Текст книги "Обмелевшие реки"

Отец с сыном сидели у упомянутого нами уже костерка. Антон время от времени подкидывал в него пару камней, оказавшихся обычным бурым углем, издавна используемым сохти скорее для приготовления пищи, чем для освещения. Они никогда не сидели вокруг тлеющих углей, а устраивались всегда поодаль. Того тусклого, еле ощутимого света, что просачивался сверху, им вполне хватало, поэтому огонь в обозначенном несколькими камнями очаге они разжигали в основном тогда, когда появлялась нужда приготовить на нем пищу. И только теперь, ради старшего из пришельцев, угли тлели почти постоянно. Дымок от них медленно тянулся вверх и, завиваясь, исчезал где-то там, в расселинах.

Никита рассказал о том, как обнаружил записку отца. О том, как они с сестрой гадали, куда он мог подеваться и о том, что ему поведали в стойбище лесовиков.

– Не думал, не думал, что догадаешься, где меня искать. А уж о том, что станешь искать, и подавно…

– Зачем ты так? У меня ведь кроме тебя никого и нет.

Антон невольно почувствовал угрызения совести, смешанным, впрочем, с радостным умилением, разлившимся теплом в груди. Он опустил голову.

– Ну а ты-то сам как сюда попал? – продолжил сын, – И вообще, зачем пошел сюда? Почему не остался дома или в скиту?

– Почему в скит не пошел? Знаешь, сынок, как то их образ жизни за все эти годы так и не пришелся мне по душе. Они все очень хорошие люди. По отдельности. А вот все вместе живут чудно, не так, как я привык. Не по мне их правила, уставы. Ну а почему дома не остался? Да попросту испугался нового одиночества… Нахлебался в свое время. – Антон провел ребром ладони по горлу, – Да и не молод уже. Старость заставляет на многое смотреть иначе, чем молодость. С возрастом человек вполне искренне считает, что раньше и реки были глубже, и солнце теплее, и люди добрее. Запахи были острее, краски ярче, страхи глубже, обиды мучительнее, а друзья вернее. С возрастом всё притупляется. Начинаешь ценить то, чему раньше не придавал ни малейшего значения.

Никита сразу отметил, с каким почтением местные относятся к его отцу. Пока они разговаривали, к ним несколько раз подходила маленькая женщина-сохти, преданно глядя на отца, и предлагала угощение, состоящее из кусочков вяленного мяса, каких-то вкусных печеных корешков и подсохших кусков вареной рыбы, из которых тщательно выбраны все косточки.

Охотник с интересом наблюдал за жизнью стойбища. Здесь находилось десятка три мужчин и женщин и всего лишь с пяток совсем крошечных ребятишек. Еще двоих или троих младенцев он заприметил примотанными к спинам матерей. Впрочем, как он узнал позже, дети и подростки жили в другой пещере и без особого дозволения для выполнения поручений взрослых им не полагалось появляться в общей пещере. Они, конечно, могли зайти сюда, но если задерживались более положенного, то вызывали недовольные взгляды взрослых и спешили ретироваться.

Одеты сохти легко и по большей части в одежды из хорошо обработанных, неброско разукрашенных разноцветными вставками шкур. Если на длинные теплые не распашные зимние куртки с капюшонами, весьма сходными с малицами северных туземцев, шли исключительно оленьи шкуры, то материал летних курток и одежд для нахождения в помещении более разнообразен – тут и великолепно обработанные козьи и лосиные шкурки с коротко стриженным мехом, а нередко, сообразуясь со вкусом хозяина, и вовсе лишенные шерстяного покрова. Беличьи, заячьи, куньи шкурки идут на украшение одежды и её оторочку. Волчий или медвежий мех использовался только в качестве матрасов и одеял.

И на мужчинах и на женщинах одинаковые, несколько мешковатые штаны. Однако в пещере многие предпочитают ходить в более коротких штанах, больше похожих на длинные, ниже колен, свободные шорты. У мужчин штаны подпоясаны узкими, а у женщин, широкими поясами с парой подвешенных к ним мешочков (игравших роль карманов). Если мужские пояса имеют самый скромный вид, то женские сплетены из множества разноцветных сыромятных ремешков. Они увешаны металлическими, деревянными и костяными побрякушками, легко позвякивающими при малейшем движении тела женщины. Благодаря этому о приближении женщины можно догадаться задолго до того, как она появится из одного из каменных гротов, выходящих в центральную пещеру. Возможно это имело какой то скрытый сакральный смысл.

