Текст книги "Перевоплощение"

Жизнь 1101-я

9

– Мы неправильно воспитали нашу дочь, это твоя вина, твоя вседозволенность и всепрощение, ты совершенно неспособен проявить власть. Где твоя дочь?! – дама чуть за сорок говорила по телефону, говорила уже с полчаса, испытывая собеседника и угрозами, и заклинаниями, и упрёками, но в конечном итоге всегда срываясь на крик. Ей никак не удавалось осмыслить, как можно не реагировать на то, что дочь не ночевала дома, даже если ей девятнадцать лет. Ведь девочка – совсем ребёнок, оттого и состоялся её первый отрицательный опыт общения с мужчинами. Дама не понимала, куда делся добрый муж и отец, где тот чуткий и внимательный человек (перебор, таким она его давно не считала), который всегда был рядом и вдруг, в какое-то мгновение, его не стало, словно она принимала за живое эфемерный контур, исчезнувший от лёгкого дуновения ветерка. Ещё вчерашний день размывался похожестью на все предыдущие дни их счастливого (очень крутой допуск) двадцатидвухлетнего брака, когда она вернулась с вечернего спектакля (плюс небольшая вечеринка) и, уверенная, что дочь спит в своей комнате (муж уже храпел, желая ей тем «спокойной ночи»), со спокойным сердцем тоже легла. Утром всё переменилось, и, обнаружив на автоответчике то дурацкое сообщение Ксюхи, она позвонила мужу (после неудачной попытки связаться с дочерью), надеясь на понимание и принятие мер. Она всё говорила и говорила, а он всё молчал и молчал.

Он терпеливо слушал причитания жены, некогда очаровательной и нежной, а теперь походившей на расписную фарфоровую куклу с дурацким писклявым голоском, пришедшим на смену любимому им колокольчику. Когда-то он нежился в её голосе, нежился часами, не обращая внимания на произносимый бред, какой толк от слов, если ты очарован звуком, взбудоражен гибким, упругим телом, а смыслом наполняешься в собственных фантазиях. Их love story не претендовала на поэму, ограничившись несколькими строфами, – колокольчик улетучился с сигаретным дымом, тело потяжелело, не потеряв остатков привлекательности (в его фантазиях присутствовали совсем иные образы, по-прежнему молодые и ненасытные), не изменился лишь бред, произносимый изо дня в день, с завидным постоянством. Сплошные руины, но и они источались в песок. Впрочем, дочь он обожал.

Алексей Петрович вырос в интеллигентной семье, папа профессор (обыкновенный доктор наук) одного уважаемого института, а мама директор универмага (это серьёзнее), данное сочетание открыло семье некоторые перспективы в обществе социалистического распределения. После института (отцовского, конечно) Алексей Петрович пошёл в науку, а ещё на третьем курсе женился на сокурснице, и через положенный срок родился мальчик, а ещё через два года – Ксюха, всё как у людей. На заре капитализма научную работу пришлось отбросить и впрячься в коммерцию, впрочем, не впрячься, а просто перенять у матери бразды правления теперь уже собственным магазином. Потом прибавились другие магазины, образовав к настоящему времени торговую сеть. Сын учился на юриста, ему предстояло наследовать семейный бизнес, а дочь заставили изучать финансы, что не менее разумно.

В начале девяностых годов Алексея Петровича посвятили в семейную тайну: оказывается, его отец (дед, прадед) происходил из дворян и имел графский титул, так что теперь он тоже типа граф. В наше время опасаться нечего, и Алексей Петрович рассказал обо всём жене и детям. Зря рассказал. Веселье сменилось тщеславием, глупым, вычурным тщеславием, заставившим поступиться здравым смыслом ради пустого самолюбования и «счастливого» презрения остальных, «неблагородных». Под влияние попали жена Алексея Петровича и сын, а Ксюхе – «до фонаря».

