Текст книги "Infernal"

Стрелка

Как испаряются капли росы на стеблях цветов, так испарилась на утро и Лиза.

На сей раз без удивления и истеричных дозвонов. Она всего лишь поднимается раньше меня, чтоб позавтракать вчерашним круасаном с кареглазым чаем и упорхнуть на работу. Лиза мается в офисе. Встает по будильнику. Жесткий график. Опоздание смерти подобно.

Я же позволяю себе безнаказанно долго помять наши простыни, иногда увлекаясь и до полудня. Но не сегодня.

На трезвый рассудок изучив себя в зеркале, я со стыдом и горечью во рту иду в душ и тянусь за зубной щеткой. Смывая ночные синяки и прочищая зубы, постепенно просыпаюсь и прихожу в себя. По радио звучит привычное утреннее шоу. Значит, я окончательно проснулся, и мазефакинг встреча не за горами. Есть смысл в рекордные сроки привести себя в порядок и полакомиться недоеденным круасаном.

В порядок себя привел, но булка мне не досталась. Лиза оставила только крошки и чашку с засохшим пакетиком. Обычно она ограничивалась половинкой, но сегодня умяла целую булочку. Это на нее не похоже. Когда успела так проголодаться?

Еще раз, с полотенцем на поясе, заценив себя перед зеркалом, я со второй попытки узнал себя. Вот он – Герман Ластов, собственной персоной. Попрошу любить и жаловать! И не поминайте лихом. Но это после, а пока я заливаю чайник в Лизин пакетик (у нас экономия в лучших шведских традициях) и, найдя в хлебнице помятый сухарик, завтракаю. Жарить яичницу мне в облом, поэтому ограничиваюсь диетической трапезой. После бурной ночи это весьма кстати. Голова не болит, и рассола не требуется. Мой организм крепок и бодр. Одно но – ужасно хочется курить, что я и делаю, заканчивая с чаем (кофе у нас вчера кончилось).

Я не москвич, как многие могли подумать, а типичный искатель лучшей доли. Между прочим, нашедший ее, раз позволяю себе снимать приличную квартирку в Хамовниках с охраняемой парковкой. Я рожденный в СССР, а родом из Свердловска, но прилетел в столицу уже из Екатеринбурга, оставив домочадцев прозибать на Урале. Напрасно я слукавил. Семья моя вполне успешна. Мой папа, Евгений Анатольевич Ластов, как впрочем, и дядя, тоже весьма честных правил, защитил кандидатскую диссертацию в местном технаре, а в девяностые годы променял науку на бизнес, и в настоящий момент успешный акционер ряда крупных региональных компаний. Мама, Мария Петровна Ластова ( по девичьи Скорогорова), успешно преподавала латынь (О, tempora! O, mores!) в гуманитарном институте (и мне она прививала любовь к языкам, и пользоваться языком я умею, по крайней мере, при близком общении с женщинами, так что никто не жаловался), а по мере роста благосостояния отца мамочка не менее успешно перешла в домохозяйки. К тому времени мне довелось заканчивать десятый класс. Но начнем по порядку.

Родился я вторым ребенком. Мой старший брат стал археологом и копает себе могилу на просторах Сибири, изучая быт и нравы коренных обитателей бурных рек, а младшая сестра трудится в подведомственной папе конторе в покинутом Екатеринбурге дизайнером или даже экономистом (к ее судьбе я не испытывал особого интереса, как и к судьбе брата). Рос и развивался я превосходно. Ничем особенным не страдал и, по словам драгоценной мамочки, был очень замечательным ребенком. Мамочка любила меня сильнее всех. Пуще сестрички и точно гораздо сильнее сумасбродного братика, со школьных лет пропадавшего в таежных экспедициях и редко появляющегося дома. Я знал, что любовь к прошлому, сомнительные раскопки и вскрытие гробниц не доведет до добра (не раз предупреждал его, но безрезультатно). Возможно, только я и помню о нем, а родители давно успели забыть. Не знаю, жив он еще или уже нет, но приглашения на похороны по электронке не поступало (я регулярно проверяю свой ящик). Не в пример брату сестричка оставалась домашней курочкой. Марусю не тянуло в голубые дали, и только Федька не вылезал из очередной экспедиции. Бог ему судья.

