Текст книги "Княжич"

Входящие в гридницу князья и смоленские бояре (куда уж без них!) здоровались с князем со всем вежеством, а Ростиславичи еще и лезли лобызаться – троекратно целовались. Ладно хоть, не по-брежневски, без засосов.

Наконец все приглашённые расселись на скамьях. Ближе к смоленскому князю места заняли князья, а за ними умостились бояре.

Позже всех явился смоленский епископ с двумя игуменами крупнейших смоленских монастырей. При его появлении все поднялись и опять же по очереди – сначала князья, а потом бояре – стали подходить к его святейшеству для благословения. Алексий осенял всех крестным знамением и давал целовать свою морщинистую руку, густо покрытую волосом. Ну и мне, соответственно, пришлось приложиться, вслед за князьями, к длани епископа.

Закончив с ритуалами, Алексий, опираясь на посох и что-то бормоча под нос, взгромоздился на специально подготовленное для него кресло. Уселись и все остальные.

Изяслав Мстиславич окинул взглядом стоящие полукругом скамьи и обратился к присутствующим:

– Братья князья и господа бояре! Все вы знаете, какая беда приключилась в прошлом году в Смоленске. От голода и мора в городе ужасно много людей померло. В четырех больших скудельницах[9]9
  Скудельница – яма.


[Закрыть] положили тридцать две тысячи человек кроме тех, кои на кладбищах погребены!

– И мать-земля в прошлом годе сотрясалась, – дополнил князя Алексий. – То нам всем был знак Господень! Грядут апокалипсис и Страшный суд! Думайте о своих грехах крепко. Не жалейте ничего матери-церкви, потому как токмо в ней вы обрящете спасение!

Кто о чем, а вшивый о бане! Без смеха на этого клоуна в ризах я смотреть не мог, а от его гнилой патетики так и тянуло хорошенько ему вмазать.

Впечатленные пророчеством бояре забыли, как дышать, а меня от накатывающего смеха так и пробирало.

Изяслав Мстиславич помолчал, обдумывая услышанное.

– Пути Господни неисповедимы, владыка! Не время и не место обо всем об этом сейчас говорить. У нас тут свой Каин объявился – Святослав, оттого и котора[10]10
  Котора – распря, междоусобная княжеская война.


[Закрыть] возникла! Три лета тому минуло, как я грамоту договорную со Святославом Полоцким подписал и он крест целовал не затевать со мною распрю за великое княжение смоленское. Но уговор он сам же и порушил! Потому спрашиваю вас, пойдём на Полоцк войной али простим Святослава? Кто что сказать имеет?

Бояре, пребывая на бесплатном представлении, пока помалкивали. Поднялся Ростислав Мстиславич, удельный князь Дорогобужский.

– Братья князья и вы, господа бояре, дозвольте мне слово держать. Изяслав Мстиславич прав, гроза превеликая над нами пронеслась, тут спору нет. Но много ли нам выгоды от похода на Полоцк будет? – последние свои слова он адресовал боярам.

– Правда твоя, Ростислав Мстиславич! – вскочил как наскипидаренный тысяцкий Михалко Негочевич. – Какая нам выгода? Нет никакой! Сами от невзгод за малым чуть не померли, а князь нас уже зовет клятвопреступника покарать! Если он еще раз в наши края заявится, то мы его встретим людно и оружно, но самим сейчас переть на рожон…

Большинство присутствующих бояр своими одобрительными репликами поддержали тысяцкого, но некоторые, хмуря лбы, отмалчивались.

Ростислав Мстиславич с удовлетворением взглянул на бояр. Усиливать смоленского князя полоцкими землями было совсем не в его интересах.

– А ты, брате, чего отмалчиваешься? – обратился Изяслав Мстиславич к своему младшему брату.

С трудом, производя всем своим внешним видом впечатление глубоко больного человека, поднялся Всеволод Мстиславич – бывший князь Новгородский, удельный князь города Кричева.

– Ты, брате Изяслав, ходок, да больше супротив своих! Вспомни-ка молодость, сколько раз ты приводил половцев под стены Киева?

