Текст книги "Харбин"

По словам Инны Валерьевны, этот человек был настолько талантлив, что, не будь в стране социальных потрясений, наверняка смог бы стать выдающимся художником.

– У Георгия Васильевича очень трагическая судьба, – отметила она. – Если большинство картин Евстафьева все-таки уцелели после революции – часть из них, насколько я знаю, находится в Пермской картинной галерее, часть, предположительно, в Рижском музее русского искусства, – то все многочисленные работы Белащенко погибли при пожаре во время Гражданской войны. Больше он сотворить почти ничего не успел, ибо был уже достаточно стар.

– Так он жив? – спросил Александр.

Женщина покачала головой.

– Он умер два года назад… Здесь, в Благовещенске…

Вот как! – чуть было не воскликнул Болохов. Что ж, обычный финал каждого русского гения. Он не был лично знаком с этим человеком, однако помнил и его и его прекрасные работы.

– И что, он ничего не оставил после себя? – пытаясь никоим образом не выдать своих чувств, поинтересовался Александр.

– Осталась одна работа – портрет, который, насколько мне известно, находится в здешнем педагогическом училище, – ответила Стоцкая.

– Вот бы хоть одним глазком взглянуть на этот портрет! – мечтательно проговорил гость. – Все-таки такая величина!.. – Он сделал небольшую паузу, чтобы направить свои мысли в нужное русло. – Ну а Евстафьев? Он-то хоть жив? – спросил. Получив утвердительный ответ, решил обратиться к Инне Валерьевне с просьбой: – Вы не могли бы мне устроить с ним встречу? – Еще вчера Александр не знал, кто из оставшихся в городе художников поможет ему осуществить его план, но теперь твердо решил, что это будет Евстафьев, с которым он был знаком еще по Петербургской академии, что немаловажно в данной ситуации. Главное, чтобы тот ни в чем его не заподозрил. А то ведь Дулидов предупреждал его, что Евстафьев тот еще киржачок. Умный и прозорливый, к тому же недоверчивый, как многие нынешние интеллигенты, которых жизнь успела побить сполна.

– Ну какие вопросы! – улыбнулась Стоцкая. – Сегодня же мы и отправимся с вами к нему. Правда, он в последнее время все хворал – может, уже поправился?

– А мы ему медку принесем с малиновым вареньем… – в ответ приветливо улыбнулся Александр, и Инна Валерьевна отметила, что у него очень хорошая улыбка. «Какой приятный молодой человек! – подумала она. – А какие у него красивые волосы – прямо шелковые…»

Стоцкой, которой редко удавалось вырваться из этого города, очень хотелось расспросить московского гостя о том, как живет столица, что нового в мире искусства, и вообще поговорить о жизни, но что-то ее удерживало от этого. Видимо, то был страх, который теперь испытывали многие, глядя на то, как беспощадно новая власть расправляется с людьми. Стоит только сказать неосторожное слово – и все. В лучшем случае тебя ждут лагеря, в худшем… Об этом даже страшно было подумать… И то: каждый день аресты, аресты, аресты… Скоро уже никого из ее знакомых не останется в городе. Какая трагедия!..

Заметив в глазах Стоцкой какую-то разверзшуюся пустоту, Болохов спросил:

– Инна Валерьевна, а мы можем прямо сейчас пойти к Евстафьеву?

Женщина встрепенулась.

– К Евстафьеву?.. Ах, да, я же обещала… – произнесла она. – Тогда мне нужно отпроситься у директора. Вы подождете?

А скоро они уже торопливо шагали по городу, норовя убежать от злого январского морозца, который все никак не хотел от них отставать. Он то забегал вперед и лизал своим жалом им щеки, то щипал их за нос, то залезал под одежду и холодил душу.

Народу вокруг мало – кого в такую пору выгонишь на улицу? И все же нет-нет да кто-нибудь попадался на пути. В основном то была спешившая в школу детвора да еще какие-нибудь старички, которые по провинциальной привычке обязательно раскланивались, будто с давними знакомыми.

