Текст книги "Королевские идиллии"

Моей любви, уговорите дочь

Без объяснений – так желаю я! —

Поехать ко двору в поблекшем платье».

И граф пошел с жестокой этой вестью,

Которая упала, точно град

На добрые и спелые колосья.

Поникнув, ничего не понимая

И матери взглянуть в глаза не смея,

Тиха стояла Энид и покорна,

Как, впрочем, и графиня. И сама

Сняла с себя подарок драгоценный,

И вновь надела старый свой наряд,

И в зал сошла. Еще никто на свете

Так счастлив не был, как Герейнт, когда

Любимую увидел в старом платье.

От взгляда острого его – так смотрит

На землепашца зяблик осторожный —

Она зарделась, опустила взор,

И он залюбовался милым ликом,

Но, тень заметив на челе графини,

Взял за руки ее и мягко молвил:

«О матушка, не гневайтесь на сына

За то, о чем он просит вашу дочь.

Когда я выезжал из Карлеона,

Сказала королева мне (как эхо

Я повторяю сладкие слова),

Какую бы я ни привез невесту,

Она ее так нарядит-украсит

На свадьбу, чтоб была как солнце дева!

Так вот, едва в разбитый этот замок

Попал я и едва во тьме увидел

Красавицу такую, я поклялся,

Что если завоюю сердце Энид,

То лишь рука прекрасной королевы

Ее, из тучи вызволив, заставит

Сиять как в небе солнце. А еще

Подумал я: подобная услуга

Им сблизиться поможет. Я хочу,

Чтобы они друг друга полюбили!

Найти ли Энид лучшую подругу?

Еще одно: приезд мой был внезапным,

Поэтому, хоть появленье Энид

На рыцарском турнире и могло бы

Служить ее любви залогом, но,

Боюсь, скорей дочерняя любовь

Или покорность пренебречь не дали

Ей вашими желаньями благими.

Иль, внешний свет мой сопоставив ложно

Со мраком замка этого, она

В своем воображенье потянулась

К Артурову двору со всем его

Опасным блеском. И подумал я —

Вот если б удалось мне вызвать в ней

Любовь ко мне такую, чтоб она

По слову одному, без объяснений,

Могла отбросить блеск, столь дорогой

Всем женщинам и новый для нее,

А потому пока еще желанный,

А ежели он не такой и новый,

То кажущийся в десять раз дороже

Из-за привычки, прерванной внезапно!

Тогда бы я почувствовал, что в силах,

Словно скала в приливы и отливы,

Упрочен верой Энид, отдохнуть.

И потому теперь я отдыхаю…

Поверьте же в пророчество мое:

Меж нами никогда не промелькнет

Тень недоверия. Прошу прощенья

У вас за эти мысли. А за просьбу

Столь странную мою я вам воздам

Сторицей в будущем – тем днем счастливым,

Когда ваше прекрасное дитя

Наденет драгоценный ваш подарок

И сядет у родного очага

С другим подарком – Божьим – на руках,

Который, может быть, уж к той поре

Вам что-то благодарно пролепечет».

Вот что промолвил рыцарь. Мать с улыбкой

Сквозь слезы дочь укутала плащом,

Поцеловала, обняла. И с тем

Пустились молодые в путь-дорогу.

Гиньевра утром трижды поднималась

На самый верх гигантской круглой башни,

С которой было, говорят, легко

Узреть холмы лесные Сомерсета

И паруса на золотистом море.

Но не на холм, не на златое море

Прекрасная глядела королева,

А на широкий луг в долине Уска,

Пока вдали не увидала их.

Тогда она спустилась вниз, к воротам,

Где с радостью девицу обняла,

Как самую любимую подругу,

Невесту принца почитая в ней, —

И разодела к свадьбе, словно солнце.

И всю неделю Карлеон гулял

После того, как преподобный Дабрик

Торжественно свершил обряд венчальный.

На прошлой Троице случилось это.

Но старое потрепанное платье

Хранила Энид, помня, как Герейнт

В нем повстречал ее и полюбил,

И как она по глупости своей

Всплакнула, платья этого стыдясь,

И как Герейнт рассказывал про свой

Приезд, и про отъезд их ко двору.

И вот теперь, когда он ей сказал:

«А ты надень наряд свой самый худший!» —

Она его достала и надела.

