Текст книги "Ангел пригляда"

Нет ответов на эти вопросы, и ни на какие вопросы нет ответов. Но, что бы ни было, нужно идти туда, в логово тьмы и теней. В этом мой долг сына, долг перед другими его детьми, которым в небесах и на земле несть числа…

Мысли эти, горькие и скорбные, могли бы уничтожить галактику, если бы думал их архистратиг Михаил. Но между ним и миром теперь стояла бледная тень отставного священника, и сила его была стреножена смертным сосудом.

– Отец Михаил… Отец Михаил…

Словно сквозь густой сугроб донесся до него голос Катерины. Архистратиг очнулся, встрепенулся, отер лицо, мокрое от снега. Кого звали – отца ли Михаила или архангела? Впрочем, какая сейчас разница… Он повернулся к Кате, улыбнулся ободряюще, с трудом растягивая обветренные, сухие, готовые треснуть губы.

– Что тебе?

– Церковь, отец Михаил.

Катя указывала на выросшую на горизонте, на редкой опушке маленькую сельскую церковку, полупогребенную под двухметровыми белыми сугробами.

– Церковь – это хорошо. Где церковь, там и люди… – сказал Михаил.

Катя поглядела на него расширенными от страха глазами.

– Нельзя нам туда, – пробормотала. – Се – дом антихриста, прибежище нечистого.

– Ничего, – сказал Михаил. – Не всякая ныне церковь – дом антихриста. Есть иные, где сохранилась благодать. К тому же я эту церковь знаю.

Он действительно знал эту церковь. Точнее, знал не архистратиг – безумный отец Михаил. Давно, еще в прошлой своей, поповской жизни, служил он в ней настоятелем. Собственно, он один там и служил, других священников не имелось. Церковь была маленькая, заштатная, как шутили прихожане. Сослужали здесь только два человека – он сам да вдовый и бездетный дьячок Антоний, по совместительству сторож и круглая сирота.

Архистратиг слегка наморщил лоб, вспоминая дьячка, поднимая его из-под глыб обветшавшей человеческой памяти, от которой сейчас остались одни руины, но кое-что еще можно было узнать по контурам… Старый причетник, кажется, был человек добрый, покладистый, православной церкви преданный, но еще больше – лично отцу Михаилу. И если бы батюшку, упаси Господи, вдруг запретили в служении и даже извергли из сана, Антоний все равно бы упрямо молился о здравии его и почитал своим настоятелем. Думается, единственное, что могло бы отвратить дьячка от отца Михаила, так это если бы тот перешел в латинскую ересь или, скажем, стал проповедовать с амвона какую-нибудь хатха-йогу. Вот этого бы старик точно не перенес, разбилось бы его бедное сердце.

Но не до йоги и прочего чужебесия было сейчас отцу Михаилу. Больше всего нуждался он в пристанище: теплом доме, горячем чае и телефоне. А все это можно было найти только у старого псаломщика.

Сам же Антоний, не чуя архангеловых о себе мыслей, сидел теперь в своей маленькой, перегретой березовыми поленьями избушке, глядел, как, похрустывая, горят в печи дрова желтым сильным огнем, слушал, как уныло воет за окнами ветер. Отпивал мелкими глотками из фаянсовой кружки сладкий темно-вишневый чай, окунал в него сухарики, отщипывал размягченные кусочки натруженными деснами, посматривал в красный угол на иконки, которые для сохранности перенес из церкви к себе в сторожку.

Все, казалось бы, имелось у дьячка для счастья, не было только счастья в его душе. Тосковал Антоний, грустил, что церковь стоит пустая, а от отца Михаила который уже месяц никаких вестей. Болело его сердце от войны, чтоб ей пусто было, проклятой.