На ногах летом (а в жилых помещениях круглый год) сохти обоего пола носят нечто вроде кожаных, мехом внутрь легких сапог, которые у женщин совсем коротки, а у мужчин по щиколотку и прихвачены здесь кожаными же обвязками. Впрочем, в пещерах они часто ходят и босиком. Зимой же на улицу надевают длинные меховые сапоги мехом наружу. Их голенища подвязываются ремешками к поясу под малицей.

Вся одежда подземных жителей изготовлена с большой тщательностью и вкусом и не производит впечатления чего-то грубого и первобытного. У многих женщин по подолу одежды, вокруг рукавов и на груди нашиты полупрозрачные, мерцающие искорками бусины из небольших шлифованных камушков красного, синего, зеленого и молочного цветов, и металлические, похожие на бронзу или покрытую патиной медь, подвески. Как узнал Никита впоследствии, то были подарки мужей.

На округлых, подогнанных по форме головы капюшонах мужских курток Никита еще раньше, когда его вели сюда, приметил нечто вроде пары специально пришитых светло-коричневых торчащих ушей, весьма похожих на волчьи. Самый верх остроконечных капюшонов женских малиц украшает один единственный, но довольно длинный хвостик-пучок из тонко нарезанных ремешков сыромятной кожи. Очевидно, эти украшения служили некими оберегами владельца.

В пещере, скинув куртки, мужчины оставались в кожаных жилетах без рукавов, не имеющих никаких застежек, свободно распахнутых спереди и оставляющих грудь и живот обнаженными. Это не доставляло сохти неудобств, так как температура воздуха в пещере всегда держалась на одном, вполне комфортном уровне. Жилеты изготовлены большей частью из бобровых шкурок, уважаемых владельцами за долговечность носки, теплоту и непромокаемость. Их редкость придавала им дополнительную ценность.

На женщинах вместо жилетов надето нечто похожее на рубахи-туники из искусно обработанной тончайшей козьей кожи, лишенной шерсти и крашенной в приятный светло-коричневый охристый цвет. Рубахи самого простого покроя и состоят всего лишь из двух прямоугольных деталей, сшитых между собой по трем сторонам тонкими ремешками с оставленными прорехами для рук и головы. Никаких намеков на воротник или рукава.

Сохти обоего пола ходят в своих жилетах и рубахах исключительно внутри пещер. А случится намерение выйти «на улицу», обязательно снимают их (оставаясь на минуту полуобнаженными) и надевают прямо на голое тело куртки-малицы. Зимние куртки более теплые и длинные, почти до колен, нетронутым мехом внутрь. Летние – легкие и сравнительно короткие, чуть ниже бедер, с коротко стриженным мехом (отчего производят впечатление шитых из бархата с плотным ворсом) наружу. И те и другие, как упоминалось ранее, снабжены капюшонами разного, в зависимости от пола, покроя.

Когда женщины в его присутствии скидывали свои туники и какое-то время беспечно ходили по пещере, совершенно не смущаясь своей обнаженности, в одних лишь штанах-шортах, молодой охотник стыдливо опускал глаза. Сохти не видели в этом ничего предосудительного. Мужчин нимало не беспокоила излишняя нагота своих дам. Впрочем, и лесовики в домашних условиях могли столь же свободно оголяться, правда делалось это лишь в кругу семьи. Постоянно без туник всё же женщины не ходили. Не то, чтобы стыдно – просто не принято.

Пришедшие с Никитой охотники так же заменили свои легкие летние куртки с ушастыми капюшонами на солидные черные бобровые жилеты и теперь отдавали должное трапезе, с удовольствием почесывая наполняющиеся животы. Любопытные взгляды коротышек, беззастенчиво бросаемые на незнакомца, вполне отчетливо выдавали тему их разговоров.

