Текст книги "Его счастливое детство"

Мы переезжаем в новый дом

Когда тетя Лида с мужем вступили в кооператив по строительству домов, ее муж начал усиленно уговаривать моих родителей последовать их примеру. Отец колебался, а мама решительно заявила, что в деревянный дом, да еще с печным отоплением, она не поедет. Эти разговоры велись и при мне, семилетнем ребенке, и я невольно к ним прислушивался.

И вот тетя Лида уже переехала в новый дом, где я мог иногда помыться в большой эмалированной ванне, да еще с душем, как вдруг родители снова заговорили о жилищном кооперативе, который организуют научные работники Нижегородского района для строительства двух трехэтажных каменных домов на тихой улице рядом с Откосом.

Снова началось обсуждение за вечерним чаем стоимости строительства, проекта, сметы, ссуды и других уже совсем непонятных и потому неинтересных мне подробностей.

Попасть в список будущих жильцов первого 18-и квартирного дома родители опоздали и записались на строительство второго дома на 12 квартир.

Строительство второго дома началось годом позже, чем первого и столкнулось с непредвиденными трудностями из-за развернувшейся индустриализации по первому пятилетнему плану. В свободной продаже стали быстро исчезать стройматериалы, скобяные изделия, обои. Появились кем-то придуманные лимиты, фонды, наряды, дефицит и прочая атрибутика так называемой плановой экономики. Тут же, по законам, не предусмотренным теорией строительства социализма путем скоростной индустриализации аграрной страны, началась инфляция и золотой червонец бывший тверже доллара, превратился в красивую бумажку.

А дома только и было что разговоров о строительстве дома. И вот, стоя на коленях на стуле, я смотрю, как родители водят карандашом по синьке с планом нашей будущей квартиры, линейкой вымеряют какие-то расстояния и что-то подсчитывают на бумажке.

Я уже знаю, что у меня будет отдельная комната в два окна, что у родителей в спальне запроектирован большой стенной шкаф и что размеры балкона позволяют поставить там стол и, сидя по вечерам, распивать чаи.

Еще я запомнил, как мама горячо отстаивала необходимость двустворчатых дверей в комнатах, пусть даже в ущерб местам для мебели.

Ранней весной и поздней осенью мы всей семьей приезжали на стройку. В первый раз пришлось по наружным лесам подняться на третий этаж и через оконные проемы рассматривать квартиру, еще не имевшую ни потолков, ни стен, ни перегородок. А весной мы уже ходили по комнатам с вставленными рамами и перегородками, и я помогал папе вымерять рулеткой расстояния от углов до дверных проемов и окон.

Наступившей зимой события, связанные с новым домом, начали развиваться уже в квартире. Возвращаясь из школы, я с удивлением обнаруживал появившиеся новые вещи: шифоньер с зеркалом, буфет-сервант с двумя тумбами по бокам, люстру с огромным оранжевым абажуром и непонятными цепочками и роликами. Затем в гостиной появились рабочие, быстро превратившие папин кабинет в мастерскую по обивке и полировке мягкой мебели. В квартире запахло столярным клеем, политурой, а паркетный пол покрылся обрезками атласной материи, напоминающей позолоченные ризы священников.

Несколько раз за вечер, отвлекаясь от уроков, выскакивал я в гостиную и потихоньку проверял пальцем, высохла ли политура и лак. После таких проверок на пальцах рядом с несмываемыми чернильными пятнами появлялись красные и пахучие, которые приходилось скрывать, сжав пальцы в кулачки.

Наконец, весной 1930 года наступил торжественный день переезда на новую квартиру. Наверное, каждый совершивший такие переезды помнит их всю жизнь.

На улице у подъезда стоят три телеги, запряженные лошадьми с мощными ногами (их тогда называли «ломовыми»). Сам Матюков, хозяин известной всему Нижнему фирмы «Матюков и сыновья. Перевозка роялей и пианино», проверяет качество рогожной упаковки отремонтированного гостиного гарнитура и помогает своим сыновьям грузить подводы, приторачивая веревками тяжелые вещи. У подвод толпятся ребята со двора и я, счастливый, раздаю им слегка поломанные и поцарапанные игрушки, которые на семейном совете было решено не брать в новую квартиру.

Лошади фыркают, мотая головами, чтобы отогнать мух, рабочие покрякивают, поднимая пианино и буфет-сервант, ребята просят вынести еще чего-нибудь, Аннушка крепко держит одной рукой свободолюбивого соседского кота Ваську, который должен первым войти в новую квартиру.