Поглядеть снаружи – теплыми окнами светилась изнутри его избушка, на сказочный рождественский домик была похожа… Но не было в ней тепла, как не было тепла в душе причетника. Над лампадкой такое бывает: вроде и свет теплится слабый, мерцающий, но кроме света ничего, один мертвый холод. Вот и в сторожке было теперь так же. Не радовали Антония Палыча иконы, не радовал сладкий крепкий чай, даже сухарики, крепенькие, духовитые, собственноручно сделанные, засушенные на печи – и те не радовали его. Долго он боролся, не давал себе унывать, не давал отчаиваться. Но сегодня кончились силы его души, и смерть разверзла перед ним свой жадный зев. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Да вот же она, вот, рядом стоит, словно несытый ворон над замерзающим в степи путником…

Отчаялся дьячок, махнул на жизнь рукой, но умирать все равно казалось очень страшно. Был он человек простой, робкий, грехов имел много, пусть и воображаемых, – такому в рай дорога заказана. Тогда куда ему? В ад или воздушные мытарства мыкать – от бесов проклятых, негодных, возомнивших о себе… От мысли этой стало ему так дурно, что он пошел и лег на твердую лавку, тихо прикрылся красно-пестрым одеялом. Одеяло было не простое, своими руками из дерганых лоскутов шитое. Хендмейд и пэчворк – вот как это называется, знающий человек сказал, племянник участкового милиционера Сережа Гудзий, повидал мир, не нам чета. Как-то случайно, а то ли по делу, забрел он в сторожку Антония, углядел его одеяло, пришел в восторг. За такие, говорит, одеяла в Америке или Европе большие деньги дают… Но что же, дорогие мои, что дают – не в Америку же теперь ехать! Да и зачем старому псаломщику деньги, ему бы душевного покоя чуть-чуть. Но вот этого как раз и нету, и ни за какие деньги не достанешь, сколько ни зови.

Антоний лежал на лавке, прикрытый одеялом, и думал черную думу.

Все, думал, умираю – окончательно и бесповоротно. И от чего умираю – от болезни, от старости, еще от чего? Нет, не от болезни и не от старости – от обиды умираю, от несправедливости, оттого, что обманул меня мир, и Бог тоже обманул, да святится имя его, да пребудет царствие… Как, скажете, Бог обманул, чего, почему? Где дьячок и где Отец наш небесный, откуда ему время взять в игры с дьячками играть? Все это понимал Антоний не хуже прочих и однако ж упрямился в своей обиде.

И если вы такие умные, то скажите, куда девался отец Михаил, где прихожане, где причт и клир, а еще – зачем война? Да, и уж раз пошел такой разговор начистоту, ответьте – почему умирают люди страшной смертью? За всю дьячкову жизнь сколько людей на его глазах перемерло, и хоть бы один воскресе! Нет, ни единого, и дальше тоже не предвидится. Ох, Иисус Мессия, где же ты ходишь, люди без тебя разучились всему – ни воскреснуть, ни слова доброго человеку сказать!

Печальные эти размышления наверняка довели бы дьячка если не до прямой смерти, то до разлития желчи как минимум, однако прямо посреди дороги вдруг кто-то легонько стукнул ему в окно.

Дьячок посчитал поначалу, что это ветер глупо шутит, и оттого только сильнее закутался в одеяло, распаляя свою тоску и обиду на весь свет. Но спустя несколько секунд стук повторился – теперь уже прямо в дверь.

Причетник приподнялся со своей лежанки – кого еще Бог принес в такую метель? Не блудные ли это бесы хулиганят и озоруют, предсказывая скорую погибель не только самому Антонию, но и всему белому свету купно? Когда так, то шиш вам, и не откроется, сколько ни стучите!

Антоний упал на лавку и накрылся одеялом как есть, вместе с ушами.

Однако бесы продолжали постукивать, беспокоя и мучая, намекая на печальную участь, ждущую осиротелого причетника за гробовой доской. А скорее всего, были это не бесы никакие, а обычные орки с автоматами, которые рыскали по окрестностям в надежде взять чего-нибудь свое, а пуще того – чужое. Не выдержал Антоний, сбросил драгоценное пэчворк-одеяло прямо на пол, слез с лавки, взял для самозащиты допотопный ухват с рогами, пошел к двери. Сознание у него было ясное и решительное, как никогда.

«Первому – в глаз, второму – в рыло… Первому – в глаз, второму – в рыло… – думал он. – Постом и молитвою с любыми бесами справимся. Ну, или уж не справимся, тогда ясно: со святыми упокой…»

Но вышло, как это бывает, не так и не сяк, а совершенно по-третьему.