– Ну, теперь ты останешься главным предметом пересудов на несколько ближайших недель, – сообщил отец, – У них не так много развлечений. Как пить дать, мы с тобой попадем в местные сказки и легенды.

– Ну а ты то, отец, ты сам как сюда попал. Вижу, они к тебе относятся неплохо.

Антон расправил пальцами вполне приличную уже окладистую бородку и стал рассказывать:

– Когда я остался один, поверь, стало так тоскливо, так худо на душе. Захотелось изменить жизнь, повернуть ее новым, еще неизведанным краем. Не знаю, прав ли я был тогда или не прав, но такая немочь накинулась. Может подожди я недельку-другую, всё прошло бы само. Но я не мог терпеть. Что-то гнало с места. Тянуло вдаль. Да тебе ли этого не понять, – усмехнулся Антон, глядя на сына, – Вот я и собрался и пошел, куда глаза глядят.

– Пошел искать Счастливую Страну?

– Да, знаешь, нет. – пожал плечами Антон, – Я даже не думал поначалу, что к лесовикам пойду. Шел просто, куда глаза глядят. Уже в пути решил навестить их. А мысль про Счастливую Страну пришла еще позже. Уже в стойбище. Сидели, беседовали с Томкагой. Он и помянул сохти.

– Кстати, где он? Мне сказали с тобой ушел. Даже попеняли на то.

– Попеняли, говоришь? Да нет, он сам пошел, по своей охоте. Скорее это он уговорил меня пойти искать эту сказочную страну.

– И где он? – Никита стал крутить головой по сторонам.

– Да он, паршивец, влюбился тут в одну вдовушку из соседнего стойбища. Там теперь и обретается постоянно. Сюда редко приходит.

– Так это не единственное их селение? – оживился Никита.

– Нет, нет. Насколько я понял, существует, по крайней мере, семь родов. И у каждого своя система пещер. Некоторые соединены общими ходами. К другим надо идти поверху.

Тут отца окликнули и он отошел к нескольким старикам, принявшись о чем-то беседовать с ними. Через время вернулся, кутаясь в накинутый на плечи волчий полог, с подшитыми белой тесьмой краями:

– Ни как не могу привыкнуть к сквознякам. Зябну, – словно оправдываясь, сообщил он, – Старики вот решили устроить пиршество в честь нашего с тобой воссоединения.

Глава 8

Низкорослые сохти, мужчины и женщины вперемешку, расселись тесным, плечо к плечу, говорливым кружком прямо на каменном полу, в сторонке от тлеющих углей. По знаку одного из стариков все стали с жадностью хватать с трех больших продолговатых неглубоких каменных блюд куски вареной рыбы, запеченной над углями зайчатины и томленой в котле с какими-то пряными травками и грибами оленины. Зайчатина отдавала креозотом, зато оленина нежна и отменно вкусна. Только вот соли явно недостает. Каждый едок вытягивал из кучи понравившийся кусок и с удовольствием поглощал, ни мало не заботясь о текущих по лицу и рукам струйках жира. Слизывать его затем, отдельное удовольствие. Здесь же, в деревянных корытцах возлежат: нарезанное поперек волокон тончайшими, почти прозрачными гибкими пластинками сырое, чуть подмороженное мясо; измельченные сухожилия оленьих ног; размятый с вареными кореньями костный мозг. В четырех небольших керамических мисках горки душистой свежей земляники и черники, не пользовавшейся, впрочем, сегодня особой популярностью. Охотник сделал вывод, что не часто хозяевам удавалось поесть вволю мяса, обходясь в основном рыбой, кореньями и ягодами. Отец подтвердил его догадку. Тут же стояло с полдюжины высоких кувшино-подобных, с широким горлом сосудов, наполненных чистой водой, из которых желающие по очереди отпивали, не особо церемонясь при этом соблюдением гигиены. Никиту поразило это сочетание искусно сделанной, с тонким резным узором, тянущимся вдоль краев, из качественно обожженной глины кувшинов и блюд и внешне довольно примитивными условиями жизни хозяев. Он даже, преодолев брезгливость, взял один из сосудов и, отпив воды, осмотрел его. Сделан он явно без помощи гончарного круга, но исполнен тщательно, с изяществом. И обожжен до звонкости. Скорее где-то похитили или выменяли – решил охотник. Не может быть, что это произведение – дело рук примитивных сохти. Ему даже показалось, что возле вождя стоит высокий стакан из меди. Но тот от времени настолько был темен, что судить об этом наверняка трудно. А попросить передать его себе Никита не решился. Кто знает, какие тут обычаи.

