Текст книги "Обмелевшие реки"

Только горожанину тайга мрачна, скучна и однообразна. Здесь жизнь бьет ключом. На каждом дереве, под каждым кустом, в каждом овражке, за каждым пригорком что-то да происходит. В ушах постоянным ненавязчивым фоном легкий шум древесных крон, птичий щебет, стук дятла, скрип старых ветвей, множество иных звуков, щелчков, свистов, уханий. Не отгораживайся от происходящего, стань частью этого мира. Идти по тайге никогда не скучно. То наткнешься на испуганное семейство лис, застигнутое за игрой. То сохатый ломанётся с шумом через кусты при твоем приближении. То выскочивший из-под куста (к вящей радости пса) бурундук уставится осоловевшими глазками-бусинками на незваных пришельцев. То Рыжий спугнет зазевавшегося зайца. Вот он только что понуро брёл, набегавшись и еле передвигая усталые лапы. Внезапно останавливается. Замирает. Уши торчком! Через мгновенье опущенный к низу хвост возбужденно закрутится пропеллером. Куда только и делась давешняя немощь. Бросит нетерпеливый взгляд на хозяина – неужели не слышит? Сдержанно повизгивает. Надо же бежать! Вот он – след! Добыча ждать не станет.

– Иди, иди, – улыбается охотник.

Пес тотчас растворяется в кустах. Через мгновение раздается хлопанье крыльев и возмущенный клёкот. Вверх взлетает большущая взъерошенная тень. Рыжий удовлетворенно лает. Бежит к человеку. Кидается обратно. Стреляй же, стреляй, растяпа! Никита хохочет и треплет по голове расстроенного друга. Тот успокаивается – ну хоть хозяин убедился в его отваге. А могли бы и свежим мясцом полакомиться. Да зачем заряд тратить? В начале лета птичье мясо невкусно. Пернатые еще не отъелись после вынужденных зимних постов. В зобу лишь иголки. Зато к концу лета, ближе к осени, станут жирными. Зоб туго набит ягодой. Мясо вкусное. Вот тогда – другое дело.

Другой раз Рыжий поднимет зайца. Тут шум из кустов совсем иной. Ушастого пес надеется взять сам. Иной раз удается, иной – нет. Все это так увлекательно! Никакой телевизор не даст того азарта, что переживешь в лесу.

На встречу с добычей, таёжным козлом или тем же зайцем, можно надеяться в густых березняках или осинниках – там, где можно спрятаться от хищника, скрыться от погони, наладить свою, защищенную от посторонних глаз жизнь, насладиться молодой, вкусной корой с тонких древесных стволиков, пожевать мягких ароматных веточек. Такого в сумрачном, тихом ельнике не встретить.

Если же дорога выдавалась по чистым, светлым борам, где почти ни кустов, ни путающей ног травы, друзья впадают в задумчивость. Надежда встретить здесь добычу близка к нулю. Погода великолепная. Ни жарко, ни холодно. Солнышко не спеша пробивается сквозь далекие сосновые кроны. Ноги идут сами собой, хрустя по толстому ковру из ржавых прошлогодних игл и расшиперившихся серыми кактусиками шишек, раздвигая коленями редкие папоротниковые полянки.

Человек и пес размышляют. Каждый о своем. Рыжий иногда вдруг начинает повизгивать, оглядываясь на хозяина. Бог весть, что ему приходит в голову в такие моменты. Быть может вспоминает былые веселые охоты, быть может удивляется безразличию друга – тот словно и не собирается скрадывать обнаруженную им добычу. Зачем вообще явились сюда!? А быть может ему попросту колко идти по иглам и шишкам и не терпится убраться отсюда.

Но собачьи мозги долго цепляться за одну мысль не могут. Да и зачем? Для этого есть хозяин. Пусть у него и болит голова – когда остановиться, где взять пищу, куда идти. На то псы их и заводят.

Никита раздумывает о том, почему отец решился бросить всё и уйти с мест, где прожил долгие, долгие годы. Эти места – родина молодого охотника. Он когда то появился здесь на свет. Прожил всю жизнь. Для него это родной, отчий дом. Иного у него нет. Где бы он ни был, он знал, что здесь его всегда ждут. А теперь?