Мы, как и многие другие новоселы нашего дома, с переездом поспешили. В квартире еще не горел свет, полы были только загрунтованы, двор завален неубранными строительными отходами. Кто-то пустил слух, что квартиры могут опечатать из-за каких-то неурядиц с оплатой работ. Конечно, все это оказалось пустыми слухами, но в напряженной обстановке начавшейся коллективизации и раскулачивания, люди и в городе начали с опаской поглядывать на действия властей.

Опасения наиболее дальновидных оправдались через пять лет, когда были ликвидированы жилищные кооперативы и все владельцы собственных квартир, получив обратно ранее внесенные деньги (но уже инфляционными бумажками) превратились в бесправных квартиросъемщиков, которых можно было уплотнять, изымая излишки жилплощади и даже выселять при аресте кого-нибудь из членов семьи!

Чтобы сохранить декорум «справедливой власти» Постановлением Правительства и ЦК ВКПб разрешалось членам кооператива сохранить свою частную собственность при условии погашения в течении 6-и месяцев выделенной государственной ссуды. Иными словами, государственный кредит, выданный с условием его погашения в течение 40 лет, надо было вернуть за полгода!

У моего отца, казначея Правления жилищного кооператива, несколько раз собирались члены Правления и представители всех квартир, но безрезультатно: слишком велика была сумма, которую надо было внести в Госбанк. Авторы Постановления знали, что предлагали!

Дом потерял хозяев в лице его жильцов и, перейдя на баланс Райжилотдела, быстро потерял свой кооперативный вид и стал потихоньку разрушаться.

Но все это произошло лишь через пять лет после новоселья. А пока я наслаждался своей отдельной комнатой с не протекающим потолком, своими новыми товарищами из нашего и первого дома и новым классом, в котором, наконец-то, почувствовал себя равным среди равных. Меня перевели в новую школу – это была 1-я образцово-показательная школа имени Ульянова.

Незадолго до переезда на новую квартиру, Аннушка отвела меня в церковь к своему священнику на первую Исповедь. И, подойдя вновь к священнику, я услышал: «Причащается раб Божнй – отрок Вадим!»

Мое детство закончилось. Оно осталось на Звездинке, а в новой квартире поселился отрок, который, ложась спать, продолжал звать свою добрую Анё, чтобы она перекрестила его перед сном.

Куза

У мамы был единственный двоюродный брат – сын сестры ее матери. Он считался кузеном всех детей Миловидова, которые сокращенно звали его «Куза».

Николай Александрович Лавров (Куза) в 1910 г.

Отец дяди Коли – кадровый офицер – погиб в Русско-Японской войне 1904—1905 годов, когда дяде было всего 14 лет.

Дядя Коля окончил Московское высшее техническое училище (теперь МВТУ им. Баумана) и остался в Москве, поступив в научную автомобильную лабораторию при училище. После революции эта лаборатория была преобразована в Научный автомоторный институт (НАМИ), получивший мировое признание в автомобильных кругах западных стран благодаря работам молодого талантливого теоретика, будущего академика Е. А. Чудакова.

Когда в начале 30-х годов в Москве была создана Военная академия моторизации и механизации Красной Армии (в Лефортово), дядю Колю пригласили туда на преподавательскую работу.

Его зачислили в кадры и присвоили звание военинженера 1-го ранга, что соответствовало нынешнему полковнику.

Настоящий полковник (1944 г.)

Дядя жил напротив Курского вокзала в маленькой комнатушке в коммунальной квартире, напоминающей двухместную каюту 1-го класса. Лежа на тахте, которая служила также диваном для гостей, можно было дотянуться рукой до окна в изголовье, до письменного стола, стоящего напротив и до шифоньера и книжного шкафа в ногах. Кроме этого из мебели в комнате был один стул-кресло для работы за столом.

Дядя Коля не был женат. Через всю жизнь до глубокой старости он пронес любовь к жене своего друга и товарища по работе, как Тургенев к Полине Виардо. Его друг – Герман Георгиевич – известный в стране и за рубежом специалист по двигателям, профессор, талантливый скрипач, вместе с красавицей женой, остроумной, обаятельной шатенкой с большой родинкой на лбу (как у индийских женщин) и их сыном Жоржиком, часто приезжал к своим родственникам в Нижний и бывал у нас в гостях дома и на даче.