ГЕРЕЙНТ И ЭНИД ^[99]

О, недалекий род людей несчастных!^[100]

Как много среди нас таких, что сами

Куют себе извечную беду,

Считая правдой – ложь, а ложью – правду.

По миру этому, сквозь тусклый свет,

Мы ощупью бредем, пока не входим

В иной, где видим всех и всем видны^[101].

Тем утром так случилось и с Герейнтом,

Когда к коням направились они,

Возможно, потому, что беззаветно

И страстно он любил свою жену

И чувствовал: бушующая буря

В его душе, едва заговорит он,

Обрушит на головку дорогую

И гром, и молнии; и он сказал:

«Скачи вперед! Я требую, чтоб ты

Держалась в отдаленье от меня,

А так же требую: во исполненье

Супружеского долга твоего

Молчи, что б ни случилось. Мне – ни слова!»

Такая речь ошеломила Энид.

И двинулись они вперед. Но даже

И трех шагов не сделали они,

Как, закричав: «Изнеженному, мне^[102]

Свой путь не одолеть златым оружьем,

Да быть ему железным!», отвязал он

От пояса набитый кошелек

И своему швырнул оруженосцу.

Последнее, что увидала Энид,

Был мраморный сверкающий порог,

Рассыпанное золото монет

Да потирающий плечо слуга.

Но тут Герейнт ей снова крикнул: «В лес!»

И Энид, чуть его опережая,

Поехала указанной дорогой.

Они проехали его владенья,

И страшные разбойничьи места,

И серые болота, и озера,

И пустоши, где обитают цапли,

И чащу, где опасность ждет на тропах.

Сначала быстро ехали они,

Но постепенно замедляли шаг.

Когда бы кто-нибудь увидел их,

Таких едва плетущихся и бледных,^[103]

То, верно бы, подумал, что случилось

У них обоих страшное несчастье.

И точно, говорил себе Герейнт:

«Зачем я так заботился о ней,

И делал только то, что ей приятно,

И наряжал ее, и верил ей».

Такие вот слова сказал в душе он

Себе – и был похож на человека,

Который гибнет от несчастной страсти.

Она же – все молила небеса

Спасти ее любимого от мук

И все пыталась в памяти найти

Свой, прежде незамеченный, проступок,

Из-за которого ее любимый

Глядит теперь так холодно и хмуро.

Тут резкий и почти что человечий

Свист ржанки сильно растревожил Энид.

И тут, и там ей чудилась засада.

И вновь она подумала: «Вину

Я с помощью Господней искуплю,

Лишь бы Герейнт сказал мне, в чем она».

С отъезда их прошла уж четверть дня,

Когда вдруг Энид около скалы —

В тени ее – трех рыцарей верхом,

Высоких, хорошо вооруженных,

Их поджидающих с разбойным видом,

Приметила и услыхала, как

Один из них воскликнул: «Поглядите

На увальня того с главой поникшей.

Он, вроде, не храбрей, чем пес побитый.

Убьем его и заберем себе

Его коня, оружье и девицу».

Тогда в душе себе сказала Энид:

«Приближусь-ка я к мужу моему

И расскажу о том, что услыхала.

А если в гневе он меня убьет,

Что ж! Лучше пасть от дорогой руки,

Чем знать, что господин мой потерпел

Урон или позор».

И возвратилась

Она на несколько шагов назад

И, встретив хмурый взгляд, сказала твердо,

Хоть и застенчиво: «О господин мой!

Там, под скалою, притаилось трое

Разбойников. Они хотят на нас

Напасть. Слыхала я, они хвалились.

Что, умертвив тебя, себе возьмут

Коня, твое оружье и девицу».

Во гневе молвил он: «О чем просил я —

Предупреждать меня или молчать?

Я одного лишь требовал – со мною

Не говорить. Вот как ты мне послушна!

Ну, хорошо! Гляди же! Ты сейчас,

Победу ль проча мне иль пораженье,

Желая долгой жизни мне иль смерти,

Сама увидишь: я еще силен!»

И Энид в ожиданье замерла,

Печальна и бледна. И вскоре трое

Разбойников напали на Герейнта,

И принц вонзил копье свое на локоть

В грудь среднего, пробив ее насквозь,

И бросился на двух его дружков,

Которые проткнуть его пытались

Своими пиками, но, как сосульки,

Те пики разлетелись от ударов

Его меча. А рыцарь вновь и вновь

Обрушивал на них свои удары

До той поры, пока не оглушил

Иль не убил обоих. И тогда

Он спешился и, как охотник тот,

Который зверя дикого убив,

С него сдирает шкуру, снял с троих

Волков убитых, женщиной рожденных,

Блестящие доспехи и, оставив

Тела их на земле, швырнул доспехи

На трех коней, связал у всех троих

Поводья и наказал жене: «Веди их!»