– Про то не поминай, чего старое тормошить! – Изяслав Мстиславич явно занервничал. – Не для того мы сейчас собрались.

– Как не поминать, коли оно, как шило из мешка, торчит? – негромко, но внятно произнес Всеволод, тяжко усаживаясь обратно на свое место.

Тут, чуть не уронив посох, вскочил боярин Пантелей Братонежкич – староста Ильинского конца.

– Верно Всеволод говорит, зачем нам усобицу продолжать? Будь, Изяслав Мстиславич, мудрее Святослава, тот распрю начал, а ты ее закончи!

Изяслав Мстиславич вскинул на боярина уничтожающий взгляд, недовольно качнул головой.

– А тебе, боярин, пока речь ведут князья, и помолчать не грех.

Тут не вытерпел знакомый мне еще по Зарою боярин Дмитр Ходыкин.

– Правильно, Пантелей Братонежкич, только закончить распрю надоть князю Смоленскому в Полоцке, согнав оттудова Святослава!

В гриднице угрожающе стал нарастать гул голосов.

– Вече не согласится ратиться с Полоцком, а князь с полутора сотней дружины дальше Витебска не пройдет! – вскипел Артемий Астафьевич, смоленский посадник.

Все бояре подскочили со своих мест и заголосили, каждый на свой лад. Поднялся шум, крики, взаимные упреки и даже угрозы. Иные уже за оружие схватились. Страсти накалялись…

И тут вопли заглушил громкий стук по полу посоха Алексия, восседающего в своем кресле. В стихнувшем шуме раздался его повелительный голос.

– Уймитесь, нечестивцы! – епископ притопнул ногой. – Не то я всех вас, окаянных, посохом в разум приведу!

– Правда твоя, отче! – встал Изяслав Мстиславич, уже обращаясь к боярам: – Утихомирьтесь! Не место здесь, на совете, свару затевать. Нам тут речи держать надо миром да ладом, по согласию. Охолоньте малость, господа бояре, и садитесь по своим местам.

Бояре, издавая невнятное ворчание, послушно расселись.

– Но хочу я спросить у смоленского князя, на ком вина лежит за разжегшуюся котору? – опять подал голос Ростислав Мстиславич. Говорил он негромко, вкрадчиво и даже мягко, но его губы все время кривила какая-то неприятно-загадочная ухмылка. – Ходили слухи, еще до прошлогодних событий, о том, что ты, Изяслав, хочешь уйти добывать великокняжеский столец под Владимиром Рюриковичем Киевским. А в Смоленске, порушив лествицу, посадить своего сына. А нам всем ведомо, полоцкий и киевский князья дружны меж собой. Может, поэтому Святослав своим ударом по Смоленску упредил тебя? Что скажешь, брате?

В притихшей было гриднице снова возникло оживление. Изяслав Мстиславич крепко сжал ручки кресла, левая бровь его чуть заметно задрожала. Сдерживая себя от бешенства, он резко ответил своему двоюродному брату.

– То лжа голимая и поклеп! – безапелляционно заявил Изяслав Мстиславич. – И слухи те злонамеренные Святослав-иуда распускал, чтобы меж нами рознь посеять!

Ох, лукавил князь, лукавил! Знаю я, что он о Киеве мечтает, будто на том свет клином сошелся. Поверили ли ему князья? Сомневаюсь. Всеволоду, кажется, все по барабану, а Ростислав тот еще лис, его на мякине не проведешь!

Поднялся боярин Якун Домажирич, руководитель посольской службы, чтобы высказать свое мнение, но смоленский князь его остановил взмахом руки.

– Все мне ясно, и хватит нам ужо изводиться! Согласия меж нами нет, на Полоцк идти ратью большинство из вас не желает. Поэтому… – Изяслав Мстиславич, отойдя от стольца, вежливо поклонился на три стороны. – Братья князья! Епископ, игумены! И вы, бояре! Закончим совет! Теперь вы все мои гости дорогие. Пройдемте в трапезную, прошу вас отведать, чего Бог послал!