Соблазнившись прелестями отдыха на Волге, один или два сезона они снимали дачу в Великом Враге и входили в состав нашего «лодочного экипажа». И дядя Коля и Герман Георгиевич представляли, как я теперь понимаю, элиту столичной технической интеллигенции. Слушать их разговоры за обеденным столом, да и просто находиться в их обществе доставляло мне необъяснимое удовольствие. Инстинктивно чувствовал я их высокую духовную культуру, эрудицию, воспитанность, природный аристократизм.

Как и большинство холостяков-интеллектуалов, дядя Коля имел различные хобби прикладного характера: радиотехника, фотография, любительское кино, часы. Он сам собирал первые детекторные и ламповые приемники, коротковолновые приставки, экспериментировал со съемками в неординарных условиях, чинил и часы и телевизоры. Получая хорошую зарплату в Академии, не обремененный семьей, дядя тратил деньги на приобретение технических бытовых новинок – начиная от разных таймеров, увлажнителей и озонаторов воздуха и кончая последними моделями фотоаппаратов, радиоприемников и телевизоров. Покупая по следние модели этих вещей, он щедро дарил или отдавал за символическую плату «устаревшую технику» своим продственникам и хорошим знакомым.

Вдвоем с Кузой – 1935 г.

У меня до сих пор хранятся и работают его подарки: универсальный фотоувеличитель «Опемус», американский узкопленочный фотоаппарат «Лейка», озонатор воздуха, экономичный фотобачок, фигурный резак, ручные американские тиски и украшение письменного стола – бронзовая статуэтка льва на базальтовой скале.

Надо ли говорить, какой любовью и авторитетом пользовался Куза среди своих родственников от мала до велика. К его высоким душевным качествам надо добавить и внешние данные: дядя Коля был высокого (185 см) роста, строен, носил усы и большие очки в красивой оправе. А военная форма, наверное, была создана специально для него.

Став преподавателем Военной Академии, дядя Коля получил право на приобретение легкового автомобнля, которые начал выпускать ГАЗ в 1933 году. В довоенные годы частное владение легковыми автомобилями было запрещено и их приобретение разрешалось по специальным решениям правительственных органов.

За своим автомобилем дядя Коля приехал на автозавод и пробыл у нас несколько дней, т. к. хотел получить машину черного цвета. А это было не просто! Все легковые автомобили окрашивались, как и грузовики, отечественной эмалью серо-зеленого, грязного и тусклого цвета, и только для правительственных учреждений применялась импортная черная блестящая эмаль и хромированные облицовки радиаторов, ободки фар и бамперы. Эти машины, сверкающие черным лаком и хромированными частями, выглядели как дорогие иномарки!

Шоссе Горький-Москва в довоенные годы представляло собой типичную «американку», т. е. спрофилированную грейдером проселочную дорогу, кое-где замощенную булыжником, кое-где засыпанную щебнем и шлаком. Поездка в автомобиле в Москву занимала не менее 12 часов и требовала большой выносливости не только от водителя, но и от пассажиров!

За автомобилем дядя Коля приехал вооруженным на случай, если придется заночевать в дороге. Вот когда мне удалось показать ему свое умение обращаться с наганом, которое я приобрел еще на старой квартире у моего школьного товарища Жоры.

В 1936 году дяде пришлось обменять своего «козла» на цельнометаллическую «эмку», т. к. Партия и правительство, желая облагородить вид столицы, запретили появление на ее улицах автомобилей с тентом. А госучреждениям было предложено передать свои фаэтоны ГАЗ на периферию в подведомственные организации.

Когда я, уже будучи, студентом, бывал в Москве, дядя Коля брал меня с собой в поездках по городу на сверкающей «Эмке», и я сидел рядом с ним, высоко задрав свой провинциальный нос.

Вскоре после начала Великой Отечественной войны все военные академии были эвакуированы в республики Средней Азии и дядя Коля подал рапорт о направлении его в действующую армию. Его просьбу учли и он был направлен во вновь организованное управление АВТУ, которое должно было наладить правильную эксплуатацию в действующей армни новой англо-американской автомобильной техники, поступающей к нам по ленд-лизу. «Короли дорог» – американские «студебеккеры» и легкие четырехместные джипы отличались от привычных ГАЗов и ЗИСов, как газовая зажигалка от спичек и требовали не только спецнальных масел и бензинов, но и незнакомой нашим шоферам тормозной жидкости и антифриза. В составе НТК вг. Бронннцы был организован автомобильный полигон, где испытывались и зарубежные, и наши новые модели военных автомобилей и броневиков.