Только сейчас охотник подумал о том, что для отца то это вовсе не родные места. Он пришлый. Чужой здесь. Чужак. Теперь, когда жена ушла в иной мир, дети выросли – что его держит здесь? Неужели действительно решил поселиться у лесовиков? Жениться на Сокум? Да нет. Быть того не может. Но зачем-то он туда пошел.

Неожиданно из глубин памяти всплывает давнишний разговор. Отец в один из редких периодов откровенности, когда он с едва скрываемой тоской вспоминал о своей прошлой, непонятной сыну жизни, рассказал ему, что хотел бы, если бы вдруг оказался свободен, отправиться на поиски таинственной Счастливой Страны, где люди не знают болезней, не ведают несчастий, не знают голода и холода. Там нет вражды и зависти. Нет предательства и обмана. Там все живут большой счастливой семьей. Что это за «страна» такая и где она находится, молодой охотник так и не понял. Честно говоря, подумал – обычная блажь старика. Фантазии. Какая еще Счастливая Страна? Чего ему не хватает здесь? Но слова отца запомнились. Он потом спрашивал у матери, не знает ли она о такой стране? Она, отряхнув забеленные мукой ладони и утерев предплечьем пот со лба, удивленно посмотрела на сына – Счастливая Страна? Откуда он взял такое? Наверное, это сказки тех, что живёт в городах. Им там скучно. Они как муравьи в муравейниках. Суетятся. Отпихивают друг друга локтями. Вот и выдумывают всякую небыль. Никита не стал говорить матери, что об этой чудной стране рассказывал отец. Понимал, что ей это может не понравиться. Да вскоре и сам забыл. Тем более что и от отца ничего подобного больше не слышал.

И вот сейчас это воспоминание всколыхнулось само собой. Впрочем – смешно. Не станет же отец искать страну из сказок. Да и зачем ему это?

Мать… отец… Как, оказывается, еще недавно он был счастлив.

Глава 4

Пожалуй с неделю молодой охотник добирался до становища лесовиков. Обычно на это уходило дней пятнадцать. Куда спешить? Но в этот раз неизвестность и навалившаяся тоска подгоняли.

И вот пред ним раскинувшееся у берега реки стойбище. Не у самой воды – там слишком много гнуса, а чуть поодаль, на ветерке. Он был здесь не так уж и давно, зимой, полугода не прошло, и представлял, как друзья удивятся его скорому возвращению.

Но ему здесь всегда рады. Со многими, взрослыми теперь уже лесовиками, он вместе рос. Его воспринимали как близкого, родного человека.

– Нет, Накта-Юм, отца твоего здесь нет. Ушел он, – говорила Аина-Ойе, Сокум стойбища, с материнской лаской глядя на поглощавшего с аппетитом вареную рыбу молодого человека, – Но как вода спадать стала, заходил.

– И куда он пошел дальше? Говорил, куда собирается?

– Нет, – седовласая женщина качала головой, – Ничего не сказал. Сказал только, что мать твоя ушла в другой мир, к предкам. Очень печалился.

– А мы думали, что он решил поселиться у вас.

– У нас? – удивилась Аина, – Отчего так решил?

– Ну… – смутился охотник, невольно робея под пристальным взглядом мудрой женщины, – Ну как-то так пришла мысль. Куда ему еще то идти? Со своего места, где прожил столько лет, ушел. В поселок к материным родственникам не пошел. А куда еще ему идти? Кроме как к вам и некуда, получается. С сестрой по всякому рядили… Вот и надумали, что может быть к вам подался.

– Нет, нет. Он даже не говорил такого, что хочет с нами жить остаться. Если бы захотел, то были бы только рады ему. Но нет… – вновь качает головой женщина, – У нас он не остался.

– Так может все же намекал, куда пойдет дальше? – с надеждой спрашивал Никита.

– Вообще-то мы думали, что он обратно пошел. Ничего другого не говорил.

– Но говорил, что пойдет домой?

– Нет… нет. Такого тоже не говорил.

– Тогда ума не приложу, куда он делся.

– Может что случилось? – забеспокоилась Сокум, – В тайге все может быть.

– С отцом то?

– Ну да, – согласилась женщина, – Он сайтэн-анши, очень, очень мудрый. Он словно пэпэква в тайге, матерый медведь. Кто его обидит? Кому сил таких достанет?

– Дело в том, тетя Аина, что он не просто ушел, а записку оставил, из которой следует, что он не собирался возвращаться.

