клятвенно заверял, что ноги его больше в этом доме не будет, и говорил, что знает одну бурятскую вдовушку в Онгурене, женщину бедную, но великодушную, и в ее доме есть место для его оскорбленного сердца, но через день после этой тирады снова появлялся. Катя привыкла к нему, и только было ей досадно, что Одоевский вечно один.
– Где же ваш друг Бабин или как там его, я забыла?
Москвич глянул на нее проникновенно и покачал головой:
– И думать о нем забудь, моя ясынька. Дед – монах, Илья Муромец, он в тайге силу копит и ни на что не отвлекается.
– А ты что ж не копишь?
– Я устал уже, Катенька, и не вижу смысла, зачем ее копить. – Одоевский вдруг загрустил. – Я, Катя, человек конченый. Пробовал быть инженером – скучно стало, пробовал поэтом – не получилось, занялся политикой и за то пострадал. Подался в дворники, потом в истопники, все на что-то надеялся, писал, размышлял, философствовал, был хорош собой и нравился дамам. Потом сам себе надоел, бросил все, уехал из Москвы, чтобы жизнь познать, там был, тут был, это попробовал, на другое поглядел – везде одно и то же. Ничего-то из меня не вышло. Живу покуда здесь, а надоест – махну в Америку.
– Зачем в Америку-то?
– Да незачем, – согласился Одоевский. – Но только ведь тут через пару лет Буранов все краны перекроет и хуже, чем при коммунистах, станет. Не повезло мне. Не в то время я родился. Родители мои князьями были, и век у них был счастливый, а нам что досталось? Одни объедки.
Когда он принимался жаловаться, Кате становилось скучно, даже как-то неприятно, и, чувствуя это, Одоевский усмехнулся:
– Да что тебе говорить? Прав Сашка – у тебя одна мысль: как бы замуж поскорее выйти.
«Врет», – спокойно подумала Катя.
А Одоевский, не сводя с нее испытывающего взгляда, едко продолжил:
– Выйдешь в конце концов за барина здешнего, подарит он тебе шубу от щедрот своих, два месяца будешь счастлива, а потом заскучаешь и начнешь изменять ему с Вовчиком.
Катя почувствовала себя задетой:
– Да что ж вы к Буранову-то все прицепились? Он хоть делом занят. А ты-то? Только ноешь да жалуешься, не мужик, а… – осеклась она.
Одоевский потемнел:
– Знаешь, моя радость, мне такие же слова жена бывшая говорила. Что ты за мужик без дела? А я не хочу никаким делом заниматься. И от жены ушел, потому что она из меня такого вот Вовчика хотела сделать – тащи, тащи, ломай спину. Все вы, бабы, одинаковые. Вон Курлова возьми того же – пошел бы он к Буранову, если б не дура его крашеная, которой, вишь ли, каператив захотелось. Едрена мать! Да к этому хапуге ни один уважающий себя человек не пойдет. Лучше бичом последним быть… Он же хуже партийной мрази. Те уже импотенты, евнухи, а вот он… не дай Бог такому развернуться. Грядущий Хам.
– Ты просто завидуешь.
– А, что с тебя, дурочки, взять? – махнул рукой Одоевский и пошел к морю.
«Ну и черт с тобой, катись», – подумала она, но в тот же день поругалась и с начальником.
Буранов, после того как у него в очередной раз побывали гости, подарил Кате коробку шоколадных конфет. Тяжело вздохнув, байкальская барышня от конфет отказалась. Сероглазый благодетель усмехнулся, ничего не сказал и бросил гостинец на землю. Тут же налетели гуси, захлопали крыльями и устроили на берегу свалку. Нелепая эта сцена происходила на глазах у хозяйственной Алены Гордеевны, но когда старуха попыталась прогнать гусей, дело было сделано: обкомовские сладости перекочевали в гусиные желудки.
– Ты что же сделала, негодница, а? – зашлась во гневе старуха.
– Жирнее будут, – буркнула Катя.
5
метеостанция опустела. Буранов снова уехал, Одоевский больше не появлялся, и Катя затосковала. Тихое, сонное море навевало на нее тоску, даже ходить купаться и загорать на таежное озерцо ей надоело. Часами она сидела в своей прохладной комнатке у окна и глядела на размытый дальний берег моря – полуостров со смешным названием «Святой Нос» и тушу гигантского животного на фоне этого Носа – мраморные Ушканьи острова, куда собирался свозить ее, да так и не свозил оскорбленный потомок московских бар. Дни были похожи один на другой, и Катя потеряла им счет, не было ни дождей, ни ветра, палило вовсю жгучее байкальское солнце, изредка налетали стремительные грозы, все тряслось, а потом снова успокаивалось, и редкие облака прочно висели на хребте, не в силах перевалиться на эту сторону.