Дядя Коля часто выезжал в действующую армию и получил повышение в звании – бригвоенинженера (ныне – генерал-майор).

После войны как член Государственного комитета дядя участвовал в приемочных испытаниях подготовленных к производству «москвичей» и «побед».

Свою двадцатилетнюю службу в Вооруженных силах дядя закончил в Научно Исследовательском институте, занимавшемся артиллерийскими тягачами и ракетными вездеходами, Ему шел уже седьмой десяток лет.

Будучи на пенсии, дядя Коля пристрастился к путешествиям по рекам России – от Днепра и Волги до Енисея и Лены и к цветной фотографии. И когда он приезжал к нам отставным офицером, уже я возил его по загородным местам, включая обязательный Великий Враг, на своем «Москвиче».

В Нижнем он до войны бывал не часто, но поддерживал регулярную переписку с моей мамой, присылал, как правило, не письма, а интересные открытки со своими снимками и юмористическими карикатурами, не только из Москвы, но и из городов, в которые ездил в командировки или в отпуск.

Я храню все эти открытки в альбомах. Среди них есть его снимки демонстраций в Москве в 1917 году, а также снимки его службы в армии в 1916 году.

Оставаясь одиноким холостяком, единственным сыном, выросшим со вдовой-матерью, он инстинктивно тянутся к семейным домашним очагам, с удовольствием посещая замужних двоюродных сестер, семью Германа Георгиевича, а когда я женился – родителей моей жены, живших в Москве. Наташа и Олечка, пользуясь его добротой и материальной помощью в воспитании оставшихся без отцов Ади и Аллочки (моих двоюродных брата и сестры), со своей стороны старались своей женской заботой скрасить его холостяцкий быт.

Своя комната

Итак, мы в новом доме, в новой – своей, собственной квартире. Что такое собственная квартира, я в свои 10 лет понимал чисто умозрительно, т. к. был далек и от ощущения неудобств, коммунальной кухни, отсутствия ванной, холодной уборной, и от ограничительных советских законов о норме жилплощади, уплотнении, изъятии излишков и т. д.

Первым, запомнившимся на всю жизнь впечатлением от своей комнаты было первое утро, когда яркое солнце, светившее через широкое трехсекционное окно, еще не обрамленное шторами, разбудило меня.

Теперь у меня была своя, отдельная комната и свой двухтумбовый письменный стол, а также прикроватная тумбочка и даже высокое зеркало с подзеркальником! Мой любимый «стенд для игр» – сундук занял свое почетное место рядом с кроватью – как в старой квартире, а «Спартак» получил прописку в красном углу на подставке для цветов.

А какое было удовольствие выдвигать 7 (!) ящиков большого письменного стола и распределять по ним свои вещи: письменные принадлежности, тетради, инструмент, коробочки с разной нужной мелочью.

В прикроватную тумбочку потихоньку от родителей были поставлены две тарелочки и пачка с печеньем – для будущих гостей, которых я намеревался принимать в своей комнате!

Над сундуком на стене я пришпилил большую карту Советского Союза, а над пнсьменным столом – табель-календарь.

Чтобы завершить описание своей комнаты, я должен сказать об обоях: они были в мелкую зеленую клетку, а широкий бордюр – с рисунками Мишки в сосновом бору с известной картины Шишкина.

Окна моей угловой комнаты выходили на Юг и Запад, и это была самая светлая и самая веселая комната в нашей квартире! Самой ответственной и трудной работой была навеска штор. Стремянкой мы еще не обзавелись и отцу приходилось взбираться на табуретку, поставленную на небольшой хлипкий столик. Мама держала стол, я держал табуретку, папа держал молоток, которым пробивал в кирпиче отверстия для пыжей с крючками. А хозяйственная Аннушка собирала с газеты на полу кирпичный порошок, чтобы чистить им ножи и вилки. Если учесть, что надо было укрепить восемь багетов, то станет ясно, что эта работа отняла у нас не один час и не один день. Крючки с пыжами забитые моим отцом прослужили более 30 лет и только когда мы с Ниной стали постепенно менять рассохшиеся багеты, я с сыном установил новые крючки уже на цементе.

Сейчас, когда я пишу эти строки, в моей бывшей комнате успели вырасти и сын и внук, и теперь она служит библиотекой, где наша семья собирается вечером посмотреть телевизор.

