Текст книги "Харбин"

Глава шестая. Новогодние хлопоты

– Браво, мадемуазель, браво!.. Нет, какая же вы все-таки душечка, Lise… – Это было первое, что Лиза услышала, когда раскрасневшаяся и взволнованная выбежала после исполнения своего номера в зал, чтобы понаблюдать за выступлением своих товарищей. Мест свободных не было, и ей пришлось расположиться в проходе.

Шатуров стоял за ее спиной и улыбался. Это было заметно даже в театральных сумерках.

– Полноте, господин ротмистр… Вы мне льстите… На самом деле я, наверное, выступила очень плохо.

Тот осторожно взял ее маленькую руку и притронулся к ней губами.

– Мы не на службе… Давайте просто – Серж… А что касается выступления, то я давно ничего подобного не слышал. Неужели вы сами сочинили этот романс?

Лизонька даже зарделась после этих слов.

– Ну да… сама… Хотя нет, слова не мои – только музыка.

– Музыка была прекрасна! У вас просто талант…

Шатуров начал тихонько напевать:

 
Зашумели ветры, загудели,
Душу мне наполнили тоской…
 

– Дальше, хоть режь, не помню, – честно признался он. – Кстати, чьи это слова?

– Михаила Волина, – сказала Лиза.

– Замечательно! Я помню одно его стихотворение.

Приблизившись вплотную к девушке, он зашептал:

 
Это тройка и розвальни-сани,
И унылая песнь ямщика,
Это в синем вечернем тумане
Одинокая стынет река.
 
 
Это грудь с неуемною болью,
Но палимая вечным огнем,
Это крест, затерявшийся в поле,
И казачья папаха на нем.
 
 
Это степи, столбы верстовые,
Беспредельный, бескрайний простор.
Это Лермонтов в грудь и навылет,
На холодной земле распростерт.
 

– Правда, замечательно? – спросил ротмистр.

– О, да… – стоя вполоборота к нему, легонько улыбнулась Лиза, и эта улыбка заставила его сердце дрогнуть. «Как же ты хороша в своем возвышенном образе, – подумал он. – Как ты хороша!» Он наклонил голову и вдохнул аромат ее волос. «Боже, я сойду с ума! Нет, дудки, тебя я никому не отдам, дорогая. Ты будешь моей… Только моей. И я для этого сделаю все». – Я не знала, что вы любите стихи… – тихо, так, чтобы сидевшие рядом в креслах люди не услышали ее, несколько удивленно произнесла Лизонька.

Шатуров усмехнулся.

– А чем я хуже других?.. – Он внимательно посмотрел на девушку. – Ну а вам, наверное, обо мне такого наговорили… Признайтесь, было дело? – Она пожала плечами. – Знаю, знаю – меня не проведешь. Вот, оказывается, почему вы всегда были так холодны ко мне.

Лиза повернула к нему лицо.

– О чем вы говорите? – надула она губки, но это вышло у нее так неумело и искусственно, что она сама это почувствовала и виновато улыбнулась. – Я со всеми мужчинами так… – сказала.

– Со всеми? – сделал он удивленное лицо. – Неужели и с женихом вот так же?.. Кстати, а где он? Или он не пришел на праздник?

Как же не пришел – пришел! – хотелось воскликнуть Лизе. Ведь она специально взяла с собой Лиманского, чтобы оградить себя от ухаживания этого ротмистра. Сейчас бедный Жорж сидит где-то в этом полутемном зале и, быть может, наблюдает за ними.

Однако как этот человек ловко к ней подкатил! При этом ему хватило пяти минут, чтобы расположить ее к себе. Ведь он был так обходителен, так мил… Вот и за выступление похвалил и даже напел мелодию ее романса. Нет, он совершенно не тот, каким его рисуют окружающие. Он добр, он воспитан, интересуется поэзией… Любовные интрижки? А у кого из мужчин их не бывает! Но это не значит, что все мужчины плохие.