Хоть совет и закончился пшиком, но пир был грандиозным, с перерывами на сон, он продолжался трое суток. Я присутствовал на нем эпизодически, так как еще не достиг четырнадцати лет, а потому по местным меркам считался несовершеннолетним.

На четвертые сутки, чуть живые от перепоя, князья разъехались по своим дворам. Приехавшие в Смоленске на сходку князья постоянно в городе не жили, бывали в нем наездами. Большую часть своего времени они проводили в своих уделах, расположенных на территории княжества. В городе вышепоименованные князья владели собственными подворьями, что располагались рядом с княжеской резиденцией. Проторчали князья здесь целую неделю. Сюда, насколько я понял, они являлись лишь для того, чтобы держать нос по ветру, если удастся – то половить рыбку в мутной воде.

Вот и сейчас они приехали, чтобы выведать обстановку, узнать о царящих в городе настроениях. Но если Всеволод был индифферентен, то Ростислав Дорогобужский активно водил своим жалом по сторонам. Все время своего пребывания в столице он тихорился, перешептывался с боярами, подлизывал своих сторонников среди бояр, купцов, вербовал новых. Изяслав Мстиславич обо всём этом знал, но, не обращал внимания, почитая своими главными врагами Святослава Полоцкого и Владимира Киевского. Ну, еще вспоминал и внука киевского князя – Владимира Андреича, которого на дух не переносил! А на Ростислава, чуть ли не в открытую вербующего себе среди смоленских бояр агентов влияния, смотрел сквозь пальцы. При встречах князья мило друг с другом расцеловывались и нагло лицемерили, прямо как известные политики моего времени. Действительно, ничто не ново под луной!

Внезапные приезды и отъезды князей навели меня на одну дельную мысль, которую следовало бы проверить. На некоторых крышах зданий княжеского подворья я обнаружил прижившихся здесь голубей и даже их гнезда. Стоит попробовать организовать голубятню. Странно, но за все время пребывания здесь я не видел, чтобы князь или кто-то из бояр использовал для связи голубиную почту. Соколиная охота существовала, другое дело, что Изяслав Мстиславич был равнодушен к такой охоте. На прямой вопрос, что он знает о голубиной почте, князь промямлил что-то невнятное. Что-то о существовании почтовых голубей он слышал, но что это такое и с чем это едят, не знал.

В качестве эксперимента я приказал отловить одного голубя, мы его пометили, чутка испачкав углем. Вместе с выехавшими на охоту дружинниками я отослал одного из своих дворян, вручив ему клетку с помеченным голубем и распоряжением выпустить его подальше от Смоленска. К вечеру во двор влетел испачканный в саже голубь, недовольно уселся на крышу крыльца и принялся чистить свои перышки. Я обрадованно хлопнул по плечу Корытю, стоявшего рядом, со словами:

– Голубиной почтовой службе быть!

И на следующий день принялись сооружать голубятню. Старшим поставил одного из челядинников, проходящего учебу у моих дворян, с приказом кормить, холить и лелеять голубей, чтобы приручить их к себе. Как только будку-голубятню поставили, приказал холопам начать аккуратный отлов голубей, выдав всем заранее смастеренные сачки. Далее – проще простого, голубей продержали в голубятне несколько дней, усиленно кормя, потом открыли форточки, но выгнать их на улицу оказалось проблематично, улетать из теплого местечка отъевшиеся за несколько дней на казенных харчах голуби не желали категорически. С этого дня все дворовые голуби обитали на голубятне, вылетали в город по своим «птичьим делам», но всегда возвращались в пригретое ими местечко – в мою голубятню. Чуть позже голубки обзавелись в голубятне гнездами и высиживали здесь же своих птенцов. Следующее поколение будем испытывать уже на более дальних дистанциях.