Нескончаемый поток слов отчаянно мешал работать, нет, Алексей Петрович не чёрствый человек, каким его выставляла жена, но за дочь он не переживал, считая её вполне взрослой и достойной собственных ошибок. Иначе никак, ведь его нынешняя любовница, весьма молодая особа, имела самостоятельности и здравомыслия, особенно здравомыслия, поболее, чем у жены, лишний раз убеждая, что возраст ещё не гарантирует настоящего опыта. А то, что однажды он вмешался в личную жизнь дочери, так это на пользу, пусть девочка знает, что её при необходимости защитят.

– Что ты от меня хочешь? – Алексей Петрович не выдержал, вместо того, чтобы сосредоточиться на очерёдности исполнения контрактов в увязке с недельным прогнозом поступления выручки, ему приходилось барахтаться среди малосвязанных слов, всхлипов, вздохов и прочих эмфатических излишеств.

– Как это что? – она растерялась от вопроса, вклинившегося в её монолог. Она не ожидала признания собственного бессилия, особенно после всего ею сказанного, собственно, она хотела лишь заставить его серьёзно поговорить с дочерью, после того как та вернётся домой. Она надеялась разбередить в нём отцовские чувства, понимая, что он продолжает отдаляться от неё, надеялась вернуть семье, пусть частично, но вернуть, отняв немного у работы и немного у той порочной связи, на которую он себя обрёк.

Конечно, она знала про адюльтеры мужа, знала и терпела, но последняя пассия, практически ровесница дочери, вызвала горячий протест, желание кричать и бить посуду, но она молчала. Она ни разу не попрекнула мужа своим недоверием, даже сейчас, будучи в заведённом состоянии. Когда это произошло первый раз (давно, очень давно), она не знала, что говорить и как говорить, она не то чтобы растерялась, она, скорее, возгордилась, считая даже разговоры на подобную тему унижением её любви. Для второго раза женщина приготовила целую речь, полную укоров и малоприятных сравнений, речь, призванную отхлестать загулявшего мужчину, заставить его задуматься и отказаться от порочного образа жизни. Но все слова вставали комом в горле, когда она видела глаза детей, смотревших на отца с обожанием и нежностью, глаза, в которых отражалась его бесконечная ласка и безграничная любовь. Она не смогла ударить по семье, подвергнуть идеал свержению и снова промолчала, снова простила. После этого осталось смириться, поставив на первое место благополучие семьи, а теперь, когда дети выросли, а она потеряла былую свежесть, приходилось думать и о себе, ведь любой серьёзный скандал станет губительным прежде всего для неё, оставляя взамен лишь сомнительное моральное удовлетворение. Всё бы ничего, но последнее увлечение мужа не давало покоя, она боялась этой девушки, этой малолетки с хваткой тигрицы.

– Я бы не прерывал твоего молчания, – Алексей Петрович не отказал себе в удовольствии съехидничать, считая это маленькой местью за испорченное утро. – Но твоё частое дыхание становится навязчивым, по-моему, я сейчас почувствую твой запах.

– Ничего, не задохнёшься, чудак бесчувственный, – использование эвфемизмов, делало её фразы комичными, лишая страсти и «праведного» гнева, но при правильном прочтении получалось убедительно. Что поделать, матерщина претила всей её теперешней сущности, хотя по молодости всякие словечки слетали. – Ладно, дома поговорим, я слышу, Ксюша вернулась.

Ксюха надеялась, что обойдётся, но прошмыгнуть к себе не удалось, путь лежал через зал, а там, в позе Моисея над осколками разбитых скрижалей, стояла её мать. Ксюха виновато улыбнулась и нервно повела плечами, стараясь втянуть голову хотя бы до их уровня – не действовало, похоже, Моисей собирал весь свой гнев, чтобы исторгнуть из глаз смертоносные молнии, повергая непослушное стадо. Тогда Ксюха опустила глаза долу и, оставив руки безвольно свисать вдоль тела, пошаркала левой ногой, получилось смешно, и она прыснула лёгким девичьим смехом.