Учиться я любил. Читал умные книжки, смотрел видик и записывал все взрослые передачи. Навалом имел друзей и ходил в бассейн. Не дрался, не балбесничал, сидел до вечера в продленке, а после полуночи зависал в бродилках на компе. Естественно, лет в двенадцать все мое существование изменилось. К учебе я успел остыть. В голове мелькали только бесконечные имена школьных и уличных девочек. Я часто влюблялся и часто получал отказы, а иногда мне доставалось по шее от более успешных и старших товарищей. Тогда я часто замыкался в себе, неделями не выходил из комнаты, проходил все игрушки от начала до конца, лишь бы забыть очередную Машку и Ленку, что пудрили мне мозги и волновали мои созревающие, но уже изнывающие члены. Мне было хреново, как бывает каждому подростку, которого никто не понимает, не хочет понять, и кому некуда деться от мук. Машка, Ленка, Наташка дразнят тебя на переменах, и ты хочешь их, но еще не знаешь как, но уже представляешь их в фантазиях и снах. Девчонки снятся тебе, оказываясь рядом, и позволяют тебе все, ведь ты уже не маленький мальчик, мечтающий заглянуть под юбку.

Все это было и прошло. Хотелось большего. Намного большего. Скоро ты узнаешь, что именно. Но между тобой и Машей дистанция, такой колоссальный разрыв, какой тебе никогда ее не преодолеть. Она кажется взрослее, она выше тебя и умнее, у нее другие интересы, и она предпочитает заросшего Власова из одиннадцатого класса или Толика Колчана из седьмого ПТУ. И тебе нечего им противопоставить. Ты слабее их, без щетины, и тебя не пускают гулять до утра. Мерзкий возраст. Даже жить иногда не хотелось. Самое время уйти из жизни. Так и поступали некоторые, прыгая с моста или с крыши пятиэтажки. Кончали с собой обычно парами. Два друга. Две подружки. Какой-нибудь Слава и Ваня или Юля и Соня. Оставляли прощальные записки с просьбой никого не винить в их смерти или винить Мишку из 7«Б» за то, что он, сукин сын, всю жизнь отравил своим безразличием, но жизнь без него теряет смысл, и лучше свернуть себе шею, и дело с концом. Прощайте, родители! Здравствуй, загробная сюреальность!

Интерес к потустороннему миру поддерживался компьютерными играми. Многие временно западали, а некоторые повторяли судьбы героев. До нас доходили слухи, что в непримечательном уездном городе две фанатки компьютерного клуба покончили с собой по сценарию всем известной саги. Мы пытались достать эту игру, вычислить, пройти ее и последовать примеру героинь, но на последний шаг далеко не у всех хватало духу. Тут решимость требуется, нечто роковое и безумное – внешний дьявольский толчок. Дети и самоубийство – близкие понятия, идущие рядом, почти бок о бок, но в разных направлениях. Чем ты становишься старше, тем быстрее госпожа смерть отклоняется от тебя. Не навсегда. До следующей ступени переходного возраста. Все по спирали: гегелевских открытий не отменить. Но законы мироздания вечны, как само мироздание, и законы философии – это вечная мудрость. Получается замкнутый круг – Circulus vitiosus. Смерть делает круг и настигает тебя врасплох, когда ты уже не в состоянии ей что-то противопоставить. Она сильнее тебя. Манит. Она заставляет. Давит. Приказывает. И остается исполнить ее волю. Все это было. И будет ли? Поживем – увидим.

Circilus vitiosus….

В шестнадцать – семнадцать тебе наплевать на смерть. Ты уже понимаешь, что жизнь не так уж плоха. Есть в ней место и удовольствию. Надо только уметь найти его. Взять и использовать. И если не в себе, то снаружи. Так появилось пристрастие к курению, а иногда не грех выпить в честной компании. Продвинутые дяди соблазняли купить траву. Мы покупали и курили. Но потом дяди исчезли, когда кого-то поймали, а кого-то убили. Мы поняли, что дурь, гашиш, крек, винт и прочая хрень – это плохо, а точнее опасно, а для многих опасно и плохо одновременно, поэтому многие завязали.

