Текст книги "Я из огненной деревни"

Тридцатый

«Конаши – деревня в Городокском р-не Витебской области, «л на берегу оз. Плав. Центр сельсовета и колхоза «Родина».

1100 жителей, хозяйств 34. Нач. школа, клуб, б-ка, магазин. С деревнями Малгати (43 ж., хоз. 18) и Городок (67 ж., хоз. 19) фактически образует один населённый пункт.

В Вел. Отеч. войну около К. базировалась 1-я партизанская бригада (командир М. Ф. Шмырёв). Во время карательной операции 1.5.1942 нем. фашисты расстреляли 30 жителей д. Городок. В д. Малгати сожгли живыми 69 жителей.

В. И. Щемелёв».

В Конаши мы добрались поздним утром 14 июня 1972 года. Пятый том Белорусской советской энциклопедии, откуда взята справка об этой деревне, тогда еще только печатался. О Конашах мы вообще услышали впервые в тот день, в райисполкоме, и знали только, что там среди расстрелянных карателями живой остался один человек, теперешний председатель сельсовета Щемелёв.

В скупой справке, как теперь нам известно, написанной для энциклопедии этим человеком, не сказано, что среди тридцати расстрелянных тридцатым был именно он сам, Василь Иванович.

От Витебска до Конашей, через районный центр, – восемьдесят километров. Однако в словах «мы добрались» – нет преувеличения: имеются в виду последние километры низинной дороги, лесной, полевой да сельской, страшно разболоченной за несколько дней бесполезно щедрых дождей.

На такой дороге мы и встретили нужного нам председателя сельсовета. Ехал куда-то на мотоцикле.

И вот сидим в его кабинете, как будто опустившись в светлую тишину, после дождей вновь залитую солнцем. Тишину эту ещё более подчёркивает время от времени далекий гул какого-нибудь земного или, ещё реже, небесного мотора. И не слыхать из ольховых кустов соловьиной песни, которая и тут нас встретила, как будто всё одна, та самая всюду. Всё это теперь за окнами, где млеют в припаре старые сосны и густо буйствует над болотинкой ольшаник. А в нашей светлой тишине невидимо гудит растерянная оса и шуршит на столе магнитофон.

Василь Иванович, чернявый, степенный мужчина, рассказывает.

«…Первого мая раненько окружили нашу деревню с этой стороны, и оттуда, откуда вы ехали. Свободный выход был нам токо в озеро. Дворов тогда было больше: теперь с Малгатями семьдесят один, а тогда было около ста. А у нас на ночь оставались ночевать партизаны. Провели митинг тридцатого, а ночью снялись и ушли. Немцам стала тут свобода. Всех людей собрали там, где я вас встретил, где теперь колхозный двор. Ну, а потом начали там расстреливать. Партизанские семьи, таких людей, которые были связаны с партизанами. Построили в две шеренги и – пулемёты…

Вопрос: – А вы тогда где были?

– Стояли около забора. Всё на моих глазах было. Отводили только от нас и расстреливали. А потом ещё одного дядьку взяли и расстреляли. И пришла очередь моя. Ну, мне тогда ещё было только тринадцать лет. Приходит одна женщина, связана была которая с немцами, и показывает:

– Этот имеет связь с партизанами.

Он меня берёт за воротник и туда, где убитые. Немец, переводчик даже, но в форме немецкой. Толкнул меня и сзади очередь из автомата по мне. Я упал.

Сначала я, конечно, не знал, жив я или нет, пока, это, немножко пришло сознание. Попали мне все три пули вот в это место, в поясницу. Почувствовал я, что вроде ничего, не больно, жив ещё. А потом слышу, что началась у меня боль, появилась. Ноги не слышно стало. Полежал я так немного – идёт немец сзаду. Подошёл, кругом меня обошёл, согнулся – слышу, – сопит надо мною. Видать, слушал, живой я или неживой. Послушал он, а я, конечно, ждал, что он услышит, что я живой, и убьёт меня. А он, видать, посчитал, что я уже убитый, и пошёл дальше. Дали команду копать яму.

Вопрос: – А вы слышали, что они там говорили?