Когда наступало всеми здесь тщательно соблюдаемое и свято чтимое время послеобеденного отдыха и сна, я обыкновенно с частью бодрствующих дворян, когда с Перемогой, когда с выделенными им дружинниками, выезжал на конные прогулки по городу и его пригородам. Благодаря этим выездам всегда удавалось узнать или приметить что-то новое, да и смолянам полезно лишний раз на своего потенциального в будущем князя поглядеть. Все на пользу пойдет моему нарождающемуся авторитету среди горожан, кроме того, и смолянам мой искренний интерес к их житью-бытью льстил.

Первое свое знакомство с городом я начал с обследования крепостных и защитных сооружений. У надвратной башни, где осуществлялся въезд/выезд из окольного города, всегда толпился народ и присутствовала вооруженная охрана.

– Позовите боярина Пивова, – обратился Перемога к воротной страже. – Княжич, Владимир Изяславич, желает осмотреть вашу городню.

– Боярин Ян Васильевич Пивов, он и его люди отвечают за охрану этой надвратной башни, княжич, – пояснил мне пестун.

Искомый боярин явился верхом, минут через десять. Я все это время с интересом наблюдал за простым народом, безостановочно снующим туда-сюда у ворот.

Боярин, лет пятидесяти, с напыщенным достоинством спешился, отдав поводья сопровождающему его стремянному.

– Будьте здравы, княжич и вы, люди православные! – кланяясь всем сразу, сказал он.

– Здрав будь, боярин, – ответил за всех Перемога. – Дозволишь ли княжичу осмотреть окольные стены и вежи[11]11
  Вежи – башни.


[Закрыть]?

– Завсегда рад угодить нашему князю и его наследнику! – чуть поклонившись, следуя местному политесу, ответил боярин.

Живой цепочкой, следуя один за другим, по внутренним лестницам поднялись на мощные, рубленные из дуба стены. Так началась довольно занимательная и, чего уж там, познавательная экскурсия, растянувшаяся на пару часов.

Укрепления Смоленска состояли из непосредственно городских укреплений (окольный город), укрепленного посада и монастырей. Валы с деревянной стеной, окружавшие город, располагались от верховьев Пятницкого оврага на западе и до оврага Крутой Боярак на востоке. На востоке южный вал, дойдя до верховьев оврага Крутой Боярак, поворачивает на север, и дальше восточная часть городских укреплений шла по верху левого склона оврага и выходила на Костеровскую башню, где стояли Крылошевские ворота. Речка, впадающая в Днепр перед этими воротами, образовывалась слиянием Зеленого и Георгиевского ручьев. Западная граница городских укреплений определяется также достаточно четко. Южный вал поворачивал к северу, выходил на Васильевскую гору и по ней спускался к Пятницким воротам. С запада эту часть городских укреплений защищал глубокий овраг с протекающей по нему Пятницкой речкой. Северная граница городских укреплений проходила вдоль берега Днепра от Крылошевской башни до Пятницких ворот.

Вышеописанные укрепления очерчивали территорию, которую называли Окольный Старый город. Окольный город пересекался улицей под названием Большая дорога, которая делила его ровно пополам на Пятницкий и Крылошевский концы. С запада к Пятницкому концу окольного города примыкал так называемый Пятницкий острог. На территории острога располагались главная городская площадь и рынок в одном лице – торг. Западнее острога, за речкой Чуриловкой, на Свирской горе стоял княжеский дворец вместе с дворцовым храмом Михаила Архангела. Часть хозяйственных построек дворца (различные амбары) была вынесена ближе к устью речки Чуриловки. Речными путями доставлять грузы на Руси было намного удобней.

На правом берегу Днепра (Заднепровье) располагался Ильинский (по-другому назывался еще Городенский) конец Смоленска. Он был втиснут между речкой Городянкой и Ильинским ручьем. Здесь же, сразу за речкой Городянкой, была расположена еще одна княжеская резиденция, и при ней дворовая церковь Петра и Павла.

То есть Смоленск, подобно Новгороду, делился на концы. Центрами концов были церкви. Главной церковью самого густонаселенного Пятницкого конца была церковь Св. Параскевы-Пятницы, Ильинского конца – церковь Св. Пророка Ильи. Обособленно от остальной части города стоял Смядынский монастырь (в честь св. мучеников Бориса и Глеба) – он лежал в низменной местности, на берегу Днепра, при впадении речки Смядыни. Смоленские князья принимали здесь пострижение и погребались.

