Текст книги "Его счастливое детство"

Дом моего детства

Дом, где прошло мое детство, сохранился, хотя после войны подвергся капитальному ремонту, после которого даже парадный вход был перенесен во двор, а на месте вестибюля была сделана жилая комната.

До революции это был обычный для Нижнего доходный дом, в котором сдавались квартиры верхнего, более комфортабельного этажа, а владельцы, как правило, жили внизу.

Дом был полукаменным, двухэтажным, выходящим своим фасадом на Звездинский сквер у его входа со стороны Большой Покровки.

До революции весь верхний этаж из 6-и комнат с большой прихожей и кухней снимали мой будущий отец и его товарищ – тоже холостяк и тоже преподаватель Нижегородской гимназии. У каждого из них было по три комнаты: кабинет, столовая и спальная. Их обслуживали приходящие кухарка и горничная. Комнаты были достаточно богато отделаны: с дубовым паркетом, высокими двухстворчатыми резными дверями, лепным потолком. Окна запирались не обычными шпингалетами, а сложными рычажно-ползунковыми устройствами с рельефными рисунками.

Через входную резную дубовую дверь вы попадали в вестибюль с окном и кафельным цветным полом, из которого широкая двухстворчатая дверь, наполовину застекленная толстыми фигурными зеркальными стеклами с фацетами и латунными окантовками, вела к широкой каменной лестнице. Рядом располагалась вторая, более простая дверь в квартиры первого этажа.

Когда моя мама вышла замуж, то поселилась в квартире отца. Домовладелец – богатая немка – сбежала на свою родину, дом был реквизирован и передан Горкомхозу, который быстро превратил его в советскую коммуналку.

В квартире все комнаты были проходными. В первой от прихожей и самой большой стояли гостиный гарнитур из мягкой мебели, пианино, письменный стол отца и полки с книгами. Это был кабинет-гостиная. Вторая комната – столовая – с большим обеденным столом, буфетом, стульями, двумя жесткими креслами и диванчиком, комодом под самовар и, наконец, моей детской кроваткой. В третьей комнате – спальне – располагались металлическая двухспальная кровать, турецкий диван со съемными подушками, шифоньер (его тогда называли гардеробом), дамский письменный столик и умывальник.

Из всей обстановки квартиры мое внимание больше всего привлекал умывальник. Отделанный ореховым шпоном, с двумя массивными беломраморными плитами, уютными узкими ящичками и педалью, умывальник был еще и моей любимой игрушкой.

Я полюбил этот умывальник еще до того, как маме подарили книжку Корнея Чуковского с его знаменитым Мойдодыром, полюбил его за педаль, нажимая которую можно было регулировать струю воды из крана. Может быть, именно благодаря такой конструкции умывальника я стремился почаще мыть руки, это вошло в привычку и сохранилось на всю жизнь.

Вторым любимым предметом домашней обстановки был громадный, чуть меньше кровати сундук, стоящий у печки рядом с моей кроваткой.| Сундук был окован сияющей лаком желто-оранжевой жестью и позолоченными полосками, переплетающимися в сложный рисунок из треугольников, ромбов и квадратов. Он играл роль моего детского стола. При движении по нему игрушечных трамвайчиков и паровозиков возникал шум, который был слышен у соседей за стеной.

Но лучшим местом для игр был, конечно, идеально гладкий, без единой трещинки, или заметного шва дубовый паркет в гостиной. Паркет не натирали, а мыли, как некрашеный деревянный пол, после чего он становился темным, как мореный дуб и, высыхая, постепенно светлел. Невозможно подсчитать, сколько пар чулок я порвал, ползая на коленках по этому паркету.

Дом отапливался дровами. Печи, выходящие в комнаты, были облицованы белым-белым изразцом. Я любил сидеть у топящейся печи и через приоткрытую чугунную дверцу смотреть, как завивается в колечки березовая береста, как шипит смола и потрескивают поленья. А потом появлялась наша Аннушка с ведром воды и длинными щипцами бросала прогоревшие головешки в воду. Головешки шипели, как злые змеи и испускали дух.