– Что стучим? – крикнул Антоний, подойдя к двери вплотную. – Чего зазря добрых людей беспокоим? Гляди, собаку спущу.

Соврал тут, конечно, старик, взял грех на душу. Не мог он спустить собаку, не имел никакой возможности. Не только собаки, но даже и кошки, и никакого другого средства устрашения не водилось у него в доме. И не потому, конечно, что жалко было дать приют живой душе, а просто вот так сложилось. Но от страху чего не соврешь, лишь бы отстали поскорее. Вот и дьячок то же самое: как-то так с языка само сорвалось про собаку. Хотя, между нами, какая там собака против бесов, не говоря уже про орков с автоматами и минометами, – вдарил промеж ушей, и готово дело.

– Открой, Антоний, – сказал из-за двери чей-то голос.

Голос был такой знакомый и вместе неожиданный, что дьячок подпрыгнул от изумления, поскорее отбросил в сторону ухват и трясущимися руками стал отпирать щеколды – всего три штуки. Раньше-то их меньше было, но в мирное время Антоний все больше на молитву надеялся да на Божье попущение, а теперь, когда над головой летали мины и снаряды, с тремя щеколдами как-то спокойнее было. Но сейчас щеколды эти мешали, цеплялись, путались в руках, а отец Антоний все боялся, что не поспеет, проворонит и волшебный голос уйдет, растворится сам собой – так же внезапно, как и появился. Последнюю щеколду, обезумев, он рванул с такой силой, что она, абы как крепленная на ржавых кривых гвоздях, выскочила из пазов и так и осталась в руках.

Отшвырнув ее в сторону, дьячок распахнул дверь и увидел на пороге того, кого и не чаял уже увидеть живым – отца Михаила собственной благословенной персоной. Вид у него был усталый, борода заледенела, на бровях космато лег мелкий снежок, но все это не имело никакого значения, главное – сам он был тут, словно из-под земли явился, или, правильнее сказать, сошел с небес.

– Отче!

Повалился дьячок на колени, обнял ноги Михаила, прижался к ним, дрожал, как приблудный пес, которого после долгих месяцев голодной и страшной жизни на улице вдруг завели, наконец, в теплый и безопасный дом.

– Ну-ну, Антоний, что ты… – Смущенный отец Михаил наклонился, крепко взял дьячка за плечи, стал поднимать. Но тот подниматься отказывался, поджимал ноги, как подрубленный, изображал битву с земным тяготением, не желал отпускать заново обретенного своего настоятеля. Однако ж решимость Михаила перевесила, и дьячок все-таки выпрямился, стал на ноги, но все еще глядел пытливо и жадно, ловил что-то в черных цыганских глазах священника. Потом, встрепенувшись, повел отца Михаила в дом, по-прежнему крепко держась за его рукав, будто боялся, что тот возьмет и разойдется в воздухе так же внезапно, как и соткался из пурги и метели.

– Господи, счастье-то какое! – радостно говорил причетник. – Счастье-то какое… А я уж совсем помирать собрался…

– Ну, помирать нам еще рано, – строго отвечал ему отец Михаил. – Совершенно это не к месту сейчас – помирать.

Он обернулся назад, увидел, что Катерина так и стоит до сих пор снаружи, в наметенном у порога сугробе, махнул ей рукой.

– А это вот сестра Катерина, познакомься…

Антоний невидящим взором поглядел на Катю, кивнул, улыбнулся широко, отчего физиономия его обрела вид совсем уже комический.

– Счастье-то какое, – снова повторил он невпопад.

Катя едва сдержала улыбку. То ли Бог, то ли, напротив, нечистый в насмешку наградил дьячка козлиной внешностью, только рогов для полноты счастья не хватало. При взгляде на его худую обросшую физиономию с длинной тонкой бороденкой и блекающим голосом на память приходили карикатурные малоросские дьячки писателя Гоголя. А впрочем, может, и не было тут никакой карикатуры, такие они и были, эти дьячки еще при начале времен, откуда их списал Гоголь, и такими точно дошли до наших дней.