– Не пойму. Совсем не пойму. Куда тогда пойти мог?

– Может дорогу куда спрашивал? – настаивал Никита.

– Дорогу, говоришь? Эй-е, эй-е! Точно ты сказал! Спрашивал, однако. Он всё о сохти спрашивал. Да я думала, это так, без мысли всякой. Ветер в голове. А теперь и не знаю, что думать.

– О сохти? Это что такое?

– Народец такой. Толи из сказок, толи был когда. Кто его знает? Только наши твердо верят в него. Я когда то и рассказала отцу твоему про него. Он шибко любопытный по молодости был. Всё о наших обычаях выспрашивал. Сказки наши просил рассказывать. Его любили крепко за то. За то, что уважал нас. Не гордый был. Не смотрел на нас свысока. Ну я ему об этих сохти и рассказала. Он еще спрашивал, где их Счастливая Страна находится?

– Счастливая Страна!? – встрепенулся Никита, – Так это страна, где эти самые сохти и живут?

– Да. – несколько удивилась Аина столь бурной реакции молодого человека.

– Тетя Аина, расскажи мне про нее, про страну эту! Где она находится и что это такое вообще.

– Ну не знаю. Лучше тебе о Счастливой Стране и о сохти со старой Вущтой толковать. Она о них всё знает. Она встречалась с ними. Так сама говорит.

– Правда встречалась? – удивился Никита.

Сокум помолчала. Затянулась трубочкой:

– Кто знает? Может, однако, и встречалась, а может и нет. Ты же знаешь старуху. Она совсем странно говорит иногда. Всё равно что ума нет.

Никита хорошо знал эту старуху. Она была старой и беззубой уже тогда, когда он, еще мальчонкой, первый раз попал с отцом в стойбище. Соплеменники всегда воспринимали ее как некую местную безобидную сумасшедшую. Старушка никогда не была замужем, никогда не имела детей – кто же из охотников захочет взять себе в жены такую странную особу. Впрочем, относились к ней хорошо, любили и где-то даже гордились такой достопримечательностью.

– Ладно, пойду у неё поспрашаю, – встал Никита, торопливо вытирая руки о клок травы. Ему не терпелось прояснить судьбу отца. Найти хоть какие-то концы.

– А может это хаби?

– Не-е-е. Не хаби совсем. Хаби совсем другой, – видно, что старая сухонькая Вущта делает усилия, чтобы не задремать посреди разговора, – Все, все слова имеют почти другой. Язык хаби то с нашим больше схож. А сохти совсем по-другому говорят. Их язык больше на язык юраки, что пасут оленей там, на полуночной стороне, похож. И то не совсем. Юраки то и реку по иному, не как мы, назовут. И небо-то у них иначе зовется. И землю иначе кличут. Всё, всё по-другому. – старуха вздыхает. Ей всё это уже не интересно. Она слишком стара.

– Совсем, совсем другой народ сохти будет. И живут по другому, и одеваются, однако, иначе. Не как мы, но и не как вы, ручу. Не как хаби и не как юраки. Они даже ростом меньше. Мы то и сами поменьше ручу будем, а они и того меньше. И лица у них другие. Не как у нас или хаби. Вот такое, как у тебя больше, – она ткнула пальцем в охотника, – Глаза больши-и-ие. Кожа совсем, совсем белая. Белее даже твоей. Мы вот охотимся и рыбалим. Хаби, те больше охотой промышляют. И мы и хаби оленей помалу держим. Для молока больше. Юраки, те много-много оленей держат. Стада целые. Оленьим мясом только и питаются. Охотиться не умеют совсем, – старушка презрительно фыркнула и молчала несколько минут. Затем спохватилась, – А сохти, так те оленей совсем, совсем не имеют. Не умеют с ними управляться. Только угонять ночами из загонов и могут. Своруют одного, отгонят недалеко, чтоб не слышно, да сразу и ткнут копьем в сердце. На куски разрежут и так по кускам и растащат. Лишь кровь да клочки шерсти на земле останутся. Проснуться хозяева поутру, а их оленя и след простыл. Походят, походят – нет следов. Плюнут с досады. Только и скажут: «однако сохти покрали» и домой айда. Зато сохти очень, очень удачливые рыбаки. Но рыбалят не днём, ночами, когда никто не видит. У нас говорят, что если где сохти повадятся на озере рыбу ловить, так непременно всю до последней выловят. Ни одной не оставят. Еще они силки и ловушки ставят так, что ни зверь, ни человек их не заметит.