Я очень любил свой дом и потом, когда мы переехали в новую квартиру, он мне часто снился.

Детские болезни

В раннем детстве я часто болел бронхитом. Когда начинался кашель, родители посылали Аннушку за нашим»«домашним врачом» в дом напротив. Там жил знакомый родителей, глазной врач Вицинский.

Это был среднего роста, папиного возраста человек с бородкой и приятным внимательным взглядом. Он садился на стул против окна, ставил меня между колен, выслушивал деревянной трубкой, хранившейся в разобранном виде в футляре, потом одевал на лоб круглое зеркало с дырочкой посередине и обследовал мои горло и нос. Мама стояла рядом с чайной ложкой и полотенцем. Ложку черенком совали мне в рот а полотенцем доктор вытирал обслюнявленные мною руки.

Потом, сидя за папиным письменным столом, доктор выписывал рецепт и давал устные наставления маме. Как и мой бронхит, лекарства и наставления не отличались разнообразием, и я уже знал наперед, что опять буду пить сладкую микстуру с загадочным названием «Петрусин», а мама будет растирать мою грудь я спину вонючим скипидаром и перепеленывать мое тело крест-накрест теплым и колючим шерстяным платком.

Когда я пошел в школу и начал приносить домой весь набор детских болезней, ко мне стали приглашать известного в городе еще с дореволюционных времен детского врача Залкинда, жившего неподалеку.

Если он приходил днем в отсутствие родителей, мама оставляла конверт и поручала мне передать его доктору, сказав сперва спасибо. Боясь забыть мамины поручения, я выполнял их сразу же по приходу врача, после его стандартной фразы: «Ну-с, так на что мы жалуемся, молодой человек?» Конечно, это был очень опытный врач, так как он всегда знал наперед и когда пройдет сыпь, и когда мне идти в школу.

Валентина Ивановна

Одну из причин моих частых бронхитов доктор видел в моем неконтролируемом гулянии во дворе, где я играл, бегал, потел и простужался. В те годы среди населения усиленно пропагандировался лозунг: «Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья». Это значило, что надо было как можно больше бывать на воздухе, купаться и загорать.

Следуя этой теории и советам врача, родители решили пригласить мне бонну (воспитательницу), чтобы она гуляла со мной в любую погоду и попутно обучала чтению, письму, рисованию и другим полезным наукам. Наша Аннушка выполнять эти функции не могла, так как, во-первых, была очень занята домашним хозяйством, а, во-вторых, была неграмотна.

Так появилась в нашем доме Валентина Ивановна Шмелинг. Это была молодая, одинокая, незамужняя женщина из обрусевшей немецкой семьи, любящая детей и очень религиозная. Как мне рассказывала потом Аннушка, мама, зная это, просила Валентину Ивановну не водить меня в церковь. Валентина Ивановна добросовестно выполняла эту просьбу, а мама не знала, что в церковь меня уже давно водит Аннушка, и эту страшную тайну я храню даже от своего лучшего друга Туси.

Годы общения с Валентиной Ивановной были лучшими годами моего счастливого детства. Мягко, без наставлений и излишней дидактики, рассказывала она мне во время наших продолжительных прогулок поучительные истории из жизни Христа, его учеников, о подвигах античных героев и о наших великих предках – Минине, декабристах-нижегородцах. Дома она читала вслух детские рассказы Льва Толстого, сказки Пушкина, стихи Лермонтова и Некрасова, многие из которых я легко заучивал и потом декламировал довольным родителям.

Зимой, захватив санки-салазки, мы шли по Студеной улице к Пушкинскому садику, на окраине которого (за теперешним телецентром) начиналась цепь оврагов, по крутым и пологим склонам которых всегда каталось много ребят.

Летом мы гуляли по Гребешку, любуясь сверкающими на веслах лодок брызгами воды, белыми буранчиками воли, выбегающих из-под колес буксирных пароходов, расцвеченной флагами Ярмаркой.