Уже давно добрые прихожане приходили в смущение от несообразной натуры причетника, предлагали ему даже бороду сбрить – во имя Отца и Сына и Святаго Духа, а также, чтобы не срамить церковь православную. Однако дьячок все отказывался, стеснялся: без растительности подбородок у него был некрасиво скошен последствиями родовой травмы.

Но сейчас было не до изысков красоты, устали и внезапные гости, и сам дьячок переволновался необыкновенно, так, что ослаб и сел на лавку, держа себя за сердце правою рукой.

– Что такое? Нехорошо тебе? – обеспокоился отец Михаил.

– Сердце малость прихватило, – счастливо блестя глазами, сказал дьячок, – от радости, должно быть.

– Так ты приляг, отдохни, – заботливо сказал архистратиг, – незачем здоровье надрывать.

– Куда же я прилягу? – испугался дьячок. – Такие гости дорогие, а вдруг вы уйдете?

– Никуда мы не уйдем, – успокоил его архистратиг. – Дело к ночи, пурга разыгралась. Заночуем у тебя, если ты не против.

Несколько секунд дьячок даже не мог вымолвить слова.

– Я… не против? – пробормотал он. – Да я… Да как я могу быть против… Да я всем сердцем… Желаю только, чтоб всегда…

– Ну, вот и славно, – устало улыбнулся архистратиг. – Где бы у тебя тут чаю вскипятить?

Восторг изобразился на лице дьячка:

– А чай, батюшка, ведь он готовый уже. Горячий… Хоть прям сейчас наливай да пей.

Отец Михаил задумчиво кивнул.

– Чай нальем, непременно, и выпьем тоже, – он поглядел на причетника. – Есть у тебя телефон?

– Как же, – проговорил дьячок, – без телефона мы как без рук. Медвежий угол, глушь, чащоба. Обязательно надо, чтобы телефон. Принести, что ли?

– Будь ласков, – попросил его отец Михаил.

Дьячок метнулся к сундуку, стоявшему в углу и накрытому церковной парчой – тоже было из храма перенесено, во спасение от воров и жуликов – распахнул его, подняв тучи пыли, стал выкидывать на пол пожелтелые журналы «Крестьянка» и «Работница», а также почему-то «Корея» за бог весть какой мохнатый год. За ними последовали никогда не ходившие часы, сломанные молотки, гнутые гвозди, железные совки, какие-то дощечки, вырезки из газет, полосатые шерстяные тряпки, компасы, вентиляторы на ручном ходу и прочая невозможная рухлядь, невесть откуда взявшаяся и непонятно зачем хранимая до сего дня, словно необыкновенная драгоценность. Докопавшись почти до дна, Антоний с торжеством вытащил циклопических размеров сотовый телефон, весь черный и способный при падении в голову убить годовалую лошадь. Телефон был зачем-то бережно завернут в клетчатую тряпицу, еще хранившую слабые очертания носового платка.

– Эк ты его содержишь! – крякнул отец Михаил. – Как в швейцарском банке…

Смешливая Катя не выдержала, прыснула, стесняясь и прикрывая лицо рукой. Хихикнул, довольный, и сам дьячок.

– Как же иначе, – подхихикивая и весело поглядывая на гостей, говорил он. – Вещь в хозяйстве полезная, в любой момент может понадобиться.

Отец Михаил взял в руки увесистый телефон, потыкал в старорежимные кнопки, приложил к уху. Телефон мертво молчал.

– Так он у тебя заряжен ли? – спросил он.

– А зачем, батюшка? – удивился причетник. – Кому мне здесь звонить? Разве что на тот свет, так оттуда, поди, сами побеспокоятся…

Отец Михаил хмуро побарабанил пальцами по телефону.

– Ну, а электричество у тебя есть, розетка работает?

– Нет электричества, война все списала, – с охотой отвечал старый псаломщик. – Кого тут электричеством греть, меня, что ли, старого пенька… А я ничего, не жалуюсь. Свечечки имеются, дрова, спички – вот и доволен.

Отец Михаил хмурился все больше.

– А в селе есть электричество? Или там тоже война все списала?

– В селе должно быть, – неуверенно произнес Антоний. – Там, как бомба на линию упадет, приезжают электрики, по другому разу все чинят. Должно быть, я так думаю.