Ни звука вокруг, и лишь слышно было, как под ногами хрустел снег. Иногда вдали раздавалось негромкое урчание мотора какого-нибудь спешившего своей дорогой грузовичка, а то вдруг слышался скрип саней, которые лихо проносила мимо молодая кобылка. Провинциальный мирок с его божественной провинциальной отрешенностью. Такого в столицах нет – там вечная суета да шум. А здесь тихо, словно в райке каком. Замечательно!.. – подумал Болохов. – Как все-таки замечательно жить в таком умиротворении. Когда вокруг тебя ничего, кроме покоя да этого вечно голубого сибирского неба над головой, в котором тонут все звуки и проблемы. Деревянный город, деревянный покой, где каждое окошко, затянутое ледяными кружевами, так похоже на подслеповатый глаз древней старушки, по-доброму смотрящий на этот грешный мир.

На Инне Валерьевне старое зимнее пальто с ободранной лисой вместо воротника да такая же потрепанная меховая муфта – видно, еще петербургской поры. А вот эта старушечья козья шаль – уже здешняя обнова, купленная на те гроши, что она получает на казенной службе.

– Что, холодно у нас? – усмехнувшись, спросила она Болохова, лицо которого стало похоже на только что вынутый из печи кирпич.

– Не те слова, – пряча нос в воротник своего демисезонного пальто, ответил он. – Будто бы на Северный полюс попал.

– Там, поди, сейчас намного теплее… – показала женщина в сторону уплывавшего солнца, туда, где была ее родина.

Болохов хмыкнул.

– Какой разговор!

– А мы тут уже привыкли, – вздохнула женщина.

Пока шли, Стоцкая, чтобы не терять времени, решила продолжить свой рассказ о местных художниках. Ледяной холод, а ей хоть бы что!

– Среди тех, кто входил в славную когорту осевших в Приамурье художников, был и Степан Федорович Чуприненко, – рассказывала она, сбиваясь с шага и глотая на ходу слова. – Он был учеником Репина. Обожал своего учителя и гордился им. Блестяще окончил Петербургскую академию художеств… Кстати, учился он вместе с нынешней советской знаменитостью, Исааком Бродским. – Это «советской знаменитостью» она, сама того не подозревая, произнесла с некоторым сарказмом, что не ускользнуло от внимания Болохова.

– Я знаком с Бродским, – сказал он. – И его известные картины «Расстрел 26 бакинских комиссаров» и «Ленин в Смольном» мне довелось видеть.

– Правда? Ну и как?

Болохов пожал плечами.

– На вкус и цвет товарищей нет, – отшутился он, не желая устраивать дискуссию. Впрочем, дискуссии все равно бы не получилось, потому что, как и Стоцкая, Болохов был не в восторге от работ Бродского, которые он считал исключительно конъюнктурными и лишенными естественного творческого порыва. Они были воплощением поистине тоталитарного начала в искусстве, чему противилась душа Александра.

– Так вот, Степан Федорович закончил академию с правом кругосветного путешествия, – проговорила Стоцкая. – Как вы знаете, это высшая оценка для выпускника… Но обстоятельства сложились так, что в отличие от Бродского, который принял революцию и начал активно работать на нее, его однокашник навсегда осел на Дальнем Востоке. На будущее, если вы захотите встретиться вдруг и с Чуприненко, вы должны знать: о Бродском он говорить не любит. Обычно при упоминании о нем супит брови и топорщит ус, отделываясь двумя-тремя общими фразами.

По словам Инны Валерьевны, Степан Федорович был абсолютно аполитичным человеком и не признавал новые подходы к художественному воспитанию молодых художников. Между ним и его просоветски настроенным начальством постоянно возникали бурные стычки. Горячий, порывистый, Степан Федорович поносил методологию «недоросля», как он выражался, а кроме того, открыто выступал против так называемой партийности в искусстве.

– Ну, в чем, скажите, – гремел он, – партийность пейзажей Левитана или натюрмортов Сарьяна? Ромашку не сделаешь шестерней. Природа есть природа от века и никаким социально-общественным установкам не подвластна. Настоящий художник отражает жизнь объективно, в типичном.

Стоцкой по долгу службы однажды пришлось побывать в гостях у Чуприненко, и она видела его работы. Это было некое откровение для нее. Особенно ее поразил написанный им портрет жены.

– Ничего подобного до этого я не видела, – призналась она Болохову. По ее словам, ей доводилось в свое время бывать в лучших картинных галереях мира и видеть массу женских портретов, принадлежащих кисти известных художников, но ни один из них не произвел на нее такого сильного впечатления.