Буквально через полгода в районе появился другой дядя, намного злее и внушительнее. Дядя предлагал штучку под названием «героин». По наветам бывалых, очень крутая штучка. Для «золотой молодежи» в то время предназначался кокаин, но он не пользовался особым спросом. Стараниями педагогов и социальных работников мы были подкованы в наркотической терминологии. Профилактическая работа в школах велась на пять баллов. Завучи и специально приглашенные гегемоны в белых халатах в сопровождении суровых милицейских чинов, доходчиво объясняли на внеклассных занятиях и по телевидению, чем это все грозит. У многих парней крышу сносило реально. То, что старательно запрещалось, очень хотелось попробовать. Некоторые не сдерживались и пробовали, меняясь на глазах, и сами того не желая, превращались в таких же зеленовато-серых злых дядей, за которыми приходили копы с наручниками, либо они подыхали на кушетках в задрипанных палатах с протекающими потолками под изучающим взглядом медсестер.

В общем, последние классы я учился навеселе. Я успел познать тайну женских тел. И эта самая главная тайна того времени. Это круче, чем план, даже круче, чем героин, а кокаин по сравнению с ней – шаловливая забава, не более.

В познании страшно притягательной тайны подсобили родители, сами того не желая, когда отправили меня на две смены в культовый лагерь продвинутой молодежи «Артек». Там можно все, и все было не банально. Моей первой грешной любовью стала не перезрелая вожатая-акселератка с надутыми губами и могучим бюстом, не старшая смены, безвозмездно дарящая сорванцам плотские уроки, ни баба-повариха из общепита, делающая засос бесплатно и вручающая в придачу банку сгущенки (для восстановления силы и скорейшего появления за добавкой) – нет! Это была реальная любовь. Первая и по-настоящему настоящая, черт возьми! Строить ничего не придется. Все готово. Только люби.

Мою принцессу звали Маргарита. И она не числилась ни у нас в отряде, ни в смене, ни вообще в лагере, находясь за бортом лагерной жизни. Плевать ей на Артек и на всех нас вместе взятых. Она отдыхала в солидном номере в крутой гостинице, приехав на море с родителями – это минус, но предоставленная сама себе – это плюс. И ее тянуло к задорному и творческому общению, какое бывает только на слете авангарда интернациональной молодежи до шестнадцати – не старше. Посему она умело пользовалась этой уникальной возможностью. Ее папа, известный чиновник из столичного министерства, развлекался самостоятельно, а мамы у Маргариты не было. Мы познакомились на пляже, сооружая замки из песка. Когда целую неделю бродили по аллеям, я узнал вкус первого соленого поцелуя. Мы практиковались в кустах и пляжных кабинках. Будучи на целый год старше Маргарита была истинной мастерицей флирта. Я многому у нее научился, но опыта с мужчинами ей не доставало, а она очень того желала. Как настоящий кавалер и джентльмен, я не мог разочаровать даму сердца. На самом деле просто не мог устоять, и если бы она первая не намекнула об этом, я бы не выдержал мук и овладел бы ею насильно в тех же кустах, наплевав на запреты и папу-чиновника. Правда, кусты – это слишком грязно, нехорошо это как-то. Маргарита ни за что бы не согласилась. Взяв инициативу на себя, девушка моей мечты любила выдумывать разные штучки-дрючки, и пригласила меня в свой номер. Желанная спальня в пятизвездочном отеле на берегу Черного моря. Об этом не мечтал ни один лагерный мажор. Все мои фантазии сбывались благодаря божественной Маргарите. Вскоре назначен день, и назначен час. Папочки рядом нет и в помине.

Я долго готовился морально. О соответствующих правилах, о резиновых шариках, жестковатых и пресных на вкус, я не думал – чушь собачья! Какие резинки на фоне такой внеземной любви?!