– Тут же рядом, где мы лежали, там и яму нам копали. Копать, конечно, заставили наших мужчин. Молодые все были в партизанах или в армии. Одни старые дома, такие, что уже были негодные служить. Ну, слышу, что вот уже нас будут укладывать в яму. Думаю: тут же свои будут укладывать, попрошу я их, чтоб хоть наверху положили. И чтоб поменьше присыпали…

А потом – ракета! Оказывается, в Малгатях кто-то произвёл на них выстрел. Нас там так и бросили, побитых, команду дали старикам закапывать, а сами в Малгати. И там полностью всех сожгли. Кого в квартире убивали, кого живьём.

А потом я слышу – начали уже женщины плакать, кричать. Думаю: что-то тут не так, верно, их уже тут, немцев, нету. Лежу и сначала думаю, что, может, меня и не закопают. Удастся, то попрошусь в лес меня занести, если это уже можно будет. Все кричат, плачут… И тогда я уже отчаялся повернуть немного голову. Туда, где все эти люди лежали побитые. Люди вот так лежали, а я вот так, поперёк, а сзади, за мною, ещё один пацан, вместе в школу ходили, в ногах моих лежал, убитый был. Батька его был в партизанах. А тут, гляжу, бегут наши соседки. Я прошу:

– Скажи маме моей, пускай хоть пить принесёт.

Она не послушалась: у неё тогда убили батьку, она прямо туда бежала. Потом другая бежит соседка. Эта, правда, послушалась, побежала и сказала матери моей. Принесли мне пить, а я говорю:

– Несите меня куда-нибудь быстрей. Немцев нема, поехали в Малгати.

Вопрос: – А мама ваша дома была?

– Не-е, все стояли там, и пулемётами обставлены были. И немцы себе там выбирали, кто им нужен. Чтоб никто не разбежался. И выбрали тех, которые им нужны были.

Вопрос: – И мать видела всё это?

– Нет, не видела. Мать стояла с этой стороны хлева, а мы – с этой. Я видел всех, когда убивали, ведь убивали в огороде под окном.

Ну, она меня взяла… Я был уже немаленький, а мать старая, лет под шестьдесят было, – ну, и нести… И брат был двоюродный у меня. Тот помогать уже ей. Несут. Я ж немаленький уже. Тогда ж не было никаких подвод, хоть бы на тачку какую взяли.

А тут, говорят, немцы вернулись назад. А я тогда кричу:

– Девайте меня куда-нибудь!..

Ну, куда ж меня девать? Поле, деревня. А они меня тогда на сеновал да под сено. А там, наверху, еще один хлопец лежал спрятавшись. Слышу, там разговор: «Жгут деревню». Наверху говорят. «Придут, думаю я, подожгут, и я сгорю». Говорю матери:

– Неси меня хоть назад, на то самое место…

А потом подали команду, и они, немцы, уехали.

И меня тогда понесли в лес. Мать, брат и сестра была ещё старшая. У неё были малые дети, дак ей надо было детей носить. Трое детей было. И меня помогать нести. Тогда занесли и в байню[27]27
  Байня (диал.) – баня.


[Закрыть] положили. В лесу байня стояла у нас. А сами пошли туда, где всех поубивали. У матери мать материну убили, потом дядьку с пятью детьми, сестру с мужем, другую сестру, племянницу. Побили нашей родни много. Все пошли туда, где трупы. Потом уже, когда все успокоились, начали каждый своих закапывать. А я там и остался, один в той байне.

Потом мне стало плохо. Назавтра пришли и меня нашли – я уже лежал на полу. Врачей же не было. Кровь шла, сколько она уже могла… Только одну перевязку сделали мне снова – вот и лежи. Больше были в лесу. Ночью в лесу, а после обеда – домой. Потому что экспедиция была, нападали немцы больше с утра. После обеда они не ездили. Медикаменты партизаны доставали.

Вопрос: – А что это за женщина была та, что на вас указала?

– А её нема, её расстреляли. Жила тут в нашей деревне такая, видимо, думала что-то, настроена так была. Потом её расстреляли немцы, – потому что она указала сестру одного полицейского. В тот же день её убили, как и всех, но её последнюю: полицейские настояли…»

Матери Василя Ивановича, когда она переносила его, ещё живого подростка, было, он сказал, около шестидесяти. Нам и не подумалось, что она ещё может быть жива, потому и не спросили об этом. Василь Иванович сказал сам. Жива, здорова. В своей хате, рядом с ним. И мы конечно же попросились туда.