Катя томилась и лениво перебрехивалась с тещей, после отъезда Буранова обретшей скипетр и державу в их маленьком государстве.
Потом эта ругань ей надоела, и, чтобы окончательно не закиснуть, она принялась помогать старухе по хозяйству, стала кормить гусей. По счастью, гуси не были забывчивыми, некоторые задобренные шоколадными конфетами, они отнеслись к девушке благосклонно, и скоро Катя стала их различать и дала каждому имя.
Самого жирного и неуклюжего она назвала Вовой, самого меланхоличного Женей, самого хитрого и проворного – Бураном, а самого… самого красивого – Дедушкой. Она следила за тем, чтобы гуси жили в согласии, не дрались, и птицы не отходили от нее ни на шаг, тянули голову к ее ногам, и ей чудилось, что самый робкий, сизый Дедушка делает это особенно нежно и все смотрит чудными шоколадными глазами.
Что же касается Алены Гордеевны, то она приняла произошедшую в нахальной девчонке перемену еще лучше поименованных гусей, и Катя с удивлением обнаружила, что грозная теща была славной и доброй старушкой. Она учила юную соседку, как делать рыбный пирог, и приговаривала:
– От замуж выйдешь, спасибо тебе муженек скажет.
– Вам скажет.
– И мне тоже. Но мужика в строгости надо держать. Мужик нынче не тот пошел, дурной, гулящий, – так шо ты давай его далеко не отпускай. Лет-то сколько тебе, милая?
– Девятнадцать.
– Я в твои годы уж второго ждала. Трудно, конечно, мужика тут найти, – вздохнула Алена Гордеевна, – но вот бы тебе с Василь Андреичем получше познакомиться. А ты все с Москвой ходишь. Что он тебе, пустомеля, и только. А замуж все равно не возьмет. Наиграется и бросит. Знаю я этих столичных. Самое зло от них. Чтоб у нас в Сибири раньше так жили, чтоб пили, сквернословили, да ни в жизнь. Никогда такого не было, все из Москвы пришло.
– Он не такой, – возразила Катя.
– Не такой, – проворчала старуха, – то-то я смотрю, все тебе не такие. Доча моя от тоже прынца ждала. А нашла кого? Тьфу!
– А по-моему, Владимир Игнатьич хороший, – вступилась Катя.
Алена Гордеевна расцвела.
– И мне он по сердцу пришелся. Только вот беда, детей у них нет. Кабы были у них дети, все б по-другому было.
– Может, будут еще?
– Да где там? Не хочет она рожать. Какие, говорит, дети в тайге? Вот и маются оба.
Курлов действительно маялся. Его супруга и не писала, и не ехала, и единственное, что его развлекало, были туристы, толпою валившие через Покойники за перевал, туда, где начиналась великая река Лена, по легенде вытекавшая когда-то в этом месте из Байкала. Вовчик показывал дорогу, его угощали водкой, и он с радостью парился с туристами в бане, а после с важным видом объяснял, отчего мыс получил свое кладбищенское название.
– Одне говорят, – повествовал хмельной Курлов, – что море тут спокойное, оттого и мыс прозвали покойным, но а уж потом в Покойники переделали. Други говорят наоборот – море тут бурное и шибко много покойников на берег выкидывает. А на самом-то деле лет сто, а может и боле, буряты тут устроили пир и столько всего зараз съели, что половина из их перемерла. Во как! Но вы с огнем там поосторожнее, в тайге, дожжей нет, не ровен час тайгу подожгете: и лес сгорит, и сами погибнете. То-то лесничкам счас работы!
Катя слушала его и с ужасом думала, что где-то ходят по тайге в эту минуту близкие ей люди, ночами ей снились рваные, тяжелые сны и все время казалось, что вот-вот стрясется беда. Это ощущение было разлито в воздухе, в дневном жаре и безветрии, и даже студеное море не было в силах этот жар унять и гнало на берег мертвую зыбь от Ушканов. Стала сухой и ломкой трава в степи, и почти весь растаял в горах снег – только высоко в распадках лежали белые куски и около них дрожал и тек знойный воздух.