И Энид повела коней сквозь чащу.

Теперь он ехал ближе к ней. И жалость^[104]

Боролась с гневом в нем, когда глядел он

На деву – ту, которую любил

Сильней всего на свете. На нее,

С таким трудом и кротко, и покорно

Ведущую коней. Ему бы с ней

Поговорить немного и в словах

Излить то пламя ярости, что тлело

Несправедливо в нем, его сжигая.

Но было б ему легче – так считал он —

Тотчас ее безжалостно убить,

Чем крикнуть ей: «Постой!» – и обвиненье

В распутстве бросить прямо ей в лицо.

И эта безъязыкость разъяряла

Еще сильнее оттого, что Энид

Позволила себе заговорить с ним,

А он ведь ясно слышал, как она

Себя дурной женою назвала!

От мук таких ему казался веком

Короткий миг. Но меньший срок прошел,

Чем нужно водам Уска для того,

Чтоб обогнуть неспешно Карлеон

И устремиться к берегу морскому,

Как Энид, за дорогой наблюдая,

Заметила в тени прозрачной бора,

За коей притаилась тьма дубравы,

Еще троих разбойников в засаде

С оружием в руках. Один из них

Был с виду крепче, чем ее Герейнт.

И задрожала Энид, услыхав

Как крикнул он: «Глядите! Вот удача!

Там – три коня и славные доспехи!

И с кем? С девицей! Может, нападем?»

«Ну нет! – сказал второй. – За нею – рыцарь».

А третий: «Трус! Да он – совсем раскисший!»

«Так он один? – возликовал гигант. —

Пускай подъедет. Мы ему покажем!»

И Энид вновь в душе себе сказала:

«Дождусь, когда подъедет господин мой,

И расскажу ему про их злодейство.

Мой господин устал от прошлой схватки.

Нельзя, чтобы его врасплох застали.

Ослушаюсь я для его же блага.

Как мне ему во вред повиноваться?

Скажу ему. И хоть меня за это

Убьет он, но зато спасу я жизнь,

Что мне давно моей дороже стала».

И, подождав, когда подъедет он,

Она опять застенчиво, но твердо

Промолвила: «Дозволишь ли сказать?»

Заметил он: «Ты говоришь и так!»

Тогда она продолжила: «В дубраве

Таятся три злодея. Все – с оружьем.

Один из них – тебя намного крепче.

Они сказали, что, когда поближе

Подъедешь ты, они тебе покажут».

И в ярости ответил ей Герейнт:^[105]

«Когда бы сотня там, в лесу, скрывалась,

И каждый в сотне крепче был, чем я,

И все бы разом на меня напали,

Меня бы это меньше рассердило,

Чем то, что ты ослушалась меня!

Стань в сторону, и если я погибну,

К тому из них прибейся, кто получше».

И стала Энид в стороне, не смея

За боем наблюдать, и лишь вздыхала,

На каждый звук удара откликаясь

Короткою молитвою и вздохом.

Тут здоровяк, кого она боялась

Всех больше, на Герейнта налетел.

Но, к счастью, в шлем Герейнта не попало

Его копье. Зато копье Герейнта,

Чуть согнутое в предыдущей схватке,

Пробило тяжеленные доспехи

И обломилось, в грудь врага войдя.

И рухнул тот, и лег пластом на землю.

Поведал летописец^[106], что однажды

Он видел, как кусок скалы огромный,

На коем деревце росло младое,

Сорвался с каменной стены на берег,

Где и теперь лежит. И до сих пор

На нем еще то деревце растет.

Вот так же лег и тот злодей пронзенный.

Трусливые приятели его,

И прежде не спешившие напасть

На принца, увидав, что их главарь

Погиб, остановились. Но тотчас

Принц-победитель, их смутить желая,^[107]

Издал воинственный и страшный крик

И бросился на них.

