Текст книги "Ангел пригляда"

– Живы, все живы, слава богу, отсиделись в подвале…

– Ну и славно, – проговорил доктор, теряя сознание.

Очнулся Ясинский в постели, накрытый двумя одеялами. Чувствовал он себя слабовато, но мысли были ясные: витамины через капельницу и цефтобипрол внутривенно делали свое дело. Кровать ему поставили прямо в кабинете, рядом с массивным столом заведующего. Он мысленно одобрил это – тесновато, но уютно. Гораздо хуже было бы лежать в большой и холодной палате.

Стоило доктору открыть глаза, как в кабинет вошла Андрухович, словно только того и ждала. Села рядом на стул.

– Станислав Владиславович, как вы?

Он слабо улыбнулся.

– Бывало хуже…

Андрухович положила ему руку на лоб – твердую, холодноватую.

– Температуру мы сбили, до пневмонии, надеюсь, дело не дойдет.

Доктор глядел на старшую медсестру и что-то его смущало. Андрухович перехватила этот взгляд, запахнула на себе пальто. И тут доктор понял: Наталья Онисимовна была не в обычном белом халате, а в коричневой драповой обдергайке.

– Электричества нет, – словно оправдываясь, сказала Андрухович. – Отопление отключили… Ничего нет, даже воды.

– Горячей или холодной? – спросил Ясинский.

– Ни той, ни другой. Вообще ничего.

Ясинский задумался.

– Очень быстро помещение вымораживается, – виновато сказала медсестра. – Нужно что-то решать, Станислав Владиславович…

В кабинет заблудшим коршуном заглянула крючковатая старушка – Елена Ивановна Повалий, депрессивно-параноидный синдром. Андрухович перехватила взгляд доктора, повернулась к дверям, сказала ласково, но твердо:

– Бабушка, идите в палату…

– Чего дают-то? – мрачновато, требовательно спросила Повалий.

– Ничего не дают. В палату идите, бабушка…

– Бабушка, – пробормотала та, жуя морщинистой губой. – Семьдесят лет была старая тварь, склеротичка проклятая, а теперь вот бабушка. Видно, смерть моя близко.

Больная сгинула в дверном проеме. Андрухович снова повернулась к Ясинскому.

– Что делать будем, Станислав Владиславович?

Доктор, как старушка, пожевал губой. Но разница между ними была та, что старушка повернулась к миру задом и ушла в свое безумие, а он такой роскоши позволить себе не мог. Права старшая медсестра, нужно решение принимать, а решения все одно другого хуже.

– Собирайте персонал, – сказал он наконец и прикрыл глаза – сил оставалось немного, надо было экономить…

Через полчаса в кабинете доктора собрались оставшиеся медработники, смотрели кто тихо, кто хмуро, но все – с надеждой. Доктор Ясинский не лежал уже, сидел на своем кресле бледный, как мертвец, говорил тихим голосом:

– Эвакуироваться нет никакой возможности… Здание к использованию непригодно. Вдобавок оно пристреляно, следующий обстрел может уничтожить больных вместе с нами… Отсюда вывод: лечебницу надо распускать, жизнью людей мы рисковать не вправе.

Била-стучала кровь в висках, под бледной кожей вспыхивали лимфоциты, борясь с болезнью. Что же ты делаешь, доктор Ясинский, где это видано, чтобы распускать сумасшедший дом, куда они пойдут, больные, кто им уход обеспечит? А где видано, чтобы по живым людям из системы залпового огня садить, как по тараканам, спрашиваю я вас? То-то же и оно, и не говорите, чего не знаете. К тому же не просто так мы больницу разгоняем: у кого есть родные – к родным с подробнейшими инструкциями, остальных разберем между собой.

Спустя четверть часа все уже было решено, остались только двое неприкаянных.