Ну а романс?.. Неужели он ему и впрямь понравился? А ведь она его сочинила, как говорится, в один присест. Вначале она хотела выйти на сцену со своими стихами, но что-то вдруг остановило ее. Так вот всегда: стоит ей только решиться, как тут же ее охватывают сомнения – а может, не надо? А вдруг людям не понравится, вдруг начнут воротить физиономии? А это самое страшное для сочинителя. Решила поискать что-то у местных поэтов. Взяла в семейной библиотеке стопку поэтических сборников и начала их листать. Хороших стихов было много, но она почему-то остановилась на Волине. Видимо, что-то дрогнуло в ней, когда она его читала. Каждая его строчка – это крик души, это откровение и боль, которую ты начинаешь воспринимать как свою. Тут же возникло желание положить одно из этих стихотворений на музыку. Выбрав наиболее понравившееся, побежала к роялю. Мать-то думала, что она новый романс разучивает к празднику, поэтому, проходя мимо, хорошо улыбнулась ей. Ах, знала бы она… Интересно было бы посмотреть на лица ее родителей, когда в торжественной тишине зала вдруг прозвучали эти с нарочитым пафосом произнесенные слова ведущего Васьки Бояринова, которому она еще какое-то время назад самолично утюжила взятый из реквизита театрального кружка фрак: «Господа, прошу внимания! Сейчас на эту сцену выйдет Елизавета Гридасова, одна из самых активных участниц нашего движения, которая исполнит для вас романс собственного сочинения! Прошу встретить ее аплодисментами!..»

Это было что-то! Когда Васька произнес эти слова, у нее закружилась голова и подкосились ноги. И если бы не стоявший рядом с ней за кулисами Гиви Баркая, сын бывшего командира белого эскадрона, который успел удержать ее за локоть, она бы, наверное, рухнула на пол.

– Иди, Лиза, не бойся – ты молодец! – подбодрил он ее своим чуть заметным кавказским акцентом и легонько толкнул в спину.

Зала она не видела, только слышала, как ее встречали аплодисментами. Красивая, нарядная в своем специально сшитом к празднику белом платье из тонкого китайского шелка, она была похожа на белого лебедя, выплывшего из глубины сцены, заднюю стенку которой украшал зимний лесной пейзаж. Вот так, посреди зимы – и белый лебедь! Контраст этот был настолько потрясающим, что многих зрителей это несколько смутило. Однако когда зазвучали первые аккорды романса, когда Лиза, собравшись с духом, запела, зал стал внимательно слушать ее. И если вначале в ее голосе чувствовалось некоторое волнение, то постепенно она овладела собой и теперь пела чисто и вдохновенно. К удивлению многих, у этой хрупкой миловидной барышни было ярко выраженное меццо-сопрано. Вот так: они-то приготовились слушать что-то вроде «Соловья» Алябьева, а тут вдруг такой низкий и сочный голос. Прямо-таки новая Обухова! Если с ней поработать, то она и партию Марфы в «Хованщине» или Любавы в «Мазепе» могла бы спеть. Пусть на первый случай на любительской сцене.

– Вы могли бы стать хорошей певицей, Lise! – Это снова ротмитстр, который продолжал стоять за ее спиной и услаждать ее слух. – А можно одновременно и музыку сочинять, и петь… У вас это получится.

– Я еще стихи пишу, – обернувшись, неожиданно открылась она ему.

– Правда? – искренне изумился он. «Боже, как же она хороша», – подумал. – И все-то у нее по-чеховски прекрасно: и глаза, и улыбка, и эта ее модная стрижка, не говоря уже о светлой душе». – Вы дадите мне их почитать?

Она на мгновение задумалась.

– Да… – сказала.

Это ее «да» прозвучало, как снятие некоего табу, которое доселе держало ее в узде. Ротмистр наклонился к ней и, дотронувшись губами до мочки ее уха, прошептал:

– Я буду очень благодарен. Надеюсь, ваши стихи мне понравятся так же, как и музыка. Вы душечка, ей-богу, душечка!

Она вдруг почувствовала, что проиграла… Надеялась, что никогда не станет иметь никаких дел с этим человеком, а тут вдруг ее потянуло к нему. Почему – она и сама не знает. Только с ней это впервые в жизни, чтобы ее так тянуло к мужчине. Раньше-то были все «зеленые» мальчики, с которыми было просто. Поцелуются этак неумело после танцулек и разбегутся. А тут за твоей спиной настоящий самец. Сильный, волевой, наглый. Она по-прежнему боялась его, но природа уже толкала ее в его объятия. Она шла на его зов, как кролик под воздействием гипноза идет в пасть к удаву.