– Прекрати паясничать! – громковато, но бедная женщина видела не только дочь, но и привлекательную молодую женщину, эта мысль появилась случайно, а сравнение оказалось беспощадно, что же ей оставалось – только кричать и плакать. Крика сегодня достаточно, и она заплакала, опустившись на пол. Нет, дочь она любила, как же иначе, но когда дети вырастают и отдаляются, что естественно, кажется, это кара за собственную невнимательность и нелюбовь, когда твоё эго, отражаясь от детей, как от зеркала, пробивает брешь в привычном укладе и благополучии, пожирая их – так иногда начинается старость. Или в театре, привыкнув «бороться» за чьи-то поддельные чувства, иной раз срывая аплодисменты, она утратила ту часть себя, которая формирует отношение к жизни, отношение к людям – далёким и близким, заменив её компотом из сыгранных ролей, в том числе и неудачных, постигнув то, от чего всегда предостерегали лучшие режиссёры. Сложность и в том, что исполняемые роли – это молодые женщины и даже девушки, роли, от которых она категорически не отказывалась, используя своё влияние и влияние мужа, а, добившись цели, успокаивала труппу, что со следующего сезона перейдёт в правильную возрастную категорию. И так из года в год. А сейчас она плакала, растирая косметику по лицу, испытывая и одиночество, и страх, и усталость от бесполезной гонки за молодостью и счастьем.

Ксюха собиралась удивиться, со свойственным ей сарказмом, но неподдельная грусть, раскрасившая щёки матери чёрными штрихами, погасила запал, оставив девушку стоять в нерешительности. Что дальше? Уйдёшь к себе – обидишь мать; потянешь из себя слова утешения – сфальшивишь, для этого надо сопереживать, или получится как в сериалах; а для жалости и иных сентиментальных чувств, не выражаемых словами, требуется особый эмоциональный настрой, да и непонятно, отчего она расплакалась:

«Ведь всё хорошо, все живы, здоровы, в доме достаток, все всех любят», – Ксюха вздрогнула.

Ей стало неприятно от наглой лжи самой себе, неприятно потому, что сама она давно не испытывала ничего глубокого к матери – Ксюха ошибается, она в эмоциональной ловушке. Много раньше, будучи несмышлёным ребёнком, Ксюха знала точно, что обожает мать, чему были простые и точные ориентиры – зависть подружек и привилегированное положение в местной «песочнице» – как же, дочь артистки. Потом это стало нормой, особенно после перевода из обычной школы в мажорную, где удивляться приходилось самой, это потребовало нового наполнения образа, наполнения чувствами, но актриса оставалось той же актрисой, много работающей и сильно устающей, что сводило общение к минимуму, а для ребёнка – чувства без общения непостижимы, так же как общение без чувств – пустой звук. Знакомая картина – ни отчуждения, ни отдаления, дни, похожие друг на друга, привычные вопросы, бесцветные ответы, праздники как будни, а будни и того противней. При чём здесь чувства? Собственно ни при чём, принятый уклад жизни (проще – быт) не представляет для них никакой угрозы, слишком уж различны эти категории, но данная различность весьма удобна для оправдания своей нелюбви в угоду разбушевавшемуся самолюбию. Ксюха попала в число этих несчастных людей. Временно или навсегда?

Девушка сидела на тёплом полу, рядом с матерью (когда успела?), обхватив руками ноги, согнутые в коленях и подпирающие подбородок, ей не хотелось ничего говорить, не хотелось ничего делать и никуда идти, просто сидеть и, блаженно улыбаясь, скользить взглядом по гладкой пустой стене, радуясь тому, что не за что зацепиться и ничто не зовёт вернуться в настоящее. Прошёл час или половина от этого. Мать, очнулась первой:

– Дочь, от тебя пахнет.

– И это меня не удивляет, – Ксюха провела рукой по своим волосам и вздохнула.

– Я надеюсь, мне не о чем беспокоиться?

– Пока не о чем.

– А в смысле алкоголя?

– Тем более.

– Тогда избавься от этого дурного запаха.

Ксюха избавилась, вернув чистоту и благоухание. После ванной захотелось поесть, и девушка спустилась в столовую, где уже сервировался стол. Хозяйка, предугадавшая желание дочери, деловито покрикивала в сторону кухни, где готовилось что-то ароматное, пусть и на скорую руку. Наконец, кухарка (кроме неё есть и другая прислуга) подала горячее, и Ксюха с большим удовольствием приступила к трапезе. Мать не мешала, но, когда стали пить чай, задала ожидаемый вопрос:

– Кто он?