Здесь было непривычно тихо, не гремели по булыжной мостовой телеги ломовых извозчиков и подковы лошадей, а мирно кудахтали куры и на небольших скамеечках у заборов грелись на солнышке старики в телогрейках и валенках.

У меня дома, еще до того, как я научился читать, скопилась небольшая библиотечка детских книг, среди которых были книги маминого детства и наградные – полученные ею в гимназии. Среди наградных была (и хранится сейчас) шикарно изданная с иллюстрациями книга «Принц и нищий» Марка Твена (издание Суворина, 1900г.). И вот, по совету Валентины Ивановны, я начал нумеровать свои книги. Номера рисовала Валентина Ивановна, а я раскрашивал их разным цветом. И так, играя, я постиг премудрость «цифирь», стал устанавливать книги по номерам на своей полочке, приучаясь к порядку и аккуратности.

Методами поощрения, которые применялись ко мне за достигнутые успехи были поездки на Кремлевском, или Похвалинском элеваторах (фуникулерах), а также на Финляндчиках – маленьких открытых катерах с навесом, осуществлявших перевозку нижегородцев через Оку и Волгу. Нижегородцы называли эти пароходики Финляндчикамн, так как они принадлежали Финскому акционерному обществу, доживавшему свой век.

Валентина Ивановна оказывала на меня огромное благотворное во всех отношениях, влияние. И я не побоюсь сказать, перефразируя известные слова Максима Горького о книгах, что всему, что есть во мне хорошего, я обязан Валентине Ивановне.

В заключение расскажу об одном эпизоде, который остался в памяти на всю жизнь.

На улице упала лошадь, запряженная в телегу с горой тяжелых мешков. Возчик, дергая лошадь за узду, пытался ее поднять, но ей это не удавалось. Она беспомощно мотала головой и дергала передними ногами. Тогда извозчик, рассвирепев и страшно ругаясь, принялся избивать беднее животное палкой кнута. Лошадь ржала, пыталась встать на передние ноги и снова валилась на мостовую. Ее глаза выражали страдание. Валентина Ивановна не прошла мимо, как другие прохожие, не увела меня, а подошла к возчику и стала громко требовать, чтобы он прекратил бить лошадь. Извозчик послал ее подальше. Тогда Валентина Ивановна громко закричала, что позовет милиционера и извозчик ответит за истязание животных. Мужик оторопел, собравшиеся прохожие поддержали Валентину Ивановну, а два молодых парня начали умело распрягать лошадь. И когда были сняты дуга, оглобли и постромки, вместе с извозчиком они помогли лошади подняться. Ее шерсть лоснилась от пота, а ноги дрожали… Толпа разошлась. К Валентине Ивановне подошел пожилой, хорошо одетый мужчина н поблагодарил ее. Я стоял, готовый громко разреветься…

Рассказывая дома и Тусе про этот случай, я вновь переживал все увиденное и вместе с Тусей придумывал страшные кары живодеру-извозчику.

Такой была моя дошкольная воспитательница. Я расстался с ней, когда пошел в школу, но и на новой квартире Валентина Ивановна изредка забегала к нам проведать «своего первого», как она говорила, ученика.

В 1941 году, как только началась война, Валентина Ивановна, как и большинство лиц немецкого происхождения, была выслана без права проживания в крупных городах. Вернувшись из ссылки, она работала воспитательницей в детском доме в Анкудиновке.

Первая дача

Первая дача, на которую меня вывезли родители, находилась на Мызе (около конечной остановки теперешнего трамвая). До революции Mызa считалась ближним дачным местом состоятельных нижегородцев. После революции дачи продолжали существовать, но уже в качестве постоянных жилых домов, приспособленных к нашей холодной зиме. В них получили прописку остронуждающиеся рабочие телевизионного завода, демобилизованные красноармейцы, а также часть дачевладельцев, согласившихся самоуплотняться. Поэтому здесь уже не стало клумб с цветами, крокетных площадок и беседок с цветными стеклами, а появились курятники, крольчатники и пристройки для содержания скотины. Позднее земля на прилегающих участках была щедро возделана под грядки с овощами.