Рядом с городом размещались села Ясенское и Дросенское, принадлежавшие епископской кафедре.

На левом берегу Днепра располагались важнейшие пристани. Нижняя пристань находилась в месте, где в Днепр впадает небольшой приток Кловка, здесь был Нижний Волок. На запад от Кловки шли труднопроходимые песчаные бугры и глубокая речка Ясенная. Выше Смоленска находилась верхняя пристань (Верхний Волок). Здесь выгружались товары, привозимые с востока: из Средней Азии, Персии, Булгарии, а также из Ростово-Суздальской земли. Обе пристани соединялись Большой (Великой) дорогой. Между Верхним и Нижним был Средний Волок, проходящий по Западному логу.

На правой стороне Днепра, на Покровской горе, стоял Крестовоздвиженский монастырь.

Смоленск был вытянут вдоль Днепра узкой полосой, протяженностью примерно в восемь километров от Троицкого монастыря в устье реки Кловка на западе и до кафедрального храма на восточной окраине речки Рачевки. Ширина жилой полосы занимала не более километра, следовательно, общая площадь города по левому берегу составляла 8 квадратных километров. Заднепровье имело площадь 3 квадратных километра. Таким образом, общая площадь города была ориентировочно около 11 квадратных километров. Такой типичный для начала двадцать первого века областной райцентр. И численность населения ему под стать – 11,5 тысяч человек, хотя еще совсем недавно в городе проживало 35 тысяч человек (для сравнения в Киеве до 70 тысяч человек, в Новгороде до 30 тысяч человек). Но мор, неурожаи и голод сделали свое черное дело. Тем не менее было заметно, что город начинает потихоньку возвращаться к жизни, выжженные в противоэпидемиологических целях дома уже стали потихоньку отстраиваться приезжими.

Так как Смоленск всецело, за исключением некоторых церквей, был городом деревянным, то из-за высокой пожароопасности здесь преобладала дворовая застройка усадебного типа. Такая застройка помимо защиты от выгорания города также позволяла горожанам иметь приусадебные участки, на которых выращивались капуста с репой, содержался скот (у смолян были свои загородные выпасы и сенокосные угодья) и птица (зерно закупалось у крестьян).

В Смоленске постоянно проживало большинство крупных бояр-феодалов и купцов. Дворы этих личностей сразу бросались в глаза, они были и много богаче, и по размерам раза в три больше дворов рядовых горожан. Чисто аристократических кварталов (Рублёвок) не было, боярские родовые гнезда располагались чересполосно с кварталами, заселенными рядовыми горожанами. Это обстоятельство сильно способствовало распространению влияния бояр на городские низы, мешало консолидации последних.

К тому же в боярских усадьбах жило и трудилось множество народа, в том числе и из числа вольнонаемных работников. В этих усадьбах располагались всевозможные производства – кузнечные, литейные, гончарные, бондарные, косторезные, ювелирные, кожевенные, деревообрабатывающие, ткацкие и другие.

Жилые усадьбы-дворы ограждали от улиц и соседей крепким деревянным частоколом из вертикально стоящих бревен. Этот тын делался из еловых бревен диаметром 13–18 сантиметров. Высота частокола достигала 2–2,5 метра. К моему удивлению, на некоторых заборах были вырезаны ругательства, а на глиняной обмазке встречались скабрезные рисунки.

Сами улицы были крайне узкими, две повозки могли разъехаться с трудом, да и то не во всех местах.

Из камня в Смоленске были возведены двадцать шесть храмов, такие как Успения Пресвятой Богородицы (Мономах, 1101 год) или Успенский собор, Святых Бориса и Глеба в Смядынском монастыре (Ростислав, 1145 год), церковь Св. Архангела Михаила (Давид Ростиславич), храм Св. Иоанна Богослова (Роман Ростиславич). Вышеназванные храмы отличались великолепной внутренней отделкой, драгоценными окладами на иконах и внешним величием.