– Отец Михаил остается, – подвел итог доктор. – И еще Катя, юродивая…

Катя, да, Катя… Параноидная шизофрения или, как ее тут звали, юродивая Христа ради. Молодая, вихрастая, ногастая, а в душе словно бы старушонка – то темная, то забавная. В другие времена, при государе-императоре, быть бы ей местной достопримечательностью, ходить по мощеным улицам, брызгая о камень копытцами, подкованными башмачками, грозить прохожим тонким пальчиком, показывать красный язык, прорезным визгом кричать глупости о Боге и ангелах, стращать собою гулящих рогатых бесов, с полупьяну забредших в переулки, ведущие к храму, а по ночам, вскарабкавшись на колокольню, буянить в ночи, распушать крыла, кукарекать птицей-курицей, призывать архангела Рафаила.

Сейчас же законопатили ее, как и прочих, в желтый дом, под надежные замки, в смирительные рубашки, пичкают галоперидолом, никто ее пророчеств слушать не желает, никому она не нужна…

– Отца Михаила кто возьмет, говорю? И Катю юродивую?

Все молчат, опустили голову. И старшая медсестра, суровейшая Наталья Онисимовна, которая и к буйным в бокс входила, не страшась, с одним только шприцом наперевес и с божьим благословением. И добрейшая тетя Нюра, санитарка, не последнюю рубашку – кожу последнюю готовая с себя снять для другого… Медбратья тоже молчали, понурив маленькие гладкие головы на могучих шеях, словно яблоки попадали среди холмов. Хотя нет, не все молчат, лица прячут. Один приподнялся, так и рыскает глазами – рыжий Иванчук, из новеньких, и полгода в лечебнице не проработал.

– Я возьму, – говорит, – Катю возьму…

Не понравился доктору блеск в глазах его – сладкий блеск, сладострастный, желтый. Для Ясинского они все – пациентки и пациенты – сосуды немочи и слез, муки и страдания. А этот в Кате не юродивую видит – женщину. Нехорошо это, совсем нехорошо. Но все равно, другого-то варианта нету. Значит, придется объяснить ему, чтобы ненароком грех на душу не взял… Если, конечно, знает, что это такое… Но попробовать надо, за попробовать же никто не укусит.

– А отца Михаила возьмешь, Иванчук?

– Ай?

– Отца, говорю, Михаила возьмешь?

Правду сказать, он бы и сам их взял – и Катю, и отца Михаила. Кому и брать пациентов, как не заведующему отделением… Вот только беда, незадача, некуда их ему брать. Три дня назад разнесло его однокомнатную квартиру напрочь, одна черная дыра в доме осталась, как в зубе каверна, ни стен, ни пола. Счастье, что его дома не было, – вот это и называется повезло, это и есть Божий промысел, и ничто иное. Порадовался тогда – зачем-то, значит, нужен он еще на этом свете, зачем-то осеняет его крылом ангел-хранитель – крылом серым, тощим, поистрепавшимся, но окончательно силы не потерявшим. Ну, а зачем же может быть нужен доктор, кроме как приглядывать за больными… А больные есть всегда, значит, и доктору Ясинскому всегда быть. И не попадет в него ни артиллерийский снаряд, ни мина, ни случайная пуля, не подорвется он на растяжке, и пьяный ополченец не воткнет ему в горло широкий десантный нож…

Так, во всяком случае, ему казалось еще совсем недавно. А вышло вон оно как, совсем по-другому вышло. Разнесло больницу, и теперь доктор своими руками распускает больных по домам. При этом, куда идти ему самому – непонятно, все эти дни Ясинский жил в больнице. Временно, конечно, можно в бомбоубежище, а там видно будет. Но брать с собой в бомбоубежище больных нельзя – им пригляд нужен, распорядок дня, питание нормальное. А если завтра все-таки убьет его – кто о них позаботится? Нет, нельзя ему, никак нельзя…

Доктор снова поглядел на Иванчука. А у того глаза скользнули под тяжелую лобовую броню, глядят хмуро, как мыши из подпола, губы шевелятся, что-то цедят.

Усилием воли Ясинский напряг слух, сосредоточил внимание…

– Не могу, доктор, извините… Двоих не сдюжу. А Катю взять можно, это пожалуйста.