Вскоре, разгорячившись, многие туземцы поскидывали верхнюю часть одежды, оставшись до пояса обнаженными. Голые торсы женщин вгоняли в краску лишь молодого гостя. Он старался не смотреть на множество дамских прелестей вокруг, среди которых встречались как давно утратившие свою привлекательность, так и вполне соблазнительные упругой свежестью. Впрочем, он, отдавая должное необычайно вкусной и сочной оленине, быстро свыкся и перестал обращать внимание на окружающую действительность. Кроме того черные узоры татуировок, частично покрывшие не только лица, но и тела большинства пирующих, значительно скрадывали ощущение их обнаженности.

Разговоры мало-помалу, по мере насыщения, затихали и один за другим сотрапезники расходились (уместнее сказать – расползались) по разным углам пещеры, привольно разлегшись спать прямо на земле. Лишь некоторые посчитали нужным подстелить под себя кусок шкуры, большинство же удовлетворялось подпихнутой под себя собственной одеждой. Вскоре под сводами пещеры раздавался дружный храп.

Отец, позвав сына, отвел его к неглубокой нише в отдаленной части пещеры, не забыв прихватить с собой несколько тлеющих углей, разведя новый огонь в находившемся здесь маленьком очажке.

– Это мои апартаменты, – сообщил он и, увидев удивление на лице сына, пояснил, – Моя персональная комната. И приемная, и спальня, и гостиная.

На небольшом плоском камне, похожем на здоровенную шайбу и игравшем роль стола, лежит весь небогатый скарб хозяина: старинная, писанная на старославянском, с необычайно тонкими, почти прозрачными но плотными страничками Библия матери, непременный томик Марка Аврелия, тетрадка с торчащим из неё огрызком простого карандаша, огниво в тканном мешочке и нож.

Никита указал на Библию:

– Никогда раньше не замечал за тобой религиозности. Давно ли ты стал верующим?

– Что ж поделать, – усмехаясь, смущенно оправдывается отец, – С возрастом даже атеисты все чаще и чаще задумываются о сущности бытия, о смысле и оправданности своей жизни. Живешь, живешь так, коптишь небо. А потом вдруг – бах! Исчез! Бесследно! Нету тебя! А вера, она дает хоть какую-то надежду. На будущее. Там, за горизонтом. Пусть даже если это всего лишь успокоительная неправда. Но ты живешь уже с этой надеждой. Обидно, знаешь ли, пройти долгий, долгий путь, накопить много чего в голове и знать, что стоишь на самом краю темной бездны небытия. Что исчезнешь, испаришься вместе со своими знаниями, со своим опытом, со своими талантами, со всеми своими умными мыслями. Пшик – и лопнул шарик. Нет его. Зачем тогда все это было? Тяжело знать, что там, впереди – ни-че-го! Абсолютно! Вообще ничего! Очень хочется оставить себе хоть чуточку надежды, что за чертой, подводящей итог твоего бренного существования ЗДЕСЬ, что-то да есть ТАМ. Хоть в какой-то форме. Вообще, прожив без малого семь десятков лет, я пришел к выводу: совершенно не важно, есть ли Бог на самом деле или его нет, и не было. Поверь, не столько мы нужны ему, сколько он нужен нам. Каждому из нас нужна вера в него! Пусть там, внутри, глубоко в себе. Она примиряет нас с мыслью о смерти. Успокаивает тем, что мы не уходим, а лишь переселяемся из одного места в другое. И продолжим существовать уже там, в новом качестве. И становится так хорошо, так спокойно, так мирно на душе! Ты уже не боишься ничего. Ты веришь, что встретишься рано или поздно, но обязательно, со всеми теми, кого любил и кто покинул этот мир раньше тебя. Что они не потеряны для тебя, а ждут и радуются тебе. Только в беседах с ним, с Богом, мы можем быть полностью откровенны. Ведь бессмысленно от него что-то скрывать, он и так все знает, всё ведает, предвидит. И только он выслушает нас безропотно. Всё поймет, рассудит, простит. И не важно для меня, есть ли Он или нет Его, если вера в него дает мне надежду и наделяет смыслом мои последние годы на этой земле.