Архистратиг кивнул кудлатой своей головой, думал о чем-то. Потом вздохнул, поднялся со стула.

– Спасибо тебе, друг Антоний, за гостеприимство, – взял удивленного дьячка за руки крепко, сжал в своих. – А нам идти нужно.

Онемел причетник от неожиданности, сжалось его сердце в предчувствии расставания, заныло от боли.

– Как идти, куда идти? Только ведь появились, двух слов не сказали…

– Ты прости, но дело у нас, очень важное дело. Непременно надо в Москву позвонить, там человек ждет.

– И что же, что человек? – волновался дьячок. – Неужто не подождет еще немного? Только я к жизни вернулся, и тут на тебе. За что такое наказание, Господи? Хотя б до утра останьтесь, вон метель-то как метет…

На Антония жалко было смотреть: глаза его полны были слез, бороденка тряслась от горя, весь он казался сейчас подстреленным зайцем, который дрожит и плачет в ожидании смерти. Отец Михаил против воли немного смягчился.

– Не можем мы ждать, понимаешь? – сказал он, положив на плечо собеседнику горячую, крепкую руку. – От нас жизнь людей зависит… Погибнут они без нас…

– А так вы погибнете! – упрямился дьячок. – Пургой вас заметет. Да и как вы пойдете в село? Там ведь бои шли несколько дней, неизвестно, кто там сейчас – свои или наши.

– Меня не тронут, я – лицо духовное, – твердо сказал священник.

– Да им-то все равно, какое лицо, духовное или такое, пуля дырочку найдет, – с горечью отвечал Антоний. – А даже если и вас не тронут, то до спутницы вашей, сестры Екатерины, точно доберутся. Разве можно девушке молодой туда, где солдатня бродит?

Отец Михаил задумался, дьячок глядел на него с надеждой. Потом перевел подслеповатые беспокойные глаза свои на Катю.

– Хоть вы ему скажите, нельзя так… Ведь это же чистое самоубийство – не зная броду, соваться в воду… Подождите до утра, а там уж я схожу на разведку, узнаю, чего как. Меня не тронут, я местный, меня все знают. А про вас уж забыли почти, да и не узнать вас после сумасшедшего дома…

Сказал так дьячок и помертвел от страха – какая обидная глупость вырвалась из его уст против воли. Однако отец Михаил ничего, словно и не заметил. Он молча глядел в окно – там вихрилась пурга, заметая мир до самого края, до Геркулесовых столбов, воздух быстро синел – еще полчаса, и поглотит пространство черная зимняя ночь, и самого себя не различишь в ней, не то что дорогу до села.

– Ладно, – наконец выговорил священник. – Твоя взяла. Останемся у тебя на ночь, может, и правда есть в этом какой-то смысл и Божье провидение…

Глава 5
Корпорация «Легион»

Настало все-таки три часа дня, ударило пятнадцать ноль-ноль, взвизгнуло будильником в мобильном телефоне, пробило на кремлевских курантах. Ровно за минуту до этого Юрий Алексеевич Суббота вышел из метро «Цветной бульвар», встал перед знакомым зданием, разглядывал его, словно в первый раз видел. Алмазно сиял под солнцем снег, ослеплял отвыкший сумеречный глаз горожанина, подтекали первые робкие ручейки, наплывая на черный мокрый асфальт… Дом, словно торт, нежился в кремовых с зеленью тонах, жесткая стальная дверь прикрывала хрупкие внутренности.

Там внутри, в самом сердце дома, таился когда-то Институт практического востоковедения с прищуренными от азиатской муки учителями и учениками, у которых весь ужас был еще впереди – тоны, ключи, иероглифы. При входе в институт, сбоку, ютился симпатичный магазинчик «Академкнига».

Теперь все кончилось, растворилось, цвела только буйным цветом загадочная малина – корпорация «Легион», куда и шел заинтригованный Суббота.