Домне Васильевне восемьдесят восьмой. А она ещё, как испокон говорится, дай бог всем добрым. Застали мы её в саду сына, около ульев, в тени, которая всё же не спасала от полудённой духоты.

– Пчёл стерегу, – сказала бабуля. – Никого дома нема. Комары тут заели.

Рой не удерёт – старая хозяйка на посту. Ещё на удивление подвижная и разговорчивая. Василь Иванович остался в саду, а она повела нас в свою хату, что немного поодаль от сыновой.

– Всё я вам, хлопчики, расскажу, всё подробно.

И рассказала. То сидя немного, то вставая, жестикулируя, меняя голос, когда подражала кому-то, то возвышая его, то переходя почти на шёпот, когда ей снова было горько и страшно – так, как тогда.

«…Было собрание перед этим днём, перед Первым маем, партизане его проводили. Отряд Данилы Райцева. Собрание провели, партизане ушли, только наши остались.

Назавтра чуть свет… Я всегда выхожу и всё слушаю, что где стукают, где стреляют… Вышла и думаю: «Господи, что это такое, что что-то блестит перед нами?» Разглядела, а это немцы в касках своих, и светлая одёжа на них. Пробежит и завалится, пробежит и завалится… Через несколько время они меня заметили и начали палить. Я назад в хату.

– А детки, говорю, а немцы пришли!

А старик мой кричит:

– Тебе всё немцы! Сиди ты, коли сидишь. Тебе всё немцы.

А я кричу:

– Скорей, немцы!

А они с горы и оттуда вон начали палить – как раз в нашу хату… У меня ж была семья: старик, я, три мальца, одна дочка была уже замужем.

– Ложитесь на полу около печи!

И правда, полегли все. И лежали. А они уже так били по хате, так били – всё посекли, и печку… Били с двух сторон из пулемёта. А тогда они видят, что нет никого, что не выбегают, не бегут, так прямо к нам в хату. Мы тогда ещё там жили, где школа, где липы растут.

– Матка, паризан, паризан!..

А я руки сцепила, стою вот так и говорю:

– Нема партизан.

Они и на чердак, они и всюдых, под полом – всюдых лазят искать. А что тут искать, когда полная хата дыму.

– Выбирайтесь, выбирайтесь!

Выгнали нас на дорогу и поставили. Кругом окружили, кругом. Погнали. Старика прикладом в спину, прикладом в спину… Меня, правда, тогда не били – не буду говорить понапрасну. А старика били… Только мы подходим туда, на гору, где магазин там был, гляжу – бежит баба и кричит:

– А людечки ж мои, а батеньки ж мои, а что ж вы наделали, а вы ж мою дочку убили!..

Тут один подбежал да трах ей сразу, дак она уже и лежит…

И ведут людей, и ведут, и бьют наповал. Кого от озера ведут. Тогда прятались в озеро.

Гляжу: о, господи, мой старик коня запрягает! Запряг старик коня, положили пулемёт на телегу ему, а тогда к возу его самого за руку привязали. И погнали. Тут гляжу: коров гонят, турят отсюда, забирают, забирают…

Тогда ракеты стали бросать. Ракеты побросали, бросили расстреливать уже. И побежали. А там уже, в Малгатях, подожгли. И людей, людей, кого живьём сожгли, кого убили – всех порешили, всю деревню порешили.

Вопрос: – Вас всех поставили? Сын говорил. А мужчин отвели от вас?

– Всех, всех поставили. Сынов отвели, около другой постройки поставили. А я вот так села. (Бабуся показывает, легко сев на полу.) Одного внучонка взяла вот сюда, а другого, меньшого, вот сюда положила. И сижу. И приказ нам дали: «Если не будете давать знать в Смоловку, когда партизане приходят, – всех порешим». Ну, кто ж ему будет что говорить?.. Я видела, как мою мать, родную мою, невестку с трём детям… И была в положении, последнюю недельку ходила уже. И мать. Стоит на дороге… Один полицай, из Загузья, хлопает по плечу её, невестку:

– Проска, говори, где твой Евхим?

А его забрали по второй мобилизации, нет дома. Один брат был в партизанах, меньший, а тот, старший, Евхим, ушёл. А эта жёнка старшего. Не сына моего, а брата. Я думала так, что он ей ничего не сделает, – свой ведь, из Загузья. А он и будет бить их. Старуху, семьдесят лет уже было, и невестку… И за что же он их?..