– А сколько раз, ты, матушка, встречала этих сохти?

– Слышала о них много. А встречала один раз. Тогда совсем девчонкой была. Нашей-то нынешней Сокум еще и на свете не было. Послала Сокум (не нынешняя Сокум, а та, что была даже до бабки её, Олон-Хэ), так вот, послала она тогда охотников в Нарпу-Нёр, далеко-далеко, чтобы добыли шкурки зверька, который водился в Зеленых Горах, только в одном месте. Очень ценные те шкурки. Шибко надо их было. Ясак платить хотела. И меня с ними послала: кушать готовить, добычу разделывать, одежду чинить. Другое что, как понадобится. Долго шли, много дней, пока помет зверьков охотники не приметили. Оставили тогда меня вещи сторожить, костер жечь, их ждать, а сами налегке дальше пошли след отыскивать да силки ставить. Сказали к утру придут. Кушать сготовила. Жду их. Но утро прошло, день настал, а их всё нет. Другой день и ночь прошли. Скучно. Решила я ягод насбирать. Отошла немного. Шибко мало ягод. Отошла дальше, да заблудилась. Тайгу я знаю, а тут все иное. Туда-сюда хожу. Скалы кругом. Не узнаю мест. Совсем заблудилась. День прошел. Ночь настала. Очень, очень испугалась. Страшно. Совсем, совсем молодая была, глупая. Молчать надо, а я кричать стала. Кричала сильно. Они меня, сохти эти, и нашли. Астэх! Трое их было. Небольшие такие. Но крепкие. Лица белые, страшные. Глаза большущие. С ними велели идти. Две ночи шли, а днем спали. Связали мне руки и один из них конец веревки к своей руке привязал. Так и шли, пока дом их не увидели.

– И каков их дом? – замер охотник, – Деревянный? Или чум? Шкурами крыт или корьём?

– Нет. – голос старушки совсем стих, – Они в земле живут.

– Как в земле? – поразился Никита, – Из земли дома, что ли, делают. Из дёрна?

– Нет. Не так, – сердится Вущта непонятливости собеседника, – Не дом из земли. Совсем, совсем в земле живут.

– В ямах земляных?

– Каких ямах? Непонятливый! В самой земле, говорю.

– Под землей?

Старая Вущта подумала и закивала:

– Пожалуй так. Там земля каменная больше. Большими, большими холмами поднимается. Огромными скалами сверху вниз спускается. Под самое небо уходят те скалы, аж больно голову задирать. И дыра прямо в обрыве у самой земли. Низкая. На четвереньки надо встать, чтоб заглянуть в неё. В эту дыру они и залазят и живут там.

– А-а, – наконец понял Никита, – В пещере.

– Да. Так. Я и говорю, большая, большая гора стоит, и там, в обрыве, вход в их мир. Пещера, наверное. Правильно говоришь.

– Так ты была в этом их мире? – оживился охотник, – Была в той пещере? Что там? Как они живут?

– Я тогда молодая была, говорю. Прыткая. – самодовольно улыбнулась старуха, – Хотели меня с собой забрать, да я убежала.

– Как так убежала?

– Они Солнца боятся. Сильно дикие. Дня боятся. – рассмеялась дробным старушечьим смехом рассказчица, – Как кроты какие, совсем. Света не любят. Старики говорили, слепнут совсем от яркого света. Оттого и боятся дня. Говорят, глаза их лопнуть даже могут как сырое яйцо, коли на Солнце посмотрят. Только ночью и выходят из-под земли.

– А зачем они вообще выходят наверх?

Вущта пожала плечами:

– Кто их знает. Поохотиться разве малость, рыбы наловить. Украсть что. У нас говорят, бывает детей крадут на стойбищах. К себе под землю утаскивают. Мальчиков съедают, наверное. Девочек в жены берут. Потому у нас и запрещено малым детям ночью выходить на улицу.

Никита закивал. Он вспомнил, что его в детстве тоже тетя Аина ночью не пускала на улицу. Правда не объясняла почему. А оно вон как оказывается.

– А глаза у них правда могут лопнуть от света?

