Текст книги "Его счастливое детство"

Новые друзья

В нашем и первом домах жилищного кооператива «Научный работник» включающих 30 квартир, жили семьи дореволюционной интеллигенции, принявшей Советскую власть и уцелевшей в гражданскую войну. В основном это был профессорско-преподавательский состав высших учебных заведений, врачи и крупные специалисты-инженеры, успевшие посидеть за «вредительскую деятельность» в конце 20-х годов (профессор-гидролог Жуковский, профессор-двигателист Тринклер и др.). Среди этих семей были и школьники моего возраста, с которыми я быстро подружился. Бывая в их семьях, я видел не только мало чем отличающийся от нашего уровень жизни, но и близкую мне по интересам, духовным запросам, общему культурному уровню среду.

Так, почти у всех моих друзей и подруг были свои Аннушки, жившие как члены семей, свои отдельные комнаты и доброжелательные матери (отцов я видел редко – они много работали и дома сидели в своих кабинетах).

Наш ЖАКТ с помощью жильцов оборудовал детские площадки, места для игр в крокет и городки, а Правление, кроме того, приобретало для нас подростков спортивное снаряжение: волейбольные мячи, сетки, крокет и т. д.

Все это было, в основном, сосредоточено в первом доме, окруженном большим благоустроенным двором. Зато на нашем дворе, захламленном остатками строительных материалов, кучами глины, травой из-под фундамента и обломками горбыля, было интересно играть в войну, строить серпантины для игрушечных автомобилей и туннели для поездов. А из половинок кирпичей и горбыля мы даже соорудили небольшой домик с двумя окнами и крышей, в котором на самодельных скамейках размещалось до 10 человек, и можно было обсуждать интересные филкмы, школьные события и ругать завхоза ЖАКТа долговязого Ксенофонта за жмотство в выделении денег на спортивный инвентарь.

Наиболее близко я сошелся с одногодками Петей Кугушевым и Борей Сенюткиным из первого дома. Наша подростковая дружба продолжалась и после войны, когда мы поженились и обзавелись детьми. Из нашего дома в компанию входили Ира Лычковская, Нина Панютина, Рита Моталина и Юра Тринклер.

У Бори был настольный бильярд с металлическими шарами, в который мы играли на кухне, когда молодая домработница уходила погулять с подружками по Откосу, а у Пети, закрывшись в его комнате, вслух читали рассказы Мопассана из полного собрания сочинений в большой библиотеке отца.

У меня дома играли в пинг-понг на громадном дубовом столе, а у Иры Лычковской, единственной в нашей компании имевшей патефон, слушали пластинки модных тогда Утесова, Козина и Тамары Церетели. Когда Олечка и Наташа привезли мне из Москвы большой спортивный лук со стрелами, началось наше увлечение стрельбой в нарисованные на сараях и заборе мишени.

Как и все подростки, чутко улавливая дух времени, мы придумывали игры на злобу дня. Одной из таких игр была «паспортизация». Игроки разделялись на две группы: маленькую из 2—3-х человек и основную. Перва группа восседала за столом и представляла собой паспортную комиссию, а остальные играли роль посетителей-просителей, пришедших за получением паспорта. Задача комиссия была вскрыть непролетарское прошлое клиента, а последний должен был убедить строгих по-большевистски принципиальных и неподкупных членов комиссии в своем праве получить заветный советский паспорт.

Тут в ход пускалось, в зависимости от изобретательности и театрального мастерства просителя, и красноречие и ссылки на свои заслуги или на высокие знакомства, и умасливание, и даже слезы.

Чаще всего дело кончалось компромиссом – проситель получал временный паспорт с временной пропиской. В игре использовались многочисленные газетные публикации, в которых приводились разные примеры хитрой маскировки классово чуждых элементов и успешные разоблачительны» действия наших славных органов.

В классе я подружился с Володей Смирновым – племянником известного в старом Нижнем купца-домовладельца. Его дядя Дмитрий Николаевич был знаком с моей мамой и крестной по учебе в Петербурге. Он окончил не то филологический, не то юридический факультет, был большим библиофилом, в его домашней библиотеке известной всем краеведам имелись редкие книги о Нижнем Новгороде. После революции Дмитрий Николаевич занялся литературным творчеством. Его статьи, очерки, а затем и книги об истории Нижнего Новгорода, быте и нравах нижегородцев XVII – XIX веков издавались местным издательством и пользовались большой популярностью у краеведов и просто патриотов города.