А сама я с места не слезу, никуда. Мы сидим у стены, а они – на дороге.

Тогда же, кто остался живой, побежали, а я с места не слезу. И вижу уже, что мои-то лежат. Вот подбегает ко мне одна женщина:

– Домнутка моя, а твой же Васютка живой! Просит пить.

А я говорю:

– А жива ли моя мамка?.. (Плачет.) А что делать мне?

А я не встану. У меня спички: как хотела печку затопить, так и держу их все время в руке. И я поползла, и поползла, и слёзы те лились… (Бабуся на удивление легко ложится на пол и показывает, как ползла.) Приползла, а он поднимается, голову поднял. А так и из ушек кровь, и из носа кровь, и изо рта кровь – и всё. И так вот.

– Ма-а… Ма-а… Возьми меня отсюдова-а… Добьют немцы…

– А сыночек мой, а куда же я тебя возьму?..

Но тут две дочки были, подняли его и унесли в хлев. Да соломой закрыли. А он кричит:

– А меня тут добьют! И спалят хлев, и меня тут спалят! Возьми меня!..

Ну, взяли оттуда. Положили мне вот сюда, на спину, на плечи, и я вот тут… А он кричит:

– Мама, неси меня в болото! Добьют немцы!..

Несу, несу, и меня как согнуло во так… (Показывает.) Може, поверите, а може, не поверите, – всю войну вот такая ходила. Палочка у меня была, и всю войну ходила согнутая. А уже тогда, после войны, я распрямилась, теперь уже, видите, не такая.

Ну, и понесла я в лес, положила. И пошла. Положила и пошла. Я так ходила – я в памяти или я без памяти?.. Снова кричит:

– Меня волки тут съедят, мама! Возьми меня!..

Тогда мы его в байню. Порезала на нем одёжу, штаны порезала, сапоги порезала. Дак у него крови так… Под ним… Он, как стреляли, лежал в картофельнике, в борозде, ввалился туда лицом, дак зато он и остался живым. Дак у него тут кровь запеклась – такой блин… Я тот блин смахнула, а его голого покинула да опять пошла. Опять пошла, согнувшись, туда, где стреляли.

Прихожу – что это такое? – моя мать лежит…

– Мама, говорю, что ты лежишь?

Лежит. Отвернулась я дальше – и Проска лежит, невестка.

– А чего это вы тут?

Лежат. Ага, они уже лежат на том свете.

Матка моя легла… Большая внучка была, дак она ту внучку во так положила. (Ложится на пол и показывает.) Во так во на неё легла. А другую сюда притянула. А третью – сюда, к себе. Во так. Ну она ещё была и живая немного… Девочка маленькая не скоро померла…

Старики ж там яму копали. Они заставили ямы копать во такие. Во таких квадратных две ямы. Двадцать девять человек – надо ж положить. Мой это уже тридцатый был. И остался живой теперь. А там их… Кто боком, кто как, кто – боже мой!..

Дак мама моя просила мужчин:

– Мужчинки мои, скажите немцам, пускай добьют. Мне дуже худо…

Дак он как дал ей, подойдя, дак разрывная вот так и выскочила…

А другая женщина дорогой шла. Шла дорогой и одного несла на руке, а другой около неё бежал, и третий. Гляжу, лежит она на дороге, как гора, а рядом ребятки малые… (Бабуся начинает говорить почему-то шёпотом.) Лежат… А этот, что с моим Васей шёл рядом, дак убитый. Тот был младше моего, а мой выше, он сам рассказывал после, когда опомнился, что тот бежал за ним, за Васей моим, и всё просил:

– Дяденьки мои, стреляйте меня с моей мамкой!

Она лежит с тем двум ребятами на дороге, а он всё повернётся к ним и так кричит, и так кричит, дак они ему – в рот…

А моего как стрелял, дак у него, видать, рука повернулась ниже…»

Тяжело слушать такое.

А как же носить его в памяти – столько лет? Да живое, что отплывает временами, а потом возвращается вновь?..

Опять в саду сына, где солнечно звонят заботницы-пчёлы, вот-вот собираясь роиться, снова в своей тени Домна Васильевна даже спросила – почти что полным ужаса шёпотом:

– А о том, Василь, рассказать? Про те сапоги с ногами?

– Всё рассказывай, мама. Надо, чтоб люди знали всё.