Ах, Катя, Катя… Стройная, высокая, черты лица мягкие, глаза глубокие, серые… В период ремиссии ласковая, приветливая, ни о чем не спорит, со всем соглашается. В другое время, с другими лекарствами, да и с людьми другими, что греха таить, верно, выздоровела бы она, пошла бы в белой фате под венец, осыпали бы ее хмелем, а счастливый жених шел бы рядом, смотрел на нее – не насмотрелся…

Полыхнул тут в жилах простудный жар, вскипела кровь, заволокло сознание бредом. И на миг почудилось доктору, что он и есть счастливый жених, это его осыпают хмелем. Это он идет рука об руку с Катей, и она глядит на него влюбленным, доверчивым, не замутненным лекарством взглядом.

Отуманенный доктор вздрогнул. Стряхнул с себя морок, посмотрел на Иванчука…

Неужели отдать ее этому уроду? Нет, нельзя. Кто знает, что он с ней сделает? Эх, была не была.

– Ладно, – сказал доктор, – я сам беру Катю…

Иванчук, обманутый в лучших ожиданиях, засопел обиженно, жирно.

– А отца Михаила?

– И отца Михаила, само собой… Обоих беру.

И тоже, как и Катя, явился перед ним отец Михаил, как живой, – может, в простудном бреду, может, сам собою… Сидел напротив за столом, глядел, наклонив голову, взглядом внимательным, сочувственным. А он, доктор, наоборот, сердился, как будто кто невидимый подзуживал его, топотал сердито копытцами, колол в бок кривыми рожками…

– Ну, а если не валять дурака, отец Михаил? – строго допрашивал доктор. – Ну какой же из вас небесный бухгалтер? Что вы там, на небесах, считать собрались? Грехи человеческие? Или сребреники какие-нибудь?

– Не подсчитываю я, – отвечал отец Михаил, говорил устало – лекарство действовало. – Не подсчитываю ничего, просто меру устанавливаю.

– Чему меру? – не понимал доктор.

– Всему. Добру и злу, плохому и хорошему, преступлению и святости… – Потом подумал и добавил: – А вообще, конечно, вы правы. Никакой я не бухгалтер… Но настоящей своей должности сказать не могу. Не положено.

Вздохнул врач, постучал карандашом по столу. Вот и говори с ними после этого. Во всем остальном нормальный человек, но как до небесного доходит, тут его в разум не вернуть. И галоперидол-то кончается… С другой стороны, зачем ему галоперидол? Он ведь тихий… Ну, а если болезнь прогрессировать начнет? Если он, например, себя архангелом возомнит, да и начнет карать род человеческий…

Поежился доктор. Представился чего-то его внутреннему взору отец Михаил ростом с Останкинскую башню, с черными крыльями за спиной, – непременно чтобы черными, как гнев его архангельский. Хотя, собственно, зачем ему крылья? Он и так может, без крыльев. Главное, острый предмет в руки взять – и пойдет валять всех налево и направо. Не дай боже, попадется ему на дороге какой-нибудь орк накирявшийся, а то и вовсе обдолбанный… Он разбираться не станет, кто перед ним – архангел или обычный псих, саданет очередью из автомата, и прощай, отец Михаил, встретимся, где ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконе-е-ечная…

Почувствовал на себе доктор внимательный взгляд отца Михаила, встрепенулся, сделал лицо строгое, умное, нельзя себя перед пациентами ронять, архангел тут один – это он сам, доктор Ясинский, диссертация «Клинико-социальные особенности суицидального поведения населения Одесской области».

А отец Михаил вдруг тепло улыбнулся, так что даже борода просветлела, и сказал:

– Не надо вам, доктор, бояться ничего… Вы ведь хороший человек, я вижу…

– Кой черт хороший… – пробормотал доктор, прижимая ладони к лицу, массируя виски, – болела бессонная голова, мозги отказывались работать без отдыха, бастовали. – А если бы даже и так, снаряду все равно. Он не разбирает, жахнет и в хорошего, и в такого…

– Истинно говорю вам, не бойтесь!