Был полдень. Отель выгорал в тридцатиградусной жаре. Как младшего братика, она легко провела меня через ресепшн. Никто не заметил, как мы, несовершеннолетние организмы, подобно пылким Ромео и Джульетта, идем предаваться страсти. Предаваться всерьез и по-взрослому. В номере она достала из-под подушки два зеленых пакетика, признавшись, что у папы их полная тумбочка на любой вкус и цвет: забавные с усиками и уздечками на концах, каждый по-своему пахнущие, как «патбом» или «риглес сперминт». На любой вкус. Я сказал, что на вкус резинки не очень и по назначению использовать их нам вредно, а раньше двадцати просто губительно для здоровья. Я был очень убедителен и красноречив, и Маргарита поверила. В теории она не отличалась особым познанием от меня, и считалась таким же профаном, как и я.

Не теряя драгоценных минут, мы приступили к предварительным ласкам. Поцелуи оставались солеными, а засосы на шее блестели душераздирающей краснотой. Я неуверенно быстро стянул с нее всю одежду (всего-то юбочка и купальник), а она осторожно спустила с меня белье. Мною овладел дьявол, и я не отдавал отчета в происходящем. Накинулся на нее и прижал к постели, ощутив под собой ее кругленький животик с выступающим вперед пупком. Мне стало тесно и захотелось пространства. Не сразу, но инстинктивно я обнаружил его. В первый миг почувствовал тяжкую резь и колкую боль, сменившуюся приятной истомой. Маргарита вскрикивала. Ей больнее, чем мне. На ее глазах наворачивались блестящие слезинки, а я верил, что слезинки от счастья и прижимался к ней сильнее. Дальше мы слились в единое целое. Меня торкнуло, и я потерял сознание.

Очнулся я на полу. Маргарита сидела на постели и грызла ногти, дрожа и шмыгая курносым носиком. Казалась такой маленькой беззащитной девочкой, очаровашкой и такой милой, что мне захотелось повторить действо еще раз, но уже более осознано и основательно. На простыне выпячивались красные пятна и липкие белые следы. Я попросил разрешения повторить, но получил отказ. Маргарита жаловалась, как ей было больно, и она почти ничего не почувствовала. Ничего, кроме боли. Я обнял ее и погладил по мокрым волосам. «И я ничего не почувствовал» – поддакивал я, вспоминая, как все произошло, а она успокаивалась и пообещала никогда больше этим не заниматься. Расскажет подружкам, как все это несуразно и совсем не так как в кино. Я не согласился, заметив, что кино бывает разное, хорошее и не очень, а совершенству нет предела. Ведь я в паху и под сердцем чувствовал, как достиг желаемого результата. Что с того, что Ритке не повезло?! Значит, она не готова, значит, она меня не любила, в ней что-то не то, а я совершенно ни при чем – рассуждал я тогда. А у того, кто любит, все получается.

Уже в те юные годы я догадывался, что все на свете ради любви. Любовь и боль – часто вещи неразделимые. После рокового свидания мы общались уже иначе. Постепенно меня охватывало чувство вины. Похожие ощущения прокрадывались и в Риту. Я пытался с ней поговорить, загладить все, но прицельного разговора не получалось. Я стеснялся выражать свои чувства. Рита отдалялась от меня, а поцелуи казались пресными и почти без соли. Но я любил ее и поклялся не расставаться, в будущем женившись на ней. Почему бы и нет?! Я ощущал ответственность, и она ценила это.