«Все, я пропала!» – неожиданно мелькнуло у нее в голове. Она попыталась избавиться от этой мысли, но уже не могла. Кажется, ну что тут сложного – взять и уйти, но она была не в силах этого сделать. Она стояла как завороженная, ощущая за спиной силу мужского тела, насыщенного тысячью человеческих пороков и сдобренного дорогим французским одеколоном.

Того, что происходило на сцене, она уже не видела. Это даже не интересовало ее. Все ее чувства, все внимание были сосредоточено только на ротмистре. Но почему? Почему? – пыталась она разгадать свое состояние. Было слышно, как бьется в груди ее сердце. Быстро и громко, так громко, что она даже испугалась. А может, и другие слышат этот стук? Не случайно люди вдруг стали оборачиваться на нее. А может, все дело в другом, может, она ведет себя неприлично? Ну, конечно, разве это прилично стоять посреди зала с мужчиной и любезничать с ним? Так могут вести себя только кокотки. Бедные родители! Если они видят ее сейчас, что они о ней думают? Может, осуждают? Или жалеют? Ведь им же видно, как она страдает…

Бедная моя доченька… – вдруг услышала она голос своей матери. Стала искать ее взглядом, но не нашла. Решила, что это ей почудилось. А если нет?.. Кстати, куда они с отцом запропастились? В зале всего-то около двухсот мест – можно всех по головам пересчитать. Правда, лица людей трудно различимы. Особенно, если человек сидит далеко от тебя. Поэтому-то, наверное, она и не может найти своих.

И все-таки ей повезло. Когда на сцене вдруг зазвучало бравое: «Вдоль да по улице грянуло “ура”! Вышли на прогулку лихие юнкера…» – тут же из дальнего угла раздался сочный бас отца: «Молодцы, гвардейцы!» И тут же он принялся подпевать молодым: «Грянем “ура”, лихие юнкера, за матушку Россию, за батюшку царя!..» Его примеру последовали и другие. А когда Владимир Иванович встал, выставив вперед свой авторитетный животик, следом поднялся и весь зал. Пели дружно и взахлеб. Так поют люди, объединенные общей радостью или бедой. Когда чувства переполняют грудь, а по щекам текут предательские слезы, те, что делают всех равными перед любыми обстоятельствами.

Преодолев замкнутое пространство, песня устремилась на улицу и, подхваченная легкой поземкой, полетела далеко-далеко, может быть, к самому Амуру, к той черте, за которой была их милая сердцу Россия. О которой, собственно, сами того не подозревая, они и думали подспудно, когда пели эту песню…

После концерта были танцы. В просторном вестибюле первого этажа, расположенном между зрительным залом и фойе, служившим передней, играл небольшой любительский джаз-банд, которому плохо удавались вальсы, но зато современные мелодии, под которые можно было танцевать модный фокстрот и танго, они исполняли достаточно умело. Особенно хорош был их пианист, курчавый немолодой худенький еврейчик, который без устали гонял по клавишам форшлаги и бешено импровизировал. От него пытался не отстать высокий мордастый саксофонист, чей инструмент попеременно то завывал одиноким волком, то по-собачьи лаял, а то вдруг начинал по-лошадиному ржать. Старшее поколение воспринимало эти звуки с молчаливой неприязнью, зато молодежь была в восторге. Как только пары проходили по залу в дежурном вальсе, тут же пожилые гости отходили в сторону, и в центр устремлялись их чада, начиная дергаться в свинге. Бешеный ритм первым задал пианист, следом подал голос крикливый саксофон, за ним гавайская гитара с банджо и контрабас. А когда в кульминации этого экстаза, на самой высокой ноте у музыкантов начинали теряться силы, тут им на помощь приходила труба. От ее мощных громоподобных звуков у стариков начинали лопаться перепонки, а молодых это заводило до такой степени, что они, лихорадочно меняя па и громко шаркая обувью в такт музыки, начинали кричать что-то несуразное.