Голос попа звучал уверенно и как-то убедительно… Ну, насчет убедительно, тут нас не проймешь, психи бывают ой какие убедительные. Так скажет на белое красное, что сам усомнишься – может, и правда красное? Или, как минимум, оранжевое… Но все равно, как-то спокойнее на душе сделалось.

Вдруг откуда-то, словно через подушку, донеслось глухо:

– Как же вы справитесь, доктор?

Доктор с трудом разлепил тяжелые веки. Персонал весь глядел на него, а говорила старшая медсестра, как же ее фамилия-то, черт? Все, все из головы вылетело… Нет, так нельзя, после совещания сразу лекарство внутривенно, потом в постель и хотя бы несколько часов поспать.

– Как вы справитесь, Станислав Владиславович? – беспокоилась Андрухович (вот, вот ее фамилия, вспомнил!). – Ведь вам самому жить негде…

Ясинский, преодолевая себя, слабо улыбнулся:

– Ничего, Наталья Онисимовна, бог не выдаст, свинья не съест… Как-нибудь уж. Мир не без добрых людей, найдем где притулиться. Беру, беру – и Катю беру, и отца Михаила…

Сказал и сразу ощутил, что полегчало ему, упал огромный камень, лежавший на сердце. Еще вчера не знал, куда самому деваться, и это беспокоило. А сейчас, бездомный, бесприютный, взял на себя ответственность за двух человек – и душа его воспарила, поднялась птицей фениксом.

– Беру, беру, непременно беру, – говорил он уже сам себе и так был увлечен этой идеей и легкостью, с которой теперь глядел на мир, что даже не почувствовал, как рванула вокруг вселенная, распадаясь на атомы, а в грудь вошел рваный осколок, как в горле вскипела и забурлила кровь, и в единое мгновение кончилось все, что было.

Только перед тем, как душе его с холодного кафельного пола отлететь в небеса, увидел он не жизнь свою, не осыпанную хмелем Катю, а почему-то бородатое лицо отца Михаила, который кивал и повторял:

– Не надо вам, доктор, ничего бояться… Все будет хорошо…

Глава 2
Рубинштейн

Все было хорошо. Ну, не то чтобы хорошо, но терпимо. Во всяком случае, вплоть до сегодняшнего дня. Но в пять утра этого самого дня Рубинштейн внезапно проснулся и подскочил – как мышь гвоздем торкнули… Глубокое черное утро, враждебное, земное, зимнее, глядело из окон, сквозь стекла вываливалось жирной тушей на ветхий допотопный подоконник, тихо скрипевший в ночи, будто кто-то пробовал его сухой птичьей лапой.

Впрочем, нет, не будем врать и наводить тень на плетень. В московской жулебинской дыре проснулся не одинокий пенсионер Иван Иванович Рубинштейн – проснулся ангел пригляда. Скромным же еврейским прозвищем и невзрачной внешностью наградили его вышестоящие силы, отправляя на долгую и трудную повинность в земной глуши.

Как вы сказали – Рубинштейн? Именно, именно, что Рубинштейн, и не просто, а как раз таки Иван Иванович. Странное сочетание, очень странное… Наверняка не обошлось тут без мрачноватого сарказма, присущего всему крылатому племени, а не одним только падшим.

Ответственный ангел, снаряжая Рубинштейна в дорогу, сардонически улыбался.

– Прекрасно, – насмешливо говорил ответственный, тонкими нервными пальцами задергивая на нем бренную плоть. – Настоящий homo sapiens, хоть сейчас на помойку…

На помойку там или нет, но смотрелся новоявленный сын человеческий дурно, скверно, нехорошо. Весь вид был как бы рыгательный – так примерно выразился на его счет знакомый бомж. Лысый, худой, скорченный, с вылупленными за толстыми очками глазами, глядящими изумленно, пенсионер, старик уже, со всеми сопутствующими человеческой плоти болезнями… Смертный, смертный, мучительно смертный, как и все остальное в этом аду, в нестерпимой юдоли мучений и слез… И до сих пор, спустя годы на земле глаза его смотрели изумленно – какой бы ни был он ангел, а все не мог привыкнуть к жестокостям и беззакониям, которые творили люди сами над собой, притом что воздух и без того, как мечами, пропорот был муками…

Рубинштейн сел на кровати, включил бра под шерстистым от старости абажуром – больной свет пролился на пол, измазал стены призрачным, желтым.