А Володя жил тяжело – без отца, вынужден был зарабатывать разноской газет и телеграмм и разными случайными заказами (он хорошо рисовал), например, изготовлением этикеток в магазинах или художественных прейскурантов. Он жил на углу Мартыновской и Большой Печерки (против нынешнего Партархива). Окончив школу, Володя поступил в Ленинградский медицинский институт и погиб к блокаду.

Учился в нашем классе и племянник известного фотографа-художника Максима Петровича Дмитриева – фотолетописца Поволжья. Витя Пирожников – так звали племянника (а среди однокашников просто «Пирог») – жил на Щелковском хуторе в большой даче своего знаменитого дяди и веснами мы иногда собирались у него, чтобы насладиться чистым воздухом, запахами цветущей сирени и черемухи, потанцевать под старинный граммофон и просто погулять в окрестностях больших озер.

Витя щедро одаривал нас, принося в класс пачки фотооткрыток своего дяди, а мы, дураки, портили их, раскрашивая на уроках цветными карандашами.

Кроме племянников известных нижегородцев в классе учились и дети номенклатуры – руководящих партийно-хозяйственных работников города и области. В 1934—35 годах они были исключены из школы как дети «врагов народа» и высланы из города.

Школьные реформы

Учеба в 4—7-м классах запомнилась мне по непрерывным перестройкам и самой школы и учебного процесса. Партией была поставлена задача превратить городскую среднюю школу в «кузницу кадров» для нужд индустриализации страны. Тогда еще не было ремесленных и профтехучилищ, и Наркомпрос пытался создать на базе средних школ ФЗС (фабрично-заводские семилетки) и ФЗО (фабрично-заводское обучение). Мы и явились подопытными кроликами в этих экспериментах.

Практически эти реформы вылились в сокращение программ по гуманитарным дисциплинам и развитие школьных мастерских, в которых нас усиленно обучали столярному, слесарному, переплетному делам, а на шефствующем вагоноремонтном заводе трамвайного управления, мы учились перематывать сгоревшие электромоторы и очищать от ржавчины трамвайные детали для последующего, так называемого, «керосинового» ремонта.

К моей великой радости завод располагался рядом с нашим двором, и мне удавалось легко «сачковать», читая дома «Трех мушкетеров» вместо отмывания в керосине ржавых железок. Товарищи завидовали, но не выдавали, а когда появлялось начальство, подавали мне, сидящему на балконе, знак и через пару минут я уже был на «рабочем месте».

Единственным положительным результатом этих занятий было приобретение навыков слесарного и столярного дела, хорошее знание электротехники, которые мне очень пригодились в быту.

Зато ни истории, ни географии, ни литературы мы почти не знали, и помню, как на экзамене по географии в седьмом выпускном классе, рассказывая о вечной мерзлоте, я тыкал указкой в Казахстан. Готовясь к переходным экзаменам в 8-й класс, я на всю жизнь зазубрил определение предложения не как части речи, состоящей из сказуемого и подлежащего, а как «организованной единицы сообщения, в которой отражается действительность, воспринимаемая каждым классом по-разному». И это была далеко не единственная псевдомарксистская дурь, вбиваемая в наши юные головы.

Кроме этих вывертов в содержании гуманитарных дисциплин перестройка охватила и сам учебный процесс. Мы были поделены на бригады, в которых каждый отвечал за знание какого-либо одного предмета. Он представлял преподавателю тетрадь с выполненными домашними заданиями, и по его ответам оценка ставилась всем членам бригады. Это было замечательно! Я отвечал за математику, учитывая профессию своей матери. Была в нашей бригаде и девушка нацменка, плохо владеющая русским языком, но влюбленная в кошек, лошадей и вообще в живую природу. Надо ли говорить, что по биологии все члены бригады имели «ВУ», что означало весьма удовлетворительную оценку.

И только в старших классах, когда школа после очередных шараханий потихоньку стала возвращаться к здравому смыслу и Александр Сергеевич уже перестал быть «выразителем интересов знатного, но обедневшего дворянства», а Лев Толстой только «зеркалом русской революции», мы успели немножко узнать об истории древней Греции и Рима и о существовании кроме Демьяна Бедного, Маяковского, Безыменского, таких поэтов, как Тютчев, Фет и Есенин. И мне повезло, что в школе еще работали педагоги с дореволюционным педагогическим образованием. Это были русские интеллигенты, которые, уже не говоря об их эрудиции, самой манерой держаться подсознательно воспитывали у нас чувство собственного достоинства и уважения к старшим.