Кто-то скажет, что повел он себя неверно, непоследовательно: хотел не идти, а все-таки пошел. Стыдно, скажут, и малодушно так с ходу менять решения – учителей-то вокруг полно, все знают, как надо. Но была, была причина, по которой Суббота все-таки прибыл к назначенному времени, и малодушие тут ни с какого боку. Утром после звонка заявилась к нему хозяйка квартиры, устроила безобразный скандал, гнусно требовала платы за жилье – говорите после этого, что Достоевский не прав, призывая рубать старушек на вермишель. Еле-еле выпроводил ее Суббота: клялся послезавтра все заплатить, да еще и вперед за месяц. И нельзя сказать, чтобы очень соврал – были бы деньги, он бы и за два месяца вперед отдал. Или, пуще того, купил бы себе собственную квартиру. Но о своей квартире можно было пока только мечтать, вот и приходилось усмирять старушек обещаниями, вместо того чтобы просто вдарить топором, как русская классика велит.

А те, кто судит других налево и направо, пусть-ка повременят с вердиктом. Может, и не соврал Юрий Алексеевич. Может, еще ждала его в «Легионе» хорошо оплачиваемая работа. Во всяком случае, он на это крепко надеялся.

Именно потому Суббота и явился ровно к назначенному времени: опоздать было невежливо, а прийти раньше – несолидно.

Наружная дверь имела вид неприступный, запертый изнутри. Сомневаясь, взялся Суббота за ручку – похоже, никого здесь не ждали. Но дверь открылась на удивление легко: не соврала телефонная трубка, назначившая ему тут рандеву.

Подумав самую малость, вытер все-таки ноги о серый жесткий коврик, миновал невеликий предбанник и поднялся по ступенькам. Вторая, внутренняя дверь распахнулась даже прежде, чем ее толкнули. За ней открылся простой оштукатуренный коридор с буграми известки на стенах и каменная лестница, по которой можно было подняться вверх или вовсе никуда не идти.

Суббота хмуро огляделся, не зная, что дальше. Дом был большой, если плутать наудачу, бог весть, куда занесет беспечного посетителя. Настроение его сменилось, стало опять безнадежным: втравился он все-таки в сомнительную историю, на горизонте маячили одни огорчения и убытки, и никаких перспектив.

Малодушная мысль плюнуть и уйти подобру-поздорову пришла ему в голову… но непонятно откуда нарисовался рядом с ним незнакомец внешности самой легкомысленной. Был он лысый, пухлый, сходный с барбосом, да к тому же в радужных бермудах, желтой футболке и с вишневым коктейлем в руках. Похоже, переместили его сюда прямо с жаркого пляжа, где он наслаждался обществом бескорыстных южных гурий.

– Что-то ищете? – подозрительно осведомился барбос.

Суббота отвечал, что ищет корпорацию «Легион».

– А вам назначено?

Суббота объяснил, что ему назначено по телефону. Хотел еще добавить, что он, Суббота, весьма известный журналист и не привык попусту тратить свое время. В других местах, хотел сказать Суббота, его встречают у порога с распростертыми объятиями, высылают навстречу секретарш с таким разрезом на платье, который вам и не снился, кланяются в пояс и угощают виски без счета. Все это он хотел сказать, но не стал почему-то, а сказал только про телефон.

Барбос выслушал его и отправил по лестнице на второй этаж – в приемную. Суббота, прежде чем пойти куда указано, поблагодарил его сдержанно и с достоинством.

– Что я – моя роль маленькая, это ведь судьбы-парки ткут свою пряжу, – отмахнулся барбос и, колыхнув телесами, умчался в коридорную даль.

Суббота, подивившись местным нравам – бермуды, коктейль, судьбы-парки, – решительно двинулся по лестнице вверх. Лестница была заурядная, каменная, даже без ковровой дорожки. Однако он бы не удивился, если бы на каждом пролете его встречали нежным ропотом голые по пояс утопленницы-русалки. Но утопленниц не оказалось ни одной, прошли только трое молодых людей, все в черном, как похоронные агенты. Говорили агенты негромко, но горячо, Суббота легко улавливал отдельные фразы.

– В корне ложная херня…

– Старшие мальчишки сказали…

– Уроды из администрации…

– Ни распилов, ни откатов?

– Сплошной позитивчик!

Фразы эти, на его взгляд, никак вместе не вязались, но молодые люди, очевидно, держались иного мнения и отлично друг друга понимали.