Мучительно ныли виски, пела, вспыхивала, дрожала в них дикая, нечеловеческая мелодия. Доктор Ясинский, освидетельствовав Рубинштейна, определил бы с ходу, что песни эти поет шизофрения. Но доктор ошибался: концерт давала не болезнь, а хор ангельских чинов. Особенно ярко различались в нем чудовищное профундо Властей и пронзительные, рвущие сердце рулады Начал.

Это был знак призыва: архангел сходил на земные равнины. Равнины, которыми испокон веку заведовал Сатанаил, – по одному очень старому договору между адом и сферами. Земля со всеми ее горами, реками, океанами и пустынями была отдана дьяволу в бессрочное владение – именно потому звался он князем мира сего, хоть и ошибочно, неточно.

Что же до Рубинштейна, то ему теперь предстояло встречать архистратига хлебом и солью и всяческое оказывать содействие в его аварийной миссии. В миссии, о которой сам он ничего пока не знал, хотя, конечно, догадываться никто не запрещал.

Доподлинно, впрочем, известно было одно: архангел просто так на землю спуститься не может. Архангелу и вообще-то не место на земле – как и любому из небесного воинства. По тому же старому договору исключение делалось только для ангелов пригляда, вроде нашего покорного слуги Ивана Иваныча Рубинштейна. Они одни беспрепятственно нисходили с зияющих высот в земные пропасти. И то потому только, что люди, предавшиеся ныне Люциферу, когда-то были детьми Божьими. Только по этой причине малые ангелы, скорчившись в бренных своих телах, следили за порядком по всей планете, в разных ее местах. Чтобы земное чистилище не вспыхнуло, наконец, подлинным адским огнем. Чтобы не нарушались слишком явно установления, чтобы не попирались слишком откровенно законы. Наконец, чтобы князья ночи не забывали о мере страданий, отпущенной человечеству, и ни в коем случае бы эту меру не превысили.

Так что ангел пригляда Рубинштейн приглядывал, конечно, но и не более того. По гамбургскому счету вмешиваться ни во что он не мог. Так только, мелкие мелочи: старушку через дорогу перевести, кредит беспроцентный оформить, пихнуть под руку снайпера-убийцу… Но вообще, не его это была компетенция – мешаться в земные дела. Лишь по необходимости отсылал наверх сигналы, а там уж как начальство рассудит. Точнее, Начала. А также примкнувшие к ним Престолы, Господства, Силы и Власти.

Но последнее слово, как всегда, оставалось за архистратигом.

И вот теперь, похоже, слово это наконец-то должно было прозвучать. Зов левиафана и грохот сверхновой, жар тысячи солнц и покаянный вой черной дыры, погибель мира и его спасение прятались в слове архангела.

Но тут, как во всяком деле, имелись тонкости. Говоря точнее, существовал некий секретный манускрипт. Текст его при начале времен согласовали между обеими сторонами и выложили звездами на Млечном Пути – во избежание толкований. Позже он был записан на козлиной шкуре по-арамейски и вот совсем недавно отсканирован и загружен в память Рубинштейнова мобильника.

Теперь в поисках этого самого мобильника Рубинштейн на ощупь прошел рукой по тумбочке, укололся острой щепкой, засадил в палец занозу, ойкнул, поднес палец к зубам, попытался выкусить темное гниловатое пятнышко. Однако оно легко ускользнуло от неровных, желтых старческих зубов. Тело – смертное, дряхлое, больное – издевалось над ним.

«Позже вытащу», – решил раздосадованный Рубинштейн.

Он вздел на нос старомодные очки без оправы и тут же увидел искомый мобильник. Тот коварно разлегся на самом краю тумбочки, только тронь – гакнется об пол, разлетится на кучу ненужных пластмассовых кусочков. Такое уже случалось однажды, хорошо, что вся информация имелась на симке.