В конце смены настала пора прощаться. Я пообещал приехать в Москву, бросить Екатеринбург, чтоб мы были вместе. Рита верила, но плакала, как бы догадываясь, что моим обещаниям не так скоро суждено сбыться. Мы обменялись контактами и зареклись писать письма. Так и расстались на взводе. С послевкусием недосказанного и гримасой недоумения. Спустя неделю я написал ей длинное, откровенное с кучей грамматических ошибок, но живое, чувственное письмо, где любил, верил, ненавидел, обещал, лелеял, обожал и мечтал о встрече. Через месяц я получил ответ. Ее письмо сотворено в слезах – по потрепанной клетчатой бумаге я понял это. Рита сообщала в нем о своей беременности. Папа рвал на себе волосы и не знал, что делать с будущим внуком. Мучал ее расспросами и даже ударил ее по щеке, а она лишь разводила руками и просила прощения. Но меня она не выдала, а закончила письмо послесловием, в котором сообщала ужасную весть: папу переводят за океан, и она должна лететь с ним вместе с нашим будущим первенцем. Адрес она обещает выслать. Обязательно. Как только приедет. Обещала, но не выслала. Я запомнил ее фамилию, имя, отчество: Генте Маргарита Павловна. Моя ненаглядная Рита…

История на этом не закончилась. Через три года я всеми правдами и неправдами перетряхнул весь Интернет, искал ее по поисковикам, не забыв про «Одноклассники» и «Love planet», не считая кучи англоязычных сайтов. Чудо произошло – Маргарита нашлась. Мне удалось определить ее местоположение. Не долго думая, я рискнул и послал ей электронное послание. Почти формальное, лишенное былых чувств и страсти, скорее даже из любопытства, чем от былой любви. Честно, я не надеялся получить ответ, но был уверен в том, что она обязательно прочтет и вспомнит меня. Не ошибся. Рита вспомнила и даже ответила.

Оказалось, что живет она в штате Нью-Мексика, и она замужем за добропорядочным янки по имени Пол Редфорд. Моя Рита Генте превратилась в Маргарет Редфорд (по девичей фамилии я смог ее найти). И она воспитывает чудесную дочку по имени Сьюзен. Рита выслала ее фотку – малышка похожа на меня. Черт возьми! – реально моя дочка! Я не поверил своим глазам, а потом убедился и собрался лететь в Нью-Мексико, чтоб повидаться с дочерью. Мой порыв тут же угас, когда я прочитал следующий абзац. Рита не отрицала, что Сьюзен принадлежит мне, точнее принадлежала, но теперь ее папа долговязый Пол, соучредитель строительной корпорации и будущий сенатор штата от республиканцев. Он ее настоящий папа, а я всего лишь блудливый кот, оставивший о себе вечное напоминание. В шестнадцать лет стать отцом – это потрясающе. Но понимать, что тебе никогда не суждено пообщаться с собственной дочерью – невыносимо. Утешает одно – на противоположенном полушарии планеты по земле ходит моя кровинушка, пусть и американка, пусть она не увидит настоящего папу, но я уже оставил свой след в истории.

Дальше Рита сообщала, что в будущем не напишет мне, и попросила стереть ее из контактов и забыть навсегда – ради ее счастья и ради счастья дочери. Естественно, Полу Редфорду вряд ли понравится, если к ним в гости заедет молодой лоботряс из России, предъявляющий права на его ненаглядную дочь. И я смирился с поражением. Старая любовь дала о себе знать, я скачал фотку Сьюзен вместе с целым альбомом мамочки, распечатал и положил в нижний ящик в толстую папку. Напоследок я написал Рите ответ: «Спасибо за дочь! Ты прелесть, как и наша дочурка. Это плод нашей любви. Ты меня не забудешь. Надеюсь, когда-нибудь ты расскажешь ей правду о далеком русском отце. С уважением, Герман Ластов».

Новые письма не приходили. Жизнь неумолимо двигалась вперед.

Закончив среднюю школу, по завету отца я поступил в московский технический университет. Папа желал, чтобы я пошел по физико-математическим специальностям. Мама настаивала, чтобы я изучал языки. В итоге папина воля одержала победу. Маме я пообещал обязательно заняться английским и французским. О латыни речь уже не шла. На папины деньги я переехал в Москву. Как говорится, сбылась мечта идиота. Я выполнил свою клятву, но несколько поздно. Сдал экзамены, и был зачислен на первый курс. Мне выделили комнату в общежитии с двумя ботаниками в широких лупах. Началась беззаботная студенческая жизнь с чистого листа, а вся школьная репутация, вся биография с темными пятнами осталась позади. Отныне я просто Герман, а все другие ники, клички и прозвища стерлись с лица земли. Уже тогда я решил не возвращаться назад. Не для этого я бросал родные пенаты, и улетел за тысячу километров.