На даче поселились мама, Аннушка и я. Отец все лето работал на курсах пехотных командиров, у которых не было никаких летних каникул или отпусков и поэтому мог приезжать на дачу только по воскресеньям.

Лето в тот год выдалось не редкость холодным к дождливым, и я смутно помню, как ходил с мамой по сырому лесу в поисках земляники.

А чаще всего вместе с Аннушкой мы гуляли по песчаной железнодорожной насыпи, на которой не было грязи и луж, и ожидали прихода дачного поезда.

При даче находился большой сарай – каретник. В нем стояли извозчичья пролетка и зимние сани. При частых дождях сарай оказался наилучшим местом, где я мог играть и вдыхать дачный воздух. Пролетка с колесами и сани с меховой полостью, которой обычно закрывали ноги седоков, стали самой интересной игрой на даче. Ведь мне тогда было всего три года и, знаю по своему сыну и внукам, карабкаться по разным сооружениям в этом возрасте было просто необходимо.

Извозчичьи экипажи, блестящие от дождя рельсы на сером песке и луна, светящая в незашторенные окна – вот и все, что я запомнил о первой даче.

В то лето тяжело болела моя бабушка и мама часто отлучалась в город, совершая десятикилометровые марши по Мызинскому шоссе. Связь с городом подддерживалась только пригородным поездом, расписание которого было приспособлено для перевозки работающих в городе.

Поезд отправлялся с бывшего Ромодановского (Казанского) вокзала и ходил очень редко.

На юг

Убедившись, что сырой лиственный лес Мызы не пошел на пользу моим слабым бронхам, мама решила свой следующий летний отпуск провести со мной под теплым южным солнцем благодатного Крыма. Она списалась со старшим братом, жившим со своей семьей в Севастополе, и летом 1924 года отправилась со мною в дальний путь.

Мне было тогда только четыре года. У дяди была дочь Леля на полтора года старше меня. С ними жила также теща – говорливая, волевая и решительная украинка, которую Леля звала почему-то Бутей.

Из этой поездки мне эапомнилось всего несколько эпизодов. Эпизод первый – неприятный.

В комнате ярко горят свисающая с потолка электрическая лампочка. Я стою на большой кровати и плачу. У меня болит живот. Но я плачу не от боли, а от вида клизмы. Клизма – с большой отвратительно кирпичного цвета грушей и длинным костяным наконечником. Мама сидит на постели рядом, обнимает меня и что-то шепчет мне на ухо. Клизма стоит на прикроватной тумбочке, и вокруг нее суетится Бутя…

К клизмам я не привык, мама дома их не применяла и обходилась касторкой и Венским питьем.

Эпизод второй – чуть не отвративший меня от моря.

Мы сидим на пляже рядом с Приморским бульваром. Берег усеян камнями, по которым больно ходить босиком. На море прибой. Волны с шумом обрушиваются на берег и их брызги долетают до меня. Спрятаться некуда – сзади каменная стенка набережной. Леля тащит меня за руку к воде, я упираюсь и плачу…

Больше на пляже мы не были: то ли я не хотел, то ли море было неспокойным, и мама решила не травмировать мою детскую психику, дабы не вызвать стойкого отвращения к морю и купанию.

Море я с мамой предпочитал наблюдать издали и мы часто гуляли по набережной, где был мостик через ручей, текущий в море, Вода в его каменистом русле журчала ласково и успокоительно.

Эпизод третий – самый приятный и долговременный.