Путь на второй этаж, почудилось, отнял у Субботы неожиданно много времени. И еще его настигло дикое ощущение, что он не наверх поднимается, а спускается вниз, в бездну. Суббота, однако, списал это на шутки вестибулярного аппарата, который, как и нервы, вечно расшатан у человечества.

Преодолев последнюю ступеньку, слева от себя он обнаружил мрачную черную дверь. Даже закрытая, она зияла, как пасть в преисподнюю. Опять захотелось уйти отсюда, но проклятая дверь, снабженная хитрым элементом, медленно и плавно открылась перед ним сама.

Теперь уходить было поздно, да и неприлично. Полный самых мерзопакостных предчувствий, Суббота переступил порог. Обычная учрежденческая приемная открылась его взгляду – неприятно пустая и освещенная плохо, как в немом кино. В нескольких шагах стоял деревянный конторский стол. Окно за ним было плотно задернуто черными занавесками, ни единого солнечного луча не попадало сюда снаружи. Слева и справа от стола имелись две белые двери, совершенно одинаковые с виду. На левой красовался «Черный квадрат» художника Малевича, на правой – его однояйцевый близнец, черный прямоугольник. Суббота шагнул поближе, чтобы увидеть подпись на картине, но чей-то мягкий хрипловатый голос предупредительно произнес над самым ухом:

– Альфонс Алле, «Битва негров в глубокой пещере темной ночью».

Суббота вздрогнул: за столом секретарским, только что необитаемым, томился ухоженный юноша с мелированными волосами. Неизвестно, откуда он взялся – Суббота мог поклясться, что в прихожую никто не входил. Наверняка загадочный консультант прятался под столом, а убедившись, что Суббота не опасен, вылез наружу… Мысль была, конечно, глупая, но ничего умнее в голову тоже не приходило.

Между тем молодой человек, похоже, соскучился без собеседников.

– Ох уж эти мне негры, все бы им биться в глубокой пещере, – интимно пожаловался он Субботе. – Сутки напролет дерутся, хотя и написано, что только ночью. Не верьте, днем то же самое. Где трудовая дисциплина, я вас спрашиваю? И главное, зачем, что за светлая идея такая втемяшилась им в башку? Почему не прерваться на пять минут и не распить бутылочку вкусненького шабли? Вот вы, например, любите вкусненькое шабли? По глазам вижу, что любите!

И молодой человек лукаво погрозил пальчиком. Суббота про себя согласился, что выпить совсем бы не помешало. Но не шабли, конечно, шабли звучало как-то сомнительно. Вот виски – да, пожалуйста. Насчет виски он бы не возражал, особенно при умеренном потреблении…

Суббота, однако, не успел развить идеи умеренного потребления – собеседник уже не смотрел на него, напряженно к чему-то прислушивался.

– Опять, – сказал он с досадой и поднял вверх палец. – Слышите?

Суббота и впрямь услышал кряхтение и отдаленную возню. Невольно он глянул на картину и вздрогнул: темнота на ней явственно шевелилась.

– Всё они, негры, – ябедничал секретарь (а кто еще мог это быть, по-вашему?). – И приструнить нельзя: чуть чего – сразу в пещеру… Нет, так работать невозможно! Потребую прибавки к жалованью! Как думаете, сколько их там?

– Кого – их? – ошеломленно спросил Суббота.

– Да негров же!

Суббота снова поглядел на картину. Но, конечно, не определил: в такой темноте негров мог спрятаться и целый полк, все зависело от размеров.

– Я думаю, не менее десяти, – горячо толковал юноша. – Если, скажем, за каждого негра брать по пяти процентов, то всего это будет уже пятьдесят. Учитывая же кризис и инфляцию, вправе я требовать удвоения зарплаты, как по-вашему?

– Мне, вообще-то, назначено, – сказал Суббота хмуро. Бесконечные разговоры про негров стали его раздражать, да и печень разболелась ни с того ни с сего, во рту появился поганый медный привкус. – Может, мне позже прийти?