– Кто, он?

– Твоё новое увлечение.

– Ты торопишь события.

– Но ты не ночевала дома.

– Ну и что?

– Он человек нашего круга?

– Нашего – это какого?

– Хватит с меня и одного проходимца.

– Тебе лучше знать.

– Не хами матери!

– Извини, вырвалось.

– Ладно. Кто его родители?

– Понятия не имею.

– Где он живёт?

– Недалеко от института.

– Надеюсь, не в общежитии?

– Надейся.

– Как ты можешь?

– Вижу, ты и не надеешься.

– Я буду против.

– Я пока тоже не «за».

– Тогда зачем?

– Ты первая начала.

– Но мне важно знать.

– Ничем не могу помочь.

– Ты не хочешь говорить?

– Я не знаю ответов на твои вопросы.

– Но кто он?

– Он, – она аккуратным движением кисти чуть отодвинула от себя пустую чашку с блюдцем и вышла из столовой.

Сева встретил Ксюху по окончании первой пары, когда выходил из аудитории, получилось неожиданно, ведь он ждал её к началу занятий, рисуя в воображении чудесную лекцию, на протяжении которой они сядут рядом, как те же Вик и Светка, не расстававшиеся и сегодня. Соседство оказалось иным. Смирившись, что в ближайшие полтора часа он не увидит Ксюху, пришлось лицезреть Кузю, плюхнувшегося рядом и пробубнившего вялое приветствие. Без особого интереса Сева узнал о вчерашних перемещениях пары алкоголиков, после чего обнаружил приготовления Кузи к полноценному прослушиванию лекции – в его сумке пряталась канистра (пластмассовая, для пищевых продуктов), заполненная пивом, а за незаметную доставку продукта отвечал тонкий и гибкий шланг, в общем, вполне комфортно. Пить Сева отказался, помня о скорой встрече с девушкой, и Кузя предался блаженству и расслаблению в одиночестве – трезвые не считаются.

Не так давно, меньше года, Кузя не являлся горьким пьяницей, точнее, он почти не пил – полная противоположность себе нынешнему. Тогда наблюдался уверенный в себе молодой человек с чёткой программой жизни, по крайней мере, на десять лет вперёд, но программа сбойнула на втором пункте, вместо невесомого флёра романтических отношений, обязывающих разве что хранить их в памяти, как аромат юности, Кузя влюбился со всей силой несущей его инерции. Быстро перестроиться он не сумел, а потом стало поздно, настолько поздно, что через мгновение стало одиноко и выключился свет. Пристрастившись к алкогольным напиткам, Кузя открыл, что человек пьёт не «от» (чтобы заглушить), а «для» (чтобы обрести), но состояние это мимолётное, где-то на пороге сознания, а потому достижимое не всегда, случалось и проскакивать мимо. И всё-таки возможность получить глоток радости, составлявшей смысл его настоящей жизни, заставляла захлёбываться в зловонных потоках день за днём, месяц за месяцем, бесконечный заплыв, пока не остановится сердце.

Увидев Севу, который аж засветился, Ксюха заулыбалась – всегда приятно радовать одним своим появлением, тем более простояв никак не меньше двадцати-тридцати минут, разумно не заходя в аудиторию в конце занятий. Во время этого стояния она поймала себя на мысли, что выглядит предельно глупо, особенно обнажаясь самой причиной, будто для девушки нет другого достойного занятия, кроме как ждать молодого человека, которого и своим-то рано называть. Но ей нравилось это положение, она прождала бы ещё час, если понадобится – ведь платонический, чистый период отношений такой короткий, и такой прекрасный.

– Ксюш, привет снова, – только и успел сказать Сева и, не оставляя времени на ответ, смело и решительно поцеловал её в губы, нимало не смущаясь присутствия студенческой общественности.

– И тебя, – не сопротивляясь, но и не позволяя поцелую длиться дольше дружеского – но только по времени, по встречному же движению губ Ксюха выразила иное.