– Вот эта плеяда художников, в силу случайных обстоятельств оказавшихся после революции в Благовещенске, и стала трудиться во вновь открытом в начале двадцатых художественно-промышленном училище, – голосом заправского экскурсовода повествовала женщина. – Однако училище просуществовало недолго: после невозвращения в 1925 году группы благовещенских художников из Китая, где была устроена экспозиция их картин, училище, успевшее сделать только один выпуск, было закрыто. С тех пор, как ни билась творческая интеллигенция что-то подобное создать в Благовещенске, ей так и не дали, как не дали создать здесь и художественный музей, – прискорбно заключила Стоцкая.

Инна Валерьевна была хорошим рассказчиком. Однако беда ее заключалась в том, что она часто увлекалась, выдавая себя с головой. Иногда, правда, спохватывалась, и тут же в глазах у нее появлялся страх. «Ой, что это я сказала!» Но к чести Болохова, он постоянно делал вид, что ничего крамольного в ее словах не замечал, хотя она-то чувствовала, что это не так.

– Вы говорите, что вам не дают здесь создать художественный музей… – заметил Болохов. – Так, может, вся причина в том, что его и создавать-то не из чего?

– Да что вы! – возмущенно посмотрела на него Стоцкая. – Это только так считают здешние руководители. Но это полнейший абсурд!.. Ведь и в фондах областного краеведческого музея, и в частных коллекциях горожан, а, кроме того, на руках местных художников имеется достаточное количество подходящего для этого материала. Остается за малым – выделить помещение и профинансировать проект. Не то может случиться так, что мы опоздаем, и многие прекрасные картины, графика, что покуда целы и невредимы, могут уйти из города. Мало того, они могут просто-напросто погибнуть, ведь ни одна из картин не застрахована от форс-мажора. А это уже трагедия… Кстати, Александр Петрович, у меня к вам огромная просьба: напишите о наших проблемах в своей газете. Только, пожалуйста, не упоминайте мое имя. А то начальство мне этого не простит. Вы же знаете, как у нас сегодня… Чуть что – клеветник, вредитель, враг народа и все в этом роде. А я еще хочу пожить…

Эти слова больно ранили Болохова. Что же происходит? Почему людьми овладел страх? Почему они не чувствуют себя защищенными? Ведь не для того мы устраивали революцию!.. А для чего? – неожиданно спросил он себя и на мгновение задумался. Да чтобы жилось нам по-человечески! Чтобы мы свободно чувствовали себя на этой земле. Чтобы все было по справедливости и по закону… А что на поверку? Увы, даже при царе жилось людям свободнее и они не так боялись за свою жизнь. Выходит, раньше было лучше? Тогда ерунда какая-то получается. Ну не может, не может революция быть мачехой для тех, кто поверил в нее! Наверное, что-то мы не так делаем… – решил Болохов. – Надо не нагонять на людей страх, а вселять в них веру в лучшее будущее.

…А этой женщине, что торопливо шла с ним рядом, стараясь поспеть за его широким шагом, надо обязательно помочь. А вместе с ней и всем здешним художникам. Каким образом? А все просто: когда после командировки он вернется на Лубянку, то обязательно встретится с товарищем Менжинским и расскажет ему о здешних проблемах. Тут и политику для пущей убедительности можно приплести. Дескать, чтобы привлечь творческую интеллигенцию на свою сторону, ей нужно создать все условия для работы. А художественный музей – это тоже часть их жизни. Так что теперь у него есть обязательства перед этим городом, который стал для него последним прибежищем перед тем, как он уйдет в неизвестность.

– Дорогая Инна Валерьевна, я сделаю все, чтобы помочь и вам, и вашим товарищам, – улыбнувшись, произнес Болохов. – Надеюсь, у нас с вами все получится… А теперь скажите, где у вас тут можно купить медку с малиновым вареньем? – Стоцкая недоуменно посмотрела на него. – Ну вы же сами сказали, что Петр Сергеевич хворает. Вот мы и будем лечить его.

– Ах, вот оно что!.. Ну, тогда пойдемте на рынок, – сказала Стоцкая и, изменив маршрут, повела гостя в другую сторону.