Мы сидим на высоком холме в открытой беседке. Мама читает, а я, как завороженный, смотрю вниз. Внизу находится железнодорожный вокзал с сеткой путей, на которых цепочкой и порознь стоят разноцветные вагончики. С высоты холма они кажутся почти игрушечными. Маленький черный паровозик пискляво посвистывая, толкает эти вагончики перед собой, останавливаясь у стрелок. С него соскакивает маленькая Фигурка, поворачивает что-то у стрелок и трубит в рожок.

Паровоз отвечает тоненьким свистком и, лязгнув буферами, катит вагончик к другим, уже соединенным друг с другом.

Как мне рассказывала потом мама, я мог часами смотреть нa это зрелище и ничего больше меня не интересовало. Даже военные корабли на рейде.

Леля на эти прогулки с нами не ходила – она предпочитала пляж.

Мама бегала искупаться после обеда, когда я спал.

Великий Враг

Крымский воздух и систематические зимние прогулки с Валентиной Ивановной оправдали возлагавшиеся на них надежды: мои хронические бронхиты прекратились.

И когда пришла весна, и снова встал вопрос о летнем отдыхе, в разговорах родителей зазвучало красивое и немножко таинственное слово «Великий Враг»

На Рабфаке, где преподавали родители, было несколько педагогов, снимающих не один год дачи в селе Великий Враг, стоящем на правом высоком берегу Волги в 30 километрах ниже города. Маме рекомендовали это старинное село, утопающее в яблоневых садах с действующей деревянной церковью ХVIII века, где и продукты и рыба были значительно дешевле чем в Нижнем.

Так, летом 1925 года мы всей семьей переехали на дачу в Великий Враг и провели там девять сезонов подряд.

Великий Враг вошел в мою память на всю жизнь. И мне всегда доставляет огромное удовольствие вспоминать мельчайшие подробности своей жизни там, снова и снова переживая самое счастливое время своего отрочества и детства.

Когда после войны и службы в Рязани, я вернулся домой и купил свой первый «Москвич», то первой загородной поездкой с мамой, женой и 4-х летним сыном был Великий Враг. И не проходило ни одного года, когда бы я не посещал его бугорики, церковь, заброшенное кладбище, берег Волги, утыканный лодками великовражцев.

В Великом Враге родители сняли две комнаты с большим балконом и с видом на Волгу. Дом принадлежал церковному сторожу и звонарю Чернышеву, инвалиду мировой войны, которого все в селе звали просто Петровичем. Хозяева жили в нижнем полуподвальном этаже, а нам предоставлялся весь верх с дополнительной дощатой «холодной» комнатой для гостей.

Великий Враг, как и большинство приволжских сел, было зажиточным, его крестьяне не только обеспечивали себя молочными продуктами, овощами, хлебом, крупами, но и приторговывали рыбой, фруктами, яйцами и зеленью. Коровы, овцы, куры были в каждом дворе. Во многих семьях были потомственные речники, плавающие в навигацию на пароходах и барках матросами, водоливами, рулевыми и боцманами.

Каждый двор имел лодку, на которой рыбачили и ездили на луговую сторону реки, где до сенокоса паслось стадо.

То, что без своей лодки полноценно отдыхать в приволжском селе нельзя, мы поняли уже после первого года дачи, намучавшись в ожидании перевозчиков, или приглашений знакомых для поездки на ту сторону – на пески и в луга.

Великий Враг славился по всей Средней Волге своими мастерами-лодочниками. Их было немало. Только рядом с нашей дачей в двух домах строили лодки дядя Егор и еще молодой Николай.

В следующее лето, когда родители решили, что дача в Великом Враге нам подходит, отец заказал лодку дяде Егору, которого ему рекомендовали Адриановы. Лодка вышла первоклассной и, конечно, самой красивой. Она была двухпарной с мачтой для паруса и боковыми банкетками (скамейками). Лодка вмещала 15 человек (если за две пары весел садилось четыре гребца). Я сразу полюбил нашу лодку и, когда мы приезжали на пески купаться и загорать, начинал ее мыть, поливая скамейки из детского ведерка и потом вычерпывая воду специальным черпаком.. Когда при поездках папа греб, а мама правила рулевым веслом, то я обычно сидел на задней скамейке и играл: держа на буксире одну из лодок своей дачной флотилии. Наверное, yжe с первого года появления лодки я начел учиться грести – сперва одним веслом (весла были достаточно тяжелыми), а потом и обоими.