Гораздо осторожнее – береженого кто бережет? – ангел взял мобильник с тумбочки левой рукой, поднес к глазам поближе, ткнул в кнопку «меню», перешел в «файлы» и оттуда – в «прочее». Именно здесь, в «прочем», и лежал манускрипт – и в галактической версии, и в упрощенной, ветхозаветной. Разумеется, ангелу пригляда текст был фиолетово параллелен. Слова договора были выжжены в его голове божественным паяльником, небесный разум хранил буквы все до единой… Однако дырявая человеческая память, память Рубинштейна, нуждалась в подкреплении и выверке.

О чем же гласил манускрипт?

Во-первых, о том, что между землей и сферами столь древняя и мощная была установлена Преграда, что пройти ее обычным путем не сумел бы даже начальник ангельского воинства. Попасть на землю архангел мог только через адскую воронку.

Во-вторых, о том, что адская воронка располагалась в месте наибольших страданий, как правило – в зоне ведения боевых действий.

В-третьих, там говорилось, что проход через воронку почти начисто уничтожал божественные силы архистратига – во всяком случае, на время.

Примечание уточняло, что схождение архангела на землю является нарушением договора. А значит, никакой ответственности за его сохранность отец лжи, а равно его подданные, будь то демоны, нежить, люди или иные темные силы, – не несут.

Было тут еще одно условие, о котором не упоминалось в манускрипте, но которое само собой разумелось: архистратиг сходит на землю только перед лицом неминуемой гибели человечества.

Итак, призыв прозвучал. В нем, правда, не было никакой конкретики – мешала Преграда. Но главное Иван Иванович знал: архангел спустился, нужно его встретить и безотлагательно провести к месту исполнения миссии.

Оставались некоторые вопросы.

Первое – куда вести архангела?

Ну, с этим совсем просто. Раз призыв пришел к нему, московскому ангелу, значит, и вести надо в Москву.

Второе – где его встречать?

Это казалось немного сложнее, но и тут догадаться было нетрудно: на Юго-Востоке Украины, или, как говорили здесь, в Москве, в Новороссии. Именно там велись кровавые бои, там день за днем в братоубийственных схватках гибли люди. Оттуда и должен был подняться Армагеддон, способный уничтожить небо и землю.

Рубинштейн покачал головой, усмехнулся невесело… Кто мог подумать, что библейская битва добра и зла не в холодном космосе развернется и даже не на маленькой, терпкой, привычной ко всему земле иудеев, а в необъятной украинской степи, ударами ракет, снарядов и минометным огнем расщепляемой теперь на кровавые атомы?

Новороссия велика, сказал бы пенсионер Рубинштейн, куда там ехать? Но ангел пригляда знал общее направление. А где именно явится архистратиг, о том его уведомят в нужное время – как только в руках у небесного гостя окажется телефон. Но к тому моменту ангел пригляда, хочешь не хочешь, уже должен быть в пути…

Мысль эту он додумывал, укладывая нехитрые пожитки в серый рюкзачок. Смена белья, непромокаемый комбинезон, швейцарский нож, деньги, паспорт… Хорошо, что до сих пор на украинскую землю – или чья она там сейчас? – въехать можно без виз. Столько было разговоров о закрытии границы – так и не решились. Поистине, необыкновенная это была война. Война, где враги торговали друг с другом, звали друг друга братьями и даже беспрепятственно ходили в гости, как соседи на свадьбе сквозь открытые двери. Да уж, да, ничего не скажешь… Подлое на дворе стояло время, даже для ангела пригляда удивительное.

Спустя десять минут все было готово. Деньги на проезд Рубинштейн заранее отложил в левый карман джинсов, остальное сунул в потертый бумажник вместе с документами. Напоследок зашел на кухню, отключил плиту и холодильник, проверил водопроводные краны и вышел в общий коридор, густо обвешанный проводкой телефонов, интернетов и прочих даров цивилизации. Справа, за мрачноватой коричневой дверью жил Юрий Алексеевич Суббота, автор глянцевого журнала «Другое», а слева… слева никто не жил, там даже и квартиры-то никогда не было. Рубинштейн закрыл дверь на два ключа, хотя обычно и на один ленился, постоял секунду у двери журналиста… Вытащил из кармана мобильник, поколдовал над ним, отправил сообщение. Еще раз посмотрел на соседскую дверь.