Наша классная руководительница Софья Николаевна и учительница литературы Лидия Константиновна заражали своих учеников любовью к своим предметам. Многие из нас часто собирались в их тесных комнатушках коммунальных квартир, где готовили красочно оформленные стенгазеты, посвященные юбилеям русских писателей и годовщинам исторических событий.

Я думаю, что этим выдающимся педагогам обязан и настоящими «мемуарами».

Я учусь танцевать

В нашем классе активно работал так называемый «Комсод» – комитет содействия – добровольная, неизвестно когда и кем узаконенная организация, состоящая из родителей, горящих желанием помочь школьной администрации и своим чадам в учебе, воспитании и хозяйственных делах. В Комсод входили, в основном, неработающие матери, а для престижа, и заслуженные работающие отцы, которые устраивали дежурства на переменах и по вечерам, хлопотали в школьной столовой и помогали организовывать наш досуг.

И вот, когда свыше, по партийной линии, было снято «табу» с западных танцев, наш Комсод заволновался и, принимая во внимание, что его дети учатся в Первой, да еще образцово-показательной школе расположенной рядом с Кремлем, резиденцией обкомов партии и комсомола, решил организовать при школе кружок западных и русских классических танцев.

Была приглашена известная в городе экс-балетмейстер театра оперы и балета, изящная, среднего роста и далеко уже не молодая (а для нас – просто старуха) женщина. Но когда учительница танцев показала нам вместе со своим партнером – тапером, как танцевать классические и западные танцы, мы поняли, что такое балетное искусство в салонном танце, и забыли, что перед нами женщина предпенсионного возраста.

А сколько было пересудов, огорчений и тайных ликований, когда Комсод, проявив излишнюю инициативу, предложил каждому указать в списке, кого он хотел бы иметь своим партнером в танцах! Конечно, это было не очень тактично, если не сказать не умно.

Девчата, понятно, отказались обнародовать свои симпатии, а глупые мальчишки остановили свой выбор на полдюжине самых интересных девочек, произведя, так сказать, естественный отбор будущих невест. Пытаясь исправить ситуацию, Комсод провел директивное раскрепление дам и кавалеров, в результате чего мне, уже вымахавшему к 5-му росту, досталась партнерша, которая своим носом едва дотягивалась до значка на моей курточке, а одна из самых высоких (и достаточно красивая) девушка, выбранная мною, досталась парню на голову ниже ее ростом, но с активной мамой из Комсода.

Страсти улеглись на первом же занятии, когда нас поставили по росту друг против друга и заставили через каждые 10—15 минут менять партнера по кругу. Не помню, сколько времени продолжались занятия, но нас научили не только модным в то время фокстротам, танго, румбе, вальс-бостону, но и классическому венскому вальсу, венгерке падэспань и краковяку.

Теперь на танцевальных вечерах и площадках я чувствовал себя самоуверенно и порой приводил партнерш в смущение незнакомыми им па, снисходительно показывая в уголке зала, как надо исполнять эту невиданную ею фигуру.

Я танцевал с увлечением, забывая даже как следует рассмотреть лица своих партнерш и оценивая их только по способности чувствовать партнера и слитно выполнять задуманные мною па.

Потом, уже будучи студентом и прочитав в афише, что наша учительница танцев открывает балетный кружок современных танцев при кинотеатре «Рекорд», я поступил в него, чтобы подшлифовать свои способности. Экс-балетмейстер, как это ни странно, вспомнила меня (скорее всего из-за роста), пригласила станцевать с ней и я был удостоен ее «высочайшей похвалы». Эту похвалу я запомнил надолго, а в том, что она была не просто вежливым комплиментом, я убедился, получив несколько сувениров на импровизированных конкурсах танцев в домах отдыха и на теплоходе.

Шумовой оркестр

Наступившая в начале тридцатых годов эпоха теа-джаэов и эстрадных оркестров под управлением набиравших славу Утесова, Рознера, Цфасмана, Кирша и других не могла не отразиться на подрастающем поколении. В школах, институтах как грибы вырастали и успешно засыхали разного рода музыкальные ансамбли, которые довольно метко были прозваны населением «шумовыми оркестрами».