Я люблю свою фамилию, но многие любили коверкать ее, нарекая меня странными прозвищами. Сначала друзья называли меня Ластик. Неплохая кликуха: «Ластик, айда гулять?» «Ластик, сотри чернила?!» Смешно было и очень невинно. Позже меня называли «Ласточка» – за мою легкость, ветреность, юркость и редкую прозорливость. А в институтские годы моим ником стал «Ласт», что есть производное от глагола Last – прошлый. Этот ник мне нравился особенно и представлялся довольно серьезным. Даже сейчас старые однокашники позволяют себе былое панибратство и окликают меня: «Здорово, Ласт! Все еще продвигаешь поп-лузеров?» Чуваки помнят мои кафедральные концерты, когда я впервые отдалился от техники и увлекся музыкой, точнее ее организацией. Ботаны в общаге слушали классику, тусили в заумных сообществах на «Facebook», зубрили пособия по ядерной физике и методички по программированию. Я же каждый вечер через наушники, дабы не сбивать конченых заучек, слушал диски «Roling Stons» «Scorpions», «A-ha» и много чего еще из нашего доморощенного репертуара. Короче, я был меломаном, почти музыкальным критиком, и многие однокурсницы обращались ко мне за советом и даже предлагали вести музыкальную рубрику в факультетской газете «Транзистор». Из скромности я отказался (никогда не любил писать), но когда мне сделали предложение организовать выступление местных рок-групп в факультетском актовом зале, я согласился. Затем были межинститутские промоушены, фестивали, начались выезды в область и мини-гастроли в автобусах с рокерами и панками. Финансированием занималось руководство вузов, поддерживающие самодеятельность в любых ее проявлениях, в том числе явную альтернативу и андеграунд. Мне было наплевать, что организовывать. Я болел за процесс и совершенно не огорчался, когда узнавал, что моя продвигаемая группа после первого же официального выступления распадалась или вовсе передумывала выступать. На их место приходили новые перспективные коллективы. С самодеятельностью проблем не возникало. Русь талантами славилась всегда.

На четвертом курсе я окончательно перестал различать отличие материнской платы от съемного диска и полностью забил на карьеру инженера в заштатном НИИ или в папином предприятии. Но выполнил обещание, данное маме, – время от времени почитывал английские хрестоматии и даже посещал факультативы, где больше занимался склеиванием филологичек, чем изучением языка. Моя дипломная работа была написана коллективом лучших умов института, добрая половина которых ютилась у меня в комнате. В знак признательности я устроил им свидание с ботаниками противоположенного пола в нашей фундаментальной библиотеке и подарил по билету в филармонию и оперный театр – лучшее вознаграждение двум заброшенным очкарикам. Они строчили мне диплом на энтузиазме, ради научно-просветительского прогресса, и как мне хотелось верить, из-за глубокого уважения ко мне (все-таки за пять лет мы сдружились и притерлись друг к другу). Денег ботаники не просили – не знали, что это такое. Даже свои стипендии и президентские гранды они снимали только тогда, когда их матери или бабушки просили добавить на новую мебель или когда ломался их персональный компьютер. Они даже питались радиосхемами, передвигаясь по коридорам, как прямое наследие Бунхельвальда. Но светила науки были на удивление добрые ребята в самом что ни на есть прямом смысле этого слова, за что я их сердечно благодарю, особенно за в срок подготовленный диплом. Для них это пара пустяков, а для меня билет в жизнь с законченным высшим образованием. Спасибо, Юрик (Диоптрий), и Глеб (Лысый катод)! Век не забуду.