«Надо бы ему присниться – на всякий случай», – подумал Рубинштейн и уткнулся лбом в дверь соседа, прямо в большой вылупленный глазок. Постоял так секунд десять, потом повернулся, прошел сквозь вторую, общую дверь, спустился по ступенькам, вынырнул на улицу, сделал два шага и растворился в ночи.

Точнее, хотел раствориться. Но тут навстречу ему из сизых рассветных сумерек вылупился пьяноватый, пахнущий черт знает чем мужичок. Повалился на ангела, цепляясь за плечи руками, – лицо у него было заранее проникновенное.

– Друг, – трудно ворочая языком, сказал, – друг, душа горит!

Рубинштейн вздрогнул, метнул на пьяницу настороженный взгляд. Но нет, душа была при нем, издырявленная, испитая, но живая – и единственное, чего она жаждала, так это опохмела. А отчаянно так он выражался по одной причине – не знал, что подлинно есть на свете люди, чья душа изъята еще при жизни и низвергнута в ад, и уже горит там, пока владелец мрачной тенью слепо топчет землю.

– Вспомоществования жажду, – почти без запинки проговорил пьяница. Вздохнул и почему-то добавил сокрушенно: – Собеседник я никудышный…

Рубинштейн тоже вздохнул, нагреб по карманам желто-белой мелочи, отдал никудышному собеседнику. Надо было давать? Конечно, нет. Пропьет все за помин души, еще живой, неотпетой еще. Но… просящему у тебя дай. Не нами заповедано, и не нам. Однако, живя среди людей, ангел подчиняется здешним законам, а пуще того – заповедям.

Мужичок принял вспомоществование в маленькую, неожиданно мягкую ладонь.

– Доволен? – спросил его Рубинштейн.

Мужичок расцвел в лукавой улыбке.

– Мы довольны, – сказал, – и вы довольны будьте…

И завалился обратно в сумерки, словно его и не было. Только тут Рубинштейн подумал, что надо бы вызвать такси, на нем мягче. Но потом махнул рукой: метро уже открылось, да и денег – лишний раз не разгуляешься.

Скрипя удобной подошвой по свеженасыпанному снегу, ангел намылился к ближней станции и не видел, как к осчастливленному им мужичку подошли двое в черных пальто, без шапок, но чрезвычайно внушительного вида…

Спустя полчаса внушительные, по-прежнему без шапок, беспокойно озираясь, ждали Рубинштейна на Киевском вокзале. При электрическом свете глаза их отсвечивали желтым, как у бешеных котов. Глаза эти кошачьи виной или что другое, но пространство вокруг совсем обезлюдело, словно кто-то благонамеренный взял и взорвал водородную бомбу неширокого радиуса.

Желтоглазые ждали полчаса, час, но так ничего и не выждали. Тогда первый, ростом поменьше, в пальто скорее сером, чем черном, нервной походкой подошел к расписанию, быстрым глазом изучил его и издал звук, средний между выстрелом и ударом в хоккей. Ошиблись внушительные, даже, между нами говоря, облажались: прямых поездов из Москвы до Донецка не было, да и быть не могло. Нечеловеческая злоба выразилась в лице внушительного, и вся фигура его теперь стояла, как символ ожесточения.

– Может, с пересадками поедет? – робко предположил второй.

Тот, который поменьше, но старше рангом, окатил его взглядом холодным, как из ведра, вопросил негодующе:

– Если с пересадками, то где он тогда? Почему до сих пор не явился?

Не дождавшись ответа на явно риторический свой вопрос, первый подошел к кассе, наклонился к ней. Улыбнулся немолодой толстой кассирше, стараясь выглядеть симпатично и даже умильно, но оттого стал еще страшнее.

– Девушка, как доехать до Донецка, если не на поезде?