После быстрой мелодии обычно следовало танго. Ритм менялся, становился белее сдержанным. Теперь вместо форшлагов пианист начинал выдавать томные аккорды, его примеру следовали и другие музыканты. Даже трубач, этот губастый парень с рыжими лохмами на голове и такими же рыжими ресницами, теперь переставал давить на барабанные перепонки и вместо этого под сурдиночку выводил душещипательную мелодию, под которую пыталось танцевать и старшее поколение.

Так и шло чередой – вальс, фокстрот, танго, – правда, иногда кто-то из гостей заказывал полечку, а один раз какой-то приглашенный на праздник есаул даже заставил всех сплясать «кубанский казачок». При этом все делали это так дружно, так самозабвенно, что потом, раскрасневшиеся и потные, также дружно и долго хлопали себе.

Было весело. Танцы сменялись аттракционами, конкурсами на лучшее исполнение какого-нибудь номера. Тут же проводилась новогодняя лотерея-аллегри, средства от которой решено было передать бедствовавшим на чужбине соотечественникам.

Гридасовы старались держаться вместе. Тут же с ними находился Жорж Лиманский, широкоплечий и большеголовый верзила, который помнил о просьбе Лизоньки не отходить от нее ни на шаг, дабы ни один мужчина, мысленно сравнив себя с этой горой мускулов, даже не попытался приблизиться к ней. На это она пошла специально, чтобы не дать шанс Шатурову испортить ей вечер. Но просьбу эту она высказала вчера, а сегодня все изменилось. Теперь ротмистр уже не казался ей таким страшным, напротив, она ждала, когда он наконец пригласит ее на танец. А он куда-то вдруг запропастился – не в буфет ли пошел? Там сейчас, поди, молодые юнкера со студентами уже вовсю пьют шампанское. Вот и Петруша, сославшись на какие-то дела, отлучился ненадолго, а потом появился веселый и хмельной. Родители этого не заметили, а вот Лиза сразу все поняла.

– Ты где был? – улучив момент, спросила она его. – Уж не в буфете ли?

Петя испуганно прижал палец к губам. Дескать, тише, родители услышат. Он знал, что отец не похвалит его, коль узнает, что он пил. Тот считал, что его детям еще рано перенимать вредные привычки взрослых. Для вас, говорил он им, сейчас главное учеба, спорт, свежий воздух, а вино – это удел никчемных старых людей. Однако, как известно, запретный плод сладок…

– Скажи, а ты, случайно, не видел моего начальника?.. – неожиданно спросила Лиза.

– Ты это про ротмистра Шатурова? Ну как же! Он в буфете шампанским всех угощает… Тоже мне Ераст Громилов…

– Уж скорее всего, Иван Семенович Великатов, если ты говоришь про «Таланты и поклонники» Островского, – поправила его Лиза. – Это он от трактира к трактиру метался – деньги-то некуда было девать.

– Этому тоже, видно, некуда их девать. Людям жрать нечего, а он… – Петя нахмурился. – Я слышал, у него миллионы в банке. А зарабатывает знаешь чем?..

Лиза поморщилась.

– Да не хочу я об этом ничего слышать! – сказала она. – И вообще… Может, на человека наговаривают, а ты…

Петя хмыкнул.

– А что это ты его так защищаешь? Уж не влюбилась ли?.. – поправляя на себе форменную тужурку с зеленым кантом и серебряными наплечниками, что отличало путейцев от электромехаников, у которых были синие канты и золотые наплечники, поинтересовался он.

Лиза сделала отчаянное движение и ткнула своим небольшим кулачком брата в бок.

– Замолчи, пожалуйста!.. Тоже мне придумал! Да я видеть его не хочу… Ведь он… он…

– Это кого вы там так бурно обсуждаете? – неожиданно вмешалась в их разговор мать.

Лиза в ужасе – неужели та все слышала?

– Да никого, мам, мы это просто так… о своем, – заморгала она глазами.

– Ну-ну… – хитровато улыбнулась Мария Павловна. – А я вот мишку косолапого выиграла в лотерею, – показала она небольшую плюшевую игрушку.