– Ну-у… не знаю. – нехотя призналась явно утомившаяся разговором Вущта, – Правда ли нет… Старики говорили. Меня ночью поймали, как кричать стала. Шли до утра. Отдыхали часто. Днем спали. Ночью снова шли. Опять часто отдыхали. А как стали подходить к той дыре в скале, утро уже наступало. Они торопились. Кричали на меня, чтобы я быстро, шибко быстро шла. Стали заставлять лезть в дыру, в самую темень. Совсем страшно стало. Еще не было так страшно. Сильно, сильно не хотела туда идти. Под землей только злые духи живут. Я одного толкнула, другого толкнула и бежать. Они кричали, кричали, но уже день настал. Солнце вот-вот выйдет из-за скал. Испугались за мной днем идти. А я весь день бежала, всю ночь бежала. Даже не присела ни разу. Чуть с обрыва не упала. Наконец вышла с тех страшных гор. Увидела тайгу. Обрадовалась. Тут и дождалась охотников. Они спрашивают, где была? Зачем ушла? А я только головой трясу. Ничего сказать не могу. А как пришли домой, я рассказала, что со мной случилось. Только никто не поверил. Тронулась умом девка, сказали. Так и считают сумасшедшей, – старуха засмеялась, оскалив три оставшихся во рту зуба, – По сей день не верят. Считают, что шибко испугалась, когда заблудилась в горах, потому и привиделось всё. А я помню, как только вчера то было. Что десять дней назад было, не помню, а то всё, всё помню. Только вот твой отец и поверил мне.

– Так он про это тебя расспрашивал?! – оживился Никита.

– Да. И про это, и вообще про сохти. Кто они, да откуда.

– А ему зачем это надо было? Он говорил?

– Зачем – не говорил. Только я поняла, что сильно хочет найти их.

– Зачем?

– Откуда я знаю! – начала сердиться старуха, – Вас, ручу, разве разберешь?

– Хорошо, хорошо. Не сердись, матушка. Такие мы ручу, бестолковые и любопытные. Может расскажешь кто такие эти сохти?

– Старики сказывали, что сохти не всегда жили в Зеленых Горах Нарпу-Нёр. Они пришли туда со стороны Солнца, из нашей тайги. Но и здесь были пришлыми. В наших местах появились в стародавние времена с полуночной стороны, из тех мест, где всегда зима стоит. Дальше даже, чем юраки со своими оленьими стадами каслают. Там земля, говорят, весь год снегом покрыта. Да и не земля вовсе под снегом, а лед. А подо льдом вода. Странная вода, горькая. Её, сказывают, совсем пить нельзя. А как попьешь, то худо станет. Вода холодная-холодная. Зубы ломит. Потому лед и не тает там никогда. Подо льдом, в воде этой горькой, духи ночи и холода живут. Там совсем, совсем нет лета. Там даже оленей нет. Им совсем есть нечего. И дня там нет. Круглый год ночь стоит. А тут еще стали ветры невиданные подниматься, да льды, на которых сохти жили, ломать. И стало сохти вовсе невмоготу. Голодно среди льдов. Рыба из лунок, которые они долбили во льду, перестала ловиться. А как ветер прекратился, морозы страшные наступили. Лёд все толще и толще. Как тут лунку пробьешь? Чем? Пришлось им, чтобы выжить, к теплу бежать. А там везде уже люди жили. Нигде им места нет. Никто не хотел их видеть возле себя, отовсюду гнали. Юраки гнали, хаби гнали. Ни с кем не могли сохти ужиться из-за своего воровского нрава. Они ведь себя только настоящими людьми почитали. А всех других и вовсе людьми не считали. Сверху вниз на всех смотрели. Считали, что всё вокруг только им и принадлежит. Только никто с этим не соглашался, и кормить их не хотел. Так и каслали от одного места до другого, пока не пришли в наши угодья. Наши предки были мирным народом, ни с кем никогда не ссорились. Лучше уйдут, но воевать не станут. О сохти они раньше и не слышали. Встретили несчастных беглецов радушно. Но сохти были дикими и остались такими. В своих-то краях они прежде одну рыбу и ели. Одевались в одежду из рыбьих шкур.