Как человек,

Стоящий возле горного ручья,

В недальнем шуме водопада слышит

Далекий грохот во сто раз сильней,

Так принцу воины его внимали

В сражениях – и враг бежал. И так же

Теперь стремглав бежала эта пара

Разбойников коварных. Но настигла

Их та же смерть, что и людей невинных,

Разбойничьей погубленных рукой.

И слез тогда с коня Герейнт, и выбрал

Себе копье, которое получше,

И снял с волков, убитых им, доспехи,

И привязал доспехи к их коням.

Затем связал у всех троих коней

Поводья и сказал жене: «Веди их!»

И Энид повела их через лес.

Теперь он ехал к ней еще поближе.^[108]

Те трудности, с которыми она

Вела перед собой лесной тропою

Доспехами груженных шестерых

Коней, им разбредаться не давая,

Немного притупили остроту

Ее сердечной боли. Ну, а кони,

Как благороднейшие существа,

Только попавшие в дурные руки

Разбойников, их холивших так долго,

Насторожили уши, подчиняясь

Ее решительному голоску

И доброму, но твердому правленью.

Так миновав зеленый сумрак леса

И оказавшись под открытым небом,

Они узрели башни городка

На скалах, а под скалами, внизу —

Луг, словно самоцвет в коричневатой

Оправе чащи, и косцов косящих.

Из города по узкой тропке к лугу

Светловолосый юноша спускался.

В руках его был для косцов обед.

И жалость вновь почувствовал Герейнт,

Заметив, как жена его бледна.

И выехал на луг он и, когда

Тот юноша приблизился, сказал:

«Друг, дай поесть. Моя жена ослабла!»

«Что же, охотно! – юноша ответил. —

И вы, мой господин, поешьте тоже,

Хоть эта пища и груба, конечно,

Ведь для косцов готовилась она».

И наземь он корзину опустил.

Герейнт и Энид, спешившись, коней

Пастись пустили и поели сами.

Едва притронулась к обеду Энид,

И то лишь для того, чтоб сделать мужу

Приятное. Зато Герейнт умял

Всю пищу, принесенную косцам,

Чему и сам был поражен немало.

«Эй, мальчик, – он воскликнул, – за обед

Возьми коня с доспехами в уплату.

Да не стесняйся, лучшего возьми!»

Тот от восторга даже покраснел:

«Мой господин, вы платите чрезмерно!»

«Что ж, станешь богачом!» – заметил принц.

«Тогда приму его я, как подарок,

А не в уплату, – юноша сказал, —

Ведь я могу еще раз без труда,

Пока девица ваша отдыхает,

Еду доставить графским косарям.

Они, и этот луг, и сам я тоже —

Мы все – его! И я ему скажу,

Что вы – великий человек. Он счастлив,

Когда в его владенья попадают

Значительные люди. И, конечно,

Он во дворце вас примет, где дадут

Вам яства лучшие, чем косарям».

Сказал Герейнт: «Я не желаю лучших!

Я никогда еще не ел с таким

Огромным аппетитом, как сейчас,

Когда косцов оставил без обеда.

И не пойду я к графу во дворец.

Я, видит Бог, дворцов уж навидался!

Захочет, сам придет. А ты найди нам

Приемлемое место для ночлега

И стойло для коней. Когда вернешься

С едой для тех людей, дай знать об этом».

«Все сделаю, мой господин!» – сияя,^[109]

Ответил ему юноша и быстро

Пошел, высоко голову подняв

И представляя рыцарем себя,

И вел коня, счастливый, за собою.

Наверх поднявшись по крутой тропинке,

Исчез он, и они одни остались.

Когда Герейнт, взгляд отведя от тропки,

На грустную жену украдкой глянул,

То вспомнил, как считал еще недавно,

Что никогда не промелькнет меж ними

И тени подозренья. Он вздохнул.

Затем с улыбкой легкой состраданья

Он поглядел на сильных косарей,

Оставшихся сегодня без обеда,

Понаблюдал за отраженьем солнца,

Горящим на летающей косе,

И заклевал вдруг носом, разомлев.

А Энид, вспоминая старый замок

И невозможный крик болтливых галок

Вокруг пустынной башни, нарвала

Травинок длинных, росших с краю луга,

И оплетала ими до тех пор

Колечко обручальное на пальце,

Покуда юноша не возвратился

На луг, чтобы сказать, где ждут их на ночь.

И в этот дом поехали они.

А там Герейнт жене своей сказал:

«Коль тебе нужно, позови хозяйку».