И она рассказала, как суровой зимой сорок первого – сорок второго немцев и полицаев зашло однажды в их деревню очень много. В хату их зашло несколько. И вот один из них швырнул на пол ноги в сапогах. Женские. В сапожках женских, хромовых. Отсеченные по колени. Мёрзлые. И сказал он, тот немец, по-русски Аньке, меньшей бабулиной дочке, тогда студентке, что из-за войны не училась:

– Смотри, красавица, это мы взяли у тёти твоей, бандитки!

Бабусина сестра и правда была тогда в партизанах.

Позже, через три дня после Конашей в Витебске мы навестили Ганну Ивановну Игнатенко, ту Аньку, бабусину меньшую дочку. Воспитательница детского сада, приятная, интеллигентная женщина, в войну партизанская связная, она рассказала нам про тот ужас более подробно.

Это были ноги партизанки Полубинской. Уже мёртвой отрубили. Окружённая, она отстреливалась, а последним патроном – себя.

– Боже мой, сколько тогда было всего, сколько было!..

Говоря это, бабуля Домна знает, что у других людей, в других семьях было ещё хуже, чем с ними, Щемелёвыми. Старик её, привязанный тогда к возу, чтобы не утёк, удрал-таки из Смоловского гарнизона. Войну пережил и умер своей смертью, в своей хате. Живы обе дочки, Анька и старшая, Александрина, также в Витебске, при своих детях живут. А с нею младшенький её, Василь, которого она дважды, когда малым, а когда раненым, выносила на руках. Живёт сынок, хорошо живёт, и люди добрые уважают, и в хате, что в улье, людно да весело – пять дочек! Трое уже в люди вышли, да лето вот началось святое – теперь все тут к бабке соберутся – и дети, и внуки, и правнуки.

– Девять правнуков у меня, – с гордостью говорит бабуся. – А уже внуков!..

Даже рукой махнула – сколько их.

Пока мы сидели в бабусиной хате, записывая её рассказ, Василь Иванович не просто стерёг своих пчёл. Вдвоём с нашим шофёром они похозяйничали около одного улья, и, когда нас после, уже из сада, пригласили в сынову хату – на столе был горячий мёд в сотах и холодное, из погреба, молоко. Был чёрный хлеб, дышала паром картошка, был холодник, было масло и творог. В хате, как добрый дух, незаметно появилась, придя с поля, хозяйка, моложавая мать пяти дочек, две из которых, младшие, что ещё при родителях, были в школе.

Было и главное, в этой укромной, светлой белорусской хате – такой желанный, так дорого купленный мир, было не просто гостеприимство, а мудрая человеческая искренность, о чём, понятно, не говорилось, что чувствовалось душой.

Бабуля Домна снова была на посту, около пчёл. Хозяйка тоже – с работы и снова на работу. Людей покормит и пойдёт. И хозяин должен же был куда-то сегодня поспеть, только по делу с нами остался.

Несколько слов еще о нём – его слов, скупых и скромных:

«…В сорок третьем году, летом, поймали нас в поле, собрали снова в деревне. И тут один из полицейских снова выдал партизанские семьи. Нас тогда, Щемелёвых, двенадцать человек за брали. Мы с братом, мать с отцом, сестру с тремя детьми и тётку. И еще одна тётка была, тоже с тремя. И завезли нас в Городок, в тюрьму посадили. Кто был помоложе, сестра и тётка, тех отправили в концлагерь, а нас, старых и малых, в полицейский гарнизон. И жили мы там до зимы сорок третьего года, пока нас не освободила Красная армия.

А после вернулись и стали жить. Мне было тогда пятнадцать лет, но людей не было – меня поставили бригадиром. И двенадцать женщин было трудоспособных людей. Ни тех коней, ни того ничего больше не было. Так подымали колхоз…»

Коротко, сухо, почти как в той справке, с которой мы начали рассказ о тридцатом.

Без детей

1

Минская область. Восточная, лесная часть Слутчины.

Две небольшие деревни с одинаковыми названиями – Адамово, Первое и Второе, неподалёку одна от другой. Разъезжая на этот раз с районным провожатым, мы не плутали и в этих местах, у нас были точные адреса нужных людей. В Адамово Второе заезжали дважды, первый раз не застав человека дома. В Адамове Первом нам назвали «ещё одну женщину», которой не знал наш молодой провожатый, – она живёт как раз в Адамове Втором. И мы поехали туда в третий раз.