Петр театрально вздохнул.

– А я, как всегда, остался при своем интересе. Купил два билета и в обоих вместо выигрыша мне пожелали «быть веселым». Дескать, «allegri», молодой человек, – произнес он по-итальянски то, что было написано в билетах.

Мать улыбнулась.

– Ничего, сынок, жизнь большая – ты еще возьмешь свое, – заметила она. – А пока что возьми моего косолапого, – протянула она ему игрушку.

– Зачем мне это? – удивленно посмотрел на нее Петруша.

– Подаришь какой-нибудь девушке, – сказала мать.

На вечер Мария Павловна пришла в длинном черном бархатном платье, украшенном красивой брошью с крупным бриллиантом, которую когда-то ей подарил муж. Она не была большой любительницей побрякушек, но подарки Владимира Ивановича были ей дороги.

Любовь к мужу, привязанность к семье – это у нее в крови. Ее покойная мама, Лизонькина бабушка, тоже душа в душу жила со своим мужем. Бывало, выйдет старушка на прогулку – и он за ней увяжется. Та не понимает его. Зачем, мол, это тебе? Посиди дома, почитай. А он: так ведь веселее будет. Нам всего-то ничего осталось жить на этом свете – вот и надо использовать каждую минуту, чтобы побыть вместе. Жена согласна: и в самом деле вдвоем веселее. А потом и она увяжется за ним, когда он по своим делам решит вырваться в город. И так всегда. А когда старушка умерла, муж на удивление многим не выказал особой скорби. Когда его спросили, отчего он не опечален, ответил просто: мне, мол, радостно сознавать, что не моя дорогая жена сейчас испытывает грусть одиночества, а я. Вот такими они были, родители Марии Павловны.

…Впрочем, и остальные дамы решили нынче блеснуть. На всех – красивые вечерние платья с украшениями, у иных даже диадемы с бриллиантами на голове и золотые браслеты на запястьях. Модные же стрижки и залакированные прически говорили о том, что накануне все они посетили своих парикмахеров и навели блеск.

Молодые барышни тоже не упустили случая, чтобы выглядеть привлекательными. Только в отличие от старших дам их платья, сшитые по последней моде, были более демократичны, и в них можно было смело танцевать фокстрот, потому что, заметно укороченные, они не мешали быстрым движениям.

Что касается мужской половины, то здесь был настоящий стилевой разброд. Чиновная знать и местные богатеи, как обычно, явились на праздник в смокингах и фраках. Гимназисты, студенты, молодые разночинцы были одеты значительно проще. На одних были модные твидовые пиджаки, другие предпочли костюмы из более дорогой ткани, чаще из бостона и тонкого английского сукна. Офицеры выделялись своими золотыми погонами и аксельбантами, тогда как младшее воинство – кадеты и юнкера – могли заявить о себе только хорошо подогнанной и тщательно отутюженной казенной диагональю.

– Кстати, Lise, ты говорила, что на вечере будут поэты… – Это снова Мария Павловна.

– Мы их приглашали, но они не пришли, – вздохнула Лизонька.

– Я знала, что они не придут, – усмехнувшись, произнесла мать. – Я же говорила: либералы! Разве они станут знаться с монархистами?

– Но, мама, это же глупо!.. – не выдержала Лизонька, которую сильно расстроило, что ни один приглашенный поэт не явился на праздник.

– Ты это о чем? – не поняла мать.

– Да все о том же! Об этих политических играх, будь они неладны! Ну почему, почему все люди такие недалекие?.. – чуть не плача, спрашивала она. – Неужели даже этот веселый праздник нужно превращать в арену политических вкусов? Должно же у людей быть какое-то объединяющее начало, какой-то общий интерес…

– Деньги, Lise… Увы, это могут быть только деньги.

Услышав этот голос, Лиза вздрогнула. Шатуров! Он!.. И в этот раз он появился внезапно и теперь стоял за ее спиной, дыша на нее жаром.

– Это… Это вы, ротмистр? – обернувшись, еле слышно произнесла Лиза. Голос ее дрожал. – Мама… папа… Позвольте вам представить… Это – Сергей Федорович Шатуров… Он начальник личной канцелярии генерала, где я работаю…

Мария Павловна подняла лорнет в черепаховой оправе, которым она пользовалась в исключительно редких случаях, и измерила ротмистра взглядом.