Подошли Вик и Светка, после вчерашней совместной вечеринки Ксюха их не проигнорирует, а ведь день назад она представлялась им обитательницей другого, блистающего мира. Теперь же, пожалуйста, подходи и болтай у всех на виду, не боясь унижения – в чём-то мысль обоснованная – Ксюха умела язвить. Особенно удивлялась Светка, она не понимала, почему Ксюха выбрала Севу, ничем не примечательного, ординарного парня, ведь примерно год назад Светка оказалась случайным свидетелем того, как Ксюха жёстко и обидно отшила одного бедного (и в прямом смысле) парня, имевшего несчастье в неё влюбиться. Никто не подумал, что причина крылась не в социальном статусе претендента, а, например, в ужасном запахе изо рта (у Ксюхи чуть глаза на лоб не вылезли, что также получило иную трактовку). Светка поздоровалась с Ксюхой и Севой кивком, а потом спросила, обращаясь к Ксюхе:

– Как чувствуете себя после вчерашнего?

– Замечательно, – Ксюха рассмеялась. – Только сделай личико попроще.

– Действительно, – встрял Вик. – Ты чего выкаешь-то.

– Ой, вот только не надо тупить, – Светка тряхнула головой, сбить её трудно, сказываются тренировки с Ёлкой. – Просто я обращалась к вам обоим одновременно.

– Верно-верно, все так и поняли, – Сева избегал свары, зная, что заведённую Светку не застопорить, да и оскорблений всяких наслушаешься.

– Ладно, прикинусь дурочкой, – и чего Ксюху понесло, она сама не понимала.

– Да ты, я вижу, не угомонишься, – Светка приняла боевую позицию, ноги на ширине плеч, руки в боки, тело чуть наклонено вперёд. – Раз богатенькая, так можно на людей наезжать? Дрянь! Тварь! – прочие слова опустим, и так понятно, что классовые противоречия прорвались сквозь воспитание и человечность, демонстрируя уже не Светку, а некое подобие разбуженного пролетария.

Сева чуть слышно застонал, он совершенно растерялся, не понимая, как помочь любимой, такой маленькой и хрупкой, не драться же, в самом деле, со Светкой, если она нападёт. Сообразительность проявил Вик, как только Светка перешла на отрывистые слова, он встал между обеими девушками всеми ста (и больше) килограммами своего тела, лицом к Светке, которую обнял, успокаивая, а потом поднял на руки (тут нашёлся и Сева, вызвавший лифт) и, войдя с ней в лифт, уехал прочь.

Ксюха ничего не понимала, затевая привычную пикировку (которая в столь юном возрасте несильно отличается от грубости), она ожидала такой же игры, всего лишь обмен уколами к всеобщему удовольствию, вместо этого оголтелая агрессия (знакомое сочетание) и физическая угроза. Ксюха никогда не знала, как это быть бедным, а потому, спровоцировав конфликт, искренне удивилась:

– Сева, почему она так?

– Кто её знает, шиза наверное нашла, или физиология, – как бы извиняясь, Сева на миг опустил глаза.

Ксюха скривила губы, столь простое и глупое объяснение заменяло правду, ею не являясь, но её затеняя. Сева лукавил, он прекрасно во всём разобрался, но, оставаясь со Светкой по одну сторону баррикад, не имел права на осуждение, также избегая честного разговора, опасаясь предстоящих проблем и сложностей, которым место в будущем, а в настоящем положено наслаждаться и ни о чём не сожалеть.

Светка, посопротивлявшись в объятиях Вика, утихомирилась ещё до того, как лифт достиг первого этажа. Её мучил тот же вопрос, что и Ксюху:

«Почему она так?».

Вернее, не «почему», а «за что» – в силу отсутствия видимых причин для обиды. А раз нет причин, то сделанные выводы верны и мажоры – кичливые уроды, презирающие остальных людей. Однако не всё укладывалось в эту простую схему, в частности отношение Ксюхи к Севе – обычному парню:

– Вик, как ты думаешь, почему эта гадина выбрала нашего Севу?