Пока мы петляли просёлками меж двумя деревушками, – кстати, их зовут здесь застенками, – на окраине Адамова Второго, на лужке, старая женщина сначала гребла, а потом копнила сено. А солнце уже заходило, и она спешила. Третий раз въезжая в ту же улицу, мы спросили у этой женщины, где тут живет Мария Тарасовна Хотька. И очень простое чудо произошло: это была как раз она, тот нужный нам человек, которого мы могли вблизи не увидеть, не услышать, даже и не подумать, проезжая мимо, что и ещё одна страничка народной трагедии таится именно в этой душе.

Когда мы сказали Марии Тарасовне, что нам надо, она приставила грабли к незавершённой предпоследней копне и повела нас в хату. Мы присели у стола.

«…Я, мои детки, малость недослышу… Я вам буду рассказывать, как было.

У меня было две девочки, одной было два годика с половиной, а другой – полтора. А моя сестра вот тут жила, через улицу. У неё тоже была девочка, в школу ходила уже. И она делала моей девочке чулочки шерстяные. Пришла этот чулочек мерить моей девочке да говорит:

– Ой, дядька, – моему мужу, – немцы на Случи мост делают, переправляются сюда.

Я говорю:

– Неужели?

А она:

– Правда! В застенке говорили.

Ну, и эта девочка померила этот чулочек и ушла. Я говорю своему – его Мишей звали, моего человека:

– Миша, а как бы нам куда из дому уехать? Ну, вот же кусты рядом…

И только, мои вы детки золотые, как это вот мы с вами говорим, – уже выстрел. Уже люди, кто на конях, из того уже Адамова, из Первого, летят сюда. С травинки – выстрел. Тут упал один… Он так упал, его не убили… Ой, пули свищут… Разбили мне стекло в окне. Пуля разбила. Всё уже – немцы тут. Окружили…

Но мой ещё человек из застенка уполз в лес. Вот.

Приходит моя сестра да говорит:

– Знаешь что, Манька, – мне это, – дети твои будут там с моими меньшими. – Там у неё хлопец был и девочка та, что чулочек, я говорила, приносила мерить. – Нехай, говорит, они будут там.

– Нехай будут, – говорю я.

Этих детей она забрала к себе, дак они там… Дома они не сгорели, там их после перебили, у сестры…

Ой! Выхожу я во двор из своей хаты. Думаю: выйду я погляжу, что, где, куда люди, что они делают?.. Уже горит! С того конца, оттуда, от болота – всё горит! Только та хата, моей сестры, и моя остались целы. Я – иду к сестре. Вижу: идёт немец и полицейский. Ко мне идут во двор. Немец впереди, а полицейский сзади идёт. А я иду по погоночке[28]28
  Прогон, дорога для скота.


[Закрыть]. Дак он как встретился, дак мне – с одной и с другой. Дак я под забор – брик и лежу… Они пошли в хату. У нас стоял сруб новый, а хата у меня была из истопочки, времяночка маленькая. Дак мы уже достали лесу тогда, да уже срубили дом новый, накрытый был… Они пошли ту хату палить, а я тогда – в погреб. Такой был погреб выкопан и плашками обставлен. Картошка была, всё… А я в ту картошку, к задней стенке, залезла и там сидела. Вот.

Слышу я – выстрел, плач соседки… Ну, всё – нема детей. Ни моих, ни сестриных. Сестра дома была. И у неё двое детей…

Застенок весь спалили, уже сгорел. А они и пришли проверять. У нас тут длинный свинарник был, може, метров пятьдесят. Свиньи стояли колхозные. Дак они уже этот свинарник последний подожгли, окружили его кругом, стояли, думали, може, кто оттуда выходить будет… Ну, кто ж, если все люди были дома и всех они пожгли, всех побили!..