– Очень приятно… – сказала она сдержанно и подала Шатурову руку, на которой, вся в праздничных блестках, красовалась черная в тон платью капроновая перчатка. Тот наклонился и легонько дотронулся до нее губами, почувствовав знакомый запах. Ба, да они пользуются одними и теми же духами! – улыбнулся про себя Шатуров. Однако у них хороший вкус. Интересно, чей это выбор – матери или дочери?

Тут же показалось и скучающее лицо Владимира Ивановича. Самое главное для него уже случилось – он выступил со своей небольшой речью перед собравшимися, при этом, к его удовольствию, ему выпало взойти на кафедру вслед за генералом. Но теперь он скучал, не зная, чем занять себя. Слава Богу, появился новый человек, который внес некоторое разнообразие в эту дежурную, на его взгляд, атмосферу праздника. Видимо, Гридасов не был наслышан об этом офицере, поэтому горячо пожал ему руку.

– Очень приятно… Очень приятно, – бормотал он. – Гридасов, Владимир Иванович… До недавнего времени заместитель управляющего дороги.

– Я много о вас наслышан, – приветливо улыбнулся ему ротмистр. – Вы тот человек, чье имя навеки останется в анналах русского Харбина.

Ротмистр сделал прекрасный ход с дальним прицелом. Его слова пришлись старику по душе и подняли ему настроение.

– А какой пламенной была ваша сегодняшняя речь! – продолжал лить бальзам на душу Гридасова ротмистр. – Как там вы сказали? Мы, эмигранты, оторваны от России, но мы остаемся ее живой частицей… Прекрасно! Это и будет отныне девизом в нашей нелегкой судьбе…

Эти слова буквально заставили Владимира Ивановича расчувствоваться.

– Спасибо, голубчик, на добром слове… Очень признателен… – Взяв изящную кисть офицера двумя своими большими клешнями, потряс ее, а на глазах его выступили слезы. – Марьюшка, ты слышала?.. – обратился он к жене. – Человек-то все понимает…

Но Мария Павловна будто бы не слыала его. Она исподволь наблюдала за дочерью, пытаясь понять, что чувствует та, находясь в компании этого опасного человека, которого она назвала своим начальником. Ведь не далее как вчера ее встретила на улице вдова покойного полковника Генриха Карловича Кругеля и, узнав, что Лиза работает под началом Шатурова, кое-что рассказала ей о нем. Да, Тамара Бориславовна слывет большой сплетницей, но сплетня сплетне рознь. Она уверяла, что из достоверных источников ей известно, что ротмистр Шатуров та еще птица. Мало того, что он большой бабник, – он еще связан с преступным миром. Ходят слухи, что и должность-то он свою купил за деньги. Так что, мол, будьте осторожны – этот дьявол может испортить жизнь и вашей дочери. Вроде выходит как по той пословице: поп-то Сава, да не хороша слава.

Однако, глядя на ротмистра, трудно было поверить в то, что он и в самом деле таков, каким его изобразила Тамара Бориславовна. Сдержанный, элегантный, обходительный, он не был похож на негодяя. Говорят, он и воевал неплохо. В штабах не отсиживался – всегда стремился на передовую. И все-таки что-то в нем настораживало Гридасову. Вот почему, к примеру, он до сих пор не женат? Может, его устраивает праздная жизнь? Говорят, у него много денег и он ими разбрасывается направо и налево. И это в то время, когда многие эмигранты испытывают нужду!..

Шатуров тут же уловил настроение Лизонькиной матери и сделал еще один ход.

– У вас очень талантливая дочь. – На этот раз он обращался к Марии Павловне. – Ну, разве это не чудо? – Он напел запомнившиеся ему две строчки из романса. – Разве это не чудо? А как она пела! Я говорю ей: вам нужно заниматься сочинительством музыки и пением. Сегодня это очень полезное дело. Всегда может пригодиться…

– Да, да, голубчик, вы правы, талант свой нужно развивать, – вмешался в разговор Владимир Иванович. – Меня тоже сегодня поразила моя дочь. Я же не знал, что она сочиняет музыку! И пела она хорошо… Ты молодчина, Лиза, – обратился он к дочери. – Но я об этом тебе уже говорил после концерта. Вот и мать довольна, правда, Маша?