Отдохновение наступало лишь ночью, когда она приходила в радиорубку, передавала сводку и потом долго крутила ручку радиоприемника на коротких волнах и слушала, как переговариваются между собой капитаны кораблей, летчики, геологи, охотники и десятки других людей, разбросанных по тайге и по морю. Она ловила в этих разговорах какую-нибудь весточку, и эти люди, которых она никогда не видела, сделались ей страшно близкими. С некоторыми она познакомилась, болтала ночами о пустяках, пока их не разгонял строгий начальственный баритон. И тогда приходилось возвращаться домой, но спала Катя плохо, зато много ела и с ужасом смотрела на свое налившееся, раздобревшее тело. А днями не сводила глаз с тайги, казавшейся снизу такой безлюдной, смотрела, не виднеется ли где-нибудь дым, чтобы броситься туда на помощь, но тайга будто застыла, и только жалобно кричали и хлопали крыльями вокруг Кати ее четыре верных гуся.
Так прошел в томлении и тревоге август, начался сентябрь, это была лучшая байкальская пора, ягодная, грибная, но Катю ничто не радовало до тех пор, пока однажды уже немного прохладным днем она не услышала со стороны Хаврошки звук мотора, который могла бы узнать среди десятка подобных.
Лодка описала круг, ткнулась в берег, из нее с лаем выскочила дедовская Чара, подлетел а к Кате и стала лизать руки. Следом за ней показался исхудавший, с шальными глазами Одоевский, и Катя бросилась к леснику на шею как к родному.
– Катечка, Катечка, – зашептал осчастливленный Одоевский, коему ничего подобного после первого пиратского поцелуя не перепадало, – я так думал о тебе, о себе, так мучился. Ты даже не представляешь.
Она прижалась к нему, слушала его бестолковый шепот, нежности, и сразу же сделалось ей покойно и хорошо, но когда через час Катя поила Одоевского чаем и угощала на скорую руку испеченным пирогом, ей было немного досадно, что она себя распустила, и потому держалась теперь суховато. Но москвичу не было до этого дела, он поедал зубами пирог, а глазами хозяйку, махал руками и без умолку рассказывал, как они ходили за перевал, как лазали по кедровому стланику и гоняли туристов, какие кедры растут с той стороны хребта, горстями доставал из кармана орехи, и Катю начало уже немного клонить ко сну, но остановить красноречивого гостя не было никакой возможности.
– А Деда чуть медведь не съел, – вдруг сказал Одоевский, разгрызая орешек.
Она побледнела.
– Представляешь, – захохотал он, – у нас в Хаврошке мишка завелся, сбежал, значит, под Дедово крыло, где его никто не трогает. Ну и пошел как-то наш Дедуля в тайгу. А ружье забыл. Понимаешь? А ему навстречу – ба! Хозяин. Лохматый, грязный, изо рта вонь, встал на задние лапы и идет себе, приятель. Слава те Господи у нашего Ильи Муромца ума хватило не бежать. Остановился и как заорет: «Миша, не балуй!» А медведь рычит, еще ближе подходит, наклонился, падалью дышит. Дед знай ему орать прямо в ухо: «Миша, не балуй, Миша, не балуй!»
– Боже мой!
– Ну ничего, постояли так, поорали друг на друга, выяснили, кто есть кто, и разошлись с миром. Дед-то наш хвилософ, у него, вишь ли, теория есть: ежели ты к тайге-то по-хорошему, так и она тоже.
Одоевский продолжал что-то говорить, но Катя его не слушала, а потом резко сказала:
– Конечно, с тобой ничего не случится.
Он разом сник, и она виновато пробормотала:
– Прости, я очень испугалась.
Одоевский подошел к ней, обнял за плечи, но Катя тихонечко высвободилась:
– Не надо, Жень.
Он отошел к окну и закурил. Она ждала, что он что-нибудь скажет, вывернется из этой неловкой ситуации, как всегда выворачивался, но он упрямо и даже демонстративно молчал, предоставляя ей самой разбираться.
– Женечка, давай на лодке покатаемся, – предложила Катя несмело, но в уме плутовала отчаянно: катание на лодке тем и было хорошо, что там не надо было ничего ни слушать, ни говорить, сиди себе и думай о своем под гудение мотора.
– Ты думаешь, что если ласково отказывать, – сказал Одоевский, оборачиваясь, – будет не так больно?