«Благодарю», – едва вздохнула Энид.

Они уселись в разные углы

В молчанье, как немые от рожденья,

Как на гербе два стража у щита,

Что лишь вперед глядят, не замечая

Друг друга, разделенные щитом.

Друг друга, разделенные щитом.

Вдруг чьи-то голоса и звон копыт

За стенами прервали их дремоту.

И вздрогнули они, когда со скрипом

Дверь распахнулась, и предстал пред Энид,

Гуляк толпою шумной окруженный,

Красив, но женствен, от беспутства бледен,

Ее вздыхатель прежний^[110], до Герейнта,

Владетель буйный этих мест – Лиморс.

Он, двигаясь изящно и легко,

Приветствовал Герейнта, глядя прямо

Ему в лицо, однако втихомолку,

Во время дружеских рукопожатий,

Посматривал одним глазком на Энид,

Сидящую в печали и забвенье.

Меж тем Герейнт потребовал вина

И яств различных, чтобы угостить

Гостей незваных, и по широте

Души – его обычай был таков —

Велел хозяину позвать на пир

В честь графа всех домашних и друзей:

«Не думай о расходах. Я плачу».

Им принесли и яства, и вино.

И граф Лиморс, чуть выпив, стал шутить,

Фривольными историями сыпать

И все играл двусмысленно словами.

Когда вино и братия хмельная

Его воспламеняли, речь его

Вдруг становилась яркой и искристой,

Как драгоценный камень многогранный.

Герейнта он заставил рассмеяться,

Своих товарищей – рукоплескать.

Когда развеселился принц, Лиморс

Спросил: «Мой господин, не разрешите ль

Поговорить с девицей вашей милой,

Которая грустит там, в уголке?»

«Пожалуйста, – сказал Герейнт, – коль вы

Ее разговорите. А со мной

Она не говорит». Тогда Лиморс

Поднялся и, себе под ноги глядя,

Как по непрочному мосту идущий,

К ней подошел, и поднял взор влюбленный,

И, поклонившись низко, прошептал:

«Ты, Энид, – путеводная звезда

Моей несчастной, одинокой жизни!

Тебя одну любил я и люблю,

И, потеряв тебя, я обезумел.

Уж не судьба ль тебя сюда послала?

Ну наконец! Теперь в моей ты власти!

Но не пугайся. Хоть и называю

Себя безумцем я, но сохранил

В опустошенном, одичавшем сердце

Еще чуть-чуть учтивости наивной.

Я думаю, когда бы твой отец

В те дни далекие не стал меж нами,

Меня бы ты не оттолкнула, Энид.

Коль это так, скажи мне, не скрывай!

Позволь мне стать хоть капельку счастливей!

Ты разве ничего мне не должна

За жизнь почти пропащую мою?

Да, да! Пора вернуть мне этот долг!

Я вижу с радостью, что ты и он

Сидите врозь, что ты не говоришь с ним,

Что здесь ты без пажа и без служанки…

Так любит ли тебя твой муж, как прежде?

Сейчас ты скажешь мне, что это ссора

Влюбленных, но в одном уверен я:

Да, можно поругаться и любя,

Но выставлять смешным перед людьми

Кого ты любишь? Нет, так не бывает!

Что на тебе за нищенское платье?

Да ведь твой муж глумится над тобой!

Мне ясно и без слов, что он тебя

Не любит больше, что твоя краса

Быть для него красою перестала.

Обыденное дело! Точно знаю:

Наскучило. Мужчины таковы.

И снова ты его не завоюешь,

Прошедшую любовь не возвратишь…

Однако пред тобою тот, кто любит

Тебя, как прежде, даже с большей страстью.

Послушай! Он в кольце моих людей

И безоружен. Палец подниму —

Они поймут. Нет, не хочу я крови.

Ты не пугайся слов моих. Не надо!

Не глубже злость моя, чем ров вкруг замка,

Не крепче, чем стена. Вполне довольно

Темницы, чтобы нам он не мешал.

Скажи лишь слово или знак подай,

И Господом клянусь, который создал

Меня навек единственным твоим

Возлюбленным, что я употреблю

Всю власть, какой сейчас располагаю.

Прости, но говорит во мне безумье

Тех дней, когда тебя я потерял».