…Евстафьев жил в небольшом деревянном домишке, окна которого выходили прямо на Садовую. На их счастье, он оказался дома. При этом не один: проведать художника пришли двое его коллег, с которыми Инна Валерьевна приветливо поздоровалась, когда те вслед за Петром Сергеевичем вышли из гостиной в прихожую, чтобы взглянуть на вновь прибывших. «Наверное, тоже питерские», – подумал Александр, но, сколько ни всматривался в их лица, признать никого так и не смог. А говорили, что Евстафьев избегает близких отношений с людьми и всегда находит повод отказать тем, кто напрашивался к нему в гости. Выходит, бывают и исключения?..

Одного взгляда было достаточно для того, чтобы понять, что Петр Сергеевич переживал не лучшие времена. На нем была латаная-перелатаная рубашка, заправленная в старенькие короткие брюки, и глубокие калоши на босу ногу. Как оказалось, он уже почти выздоровел, правда, изредка покашливал, да и лицо его выглядело несколько бледным. Болохова он не узнал. Впрочем, и тот бы никогда не узнал в этом бедно одетом постаревшем человеке с впалыми щеками и грустными глазами некогда пышавшего здоровьем жизнелюба, которого знала вся академия. Ведь он был одним из тех, о ком говорили: «художник Божьей милостью». Он был лет на десять старше Болохова, но теперь разница в их возрасте казалась еще более существенной.

– Вот, привела к вам журналиста из Москвы, – обращаясь к хозяину дома, произнесла Стоцкая. – Хочет написать статью о благовещенских художниках.

– Болохов… Александр Петрович, – тут же представился гость.

– Евстафьев, – коротко отрекомендовался хозяин дома и с некоторой опаской посмотрел на незнакомца. – Что же вы стоите? Проходите в комнату, – сказал он гостям.

В полутемной большой комнате, куда провели гостей, стоял круглый старинной работы стол с такими же старинными стульями. В красном углу висело множество икон, перед которыми горела лампада. В простенке в застекленной раме – мастерски нарисованный карандашный портрет Менделеева. Болохову показалось несколько странным видеть лики библейских святых в соседстве с изображением великого химика. Он некоторое время молча рассматривал портрет, пока не услышал за спиной голос Петра Сергеевича:

– Давайте, давайте, проходите… Вон стол, стулья… Садитесь.

В этот момент Болохов заметил стоявшую прямо на полу, у стены, написанную маслом картину, на которой под слоем пыли можно было различить сидевшего на корточках голого по пояс молодого каменщика с мастерком в руке. Тот мостил улицу.

– Какая прекрасная работа, – невольно произнес Александр.

– А, бросьте! – бочком просунувшись вперед, махнул рукой художник. – Таких картин у меня написано великое множество. Но это, как говорят большевики, вчерашний день – ведь я писал их еще там, в Питере. А кому нужны сейчас анахронизмы? Вот так… Обыкновенный человек умирает в своей постели, тогда как большинство художников кончает жизнь в чуланах. Бойтесь чуланов – безымянной могилы художников…

Он грустно вздохнул, так грустно, что у Болохова сжалось сердце. «Да не прав ты, добрый человек, не прав!» – хотел воскликнуть он. И вовсе это не «анахронизмы». Ведь старое, если оно настоящее, всегда ценно. Ты прав в другом: для художника это смерть, когда его произведения покоятся, говоря твоими словами, в «чуланах». Увы, эта участь постигла сегодня не только тебя…

– Как вы насчет чайку? – усаживая гостей за стол, на котором стоял большой медный чайник и несколько алюминиевых кружек, спросил их Евстафьев.

– Мы не против! С мороза-то оно в самый раз… – улыбнулся Болохов. – Да у нас и к чаю кое-что имеется… Вот, – протянул он Петру Сергеевичу холщовую сумку. – Тут и мед, и малинка… Инна Валерьевна сказала, что вы хвораете, вот мы и…

Тот распахнул сумку и заглянул внутрь.

– А это что? Никак поллитровка? Да не одна…

Он крякнул. Заерзали на стульях и его товарищи. Как и все художники, они, видно, знали толк в этом деле. Однако жили небогато, потому и на столе у них сейчас был только морковный чай, да и тот без сахара.

– А там еще и грибки есть соленые… Баночка, – подсказал Болохов. Тут уж художники и вовсе ожили, едва не выпустив на волю тягучую голодную слюну. – Вот только про хлеб мы забыли, – спохватился он.

– Ничего, у нас сухарики имеются, – сказал Евстафьев. – Я пойду, чаек поставлю, а вы пока, – он посмотрел на гостя, – с моими товарищами познакомьтесь.