И уже в 11 лет, когда в Великом Враге начала снимать дачу мамина сестра Лида с годовалым сыном, мне разрешали одному перевозить тетю с ребенком через Волгу для дневного сна и пригонять лодку обратно не пески.

Наша дача находилась рядом с бугориком, с которого открывался вид на Волгу от верхлежащего села Кстово до Беэводнинских островов и Люльховского затона. На бугорике стояли скамейки, на которых по вечерам рассаживались дачники близ расположенных домов. Взрослые вели неторопливые беседы, наблюдая, как большетрубные колесные буксиры тянут вверх караваны барж, а рыбаки ставят шашковые снасти для ловли стерляди. Мы, дети, вертелись тут же, ловя майских жуков или играя в прятки в зарослях бузины.

Уже через два-три года я знал названия почти всех колесных и винтовых пассажирских судов, проходящих мимо Великого Врага. Капитально отремонтированные после гражданской войны, они все были переименованы. Но местные жители старшего возраста часто называли их по старым названиям. «Вон идет самолетский «Баян», или: «Глядь-ко, Графа-то нынче на пассажирскую линию перевели, а ведь намедни почтовой плавал», – говорили они про колесных красавцев, носящих теперь имена Михаила Калинина и Марксиста.

Влюбленный в пароходы, как и многие волжане, я своими детскими пытливыми глазами быстро находил отличительные черты каждого парохода и безошибочно по расположению и форме трубы, капитанской рубки, окнам носового салона, кожухам колес и вентиляционных труб мог издали безошибочно угадать возможные названия, чем приводил в изумление приезжих гостей.

Мамины родственники и хорошие знакомые из Москвы и Нижнего часто совершали поездки по Волге до Астрахани, или Перми, и родители считали своим долгом, находясь на даче, встретить их проходящий мимо пароход на лодке, помахать платком, а я громким голосом прокричать приветствие и пожелания счастливого плавания.

Самым трудным в этих встречах было точно рассчитать время выезда на середину реки к проходящему пароходу, чтобы не опоздать и не ждать на фарватере, где быстрое течение за десять минут относило лодку более чем на километр.

По субботам или воскресеньям на дачу часто приезжали мамины сестры с мужьями, а также хорошие знакомые. Стоя на пристани вглядывался я в стоящих на палубе пассажиров, чтобы первым увидеть гостей и громким радостным криком привлечь их внимание (еще громче кричали другие, постарше меня, встречающие). Вот закреплены чалки, поданы сходни и приехавшие, как сквозь строй, проходят между оживленными, улыбающимися дачниками. Гости увешаны авоськами с консервами, коробками конфет и бисквитов и обязательно астраханскими помидорами, а ближе к августу – неподъемными арбузами и пахучими дынями. Часто встречал я и папу, который периодически наезжал в город, чтобы проведать квартиру и привезти что-нибудь вкусненькое к столу.

Тут надо заметить, что питались на даче мы, в основном, местными продуктами – рыбой, творогом, яйцами, кашами и разнообразными морковниками, лапшевниками и, конечно, свежими овощами. Парное молоко к ужину и холодное молоко с погреба к обеду выпивалось кринками. А по воскресеньям Аннушка пекла нежные, тонкостенные пироги с зеленым луком, капустой, морковью, картошкой и рыбой.

Хозяева угощали меня деревенскими пирогами из ржаной муки и они, конечно же, казались мне вкуснее своих белых.