Никите опять не очень понятен смысл слов отца, и он решает поменять скользкую тему на более безопасную:

– Ну так как вы все таки попали сюда с Томкагой?

– Очень даже просто. Почти так же, как и ты. Сохти вообще невозможно найти, если сами они того не пожелают.

Антон с Томкагой провели в пути пожалуй больше трех недель, когда вконец отчаявшись обнаружить следы таинственного подземного народца, стали потихоньку сами себя поругивать, ворча, что затеяли мол бесполезное и, по большому счету глупое и бессмысленное предприятие. Какие такие сохти? Кто они? Откуда им взяться? Понятно же было, что это явно сказочные, мифические существа, на вроде эльфов, домовых, речных духов. Правда Томкага в последнем не был так уверен.

«И вот сидим как-то вечерком у костра и договариваемся, что завтра, мол, точно отправимся обратно. Рассуждаем, как и что станем отвечать на насмешки соплеменников Томкаги, да как они станут ёрничать над нами, как вдруг тот вскакивает и орет благим матом:

– Волки! Волки!

– Какие волки здесь, в горах… – успеваю ответить я, как и сам слышу вой нескольких глоток. И тут же, вслед ним, нечеловеческие вопли. Или боли в них больше, или испуга – не понять. Недолго думая, хватаем ружья и в ту сторону! Бежим, бежим. Волчий вой как назло прекратился. Совсем стемнело. Только вдали наш костер и посверкивает. Уж не почудилось ли? Может местные духи шутки с нами шутят? Томкага высказал такую версию, добавив – «однако». И тут еще один крик. Совсем рядом. Слабый, отчаянный. И рык волчий. Злой такой. Аж мороз по коже. Мы туда. Видим, как несколько матерых зверюг, склонившись к лежащему на земле существу, сломив его последнее сопротивление, готовятся растерзать добычу. В стороне еще один волчара извивается с проткнутой насквозь копьем грудью. Недолго думая почти одновременно палим. Двое падают замертво, еще три зверя отбегают в сторону. Они даже не испугались, а скорее удивлены – кто посмел? Не ожидали такого и не знают, что дальше делать. Перезаряжаем винтовки и снова палим. Один волк падает, другой завился юлой, но, тем не менее, вслед за уцелевшим товарищем скрывается в кустах. Его удаляющийся вой еще долго мечется эхом по ущелью.

– Эх, я, голова щучья, – восклицает Томкага, стуча себя кулаком по затылку, – как так мог промахнуться? Совсем стар стал! Словно баба совсем! Пора мне платье женское одевать! Малицы шить пора!

Его самобичевание прерывает стон. Неужели несчастное существо еще живо? Темно. Подходим, склоняемся – на земле явно человек. Но маленький такой. Еще удивились, откуда пацан мог в горах взяться? Может где рядом деревня? Ну, делать нечего, под мышки и понесли. К костру подтащили, уложили поудобней. Стонет, бедолага. Костер почти погас, угли чуть теплятся. Томкага пошел хворосту свежего набрать, а я стал раны проверять. Левая рука в двух местах порвана, но не до кости. На груди несколько рваных ран, тоже не очень глубоких. Ни живот, ни пах, ни горло, слава богу, не задеты. Очевидно парнишка отважно отбивался сколько сил было.

– Весьма, весьма вовремя пришли, – говорю подошедшему с дровами Томкаге, – еще с полминуты и нет человека. Загрызли бы вконец.