Глумливо переведенная на старости лет в девушки кассирша вовсе не обрадовалась. Привычная ко всякой грубости и надругательству, глянула в ответ официально, не по-хорошему.

– Тут вам не справочное бюро, – сказала сердито. – Надо билет – покупай, нет – отваливай!

Визави ее, человек бывалый, тут же сменил тон.

– Ты, дура, человеческих слов не понимаешь? – и так сверкнул на нее желтым из глаз, что кассирша на миг онемела. Потом вздрогнула, встрепенулась, словно от всей души вдарили ей по спине хоккейной же клюшкой, покрылась холодной рыбьей дрожью, заговорила, спотыкаясь, заискивая:

– На автобусе… – уточнила пугливо, – смотря по тому, с пересадками или без?

Внушительный думал недолго.

– Без пересадок.

– От Новоясеневской тогда. Сутки ехать.

– Сутки… Когда отходит?

– Через полчаса.

– По коням! – крикнул второй, и оба ринулись к выходу из вокзала. Кассирша прилипла носом к стеклу, проводила их расширенным взглядом и только потом отвалилась на стул.

Пальтоносцы пронизали тяжелые двери вокзала легко, как бы их вовсе не было, и оказались на площади перед торговым центром. Здесь они, вопреки ожиданиям, не оседлали двух чистокровных арабских коней, нервно прядающих ушами, а прыгнули в душное нутро лиловой машины-«Мерседеса», дали по газам и, отбрасывая в стороны грязный снег, ввинтились в тусклую вереницу ползущих в утренней пробке автомобилей.

В это же самое время Рубинштейн добрался, наконец, до автостанции и купил билет до Западного автовокзала города Донецк. Отдавши заранее отложенные в левом кармане деньги, повиливающей трусцой устремился он к автобусу. Умостился на заднем сиденье, исполосованном от скуки ножичком, с неприличным словом на коричневом дерматине. Ехать так было неудобно, зато теперь он видел в автобусе всех, а его – никто.

Однако, как всегда и бывает, выискался невесть откуда пролетарский дед: лицо в морщинах и старческом пигменте, широкие костлявые руки, побитый ватник на голое тело, на груди – георгиевская лента, пчелиная, желто-полосатая. Обернулся с переднего сиденья, кивнул реденькой сединой на темени, чинно вступил в разговор.

– В Новороссию едем, солдатик? – спросил, улыбаясь добродушно, так что доступен стал сломанный мост в левой челюсти. – Воевать за правое дело? Зададим перцу укрофашистам!

И он воинственно потряс желтым от времени кулаком – большим еще, но уже хрупким, для задания настоящего перцу, увы, непригодным.

Был бы дед случайным прохожим, можно было промолчать. Безотказная тактика с компатриотом: раз молчишь, значит, человек особенный – начальник или даже из органов. Но ехать надо было почти сутки, и Рубинштейн почел за благо наладить какое-никакое взаимопонимание.

– К родным еду, – сказал он коротко.

– К дочке или внучке? – полюбопытствовал назойливый старец, разжимая кулак.

– Именно, – кивнул Рубинштейн, и озадаченный собеседник на время умолк, собираясь с мыслями: так к дочке или к внучке? Или сразу к обеим?

Народ потихоньку набирался в автобус. Публика все была потертая, мрачная, безрадостная, словно кем-то нарочно обиженная. Впрочем, Москва всегда была городом невеселым, а уж про Донецк, куда собирались ехать, и разговору не шло.

Спустя полчаса автобус, потряхивая на неровностях пассажирами, отвалил от автостанции. Двери закрылись, и внутри сразу запахло кислым, соленым, словно везли не людей, а огурцы или, хуже, селедку. Но Рубинштейн, убаюканный, ничего этого уже не слышал, потому что спал на своем поруганном сиденье чистосердечным стариковским сном.

Еще через пятнадцать минут на автостанцию въехал лиловый «Мерседес». Оттуда выскочили двое внушительных с желтыми глазами, дали круг почета по станции, убедились, что нужный им автобус ушел безвозвратно, снова загрузились в автомобиль и с ревом выехали на автостраду…