– Потому что она не гадина, – в настоящей истории Ксюха его, конечно, разочаровала своим резким, бестактным выпадом, но он считал это в порядке вещей у нынешних хозяев жизни (а разве у прошлых по-другому?). Тот же Костя отпускал и не такие плюхи в его, Виков, адрес, но без злого умысла или желания обидеть, просто так они устроены эти люди, считающие, что иерархическое преимущество даёт право на остроумие в пороговых ситуациях. – Девочке захотелось позубоскалить, да ещё в присутствии своего парня, только и всего.

– Ничего подобного, – Светка категорически не согласилась. – Она хотела меня оскорбить, унизить, показать место…

– Тогда отчего она млеет в присутствии Севы? – Вику почти смешно.

– Вот и я спрашиваю, отчего? – Светка вновь ухватилась за свой вопрос, ответом ей виделись злейшие козни испорченной и развращённой богачки, да уж, очутись Сева в таких мыслях – не позавидуешь.

– А оттого, что влюбилась.

Вик отправил Светку на том же лифте наверх, а сам двинулся в старое здание, на второй этаж, короче, разбежались по семинарам, и вот в одном из закутков видит Вик примечательную картину – Жора (уже добравшийся до института) зажимает в уголке Ёлку (ещё не ушедшую в общагу). До главного блюда дело не дошло, но оба субъекта считали себя экстремалами и могли довести забаву до логического завершения. Вик, понимая, что это его не касается, всё-таки вмешался:

– Жора, вдруг кто увидит, поимей совесть.

– Гы, так ты уже увидел, а поимею я лучше Ёлку, – на что вся троица дружно заржала, чем привлекла внимание четвёртого.

– Ба, Георгий, ты-то мне и нужен, опусти девушку на пол и следуй за мной, – это Лазарь Аронович – декан, человек больших и малых талантов.

– Я па-пал, – беспомощно протянул несостоявшийся любовник и поплёлся, с обречённым видом, в деканат.

– Брюки переодень, ширинкой назад, – напутствовал Вик очередной засаленной шуткой.

– Что ж, пойду, задолженность сдам, – сказала Ёлка и упорхнула, но не на дополнительное занятие, назначенное для «хвостистов» и прочей необязательной публики, а на ещё одно рандеву, в небольшом баре, недалеко от института. Ёлка активно искала нового постоянного парня, не стесняясь пробовать самые разные варианты, опять же, и к своему удовольствию.

Жору «имели» всем «аулом», то бишь деканатом. Ему наглядно продемонстрировали бесперспективность и порочность мазохизма (теперь он точно не станет извращенцем, даже в своём экстремальном желании попробовать всё), и неприкрытую гнусность садизма. Жора страдал и ненавидел всю эту картавящую братию, кто знает, отчего прорастают иные цветы зла, похоже, некоторые жертвы сами выхаживают будущих палачей. Экзекуция длилась долго, что странно для стороннего наблюдателя, в самом деле, коли студент нерадив и откровенно игнорирует занятия, так исключите его – всех разговоров на пару минут, но об исключении никто не говорил, речь шла о добросовестном посещении лекций и семинаров, о необходимости получения знаний, о том, что в него, Жору, верят и надеются на поддержание им высокого звания студента такого славного вуза. Жора чувствовал, как мозги его высыхают и испаряются, становясь сизым дымком, струящимся из ушей, он явственно представил эту картину – человек-самовар – не смешно, появились сомнения:

«Смогу ли я выжрать столько водки, чтобы вернуть себе нормальное состояние».

Следующая мысль проще и прозаичней и сводилась к необходимости побеспокоить своего доброго родителя:

«Эх, братан, дотянул до последнего, а теперь и тарифы увеличат, мля… не за просто ж так спектакль играли».