Он взял со стола чайник и пошел на кухню.

– Вот это – Григорий Григорьевич Эльшин, – взяв на себя инициативу, стала представлять сидевших за столом Стоцкая. – Учился в Петербургской академии художеств… До двадцать пятого года преподавал в местном художественно-промышленном училище, а когда его закрыли, стал работать учителем рисования в школе имени Лермонтова, которая раньше носила имя княгини Ольги, дочери императора. Я правильно все сказала? – обратилась она к невысокому лысоватому человеку средних лет в вылинявшей косоворотке, с губ которого не сходила доброжелательная улыбка. Душа-человек, скажет позже о нем Инна Валерьевна. Последнее отдаст, чтобы помочь попавшему в беду товарищу.

Болохов внимательно посмотрел на него. «Интересно, а ты бы остался в Харбине, как те пятеро?» – мысленно обратился он к нему. «Конечно, остался бы!» – сам же и ответил за него. Но почему? Почему?.. Вот, скажите, кем вы раньше были? Да никем! Богатые смотрели на вас свысока, а теперь вы – творческая элита общества. Понимаете? Элита! С вами считаются, вас привечают, а вы от советской власти бежите. И куда? Снова к тем, кто раньше вас ни во что не ставил? Дураки! От себя же и бежите… Потом, конечно, вы опомнитесь, но будет уже поздно.

– А это Михаил Станиславович Пилецкий. – Инна Валерьевна указала глазами на высокого человека с рыжей шевелюрой, который выглядел несколько моложе своего товарища и чем-то сильно напоминал Александру его студенческого друга Аркашку Туманова, с которым он потерял связь после того, как над отечеством закружили революционные вихри. – Тоже академист из Питера, – добавила она. – Прекрасный, почитаемый учениками педагог.

– И вы в школе работаете? – спросил его Болохов.

Тот развел руками.

– После закрытия училища нашему брату иного пути нет. Разве что шабашкой заняться…

– Но ведь можно писать картины… – подсказал ему Болохов.

Пилецкий покачал головой.

– Разве что только для души. А продать их будет некому. Те, кто понимал в живописи, все уехали. Так для кого работать?

«И в самом деле, для кого?» – неожиданно задал себе вопрос Александр. – Хотя выход есть: можно, подобно Исааку Бродскому, послужить своим искусством революции. Но вы ведь снобы, вам подавай высокие материи… А нужны ли они кому сегодня? Сейчас главное – монументальность, крупные масштабы, наполненость идейным содержанием. Все вокруг – и картины, и здания, и сами люди – должно выглядеть сильным, прочным, стальным. Но вы, я знаю, это все осуждаете. Вот я и говорю: снобы вы! Вы не понимаете историчности нынешнего момента. Массы сегодня требуют не то, что вы хотите им предложить. Значит, вам не суждено стать известными художниками. Вы так и будете бурчать на своих кухнях, проклиная собственную судьбу, вместо того, чтобы откликнуться на веление времени… Впрочем, я вас понимаю – сам не приемлю массовой культуры…

Вернулся с кипятком Петр Сергеевич. Однако начали не с чая, с водки. Даже Инна Валерьевна решила не отказать себе в удовольствии поднять рюмку-другую. Ведь не часто ей в последние годы доводилось посидеть в теплой компании единомышленников, а тут гость из Москвы… Как не послушать его? Правда, он все больше любит слушать других. Но уж такая у него профессия.

После первой рюмки разговорились. Говорили о современной живописи, о новом течении в реализме, которое с легкой руки каких-то идеологов от культуры стали называть социалистическим. Было видно, что новые знакомые Болохова не особо жаловали это направление в искусстве, хотя прямо говорить при постороннем об этом боялись. Они осмелели только после того, как одолели поллитровку. И тут понеслось. Теперь они уже, не таясь, выплескивали все, что было у них на душе. Тут и представителям новой художественной школы чохом досталось, и тем, кто им покровительствовал. Да узнай чекисты об этом разговоре, вмиг бы всем этим наглецам язычки-то их длинные укоротили. Страсти бы и дальше бушевали, но тут пришел проведать Евстафьева еще один человек, Алексей Алексеевич Мальчиков, который оказался учителем рисования одной из здешних школ, бывший в свое время учеником Репина. Раскрасневшаяся после выпитого Стоцкая тут же познакомила его с Болоховым.