Была весна, еще продолжался учебный год и мне пришлось пользоваться трамваем, чтобы добираться до школы. Тогда трамвай второго маршрута ходил от Сенной площади по Большой Печерке, Осыпной и всей Покровке до площадей Горького и Свободы. Кольцевой маршрут появился несколько лет спустя.

Моя комната, как и все остальные, выходила в большую центральную комнату – столовую. Почетное место в центре столовой под новой шикарной люстрой занимал обеденный стол. Таких столов я больше не встречал ни у кого из своих знакомых. Это был не стол, а замысловатое инженерное сооружение из сплошного (не фанерованного) дуба, тна четырех квадратных ножках, для прочности соединенных перекладинами внизу. Самым интересным было то, что он раздвигался так, что из под верхних досок выползали две новых крайних, верхние сами опускались на нужную величину и стол становился ровно в два раза длиннее. А эта длина соответствовала полю для игры в настольный теннис!

Этот чудо-стол и другая крупногабаритная мебель была отдана нам из «запасника» Николая Николаевича Охотина – мужа крестной Коки (Валентина Васильевна, мамина сестра), где хранилась с 1917 года, когда семья Охотиных выехала из собственного дома, а мебель, которой были обставлены их четыре комнаты, была свезена частично в холодную нежилую комнату, частично в сарай.

Николай Николаевич Охотин обожал музицировать

Из этого «запасника» появились в нашей новой квартире и багеты для штор, и горка для посуды, и старинные керосиновые лампы с изящными абажурами, которыми мы пользовались несколько недель, пока к дому не подключили электроэнергию. Вся весна прошла в домашней возне (по вечерам и воскресеньям) по благоустройству квартиры и передвижке мебели в поисках оптимального варианта. Много лет спустя, поглупев от преходящей моды на хлипкие гарнитуры мы продали это чудо XIX века в комиссионку за 3 рубля, заплатив десятку за его вынос и перевозку.

Как я уже писал раньше, дом был сдан с массой недоделок, и мне пришлось осваивать под руководством мамы и Аннушки малярные и столярные работы – врезку замков, установку шпингалетов и оконных ручек, задвижек в туалете и ванной. В квартире явно не хватало электрических розеток, а имеющиеся были расположены в неподходящих местах. «Доводку» электропроводки я выполнял вместе и под руководством нашего соседа преподавателя физики.

А отец буквально наслаждался балконом. По вечерам, когда солнце светило уже не так жарко, отец любил, сидя с папиросой на мощной садовой скамейке (тоже из сада Охотиных), глядеть на мощные лапы клена, тянувшего свои ветви к балкону, и обдумывать свои предстоящие лекции… В такие тихие теплые вечера я приносил на балкон столик из прихожей и мама устраивала семейное чаепитие.

Трудные годы

«Не красна изба углами, а красна пирогами» – говорит мудрая русская пословица. Это изречение в обратном смысле можно

было применить к нашей новой квартире. Дело в том, что печь

пироги было… не из чего. В стране шел второй год «сплошной

коллективизации» и «ликвидации кулачества как класса» и могучая сельскохозяйственная держава, на долю которой приходилось

2/5 мирового экспорта сельхозпродуктов, кормившая хлебом пол-Европы, оказалась на пороге всеобщего голода. В 1930 году были введены карточки на хлеб, крупы и мясомолочные продукты, а затем и на промтовары, изготавливавшиеся из сельскохозяйственного сырья (обувь, одежда, ткани).

Население городов было поделено на социальные группы, для которых устанавливались разные нормы. Родители, как служащие, получили продовольственные карточки с черной сеткой (400 г хлеба), рабочие – с красной (700 г), а служители культа и лица не работающие в государственном секторе (кустари-одиночки, домработницы, крестьяне) карточек не получили и вынуждены были покупать хлеб, одежду и керосин на черном рынке. Исчезло и деревянное масло для лампадок. Мне с трудом удалось уговорить Аннушку, что освещение икон над ее кроватью при помощи электрической лампочки, питаемой от трансформатора, не является богопротивным и эта проблема была решена.

Домашние обеды кончились. Из школы я шел в закрытую столовую научных работников напротив кинотеатра «Рекорд», где встречался с родителями и по их карточкам мы вместе обедали. А дома на ужин я ел черный хлеб (белого не выпекали), намазанный повидлом и запивал его морковным чаем.

Большой редкостью была французская городская почти белая булочка, которую отец приносил по воскресеньям со строительства автозавода, на которое все лето 1931 года сгоняли трудоспособное население города. Это называлось «коммунистическим субботником» и оплачивалось булкой и пачкой папирос, что вполне соответствовало в то время потребностям полуголодных служащих.