И в нашей школе нашелся свой Эдди Рознер с не менее иностранной фамилией Гендерсон. Влюбленный – это знала вся школа – в ученицу музтехникума Томочку, хорошо бренчавшую на рояле на наших танцульках, он задумал организовать школьный шумовой оркестр. Миша, так его звали, быстро набрал человек 12—15 желающих показать себя в искусстве. Вступил в оркестр и я, но за отсутствием второго рояля, получил дудочку с поршеньком (шумовую флейту). Нужно пояснить, что за исключением ведущего пианиста, члены оркестра играли на бутылках с разным количеством воды, гребенках с папиросной бумагой, кастаньетах, барабане и уж позабыл каких еще самодельных звукоиздающих предметах. Настоящий именно шумовой оркестр!

Миша дирижировал, красивым голосом объявлял исполняемые произведения и обязательно фамилию пианистки: «За роялем Тамара Б.». Репертуар оркестра был самый концертный: от маршей из опер «Фауст» и «Аида», венгерских танцев Брамса, до мелодий из популярных кинофильмов «Веселые ребята», «Цирк», «Петер» и красноармейских песен.

Мы выступали в школах первой ступени, на открытых эстрадах, в летних парках и даже на смотре художественной самодеятельности во Дворце культуры им. Ленина. Там, кстати, у меня из кармана украли мою дудочку.

Зачем мне и моим товарищам был нужен этот шумовой оркестр? Ведь выступали мы бесплатно, времени на репетиции тратили немало, транспортом никто не обеспечивал, плюшками и лимонадом тоже не угощали. Наверное, приятно было побыть на сцене, получить аплодисменты и почувствовать себя хоть немножко выше рядовых зрителей. И потом, это ощущение приобщенности к театральным подмосткам вызывало сознание своей незаурядности.

Наш шумовой оркестр существовал не долго – он распался с уходом (или отъездом) Томочки. Мне же он сослужил хорошую службу: я научился не тушеваться на сцене под взглядами сотен глаз, что помогло в дальнейшем в моей преподавательской и лекционной работе.

Знакомство с Москвой

От своего первого знакомства с Москвой у меня сохранилось в памяти несколько эпизодов. Это было еще до школы, наверное, в 1926 или 27 годах. Я с мамой гостил у Олечки с Наташей в их комнате с балконом на втором этаже. Дом стоял во дворе в Южинском переулке близ Тверской. Квартира была коммунальной с длинным коридором. Скорее всего, до революции это была частная гостиница.

Хорошо помню несколько эпизодов:

мы едем по Москве на такси. Это моя первая поездка на автомобиле такси фирмы «Рено», я сижу рядом с водителем и замираю от восторга Улицы запружены трамваями и извозчиками.

Мы в зоопарке. Меня не оттащить от клетки с обезьянами, которые ведут себя не очень прилично.

Мы в Большом театре на детском утреннике. Идет балет «Синяя птица» Артисты одеты в фантастические костюмы и молча прыгают под музыку. Мне скучно, т. к. я ничего не понимаю.

Мы в ЦУМе. который по старинке все зовут «Мюр-Мерелиз». Я тут же указываю на трамвай. Он сделан из железа, ярко раскрашен, снабжен заводной пружиной и колокольчиком. Когда продавец называет цену, Олечка и Наташа переглядываются и обращают мое внимание на другие игрушки… Но я брежу трамваем. Придя домой слышу, как мама ругает сестер за такую трату. Трамвай обошелся тетям в 7 рублей. Это была месячная зарплата моей Анё.

А вот второе посещение столицы я запомнил до мельчайших подробностей. Это было во время летних каникул 1934 года. Я успешно сдал впервые введенные испытания (так тогда стыдливо называли отмененные Советской властью школьные экзамены) для перехода из семилетки в девятилетку, и родители, договорившись с Олечкой, решили премировать меня поездкой в Москву. Меня отправили одного! Мама посадила в вагон, попросив проводницу «присмотреть за мальчиком», а в Москве меня встретила тетя Оля и на автобусе мы поехали к ней. Она жила в том же доме, что и раньше, но уже без сестры, т. к. они обе вышли замуж (Олечка вторично) и Наташа переехала к мужу в Леонтьевский переулок.

Второй муж Олечки – инженер преподаватель технического черчения в московских вузах – был крупным интересным мужчиной. Происходя из обрусевшей немецкой семьи, он обладал красивыми вьющимися волосами, приятным баритоном и в больших роговых очках чем-то напоминал иностранных специалистов из западных кинофильмов, чему соответствовала и его фамилия – Флинк. Дядя Саша (Александр Александрович) отнесся ко мне очень доброжелательно и в первый же вечер предложил прогуляться по вечерней улице Горького.