Пришли уже они и на мой двор проверять. Прогергетали что-то… А что я понимаю? Погреб этот открыли. И ещё стояли конопли в том новом срубе, дак они запалили ту коноплю, чем-то облили, и такая вот была погребка, такая маленькая, чтоб снег дверей не заносил, – запалили и вкинули мне туда. Ой, ой, детки мои! – как нашло дыму, и погреб горит!.. Стенка ж деревянная. Эти, что дощечками обиты, тоже горят…

Ушли они. Думаю: что ж делать? А это ж ещё, мои детки, на жизню, ей-богу, шло! Думаю: сгорю ж я, и никто меня не найдёт, или задохнусь в дыму!.. Как-то мой человек мерил котух, доски городить, дак осталась тут палка… Я выползла, взяла эту палку. Известно ж, жара такая – запалили все постройки, дак лужа воды около порога погреба стоит. Дак я эту коноплю как откинула сюда, дак она упала в эту воду и погасла…

Пришли они снова, гергенули что-то… Я только поняла, что они говорят: «Ниц нема»[29]29
  Ниц нема (польск.) – ничего нет.


[Закрыть]. Но не закрывали они этого погреба и пошли отсюда. И уехали.

А я уже до утра сидела там. А собака у моей сестры была, дак она всю ночь – ой-ой! – то уже лаяла, то уже лаяла!.. И что ж я знаю – или уже они уехали, или, може, думаю, остались… Сидела всю ночь.

Да уже утром приходит мой человек. Уже эта собака залаяла на него, а потом – известно же, свой человек, она его узнала. Подходит к дверям, а я ему говорю:

– Миша, это ты?

– Я, говорит. Може, тут и дети?

– Не, говорю, нема.

– А где?

– Не знаю, где. Были у сестры моей, у Лупиновича…

Говорит:

– Что-то лежит у него на току, в гумне. Може, корова и конь сгоревшие.

Я говорю:

– Не, Мишечка, это побрали всё, немцы да полицейские позабирали с собою весь скот. Это, говорю, може, семья его и дети…

Это ж и было… Двое его этих деток больших… А мои как сидели на полу… Известно, маленькие, а около печи полочек был такой… Хата была новая, хорошая. Как сгорела, дак они… Их кирпичом и завалило там… Они уже там и попеклись… Мы после только их косточки такие понаходили. И с платьиц пуговочки…

А то – сгорели они уже…

Эти трупы мы поубирали, позакапывали. Гробов не делали. Так, полотенцами позастилали и позакапывали. После уже их посносили на кладбище.

Вот какое положение…

…У другой сестры хлопчик сгорел, и сама сгорела. А мужа у сестры… Ехал за сеном на Ворониско, за своим, дак его зарезали там на острове… Немцы. Туда шли по лесу, там его остановили и там его зарезали. Я не видела, а говорил мой муж, что весь был изрезанный, нельзя было нигде, говорит, пальца положить.

Вот как издевались над народом!..

Мой был после в партизанах. А после пришёл с войны с этой и заболел он, и помер. Ещё, знаете, несчастье какое получилось: корову у нас украли из хлева после войны. А он немного был заболевший на беркулёз, да вылечился, ездил проверяться, и врач из Слуцка сказал, что молодец ты, вылечился, только рубчик, как волосочек, остался. Береги себя, говорит. А дальше, как украли корову, дак он попоходил за этой коровой, разыскивая, да попереживал: дети были малые, да после ж войны, это ж вот, не хватало всего, да всё погорело, и одёжа, и всё на свете, дак он как погоревал, дак и помер, малых детей оставивши…

Этак вот я и жила, мои детки. Ходила в колхоз на работу – да ой, ой, – после ж войны ничего на свете не было… А я ж потом как-то вот их учила и повыучила вот… Стояла на штате, одних телят, може, двенадцать, да в ночное, да всё на свете… Да уже лесу дали. Хлопец был в армии. И раз, и два дали. Да я уже эту халупинку вот пересыпала.

Дети поразъезжались, и жить некому…»

«Халупинка» у Марии Тарасовны ничего себе, снаружи исправная, внутри чистая. Только пустая ещё, как хозяйка говорит: «новой обстановки нема». Стол и три стула. Кровать – в кухне. А на большом без мебели, чистом полу хаты поразбросаны куклы, игрушки, тряпочки… Вчера внучки гостили – дети послевоенной дочери, из соседней деревни приходили – праздник в бабушкином одиночестве.

Рада людям Мария Тарасовна, еле отказались мы от угощения, самым дорогим в хате заманивала: «Я вам и сала, хлопчики, нарежу…» И проводила на улицу, сердечно желая доброй дороги.

2

Жаволки – деревня в северной части Копыльского района, ближе к той лесной да луговой красе, где начинается Неман.