По воскресеньям за обеденным столом на балконе собиралось с гостями до 8-и и более человек. На столе появлялись привезенные гостями деликатесы: шпроты, сардины, копченая колбаса и обязательно большой астраханский арбуз. Гостей угощали стерляжьей ухой с целой рыбиной в каждой тарелке и какой-нибудь замечательной запеканкой с оранжевой корочкой топленого молока. После такого обеда следовал непродолжительней тихий час, а затем пешая прогулка в поле, на «Венец» – дальний бугорик, или в соседнюю деревню Лукерьино, где сохранились избы прошлого века с затейливой резьбой.

По возвращении – чай с городскими сладостями и проводы на последний пароход.

Великий Враг обслуживали: винтовой двухпалубный теплоход «Рылеев» ходивший от Нижнего до Исад (Лнсково), колесный пароход «Красный партизан», ходивший до Работок и «Лашманов», позже «Колхозница» – винтовой катер типа речных трамваев, утром и вечером перевозивший пассажиров между Нижним и Великим Врагом. Этот Лашманов, как потом выяснилось – враг народа, часто ломался и тогда, плывя с одним работающем дизелем (на одном винте), доставлял измученных пассажиров в город с опозданием на 3—4 часа. Проходившие мимо суда дальних линий в Великом Враге не приставали.

Волга в годы НЭПа жила полнокровной жизнью и была важной транспортной артерией страны. Водный транспорт был самим дешевым, большинство пассажирских судов, а буксирные – все, имели паровые машины, работающие на угле или мазуте. Самоходные сухогрузы и нефтянки, оборудованные дизелями, только начинали появляться. На берегах весной и осенью скапливались горы грузов, для них строились деревянные лабазы и просто навесы. Урожаи зерна, овощей, соль, лес, щебень, песок – все перевозилось по воде. Бывало, что к Великовражской пристани причаливали и Астраханские пассажирские суда, чтобы загрузить свои трюмы выгодным грузом. Для нас, ребят, это всегда было радостным событием. Пока матросы, одев грузовые робы и «козы» на спину, таскали тяжелые мешки с берега в трюм, мы с пристани внимательно рассматривали громадный, сверкающий надраенными поручнями капитанского мостика, пароход, а иногда, с разрешения дежурного у сходен матроса, я с отцом поднимался на пассажирскую палубу и заглядывал в огромные стекла салона первого класса, в котором на накрытых белоснежными скатертями стояли хрустальные вазы с цветами. Как хотелось побыть пассажиром такого красавца!

И этой мечте суждено было сбыться. Но об этом я расскажу отдельно.

Если поездки на ту сторону, прогулки в поле, соседние деревни, на Зименковскую гору в имение бывшего купца Башкирова были, так сказать, рядовым времяпрепровождением, то лодочные поездки ни речку Ватому и в село Кстово, проводимые один-два раза за сезон, были для меня настоящим праздником, даже большим, чем День рождения, отмечаемый в августе.

Речка Ватома, берущая свое начало в Керженских лесах, выйдя на луговое левобережье Волги, впадала в нее напротив Безводнинского острова, чуть повыше Люльковского затона. В половодье по ней сплавляли лес, в летние жаркие месяцы она сильно мелела и чтобы добраться до двух больших озер, расположенных в полукилометре от устья, приходилось по несколько раз толкать лодку и перетаскивать ее через отмели-перекаты, в которых вода едва доходила до щиколоток. Это было не легко, но интересно. Зато, добравшись до первого большого озера с песчаными мысами и глубокими застругами (заливчиками) можно было покупаться, полежать на девственно чистом и как-то особенно белом песочке, побродить по заросшим кустами берегам, воображая себя Томом Сойером. Потом следовал завтрак-обед свежими огурцами, крутыми яйцами, холодной картошкой и необыкновенно вкусным черным хлебом с солью.

Назад возвращались вдоль крутой Зименковской горы, с обрывистыми и живописными оползнями, обнажавшими прослойки белого и розового алебастра.

Поход на Ватому совершался только в воскресенье, когда на дачу приезжали мамины сестры с мужьями и, таким образом, набиралась команда из двух смен гребцов, включая и меня. Женщины к гребле не допускались, а меня приглашали «отдохнуть в веслах» на полсмены. Сидя за первой парой весел, я чувствовал себя совсем взрослым, и гребля превращалась из утомительного труда в удовольствие.