Несколькими часами позже, дав телеграмму отцу (позвонить, не хватило решимости), Жора вернулся в общежитие. Наказания не избежать, под Новый год его батюшка регулярно наведываться в Москву, откуда, после праздников, отправлялся в какой-нибудь экзотический вояж – привычное январское времяпровождение. Жора хорошо помнил прошлогодние поучения, когда, войдя в раж, папаня лупцевал его неподвижное тело, приговаривая об ответственности и сыновнем долге (насчёт последнего Жора не согласился – сыновний долг он чтил, но полемику счёл излишней), тогда речь немного затянулась, и Жора почти потерял сознание, но «почти» всё-таки отличается от «совсем». С самого детства Жора сносил побои молча, это дополнительно влияло на отца как вызов, как протест, усиливая ярость и бессмысленную агрессию, но Жора не просил милости, считая подобное унижение худшей из всех болей. Поэтому испытание длилось и длилось, постепенно приближаясь ко второму размену лет на десятилетие, ведя Жору к очевидному, но неприятному для него решению. Странно, но его отец жесток не от природы, от природы он добр и нежен, и при других условиях, родись у него дочь, он мог стать примером любящего и ласкового отца. Мог, но отчего-то вбил себе в голову, что жалость недостойна мужчин и начал вытравлять из себя это чувство на примере собственного сына – вполне логично, кто более беззащитен и более дорог отцу, как не его ребёнок. Видел бы этот ребёнок, как рыдает его отец от той чудовищной боли, причиняемой собственным отношением к любимому сыну. Круг замкнулся, пока кто-то не сдастся первым. Или почему сдастся? Скорее победит.

Ёлка находила себя сообразительной, с чем не поспоришь, действительно, вместо того, чтобы заниматься скучнейшим делом – пересдачей пропущенных тем по одному из замороченных предметов, она отдыхала в баре, и не за свой счёт, решая вопрос с «хвостами». А всё оттого, что очередной кандидат в избранники оказался из числа правильных – москвич, без жилищных проблем (проживающий в собственной, пусть маленькой, квартире), с правильным местом работы (пока аспирант, но на правильной кафедре), с правильной фамилией и правильными родителями (со слов, на «троечку» потянут). Будучи реалисткой, как типичная девочка из подмосковного городка (до переезда в столицу жившая скромно и неприметно), Ёлка определила материальный критерий базовым (при отборе молодых людей) и установила минимальный порог – проходной балл. Для москвичей – это наличие своего жилья и средний достаток, а для остальных – причастность к региональной элите, что подразумевало уже не достаток, а роскошь, но это плата за «отрыв» от цивилизации. В остальном она полагалась на чувства, так она думала. На деле же, как только чувства брали верх, тот самый материальный порог минимизировался до уровня соответствия её новому возлюбленному (вспомним Дыма, не имевшего собственной квартиры).

– Лена, а можно тебя поцеловать? – Молодой человек стеснялся, слишком уж ярко и свободно вела себя эта девушка.

– Можно не только поцеловать, – Ёлка веселилась, выдерживая паузу и наблюдая, как её визави пытается найти правильные слова, чтобы не показаться ни вульгарным, ни неопытным, наконец, она подсказала: – Можно ещё заказать этого дивного мяса с овощами.

– Конечно, конечно… официант… – аспирант попал под её чары и не понимал, как быть, знающие люди в таких случаях отдаются течению и не сопротивляются. Редкая женщина, а тем паче девушка, в состоянии долго контролировать беседу, особенно если последняя требует постоянного контроля равновесия, баланса, поэтому, быстро устав, женщина сама отдаст инициативу в мужские руки. Но молодость не привыкла ждать: – Лена, после ужина поедем ко мне?

– Обязательно поедем, – Ёлка посмотрела на парня, якобы страдальчески, и добавила: – Но не сегодня, сегодня никак нельзя, – снова пауза, чтобы он успел сформировать какую-нибудь сентенцию, типа: «Ах, понимаю, понимаю», после чего последовало: – Сегодня я отъедаюсь, но в следующий раз ты мне обязательно покажешь, где живёшь, после ужина, конечно.

Он молчал, неудивительно – и обидно, и досадно, а если сюда приплюсовать известное болезненное состояние, выходит и вовсе аттракцион «американские горки», но затягивать молчание не годится, и он, так и не сорвавшись с Ёлкиного поводка, спросил:

– Давай завтра?

– Отлично, списываешь с меня завтра задолженности, и потом – полное давай.