Как потом писала Олечка моей маме, дядя Саша охарактеризовал своего нового племянника «незаурядным мальчиком».

В Москве я гостил две недели и каждый день был заранее строго расписан, как протокол дипломатических визитов. В результате за 14 дней я посетил: Политехнический музей, планетарий, Сандуновские бани, парк культуры и отдыха им. Горького (дважды). Большой театр, сад «Эрмитаж», Третьяковскую галерею, г. Пушкино, ЦУМ. К этому списку надо еще приплюсовать посещение тети Наташи и Жоржика – сына товарища Кузы. Самого Кузы в Москве не было – он отдыхал в санатории в Крыму.

Из этого перечня наибольшее впечатление произвел Политехнический музей, особенно, его транспортный отдел, где были выставлены тщательно и в масштабе выполненные модели автомобилей, паровозов и различных пассажирских и военных судов. Наверно, сказалась моя любовь к своему «Спартаку».

Что касается Большого театра, то поразили его размеры, позолота и Правительственная ложа.

Но, пожалуй, самое большое удовольствие я получал от поездок на втором этаже троллейбуса 1-го маршрута, который ходил от Театральной площади по всей улице Горького до Белорусского вокзала. Жаль, что потом эти троллейбусы исчезли, и только в Лондоне и Париже довелось мне в семидесятых годах увидеть (но не прокатиться) и сфотографировать их.

Когда я стал учиться в старших классах, поездки в Москву приобрели регулярный характер. Я бывал там на Октябрьские праздники или во время весенних каникул. Эти поездки носили не только развлекательный характер: домой я привозил продукты – сахар, масло, крупы, с которыми в Горьком были перебои.

Находясь в Москве, я считал своим долгом привезти что-то родителям и Анё. Но цены на понравившиеся мне вещи были здесь явно выше моих скромных сбережений, и по совету Олечки я купил, так сказать, общий сувенир «для дома, для семьи». Это была кукла-грелка для заварочного чайника. Я выбрал толстую, круглолицую с русым пучком волос и просто одетую бабу, которая держала в растопыренных пальцах блюдце и дула в него, округлив свои пухлые розовые щеки и выкатив от напряжения глаза. Мой подарок привел всех в изумление, а Аннушка, проходя мимо грелки, стоявшей на серванте, не могла не остановиться и укоризненно покачав головой не сказать ей прямо в лицо: «Все дуешь, смотри, не лопни!»

Последнее удовольствие ожидало меня в день отъезда. Когда после обеда я начал укладывать свои вещи и подарки в фанерный баульчик, с которым в детстве ходил с отцом в баню, оказалось, что мой багаж настолько пополнился «московскими сувенирами», что в баульчик невозможно было уложить и половину. И какие бы хитрые схемы укладки я ни придумывал, все было напрасно.

Увидев мои мучения, пришедший с работы дядя Саша бросил кратко: «Не трать время, пойдем.» Мы быстро покинули комнату под недоуменный взгляд тети Оли, и быстрым шагом дошли до ул. Горького. Там, осмотревшись вокруг, дядя Саша увлек меня в близлежащий промтоварный магазин, где у прилавка прямо с пола возвышалось несколько штабелей черно-коричнево-серых чемоданов. Вместе мы выбрали подходящий моему возрасту и багажу чемодан, обитый черным дерматином с двумя (!) замками и опоясанный еще двумя декоративными ремнями. Хотя изнутри чемодан был оклеен рыжей шершавой бумагой, но внешне производил впечатление вполне достойного для зарубежных путешествий кофра, что подтверждало большое количество сверкающих заклепок, которыми были прикреплены декоративные ремни.

Свой исторический баульчик с крышкой на кожаных петлях я хотел забрать домой, но дядя Саша с присущим ему юмором сказал, что такой антиквариат не подлежит вывозу из столицы, и обещал путем переговоров с моими родителями решить дальнейшую его судьбу.

Этот мой первый и любимый чемодан сопровождал своего хозяина во всех его туристических путешествиях в студенческие годы, был рядом все четыре года войны, и сейчас, выйдя на пенсию, хранит в чулане историческую макулатуру.

Дядя Саша обворожил меня своей вальяжностью, добротой и природным чувством юмора. Чтобы понять его характер, скажу, что ему ничего не стоило, находясь в Великом Враге, на глазах всех сидящих на лавочке крестьян, взять жену на руки и отнести ее в дом.