В конце девяностых с трудоустройством возникали проблемы. В большом шоу-бизнесе я был никому не нужен – таких разгильдяев, как я, повсюду пруд пруди. Хотелось что-то эксклюзивное и ценное. Суровая реальность бренькала по мозгам и заставляла устраиваться не по специальности и не по призванию. У папы тогда кипели проблемы. Вновь он только поднимался на ноги после дефолта и не горел желанием оказывать посильную спонсорскую помощь, называл меня шалопаем и почти проклял за то, что сынок не пошел по его стопам. Вскоре одумался, обратил внимание на себя и заметил бесперспективность нашей науки, когда лучшие технари маются в ремонтных цехах по сбору поддержанных мониторов и переделке ворованных телефонов стандарта gsm. И я не миновал участи побатрачить во благо высшего разума, собирая компьютеры в мелкой фирме, затем прошел через салоны связи и сервисные центры крупных брендов электроники. В один момент плюнул, выбросил из окна все жестянки и подался в свободное плавание. Подрабатывал в клубах, вспомнил старые связи, поучаствовал в ряде постановок нескольких шоу-программ и закрутился в любимом бизнесе, где весьма преуспел и даже полностью отказался от папиных ассигнаций, став полноценным независимым человеком.

Дальше все покатилось как по накатанной колее, со взлетами и падениями, но с неминуемым развитием и удовлетворением. Появлялись лишние деньги. Я позволял себе многое. Временами устраивал личную жизнь, но беззаветно не влюблялся. Помнил прошлые уроки и не собирался повторять ошибок молодости. Так я рос, развивался и набирался мудрости. Мое положение росло, а вместе с ним рос и я, не заметив, как перешагнул тридцатилетний рубеж. Еще пару лет, и я приближусь к возрасту Христа. Мистический возраст. Многие не доживают и не перешагивают этот барьер. Суждено ли мне перепрыгнуть данную планку? Возможно, суждено, а возможно, и нет – я не заморачиваюсь.

Впервые за несколько лет в моей жизни появилась любовь. Имя ей – Лиза. С ней я не думаю о возрасте, а просто живу, растворяясь в пространстве и времени. Вместе с Лизой…

Пробегая по страницам своей биографии, я параллельно собирался на деловую стрелку с Моховским. Термометры зашкаливали за двадцать пять, но следуя дресс-коду, я нацепил светлый костюм из последней коллекции «Valentino» и подобрал заранее приготовленный галстук от «Guchi». Под цвет галстука оказались подобраны и носки. Надушившись «Hugo Boss», я поправил перед зеркалом прическу – вполне довольный собой за исключением толстого прыща над левой бровью, но замазывать его совершенно нечем. И когда он успел появиться?! Прихватив кейс, мобильник и портмоне, я вырулил из квартиры. Спускаясь вниз, получил важную эсемес от Секира, сообщавшего, что встреча назначена в ресторане «Круаж». Не охота переться в такую даль, и к дорогим ланчам я не питаю большой симпатии, но дело есть дело. От нечего делать послал Секиру удовлетворительный смайлик.

Моя Маздочка светилась на опустевшей парковке. Совсем новая и чистенькая, недавно вернувшаяся с автомойки. Я нежно погладил ее по капоту, обнаружив свежую пыль. Протер руки и уселся за руль. Она снова принадлежит мне. Пора объездить безотказную кобылку. Путь предстоит дальний.

В «Круаж» сегодня на редкость свободно, и играла непринужденная музыка. Я успел привыкнуть к однотипным ненавязчивым мелодиям. С безымянным аккордом, с безымянным автором и с такой же безымянной судьбой. Поразительно, но я приехал первым. Мне суждено занять выгодный столик и сделать заказ. По старинке я присел в уголке, чтоб не привлекать лишних глаз и никого не смущать. В нашем деле конспирация не помешает, ведь некоторые промоутеры сами не меньшие звезды, чем их протеже, но к подобному статусу мне как до Пекина. Хотя, кто знает. Может, дистанция неминуемо сокращается.

Пробуя португальский эспрессо с мороженным шариком, я не заметил, как появился Секир, долго бродивший по залу, пока не заметил меня. Даже Секир выполнил дресс–код. Костюм его немного узок и наверняка сжимал плечи, но Секир стеснялся одеваться в салонах ХХL. Широкая черная майка с надписью на спине «Big Boy» была его любимым аксессуаром. В строгом костюме он тяжело дышал и потел. Бедный гигант Секир…

– Вот ты где! – гаркнул он, присаживаясь напротив.