– Договорились, – ему (ничего не поделаешь) требовалось решить вопрос с Ёлкиным преподавателем, но девушка стоила того.

Ёлка возвращалась в общагу в хорошем расположении духа, мальчик-аспирант ей понравился:

«…не наглый, не жадный, хорошо воспитанный и, похоже, страстный».

Этим и исчерпывалась симпатия, а подгонять то, от чего потом никуда не спрячешься, она не спешила. Она не спешила жить, растягивая дни, как растягивают удовольствия, вот и сегодня, с Жорой, она лишь прикольнулась над Виком, заметив его первой, параллельно она прикольнулась и над Жорой, который так и не обрёл уверенности в том, шутит она или намекает вспомнить былое (до Дыма). Заглянув в пару магазинов (пополнить запас продуктов), Ёлка уже подходила к общежитию, когда обратила внимание (мельком, боковым зрением) на мужчину, увлечённо катающегося по ледяной дорожке, успешно скатившись, тот забавно хлопал себя по бокам и повторял попытку, наконец, этот весельчак выпал из поля зрения Елки, и она заметила Костю.

Кончилась третья пара, и теперь маялся Сева, Ксюхе что-то там понадобилось на кафедре бухучёта (отмазка, легко догадаться или вспомнить, что Ксюха имела время, целых полчаса, когда ждала Севу с лекции). Сева не вспомнил и не догадался, а тупо переминался с ноги на ногу в вестибюле. Выждав полчаса (проверка незначительная и невинная, но пренебрегать ей не стоило, мало ли как повернётся), Ксюха, наконец, «освободилась» и с удовлетворением увидела, что её не просто ждут, но и переживают:

– Всё в порядке, идём. Надеюсь, ты не злишься?

– Я же тебя дождался, – он совершенно не злился, но не ответил проще, стараясь соответствовать, как ему казалось, её представлениям об остроумии и находчивости. – Кстати, ты не расстроилась, что я не пошёл тебя искать?

– Вот ещё, – Ксюха подумала, что Сева догадался об её маленькой хитрости и, для завершения этой бестолковой игры, добавила: – Да ты бы меня и не нашёл.

– А кого бы я, по-твоему, нашёл? – странные эти женщины, будто кафедра бухучёта – засекреченный объект.

– Хочу надеяться, никого другого, – ей уже приелось это состязание, и даже возникла обида, способная подтолкнуть к грубости, тем более Сева заслуживал небольшой порки, по причине того, что мужчина не должен слишком явно выставлять своё умственное преимущество перед женщиной, так полагала Ксюха.

Они шли к Алексеевке, мимо ярких витрин и монументальных домов, шли неторопливо, ибо спешить некуда, а Сева, как ведущий пары, всё замедлял и замедлял ход, боясь того момента, когда они подойдут к станции метро и придётся расстаться, наверняка придётся, ведь Ксюха отказалась идти в общагу, заявив о других планах. При этом они о чём-то говорили, большей частью задевая идущих навстречу людей, имевших неосторожность обладать примечательной внешностью. Послушать их, так какой-то цирк уродов на улицах Москвы, досталось и носатым, и толстым, и пахучим (зимой!), вкупе с шагающими по синусоиде, особенно же попало детям, простым детям, которые в разыгравшемся воображении молодых людей превратились в малоприятных глумливых гномов.

– Сева, ты собираешься меня заморозить? – Ксюха сменила тему неожиданно, но ей действительно холодно, а они не прошли и половины пути.

– Давай зайдём куда-нибудь, в магазин или кафешку, заодно и согреемся, – Сева стремился к бесконечности, в том её представлении, когда время не способно одолеть любое расстояние, даже самое маленькое, когда всякий отрезок делится на меньшие, а потом проделывается то же самое с полученным частным… и так до бесконечности, бесконечности с обратным знаком. В этом состоянии кажется, что ты бежишь, мчишься вперёд, пронзая пространство, но со стороны ты статичен – замер, занеся ногу для следующего шага, но никак не решаешься сделать этот шаг, утопая в собственных комплексах и фантазиях.