Неужели он меня не узнает? – удивился Александр, пожимая руку «новому знакомому». А вот он его сразу вспомнил. Даже несмотря на то, что прошло уже больше десяти лет с тех пор, как они в последний раз виделись в Питере, и что тот из прежнего вечно красневшего в присутствии дам юноши превратился в этакого степенного рассудительного дядьку, которого выдавал лишь все тот же непослушный соломенный вихор да еще серые с прозеленью глаза.

После второй бутылки и вовсе разомлели душой. Домой расходиться не спешили. А что там их ждет? Все та же скука и безнадежность. А здесь хоть можно, как говорится, поплакаться друг другу в жилетку да пожаловаться на свою судьбу. Все кончилось тем, что они затянули свою любимую песню:

 
Глухой неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной,
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой…
 

За окном потихоньку сгущались сумерки, унося последние капли дневных надежд. Свет не включали – так оно в вечернем вареве и поется душевнее, и чувствуется острее. Голоса глухие, надрывные, словно сама жизнь. Даже Болохов поддался всеобщему настроению и пел, погрузившись в свои невеселые думы.

 
Шумит, бушует непогода,
Далек, далек бродяги путь.
Укрой, тайга, его глухая,
Бродяга хочет отдохнуть…
 

Заканчивали они песню и вовсе в полном душевном смятении:

 
…Умру, в чужой земле зароют,
Заплачет маменька моя.
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда.
 

Только допев до конца эту песню, они стали потихоньку расходиться по домам. Первым ушел Пилецкий, сославшись на то, что ему еще нужно подготовить наглядный материал к завтрашним занятиям, за ним Эльшин, а вот Мальчиков все тянул время. Уходя, отвел в сторону Болохова.

– Ну как там?.. – он кивнул куда-то вслед уплывшему за дальние сопки холодному январскому солнцу. – Только честно?..

– А вы что бы хотели от меня услышать? – спросил его Александр.

– Саша… ну не прикидывайся, что ты меня не узнал, – неожиданно сказал Мальчиков. Болохов в растерянности. Он не знал, как себя вести после этого. Вот ведь как: думал, годы взяли свое и его уже никто не узнает, ан, нет…

– Да узнал я тебя… Сразу узнал, – наконец ответил он. – Только боялся признаться – а вдруг тебя это смутит?

– Да какое, к черту, смущение!.. Я рад, Саша, очень рад тебя встретить здесь, на краю света… Как ты? Не забросил рисование? Помнится, у тебя хорошо получались портреты… Хотя на последних курсах академии тебя все больше привлекали современные веяния в искусстве. Тот же абстракционизм – я прав?..

Они обнялись. Заметив это, Стоцкая немало удивилась. Наверное, решила, это на них водка так подействовала – вот они и разошлись в чувствах. И Евстафьев принял их лобзания за обычную хмельную процедуру братания.

– Ты где остановился? – спросил Алексей Болохова. – Может, ко мне сейчас махнем?

– Я бы рад, да у меня времени в обрез… – ответил Болохов. – Если хочешь, мы завтра с тобой встретимся, а сейчас мне надо побеседовать с Петром Сергеевичем.

– Это все для твоей статьи? – спросил Алексей, помня о том, что бывшего однокашника ему представили как корреспондента одной из центральных газет.

– Ну, конечно же… А ты, будь любезен, проводи Инну Валерьевну.

Однако Стоцкая и не думала уходить.

– Александр Петрович, но ведь я еще не рассказала вам самого главного… – пыталась она объяснить свой порыв Болохову, который прекрасно понимал, что она имела в виду. Но что она могла сказать ему нового? Все подробности побега тех пятерых он знал, пожалуй, лучше ее, потому как успел познакомиться с протоколами следствия по их делу. Поэтому он был достаточно категоричен: дескать, мы проговорим долго, а вам нужно домой.

Когда Мальчиков со Стоцкой ушли, Евстафьев спросил Алексея:

– Может, за чайком поговорим? Вы же собираетесь меня пытать? – Он улыбнулся, и Болохов понял, что он поступил правильно, когда решил прикупить по дороге пару поллитровок. Как водится, эти знаменитые сорок градусов и здесь сделали свое дело, растопив в душе художника лед недоверия к нему.