– Ах, тысяча извинений, задерживаю вас! – смутился секретарь. – А все французы со своим колониализмом. Сунули бы в пещеру японцев, те не такие драчливые… А впрочем, я с этим Алле сам потом поговорю. А вас ждут, ждут с нетерпением!

– Уж и с нетерпением? – недоверчиво усмехнулся Суббота.

– Именно, что с нетерпением, извелись уже совершенно… Ведь это мы вам сегодня утром звонили, верно? Готов поспорить на всех своих негров, что вы – не кто иной, как Юрий Алексеевич Суббота.

Субботе ничего не оставалось, как признать, что это именно он и есть, Юрий Алексеевич Суббота, и более никто.

– Ну, вот и прекрасно! – порадовался юноша. – Прошу секунду подождать, я доложу о вас.

Разговорчивый молодой человек поднялся из-за стола, и Суббота обомлел. Под строгим серым пиджаком у секретаря обнаружилась юбка до колен, а под ней – ноги необыкновенной красоты и стройности. Стало ясно, как тяжело заблуждался Суббота все это время. Перед ним был не юноша, а девушка. Теперь он рассмотрел и маленькие алмазные сережки, словно вживленные в мочки ушей, и легкие синие тени на веках, и даже бледную, едва заметную помаду на мягких губах. Вся фигура секретарши источала искушение и соблазн.

Обворожительно улыбнувшись, она растаяла легким призраком за правой дверью. Суббота же остался в приемной размышлять об удивительных трансформациях человеческой натуры…

Очнулся Суббота от шума из коридора. Он обернулся и увидел, что мимо двери ведут под руки окровавленного человека. Тот шел ослабелый, еле передвигал ноги, конвоировали его давешние спорщики в черном – два из трех. Суббота содрогнулся.

«Что за чертовщина? Что здесь творится?!» – он не мог отвести глаз от страшного зрелища.

Один из конвоиров заметил чужака и быстро прикрыл дверь, но окровавленный успел еще бросить на Субботу дикий взгляд. Во взгляде этом было отчаяние и немая мольба о помощи. И хоть лицо человека опухло и посинело от побоев, Суббота узнал его. Это был известный политик, депутат – совсем недавно показывали его по телевизору, он продвигал крикливый и бессмысленный законопроект.

Повинуясь безотчетному инстинкту, Суббота шагнул было к выходу, но тут в приемную выглянула секретарша. Она подозрительно глянула на Субботу, покосилась в сторону коридора. Но дверь уже закрылась… Секретарша строго кивнула Субботе и сказала:

– Хилиарх ждет вас.

Суббота на миг оцепенел. Хилиарх? Кой черт, какой еще хилиарх, что имеется в виду – должность, имя, какая-то и вовсе белиберда? Намекают они на что-то или просто издеваются? Похоже, его тут за дурака держат… Хилиарх!

Раздраженный Суббота шагнул в дверь.

Кабинет простерся перед ним просторный, как волейбольная площадка. У дальней стены стоял серый стол с высоким, словно надгробие, креслом. К главному столу примыкал другой, для совещаний – длинный, как беговая дорожка. Вдоль стен протянулись шкафы с книгами – толстыми, мрачноватыми, ворсистыми от времени.

Несмотря на холод за окном, здесь царила жара. Но жара нехорошая, неправильная, не такая, как от батареи или печки. Жар исходил не снаружи, а изнутри самого Субботы, словно вдруг вскипела в костях лихорадка.

При появлении гостя хозяин кабинета поднялся с кресла. Загадочный и, видимо, могущественный, хилиарх оказался стройным, горбоносым, с вытянутым лошадиным ликом, и вдобавок ко всему – хромец. Двигался он стремительно, несмотря на волочащуюся ногу, в несколько секунд одолел весь кабинет. Теперь стоял, глядел прямо в лицо – Суббота с трудом не отвел глаз.

От хилиарха исходило ощущение утонченной элегантности – от хорошо ли пошитого серого костюма, горделивой манеры держать лошадиную голову или от чего-то совсем неуловимого – сложно сказать. В первую же минуту Субботе показалось, что он где-то встречал его, непременно встречал. И чувство это усиливалось с каждой секундой, хотя лошадиную эту морду и хромую ногу точно видел он в первый раз.