– Женечка, миленький, хорошенький, – зашептала Катя, – у тебя все получится, вот увидишь, очень скоро. Все будет хорошо, все исполнится, как ты хочешь. Я знаю.
– Да чтоб я в этом сомневался когда, – пробормотал Одоевский.
Катя отошла к окну и посмотрела ему вслед. Он торопливо сбежал по склону к воде и стал заводить мотор. Тишина была такая, что за пятьдесят шагов было слышно, как он чертыхается и рядом с ним почему-то жалобно, тоскливо скулит Чара.
«Ну что ты, глупая? – доносилось до Кати, – все же будет хорошо, ты сама слышала».
Кате вдруг стало тепло, точно Одоевский, того не ведая, принес ей весточку от любимого человека, с глазами которого была связана Катя тайной, и точно так же передаст этому человеку ответ, и тот придет очень скоро, теперь она знала это наверняка и торопила москвича и его непослушный мотор. Но у него ничего не получалось, и лишь все отчаянней и горестней лаяла Чара.
К лодке кто-то подошел, и Катя узнала Буранова. Начальник присел на корточки, залез руками в двигатель, и через минуту мотор затрещал. Катя проводила лодку глазами, закрыла окно, легла, но долго еще ей было слышно, как на одной ноте ревет мотор. Этот звук давно должен был прекратиться, но он все гудел и гудел, точно стучал в окно поздний гость сладким известием. Слышала она это во сне или наяву, Бог знает, но наконец она заснула совсем, и сон на нее навалился какой-то муторный, липкий, она чувствовала, что давно уже наступило утро и давно пора вставать, но все гудел в ушах мотор, и не было сил разомкнуть глаза. В дверь тихонько, робко постучали, и тотчас же Катя проснулась.
«Божечка, сколько же я спала?»
В дверь снова постучали.
– Кто?
– Это я, – раздался хриплый, сорвавшийся голос, и ее точно теплой волной окатило.
– Сейчас оденусь, подожди, – крикнула она – так сладко было это крикнуть. Она бросилась к шкафу, мимоходом посмотрела на себя в зеркало, скинула ночную сорочку, надела юбку, свежую блузу и только после того посмотрела в окно и не узнала моря.
Ушканьи острова скрылись с глаз, море поднялось точно тесто на дрожжах, вздрагивало и ходило ходуном, ветер гнал от берега волну – за валом вал.
«Ишь, – зачарованно подумала Катя, – разгулялся ты, Байкал-батюшка».
– Заходи, – позвала она.
Дедов почему-то не заходил.
Он стоял в самом конце коридорчика и старался не встречаться с ней зелеными колдовскими глазами. Бледный, в изодранной куртке, мокрый, и она почувствовала к нему такую нежность, что и говорить ничего не хотелось, не пугать этот миг, а только стоять и смотреть.
– Ты что, Дед, – сказала она наконец ласково, – оробел?
И подумала, как ей будет приятно, когда он войдет в ее комнатку и сядет на кровать, где только что она спала.
– А Женя где? – спросил Дедов негромко.
– Дед, окстись, он с вечера еще уехал.
Дедов сперва растерянно, беззащитно улыбнулся, а потом вдруг резко побледнел, но Катя по инерции продолжила:
– Ты думал, я его с собой положила?
– Я думал… – начал Дедов, и зрачки его глаз расширились, потемнели и застыли от ужаса. – Буран у себя? – крикнул он.
– Да, – сказала она, похолодев.
Они побежали через двор, и Кате казалось, что бегут они очень долго и за ними бежит весь мир: собаки, гуси, Алена Гордеевна, Курлов, толкаются, кричат, взмахивают руками, и наконец все остановились у высокого резного крыльца.
Хозяин открыл дверь и, казалось, не был удивлен их приходу.
– Катер дай, – крикнул Дедов, – Одоевский в море.
Буранов пристально глянул на Катю, потом на него и спокойно сказал:
– Не дам.
– Я ж тебя с собой не зову, падлу, – прохрипел Дедов, – катера тебе жалко?
– И катера тоже.
– Дайте! – пронзительно сказала Катя. – Ведь, может, он еще там!
– Утонуть захотели, сосунки! Одного вам мало!
– Вы же все знали, еще вчера, – вдруг тихо сказала Катя, махнула рукой, закачалась и пошла к вздыбившемуся морю.
Дедов недоуменно посмотрел на Буранова, и тот как бы нехотя сказал:
– Я вызвал спасателей. Но шансов мало. Почти нет.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.