– Добрый день, Миш.

– Чего такой серьезный?

– Скажи спасибо, что я не называю тебя Потапычем. Сейчас ты на него очень похож.

Но я вовремя отставил прозвища в сторону, чтоб господин Моховской не подумал, что мы банда полоумных придурков.

– А что у тебя на лбу? Звезда?

– Звездочка, – глажу я бровь, символически скрывая дефект. – А где Белкин?

– Опаздывает. Скинул сообщение. У него проблемы.

– Вы разве не вместе…?

– Я послал эту сучку и двинул спать.

– Ты не изменил себе. Поздравляю!

– Уподобляться Белкину – все равно, что стрелять в тире в упор из гранатомета и выбивать десять очков. Гнилая она какая-то попалась и тощая как цапля. Знаешь, я люблю женщин в теле, чтоб было за что взять. С широкими бедрами. Бедра – это главное, понимаешь? Бедра меня заводят.

Мне в облом слушать его предпочтения, поэтому я попытался сменить тему и перевести разговор в конструктивное русло, заговорив о проектах и Моховском. Эта была крупная рыба, доселе не заплывавшая к нам. Секир сам удивлялся, что Моховской обратился к нашим скромным услугам, и никак не мог объяснить этот феноменальный факт и не предполагал, кто рискнул подкинуть нам этого ядреного перца.

Секир закурил, отчего мне пришлось повторить его слабость. Некурящие поодаль не попадались.

На входе показался Белкин. Я невольно улыбнулся. Выглядел он еще хуже. Над той же бровью нависал приклеенный пластырь. Неужели у него тоже вскочил красный прыщ?! Вот, подлец!

– Ты опоздал, – выпустил я клубок дыма. – Что с тобой стряслось? Тебя изнасиловали?

Секир стряхнул пепел и ухмыльнулся:

– Да ты, брат, порезан, будь здоров. Кто тебе шею исцарапал? Мери любит садомазо?

Белкин присел и выдохнул. На его шее красовались свежие царапины от острых ногтей, а пластырь на вид оказался больше, чем я ожидал. Так не замазывают прыщи. Это еще сильнее привлекало внимание и выглядело куда менее эстетично.

– Сучка эта потаскуха! – выпалил он, ерзая на стуле.

– Прозрел, – ерничал Секир. – Хорошо, что я оставил вас наедине.

– Зря, – сказал Белкин, потирая затылок. – Ты бы прикончил ее! Она решила отыметь меня по полной. Подсыпала мне дерьма в шампанское, какую-то дурь, отчего голова кружится, и ноги подкашиваются. Решила усыпить и обчистить как последнего лоха. Я чуть не опрокинулся, но что-то не сработало. То ли с дозой напутала, то ли массу мою не рассчитала. В общем, я коньки не отбросил. Очнулся, а она шмоняет в моем пиджаке. Я приподнялся и дернул ее за руку. Та не ожидала, отскочила – шерсть дыбом, как у бешеной кошки, и ударила меня в лоб. Рассекла кожу, хлынула кровь. Я взревел и пошел на нее горой, схватил за плечо, а она вцепилась в меня когтями. Больно, бля! Я второй рукой втащил ей в нос, но удар получился слабым. Слабость все же мешает, и мошки перед глазами прыгают в ритме сальсы. Та схватила бутылку и в меня. На редкость удачно увернулся. Та блядь к выходу, а я за ней, но проворная оказалась баба. Махнула хвостом и за порог, а меня реально подкосило. Подполз до порога, а за ним пусто. Скатилась, видимо, кубарем вниз и наутек. Я облокотился на стену и вытирал кровь с лица. Зверски саданула, но швы накладывать не пришлось. Примочил остатками шампанского. Кровь свернулась. Ссадина есть, ее заклеил. Скажу, что ударился об косяк или в аварию влетел. Отмазки придумал. Стыдно, ей Богу, что так попал. Никогда раньше не нарывался!