Улицы города были покрыты деревянными мостовыми, вдоль них, а также с территории усадеб, была проложена целая система дренажей и водоотводов, избавляющих город от излишков воды. По ним сточные воды стекали в овраги и ближайшие речки.

Накануне я посещал Успенский собор – главный храм города, в 1150 году князем Ростиславом Мстиславичем он был передан в Смоленский епископат в полное ведение вместе с княжьим детинцем. В этом соборе хранилась одна из главных святынь православной Руси – византийская икона Одигитрии.

На восточном, северном и западном склонах Соборного холма размещались небольшие усадьбы церковной братии, соединенные переулками и проулками. Южный склон не был заселен, так как имел большую крутизну. Крепостные сооружения, опоясанные сухим рвом, объединяли всю эту систему в надёжное оборонительное кольцо. Рядом с собором стояла плинфяная (кирпичная) церковь, являющаяся домашней церковью смоленских епископов. Также я обратил свое внимание на кирпичную башню, находившуюся у въезда на собственно территорию соборного двора, играющую оборонительную роль. Примененный здесь при строительстве кирпич меня серьезно заинтересовал, так как камень в условиях Смоленска представлен в виде бутового камня, гравия, валунов и булыжников, но это не самый подходящий материал для массового строительства (кроме, конечно, фундамента), в отличие от повсеместно залегающих глин, годных для производства тех самых плинф, а также керамики и черепицы. Побеседовав с настоятелем, я выяснил, что плинфы производят малыми партиями в Смядынском монастыре, поэтому именно туда я и направился на следующий день.

Вместе со мной на ознакомительную экскурсию в монастырь, выполняя представительско-охранные функции, поехали три дворянина и четверо широко зевающих из-за пропущенного послеобеденного сна княжеских дружинника.

Первое, что бросилось в глаза еще при подъезде к монастырю, – это возвышающийся над монастырским селением золоченый крест церкви Святых Бориса и Глеба. Архимандритом Борисоглебского (Смядынского) монастыря был владыко Валерьян, не так давно сменивший почившего Феодосия – прежнего монастырского настоятеля. Местный церковный босс, довольно молодой, приятной внешности мужчина, примерно возраста Христа, встречал нас у монастырской речной бухты. Уж каким образом он узнал о приезде к нему незваных гостей, для меня осталось загадкой.

Перекрестившись и вручив подбежавшим служкам своих коней, «паломники» вошли внутрь Святых врат. Мне и сопровождающей мои персону кавалькаде пришлось спешиться и далее медленно брести в компании с архимандритом, по пути неспешно обозревая окрестности. Эта прогулка проходила под непрерывный аккомпанемент негромкого и слегка простывшего голоса архимандрита. Всё, на что я бросал свой взгляд, тут же отцом Валерьяном комментировалось. Архимандрит поведал мне много нового об этом величественном, шестистолповом трехапсидном крестовокупольном храме.

Неспешно ведя великосветские беседы, мы посетили княжескую галерею-усыпальницу. Вотчий княжеский храм изначально был задуман как место упокоения потомков Ростислава и их семей, как мавзолей Ростиславичей. Кроме них Давидом Ростиславичем из Вышгорода сюда были привезены деревянные гробницы святых братьев Бориса и Глеба, в честь которых, собственно говоря, Смядынский монастырь получил свое второе название – Борисоглебский.

Обследовав некрополь и храмовые внутренние помещения, поставив свечки и помолившись в еще одной малой церкви, Васильевской, расположенной здесь же, на монастырской территории, мы с Валерьяном наконец-таки вышли на свежий воздух, пройдя сквозь монастырские ворота.

Пока я крутил головой, рассматривая открывшийся пейзаж, мы незаметно миновали чернеющие, еще не засеянные огороды, предназначенные под посадки столь любимых смолянами капусты и репы. Сразу за огородами находилась небольшая деревянная поварня, в которой варили капусту, выросшую на этих самых огородах, а также деревянные погреба, где вышеназванный продукт хранили в квашеном и свежем виде. Около огородов раскинулись кельи, где жили, по словам архимандрита, «старец огородник да детеныши».