– И вот позавидовали пришельцы нашему богатству. Зависть у них проснулась к тому, что местные ели мяса вдоволь. Когда захотят, тогда и лакомятся олениной, сохатиной, зайчатиной, козлятиной, птицей, рыбой разной. Охота в этих местах всегда добычлива, а рыбалка удачна. К тому же ягод и грибов, которых сохти раньше вообще не видели и до которых стали большими охотниками, вдоволь, как пора наступит. Стали обижать сохти принявших их добром хозяев. Крали ночами оленей из загонов. Разоряли лабазы. Выбирали рыбу из сетей. А это завсегда за большой грех у нас почиталось. Но дальше и того больше. Стали нападать ночами на небольшие стойбища и красть молодых девушек, обижать встреченных в тайге охотников. Затем принялись уже среди дня отбирать силой оленей да требовать доли от всякой добычи. Сами уже охотиться не желали. Только рыбалить любили для собственного удовольствия. Одно это занятие почитали за достойнейшее для себя. В конце – концов наши предки не стерпели. Куда им дальше уходить было? Эти места по праву их считались. Собрались мужики со всех окрестных стойбищ и порешили дать отпор незваным гостям. Большой бой был. Так вспоминают старики рассказы своих дедов, которые слышали об этом от своих дедов. И так сильно они обижены были, что гнали затем сохти, пока остатки тех в ужасе не бежали из тайги в самую середину Нарпу-Нёр. Никого не жалели, ни мужиков, ни баб, ни детишек. И только там оставили их. Много, много тогда сохти побили. Отрубали им головы и насаживали на колья, расставляя у стойбищ, чтобы нагнать большего страха на врага. Но и сами многих потеряли, потому что сохти, не смотри на то, что малы ростом, а сильны как медведи. Один, однако, по силе как двое наших будут. Отчаяние же и злость придавало им еще больше сил. Наши старались из луков их расстреливать. Сохти могли исчезнуть на ровном месте или появиться ниоткуда и тогда уж каждый из них двух-трех наших убьет копьем или ножом. А то и голыми руками заломает. Опасаясь мести, не оставляли наши врага в покое, пока всех не прогнали или не поубивали, кто сам уходить не желал. Потому не хотели больше видеть этих неблагодарных полуночных пришельцев даже рядом со своими угодьями. И слышать больше о них не желали.

Старушка не спеша достала маленькую трубочку, набила дрожащими пальцами табаком вперемешку с сушеным мхом, пожевала короткий мундштук беззубым ртом, разожгла, с удовольствием затянулась, прищурив глаза. Никита терпеливо ждал. Казалось, табак придал ей силы. Вущта, хитро глянув на собеседника, продолжила:

– И действительно, больше не видели их. Только спустя много, много времени, когда несколько поколений сменилось, стали распространятся по стойбищам слухи о небольших ростом мужиках да бабах, живущих под землей и выходящих наружу ночами. Старики говорили, что то и есть пропавшие сохти. Только кому доводилось видеть их, сказывали, что они стали еще меньше ростом. Едва нам по плечо. И кожу имеют бледную, серую. А глаза большущие. Не иначе, говорили, подземные духи приняли их к себе. И сами они теперь уже и не люди, но и не духи еще. Нашли сохти под землей многие богатства. Мужики их ходят незаметно – вот стоит перед тобой сохти, но стоит моргнуть, и нет его. Пропал. Словно под землю провалился. А кругом ни кустика, ни ямки, ни бугорка. Могут за спиной у тебя несколько сохти пройти, а ты даже не догадаешься о том. А бабы-сохти хоть и имеют бледную кожу и круглые глаза, но красивы и одеваются нарядно. Вся одежда расшита разноцветными полосками и увешана колокольчиками и украшениями из металла, кости, деревяшек струганых. Как увидит какой охотник из надземного мира женщину-сохти, так сразу теряет разум. Считай, погиб он. Не будет ему житья больше. Иссохнет весь и сгинет. А еще сохти делают ножи, наконечники для копий и стрел из железа такие, что лучше во всем свете не сыскать. Даже ручу такие ножи делать не могут, потому особое железо под землей находят. К тому же ножи заговорены их шаманами. За такой нож у юраки можно целое стадо оленей выменять, а у хаби зимний запас мяса и шкур на целое стойбище. Говорят, камень как деревяшку стругать можно. Да только умный охотник никогда ни на что не сменяет нож сохти, так как он удачу приносит не только ему, но и всему стойбищу, в каком такой нож появится. Но только в том случае, если нож подарен самими сохти, а не украден. А это бывает ой как редко.