Один-два раза в неделю, придя из школы, я шел с Аннушкой в керосиновую лавочку, где мне на ладони писали чернильным карандашом порядковый номер, т. к. очереди были большие и я успевал еще сбегать домой, оставляя свою Анё для собеседований в скучной очереди иждивенцев и пенсионеров с детьми.

Выручала нас картошка, овощи и масло, которые нам привозили из Великого Врага. Кроме того в школе были организованы дешевые завтраки. Выбранный «метрдотелем» класса, я собирал в первую перемену медяки, во вторую сдавал их с заявкой в столовую, а в третью – большую – вел строем записавшихся (практически весь класс) в подвал-столовую, где на накрытых длинных столах уже дымились в алюминиевых плошках манная, а чаще перловая каша или картофельное пюре, а в большом чайнике стыл горячий компот или чай с молоком (молоко с кипятком). К этому завтраку полагался еще кусочек серого или ржаного хлеба.

Из Москвы с оказией Олечка и Наташа присылали купленные в Торгсине сахар, вермишель, гречку, Торгсины (предки наших исчезнувших с перестройкой «Березок») были организованы для торговли за валюту с иностранцами, наводнившими наши могучие стройки. Кроме того, мудрое Советское Правительство,

используя голод и отсутствие продкарточек у классово чуждого элемента, выкачивало через Торгсин золото, серебро и драгоценности. В Торгсинах скупали драгоценности и выдавали так называемые боны, на которые можно было купить все, чем была богата нэповская Россия и даже кое-какой импорт. У нас, конечно, не было ни золотых, монет, ни драгоценностей, но боны можно было приобрести за углом Торгсина по бешеным ценам.

Когда Торгсин открылся в Горьком, я купил в нем на хранившиеся у меня серебряные гривенники 1922—23 годов две больших общих тетради с белоснежно белой плотной бумагой в клеточку. С тетрадями в те годы было также плохо – в магазинах их не продавали, а распределяли по школам в очень ограниченном количестве. Школьники «расшивали» этот тетрадочный дефицит с большой изобретательностью, сшивая себе тетради и блокноты из вырезанных чистых подобложечных листов старых книг и учебников, а также используя обратную сторону всяких накладных.

В школу я ходил в курточке перешитой из флотской черной суконной гимнастерки мужа Олечки, сохранившейся у него с гражданской войны, а зимнее пальто мне сшили по ордеру, полученному отцом. Это длинное тяжелое, но теплое пальто имело единственный недостаток: его воротник был изготовлен из какой-то крашеной кошки и когда я потел или шел мокрый снег, я приходил домой с черной шеей.

Какое счастье, думаю я сейчас, что в эти трудные годы я был еще достаточно мал, чтобы думать о красивой и модной одежде, которую видел только в заграничных фильмах со знаменитым пижоном Гарольдом Ллойдом и в наших картинах о дореволюционной и нэповской жизни.

Не могу забыть, как однажды мама поручила мне к ужину сварить картошку, поскольку вместе с отцом задерживалась на Рабфаке. Понимая всю ответственность полученного задания, я почистил картошку, включил на кухне электрическую кастрюлю с водой и уселся в столовой за любимого Дюма. От чтения меня оторвал сильный запах гари. Когда я открыл крышку, то увидел черные угли вместо картошки. Я бросился срочно чистить новую картошку, но это оказалось бесполезным – кастрюля перегорела.

Уставшие родители ничего не сказали и мы все вместе поужинали чаем с черным хлебом, а потом я помогал маме чинить перегоревшую спираль.

Трудные годы длились, более 5 лет, когда, наконец, в 1935-м году колхозникам разрешили иметь увеличенные приусадебные участки и держать до 2-х (!) коров и другой скот.

Начался медленный подъем сельского хозяйства, в магазинах и на базарах стало появляться мясо, масло, птица, и были постепенно отменены карточки. Однако перебои с сахаром и мукой продолжались почти до войны, а хлеб в деревнях крестьяне пекли сами.

В 1937 году, когда я уже учился в выпускном 10 классе, мне впервые в жизни сшили в ателье №1 шерстяной коричневый костюм, и я смог в Москве купить себе сорочки со сменными воротничками и модный полосатый галстук из вискозы. Ношение перешитых из старья брюк и курточек кончилось одновременно с моим вступлением в самую прекрасную пору – юность.