Деда и бабку Кузьмичей, Ивана Трофимовича и Агату Германовну, застали мы в хате. Старик отдыхал, пригнав с утренней пастьбы коров, а старуха управлялась в кухне.

Как водится, начали мы с хозяина. Иван Трофимович исподволь расшевелился, начал рассказывать, немного сбился, немного расплакался, а потом махнул рукой: «Нехай лучше она расскажет!..» Тем более что она и порывалась несколько раз помочь ему.

И вот бабуля Агата села к магнитофону.

«…Его я отправила, мужа, с сыном. Говорю:

– Езжайте, где-нибудь спрячьтесь в Кудиновичах, а я уже буду тут стеречь.

Потому что так было, что кто утёк, дак всё позабирали у тех, а кто не утекал, дак у того ничего не брали. Полиция, немцы и какие-то мадьяры были. Дак я уже решилась:

– Вы идите, а я пожила уже, хоть меня и убьют, буду я уже дома. А если не убьют, дак заберут все, и мы ни с чем останемся.

Он пошел с малым хлопчиком в Кудиновичи, а потом немцы эти как поехали, дак они и вернулись назад. Дак я говорю:

– Господи, чего ты вернулся? Уходи ты опять с этим дитём.

Он тогда взял и зашёл к моему брату двоюродному. Они – не партизанские семьи. Сказали, что будут семьи партизанские убивать, а остальных – не будут.

– Вы, дети, разойдитесь по этим семьям, что не партизанские, дак, може, останетесь живыми. Никто ж не выдаст.

Ага. Меня застали в хате. Говорит:

– Партизан, партизан Кузьмич, у тебя сын в партизанах.

Вынули такую во бумагу, а там написаны семьи партизанские. Кто-то же написал! И говорит:

– Вот, Кузьмич Михаил в партизанах, три дня как забран мобилизацией.

– Что я вам, пан, скажу… (Надо же как-то спасаться.) К оружию мы все применяемся: с оружием придёт партизан, с оружием придёт и немец… А мы – ни при чём, не виноватые мы.

– А-а, – говорит, – сволочь ты партизанская! Партизанская мать!..

Да мне левольвером в грудь. Не стрелял, а стукнул. Так болело!..

– Подвесить её! Идите верёвку ищите!

А у меня сидит в хате много так этих полицаев, в халатах в белых, офицеры с погонами, кокарды высокие, а говорят и по-русски, и по-немецки. И кричат они на меня:

– Признавайся!

А я говорю:

– Пан, я неграмотная, я испуганная. Спрашивайте, може, мужчины вам что скажут.

Они меня мучили, мучили, а я ничего не сказала. Так он писал, писал что-то всё, а потом убежал, начальство это. Остальные сидят в кухне. А у меня так пересохло, хоть бы мне воды каплю выпить. Не могу уже, как одеревенелая вся. Про детей я уже и забыла, что они у меня есть. Ну, что деревянная. Я думаю: пойду воды напьюсь.

А они на меня:

– Куда?

А я говорю:

– Дети, разве ж я от вас куда убегу? Вас столько, такая масса сидит, а я одна, да вы думаете, что я убегу. Дайте мне воды.

Они меня пропустили, я воды глотнула и опять на этом месте села пошла. Сижу, жду смерти…

Тут один человек из нашей деревни прибежал и говорит:

– Иди на собрание. Вызывают отдельно партизанские семьи.

Я скорей это на себя полушубочек – да в двери. Так и бежит этот навстречу – этот, что был, начальник.

– А куда? – говорит.

А другой ему бормотнул по-немецки, что «в группу». Как он меня отпустил, дак я пошла к этой соседке – хоть с девочкой своей попрощаюсь пойду. Да говорю:

– Надька, дочушка моя! Меня убьют, а ты хоронись куда… (Плачет.)

Я выхожу из ихней хаты. Как меня тут толкнуло, – я зашла в каморку, и там лестничка вверх, дак я туда. Думаю: «Не хочется ж попадаться в руки, чтоб меня убили, да дитя моё будет видеть меня…» Залезла я наверх, в уголок да сижу согнувшись. Холодно, я почти голая…

Уже меня ищут: спрашивают у того хозяина, где это Кузьмич Агата… А он сказал, что она пошла по деревне.

А потом влезает эта хозяйка:

– Иди отсюда, а то через тебя и нам будет…