Но та пропустила его слова мимо ушей.

– Вот вы сказали: «полезное дело», – обратилась она к Шатурову. – Не объясните, что вы имели в виду?.. Может, карьеру певички кабаре? Так Лизе не нужно это! Она потомственная дворянка, вы понимаете?

Голос ее становится жестким и неприветливым. Ротмистр тут же уловил в нем железные нотки.

– Конечно… конечно… вы правы, – поспешил проговорить он. – Но ведь бывало, что и великие князья, и даже самодержцы не пренебрегали искусством… Взять того же Николая Александровича – он играл на флейте в домашнем оркестре. Другие высочайшие персоны пели, писали маслом полотна, сочиняли стихи… Это делало их жизнь более насыщенной и, как это правильнее сказать… гармоничной. Разве не так?

– Так, так, ротмистр… Вы правильно говорите, – вместо жены ответил старик Гридасов. – Пусть Лиза и музыку пишет, и поет. Я был бы рад, если б она еще и стихи сочиняла. Только ей это, наверное, не надо…

При этих словах Шатуров и Лиза переглянулись, и легкая улыбка коснулась их губ. Что вызвало эту улыбку, знали только они вдвоем.

Снова заиграла музыка. Жорж, помня о просьбе Лизоньки охранять ее от посторонних мужчин, тут же пригласил ее на танец. Это был вальс, который он не шибко-то любил. Но выхода не было. Однако вместо того, чтобы пойти с ним танцевать, Лиза сказала:

– Жорж, ты же не танцуешь вальс! Дождись лучше фокстрота, а меня пусть пригласит господин ротмистр.

– Lise, как можно? Это же не дамский танец… – сделав недовольное лицо, прошептала ей на ухо мать. Но той как будто было наплевать на приличия. Да, она сама напросилась – ну и что из того? Есть надежда, что ротмистр простит ее. Тем более что он с радостью воспринял ее слова и тут же, подхватив ее за талию, закружил в быстром танце.

– Ну, егоза, ну егоза! – усмехнувшись, проговорил Владимир Иванович и посмотрел на жену. Вот, мол, какое пошло поколение – не чета нам. Мы-то все этикет держали, боялись отступить от него, а эти – раз – и в дамки! Наверное, так сегодня и надо. Иначе останешься не у дел… Жизнь-то вон какая злая пошла. Тут уж не до этикетов. Хватай, что плохо лежит, иначе другим достанется…

Однако Мария Павловна не разделяла в душе его мысли. Она сердцем чувствовала ту опасность, которая исходила от этого щеголя в парадном мундире с золотыми аксельбантами, под началом которого служила Лиза.

– Ну а ты-то что мух ловишь? – обратилась она с укором к Жоржу. – У него девушку из-под носа уводят, а он… Эх, ты, жених!

Лиманский развел руками. Дескать, а что я? Я не виноват… Он вообще ничего не понимал. Лиза говорила, чтобы он ее охранял от других мужчин, а тут сама бросилась на шею этому ротмистру. Вот и пойми этих женщин!..

А в это время Шатуров и Лиза, разгоряченные и счастливые, легко и самозабвенно порхали по залу, удивляя всех изобретательностью своих движений. Всем заправлял, естественно, ротмистр, который оказался прекрасным танцором. Это он задавал темп вальсу, он переходил с одного шага на другой, менял направление во время танца, вращая партнершу то в одну сторону, то в другую. Лиза была послушна ему, как бывают послушны юные лани намерениям хищника. Она была грациозна и легка в движениях, составляя ротмистру прекрасную пару.

– Как они танцуют, как танцуют! – проговорил Владимир Иванович, обращаясь к жене. – Может, и мы, Марьюшка, тряхнем стариной? А что! Пару кругов по залу я еще способен выдержать.

Мария Павловна покачала головой.