От сладких звуков собственных речей,^[111]

От лицемерной жалости к себе,

Глаза его слезами увлажнились,

И испугалась Энид этих мутных,

Вином разгоряченных, влажных глаз,

И вымолвила с тем лукавством женским,

Которое способно отвести

Опасность от виновных и невинных:

«Граф, коль вы любите меня, как прежде,

И мне не лжете, так вернитесь утром,

Чтоб увезти меня – как будто силой.

Ну, а теперь идите. Нужно мне

Прийти в себя. Устала я смертельно».

Влюбленный граф, окончив разговор,^[112]

Поклон отвесил низкий, прикоснувшись

Плюмажем развевающимся к туфлям,

И принц ответно пожелал ему

Спокойной ночи. Граф пошел домой

И хвастался попутчикам своим,

Что Энид лишь его всегда любила,

А принц… принц не дороже для нее

Расколотой яичной скорлупы.

И вновь одни остались Энид с принцем,

И Энид еще долго размышляла

О том, что нужно ей опять нарушить

Обет молчанья. И пока она

Так размышляла, муж ее уснул.

И, не решаясь мужа разбудить,

Над ним склонилась Энид, тем довольна,

Что, слава Богу, он в бою не ранен,

И радуясь, как ровно дышит он.

Потом она вскочила и, ступая

Неслышно, все оружье и доспехи

Сложила вместе, чтоб их не искать

В том случае, коль будут вдруг нужны.

Затем она немного подремала,

Ибо устала в этот день ужасно

От путешествия и огорчений.

И ей приснилось, что она схватилась

За куст колючий, вырвав его с корнем,

И вместе с ним летит куда-то в пропасть…

От страшного удара, показалось,

Она проснулась – но душа спала,

И ей привиделось, что буйный граф

С толпою собутыльников случайных

Трубит призывно в трубы за дверьми

И требует ее. Но это был

Петух хозяйский, возвестивший утро,

Когда холодный свет прокрался в мир,

Росой покрытый, и, залив окно,

Доспехи и оружье озарил…

И Энид поднялась, чтоб поглядеть,

Что там такое, и случайно вдруг

Задела их. Шлем, зазвенев, упал.

И пробудился принц, и с изумленьем

Взглянул на Энид. И тогда она,

Нарушив обещание молчать,

Передала ему слова Лиморса —

Все, кроме тех, где тот сказал, что муж

Ее не любит, – и не скрыла даже

Той хитрости, к какой она прибегла,

А под конец так мило повинилась,

Так тихо и спокойно объяснила,

Чем вызвана была ее уловка,

Что, принц хоть и подумал: «Уж не граф ли —

Причина ее плача в Девоншире?»

Но застонал лишь гневно и сказал:

«Ты чаровством своим любого можешь

В изменника и дурня превратить.

Вели хозяину седлать коней».

Она за двери выскользнула. Дом

Объят был сном. Тогда что было мочи

Она, как дух домашний, принялась

По стенам бить, пока не разбудила

Всех спящих, а потом, вернувшись к мужу,

Суровому Герейнту помогла,

Хоть он и не просил, хоть и молчал,

Надеть доспехи и вооружиться.

И вышел принц к хозяину и молвил:

«Приятель, счет!» И прежде, чем хозяин

Успел ответить, вновь сказал: «Возьми

За ночь и ужин пятерых коней

С доспехами». На что ему хозяин —

Как видно, приступ честности нашёл! —

Ответил изумленно: «Господин,

За это время не истратил даже

Я стоимости одного коня».

«Что ж, станешь богачом!» – промолвил принц,

А Энид бросил: «В путь! Сегодня, Энид,

Прошу еще решительней, чем прежде:

Что ни увидишь ты, что ни услышишь,

Что ни придумаешь – хоть я боюсь,

Мои слова тебя не образумят, —

Со мной не говори, но подчиняйся!»

Кивнула Энид: «Что ж, мой господин,^[113]

Твое желанье – для меня закон.

Однако знай: когда скачу я первой

И слышу вдруг злодейские угрозы,

И вижу, что грозит тебе опасность,

Которой ты не видишь и не слышишь,

Почти что выше сил моих – об этом

Тебе не рассказать. Но – повинуюсь».

«Прошу тебя, не слишком сильно мудрствуй.

Ты видеть бы должна, – сказал Герейнт, —

Супруг твой – не разиня, потому что

Есть руки у него, чтоб защищаться,

Глаза, чтобы тебя найти повсюду,

И уши, чтоб и в снах тебя услышать».