Иногда меня приглашали съездить на Ватому наши дачные соседи Адриановы. Знакомство и дружба с этой замечательной семьей оказала на меня большое и благотворное влияние, и об этом я должен рассказать отдельно.

Поездки в Кстово, как и на Ватому, совершались в воскресенье. Село Кстово, как и Великий Враг располагалось на берегу Волги в пяти километрах выше и до революции было первым по течению реки дачным местом Нижнего.

Родители матери имели до 1917 года собственную дачу в Кстове, на которой проводили каждое лето. В предвоенные 1911—1914 годы, когда мама и ее старшая сестра Валентина были, как говорится, «на выданье», к ним на дачу приезжало много знакомых и мой будущий отец в том числе.

Поэтому посещение Кстова было для родителей и моих теток как бы возвращением в молодость. Мы проходили по порядкам, на которых сохранились их и их знакомых дачи, частично перестроенные и потерявшие свой чисто дачный вид, потом сидели на бугорике над пристанью и мама рассказывала мне, где в ее молодости проходило судоходное русло реки, где она купалась с деревенскими ребятами, с которыми дружила с малых лет и для которых была не дочерью статского советника, а «Нинкой», игравшей с ними в лапу и чижик. Слушать маму мне было особенно интересно, потому что ее рассказы проходили на месте событий, и я в своем детском воображении видел себя в саду собственной дачи или купающимся с плотов.

Поездка завершалась прогулкой в лес, опушка которого была совсем рядом с околицей. Лес был сосновым, сухим и его запахи кружили с непривычки голову. В лесу вместе с хозяйственным мужем тети Лиды я набирал полный рюкзак еловых шишек для самовара, а мама и сестры спорили, определяя полянки, на которых гуляли в детстве.

Довольные, хотя и уставшие, возвращались мы в Великий Враг. Лодка сама плыла вниз по течению, и приходилось лишь изредка подгребать, чтобы пропустить шедшие вверх караваны буксирами во главе. Стремительное течение на середине реки доносило лодку до Великого Врага менее чем за час. Заходящее солнце ярко освещало обрывистый, кое-где поросший травой и кустарником, правый высокий берег, красивую рощу мачтовых сосен бывшей Карповки (дачи купца-параходчика Карпова) и таинственный, заросший овраг с покосившимся деревянным крестом на его склоне.

Лето проходило быстро. Во второй половине августа кончался купальный сезон. Предвестником его завершения была гончарная ярмарка, ежегодно по давней традиции проводившаяся на отлогом берегу под церковным бугориком. Снизу из деревень, занимающихся гончарным промыслом, прибывали многочисленные барки, загруженные штабелями глиняных горшков, кринок, плошек, судков, чугунков и детских игрушек, также выполненных из глины и ярко раскрашенных.

Из Лыскова, Безводного и Ликеева привозили деревянные окованные сундуки, табуретки, скамейки к разный щепной товар. На берегу устанавливались одна – две карусели и наспех сколоченные ларьки со сладостями и дешевой галантереей. Всем товаром торговали прямо на земле. Крестьяне соседних и поволжских сел приезжали на ярмарку, чтобы запастись кухонной посудой и нехитрой мебелью. Родители также покупали для дома и дачи кринки, плошки, а мне обязательно свистульку с двумя дырочками, закрывая которые пальцами можно было высвистывать простейшие мелодии. Хозяйским детям и внукам покупались длинные, как карандаш, мятные конфеты и пряники.

Но вот все чаще по утрам над Волгой стлался холодный туман и слышались гудки пароходов, стоящих на якоре. Поверхность воды становилась гладкой, как зеркало и как бы полинявшей. Утренний «Лашмаиов» часто запаздывал, и мной овладевало беспокойство за его своевременный рейс в день нашего отъезда.