– Побереги свое сердце, дорогой. Ты же утром жаловался на боли в груди. Нет, я уж лучше с Петрушей потанцую. Петя, ты как, не против? – обратилась она к сыну, который почему-то решил пропустить вальс и теперь в ожидании фокстрота вместе с родителями стоял в противоположном от оркестра углу и с любопытством наблюдал за танцующими.

Но разве откажешь матери? И вот уже, подхваченные общим вихрем, они неслись по залу, ловко лавируя между парами. Мимо со скоростью падающей кометы проносились чьи-то лица. Одно, другое, третье… десятое… Их много, их так много! Они мелькали, мелькали, мелькали… Словно деревья за окном несущегося стрелой курьерского поезда. И столько в этом вихре было отчаяния, столько безумия и дикой радости, что казалось, это само время, освободив людей от их дум и забот, пыталось увлечь их за собой. Туда, где всегда светит солнце и где нет тебе ни бед, ни печалей. Только эти люди почему-то никак не хотят улетать, потому и кружат, и кружат, и кружат на месте, словно те птицы в бурю, думая, что в этом и состоит весь смысл их жизни.

Неожиданно в этом вихре Петя узнал лицо сестры. В пылу стремительного и свободного полета оно показалось ему счастливым и просветленным. Отчего?.. Неужто этот ротмистр, о котором в городе ходит дурная слава, так вскружил Лизе голову? Тогда ее надо спасать, иначе… Иначе она пропадет!..

Мария Павловна так и не поняла тогда, что случилось с ее сыном. Он вдруг заставил ее сделать вместе с ним два резких поворота, после чего они стремительно ринулись вперед, и тут же чуть было не сбили с ног танцующую пару. То были Лиза с Шатуровым. Лизонька была в отчаянии.

– Ты сумасшедший! – закричала она на брата. – Сумасшедший! Разве можно так?..

Шатуров, напротив, был сдержан.

– Ничего, Lise, ничего… В танце всякое бывает, – потирая ушибленное плечо, произнес он. А когда взглянул в Петины глаза, то все понял. Столько в них было дерзости, столько ненависти, что он невольно ухмыльнулся.

– Вы уж простите нас, – извинилась за сына Мария Павловна. – Видимо, мы задали с Петенькой слишком быстрый темп, вот и задели вас.

Шатуров решил закончить инцидент миром, потому тут же предложил пойти всем в буфет и выпить шампанского. Петя от приглашения отказался. Его примеру хотела последовать и мать, но потом поняла, что оставлять Лизу наедине с этим ротмистром нельзя. Тут же отыскала мужа, и они вчетвером отправились отметить приход Нового года. Тем более что до его наступления оставалось всего ничего.

Когда сели за столик, откупорили извлеченную прямо изо льда бутылку шампанского и наполнили им бокалы, слово взял Владимир Иванович.

– Ну что ж, друзья мои… – произнес он густым басом. – Вот и подошел к концу тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Увы, ничего хорошего ни мне, ни моей семье он не принес. Я вот без работы остался. Приходится теперь экономить на всем. – Он вздохнул. – Ну да ладно, будем надеяться, что следующий год окажется для нас более счастливым. И вам, ротмистр, я желаю всего самого доброго в новом году. Главное, не было бы войны…

– Правильно! – поддержала его Мария Павловна. – Хватит уже войн… И без них бед хватает.

– Хватает, – вздохнул Гридасов. – Может, Бог смилостивится над нами и в новом году мы наконец вернемся на родину… Что ни говори, а человек без родины – что дерево без корней, – проговорил он с какой-то потаенной тоской.

– Я тоже желаю вам всего самого доброго, – поднимая бокал, в котором весело играли рвавшиеся вверх пузырьки углекислого газа, проговорил ротмистр и обвел глазами присутствующих. – Ничего, скоро все изменится, и у нас в самом деле появится возможность вернуться домой.

– Вы что-то знаете? – с надеждой смотрел на него Гридасов. Ротмистр как-то неопределенно пожал плечами.

– Да нет, ничего особенного… Хотя… – Он сделал паузу, не зная, как ему быть.

– Ну же, говорите… – сгорая от нетерпения, произнесла Мария Павловна. – Говорите!