Наконец, сделав кругаля по окрестностям, процессия, ведомая архимандритом, вернулась к монастырским Святым вратам.

– Здесь мы селим гостей, кои приезжают на монастырские ярмарки, – проинформировал архимандрит, указав на гостиный двор, и с намеком продолжил: – Если, княжич, не побрезгуешь, то можешь здесь с дорожки отдохнуть и вкусить скромную монастырскую пищу.

– Некогда, честной отче, – ответил я не раздумывая, сразу же уловив посмурневшие лица дружинников, – меня больше монастырское хозяйство интересует.

– Небось плинфы наши? – хитро прищурился архимандрит.

– И они тоже, но давай, отче, все по порядку, вон там, – я указал на стоявшие рядом с гостиным двором здания, – что у вас?

– Амбары для хранения ярмарочных товаров, справа конюшни, куда ваших коней уже отводят, а рядом две житницы, в одной из них хранят овес, в другой – седла, узды, подушки, попоны, косы, полсти, вожжи, – перечислял архимандрит, слегка расстроившись по стынущему на гостином дворе так и невостребованному полднику.

– И какими же товарами вы на своих ярмарках торгуете и откуда их берете?

– Не берем, а сами делаем, – с гордостью ответил архимандрит, – а товары наши не хитрые, но всем нужные. Мастерят наши монастырские умельцы и ремесленники-холопы из глины плинфы и горшки, а из дерева – сани, телеги, оси, дуги, оглобли, колеса и всякий иной санной и тележной запас. Вот ентим всем, с Божьей милостью, и торгуем потихоньку.

«Вот тебе и монастырь, – подумалось мне, – по современным меркам это самый настоящий промышленно-сельскохозяйственный гигант!»

– Еще зерна на водной мельнице жерновами в муку перетираем, правда, сама мельница отсюда далече, – скромно потупившись, добавил архимандрит, чем меня окончательно добил.

А я-то думаю, каким макаром мне организовать производство водяных колес, а тут уже есть все готовое, приходи и бери. Без мастеров или подмастерьев я из этого монастыря ни в жисть не уйду! Понятно, что здешним водяным колесам до своих аналогов времен Петра Первого как раку до Луны, но сам принцип их производства, а, что самое главное, для меня материал, то есть породы применяемого дерева уже известны и не надо никакие эксперименты ставить!

Пока я обдумывал, как лучше «выкрасть» у архимандрита умельцев, изготавливающих плинфы и водяные колеса, отец Валерьян, неспешно ведя своих «высоких» гостей, то и дело тыкая по сторонам пальцем, рассказывал о предназначении тех или иных монастырских построек.

– Вон там двор служен, – архимандрит указал на два десятка рубленых клетей, соединенных сенями, – желаешь ли их, княжич, осмотреть?

– Нет, покажи мне лучше умельцев, делающих водяные колеса!

– Это нам надо на санный двор идти…

– Пошли, отче, посмотрим.

Архимандрит нехотя повернул налево и с явным недовольством повел навязавшуюся на его голову честную компанию по раскисшей от грязи тропе.

– Нашу монастырскую мельницу водяную измыслил брат Мефодий, он сам родом из ромеев, у них там, в империи, подобных чудовин много, – говорил архимандрит, стряхивая с обуви налипшую на нее грязь.

На санном дворе стояли четыре большие избы: в двух из них делали сани, телеги, колеса и все сопутствующие им детали, а в двух других жили чернеческие (монастырские) холопы, которые по мере сил и способностей помогали в производстве.

Первым делом мы зашли в жилую избу, там два десятка оборванцев, соревнуясь, кто быстрей, наперегонки хлебали из горшка чечевичную похлебку. При нашем появлении все они повскакивали с лавок и повалились на колени.