Томкага кидает охапку хвороста в костер и поворачивается в нашу сторону. Огонь вспыхивает ярким светом, а мой спутник уставился дикими глазами на несчастного у меня за спиной и тычет в него пальцем. Я так же оборачиваюсь и тоже разеваю рот. На земле лежит вовсе не ребенок, а вполне взрослый мужчина: лицо, изборожденное морщинами, мощные мышцы рук. Но он ростом действительно с тринадцатилетнего паренька. Глаза прикрыты, а лицо и обнаженная грудь, видная из под изорванной волчьими зубами легкой малицы, необычайно светлого, почти белого цвета. Лицо, грудь и руки покрыты странными узорами. Я даже не сразу понял впотьмах, что это татуировка.

– Кто это? – подумал сперва, что человек попросту болен. Карлик или еще что.

Но Томкага с ужасом шепчет:

– Да это ж он.

– Кто «он»?

– Как кто? Не понимаешь совсем? Глупый? Сохти, однако! Вот кто!

– Сохти? – с любопытством смотрю на представителя таинственного народа. Так значит, они все-таки существуют! Вот они какие!

Что делать? Перевязали, как могли, раны, чтобы остановить сочащуюся кровь. К счастью ни одной серьезной. Дали напиться. Он всё что-то бормочет. В круглых глазах ужас. Нас, похоже, боится больше, чем волков. Спрашиваю своего приятеля, знаком ли ему язык? Нет, говорит, совсем не знает. А наш сохти, между тем, почти без сил. Но видит, не враги мы ему. Зла не желаем. Успокоился, а вскоре и вовсе заснул бедолага, расслабившись после пережитого. Ну и мы тут прикорнули рядышком.

На другой день решили никуда не ходить. Подкормить мужичка (ему лет тридцать-тридцать пять, судя по выражению лица, не меньше), дать ему придти в себя. А там уж и решим, что дальше делать. Утром, как проснулся, он опять уставился на нас со страхом. Не знает, что ждать от нас. Глаза большущие. Как солнце стало подниматься, он запричитал. Ладонью глаза прикрывает, пытается подняться, отползти в сторону, да не может – слаб очень. Мы поначалу думали, убежать хочет, но вскоре сообразили, он просит отнести его в тень. Отволокли под кусты. Там он и пролежал до вечера, опустив на глаза капюшон. Несколько раз с трудом поел, но все еще очень слаб. Правда, пока был в сознании, ни единого стона не издал. У сохти проявить слабость за большой позор считается. Томкага меж тем сходил на охоту, подстрелил косулю.

К вечеру разожгли костер, мясо жарим. Подтащили несчастного поближе. Как начало темнеть, он перестал в свой капюшон кутаться. Пытаемся говорить с ним. Он к тому времени совсем перестал нас бояться. Улыбается только так робко, нерешительно. Никак не можем понять ни единого его слова. Да и ему наши слова ничего не говорят. Делать нечего, стали на новую ночевку располагаться. Тут и высыпало человек десять его приятелей. Все с копьями да с луками. Морды расписные, как матрёшки. Все такие же недоросли. Но руки крепкие. Шипят, ругаются. Разве что не плюются в нас. Думали, наверное, что это мы их приятеля ранили. Руками размахивают – того и гляди заколют или пристрелят. Глаза злые. Только тут наш раненый, приподнявшись, стал говорить им что-то и на нас указывать. Сохти притихли. Выслушали. И сразу отношение к нам переменилось: с неприязни на благожелательность. Им вроде как неудобно даже стало. Явно смутились. Оружие опустили. Одни у раненого хлопочут, другие с костра наше мясо подгоревшее снимают да новое нанизывают, нам наперебой предлагают. У них, кстати, вообще нет понятия своего и чужого, поэтому наше мясо они совершенно свободно принялись поедать. А как наелись, мы думали, что сейчас все спать лягут. Но сохти и не думали оставаться здесь. Четверо быстро соорудили нечто вроде носилок (ловко нарубив молодых сосновых стволиков острым краем наконечников своих копий) и уложили на них раненого приятеля, а остальные словами и жестами стали нас приглашать с собой. Сначала мы даже испугались, а потом я говорю: «Так мы же сами их искали. Неужели теперь на попятную пойдем?». Томкага кивает. Так мы и оказались здесь. Вот уж месяца три как живем между ними».