– Где Алексий? – спросил архимандрит у монастырских работяг, а мне после их ответа пояснил, что Алексий – главный их мастер в колесном производстве.

– Понятно, – ответил я ему, – брат Мефодий у вас теоретик, а Алексей – практик.

– То ты верно подметил, княжич. У Алексия золотые руки, у брата Мефодия – голова.

А мне на эти слова архимандрита вспомнилась народная мудрость: «Дурная голова рукам покоя не дает». Алексий нашелся в производственном секторе, активно колдующим над тележным колесом.

Как оказалось, само водобойное колесо было на зиму снято с речки, а все его механизмы, валы-шатуны разобраны и хранились прямо в этой же мастерской. Я не только тщательно осматривал все конструкции, но и активно переговаривался с отирающимися рядом рабочими, пытаясь понять, кого из них следует сманить у архимандрита к себе. Ненавязчиво я смог узнать у работяг, кто из них участвовал в постройке и может в принципе смастерить подобное колесо с мельницей, про себя выделив и запомнив имена самых перспективных «робят пустошки». Покончив с расспросами, я попросил архимандрита провести меня к месту гончарного производства.

Монастырский гончарный двор делился на три секции. Горшки и иная глиняная посуда производились в помещении, все плинфяное производство размещалось прямо под открытым небом, а продукция обоих производств обжигалась в странного вида гончарной печи. Гончары весело наяривали на ножном гончарном круге: в нижней части оси он имел маховое колесо, приводимое в движение ногами. А в выкопанной посреди двора яме несколько покрытых глиняной коростой мальцов упорно месили ногами глину с песком. Здесь я также в ходе «экспресс-допроса» выяснил, кто из присутствующих соображает в плинфяном производстве, а также имеет представление о том, как складывать печь.

После того как по настоятельной просьбе отца Валерьяна в местной столовой был утолен разыгравшийся от производственной экскурсии аппетит, мы вдвоем с архимандритом направились в его келью для приватного разговора.

– Давайте, честной отче, не будем ходить вокруг да около, а сразу поговорим начистоту. Мне нужны ваши подмастерья из санного и гончарного двора, – начал я с места в карьер.

– Позволь узнать у тебя, княжич, на коль они тебе потребны? – спросил архимандрит.

– Плинфы и печи я буду делать для себя, не на продажу. Водяные колеса мне потребуются для кузни. Сани и телеги я делать не буду и цену вам в этом деле не собью.

«Слова не князя, а купца, не мальчика, но мужа», – подумал архимандрит, глядя на не по годам разумного княжича.

– Зачем тебе, княже, понадобились на кузне водяные колеса, молоть железо, что ли, хочешь? – с затаенной издевкой спросил архимандрит и, перекрестившись, добавил: – Прости меня, грешного.

– Угадал, отче, вместо жерновов приспособим молот и будем шлак из криц выбивать.

Архимандрит с таким удивлением на меня посмотрел, что мне подумалось, уж не нимб ли у меня над головой появился… или рога, даже на всякий случай провел ладонью по волосам, чтобы убедиться, что там ничего не выросло.

– Действительно… – задумчиво почесывал заросший подбородок архимандрит, – интересная у тебя задумка, и ведь может из нее толк выйти!

– Ну, так как, отче, уступишь мне нескольких подмастерьев?

– Кого ты хочешь забрать?

Я перечислил ему приглянувшихся мне работяг.

– Да, княжич… – вздохнул архимандрит, – губа у тебя не дура и глаз-алмаз, самых лучших подмастерьев увести хочешь…

– Я попрошу князя возместить вам понесенные убытки, сумму, отче, назови?

– Сделаю доброе дело, так их забирай, – архимандрит решительно махнул рукой, – мастера у меня останутся, и подмастерьев они себе новых выучат.

– Спасибо, честной отче, я твой должник, потребуется от меня помощь – обращайся, а за людишками я завтра княжьих челядинов с телегами пришлю, они их и заберут.

С последними словами я встал и протянул архимандриту руку, после секундного замешательства Валерьян вскочил и крепким рукопожатием были закреплены словесные договоренности.