Он поглядел ей пристально в глаза —

Так зоркая малиновка глядит

На тяжкую работу землекопа —

И то, что торопливый человек

Или неумный поспешил назвать бы

Ее грехом, заставило ее,

Залившись краской, опустить глаза.

Но это не понравилось Герейнту.

С угрюмым провожатым за спиной

Вновь поскакала Энид по дороге.

Вела дорога эта из земель

Коварного Лиморса во владенья

Пустынные другого графа, Дурма^[114],

Которого дрожащие вассалы

Прозвали Буйволом. И, оглянувшись,

Увидела девица: принц Герейнт

Намного ближе скачет к ней теперь,

Чем утром дня былого, что ее

Почти развеселило. Но тотчас

Герейнт рассерженно махнул рукой,

Как бы сказать желая: «Не смотри!»,

И вновь печаль вошла в ее сердечко.

Еще златое солнце не успело

Напиться серебристою росой,

Когда вдруг Энид услыхала цокот

Не одного, наверное, десятка

Копыт и, обернувшись, увидала

Пыль и сквозь пыль – мерцающие копья.

Тогда, чтоб не ослушаться Герейнта,

И все-таки его предостеречь,

Ибо скакал он, словно и не слыша,

Она, к нему подъехав, указала

Перстом на клубы пыли позади.

Упрямый воин был доволен тем,

Что Энид слово данное сдержала,

И повернул коня. И в тот же миг

Буян Лиморс на вороном коне,

Как грозовая туча, чьи края

Разметаны бушующею бурей,

Привстав на стременах от напряженья

И злобно и пронзительно крича,

Напал на принца. Рыцарь принял бой,^[115]

И, подпустив врага на расстоянье

Длины копья, свалил его на землю —

И пал Лиморс, мертв или оглушен.

Затем Герейнт второго уложил

И храбро бросился на остальных

Преследователей, стоявших сзади.

От натиска могучего такого

Они тотчас же в ужасе бежали.

Так стая быстрых рыбок, летним утром

Скользящая в прозрачной глубине

В запрудах и прудах близ Камелота

Над собственною тенью на песке,

Едва лишь человек на берегу

При ярком солнце приподнимет руку,

Вмиг плавники блестящие уносит

За островки зеленые в цвету.

Да, испугавшись одного лишь взмаха,

Умчались собутыльники Лиморса,

Оставив графа прямо на дороге.

Таков итог закономерный дружбы,

Которая вином лишь скреплена!

Как солнце в бурю, улыбался принц,

Взгляд не сводя с коней, принадлежавших

Двум павшим. Позабыв своих хозяев,

Вслед за бегущими скакали кони.

«Конь в точности таков, как человек, —

Он усмехнулся. – Так же честен в дружбе!

Вон как летят, копытами звеня!

А я, мне кажется, всегда был честен,

Всегда платил конями и оружьем.

Я не могу ни воровать, ни грабить,

Ни нищенствовать. Ну так что, теперь

Возлюбленного твоего разденем?

Достанет духу твоему коню

Везти его доспехи? Что нам делать?

Поститься иль обедать? Нет? Тогда

Ты, Энид, честная моя жена,

Молись о том, чтоб встретились в дороге

Нам люди графа Дурма. Ведь я тоже

Еще хочу быть честным». Так сказал он.

Она взглянула грустно на поводья

И, не сказав ни слова, в путь пустилась.

Но как порой бывает с человеком,

Которого ждала в родном краю

Ужасная потеря, только он

Не знал о том и лишь, когда вернулся,

Узнал, и эта страшная потеря

Так сильно тронула его, что он

Едва не умер, так и с принцем было,

Который ранен будучи в бою

Приятелем Лиморса, истекал

Под панцирем – для глаз невидно – кровью

И все ж об этом не сказал жене,

Ибо едва ли понимал он, что с ним.

Но вот глаза его вдруг потускнели,

И шлем качнулся. И на повороте

Крутом дороги принц свалился молча

С коня. По счастию, на мягкий дерн.

И услыхала Энид звук паденья,^[116]

И, побелев, к супругу поскакала.

И, спешившись, застежки на его

Доспехах расстегнула, не давая

Трястись рукам и слезы лить глазам,

Пока не отыскала рану принца.

Тогда девица сорвала с чела

Поблекшее – из шелка – покрывало,

Открывшись жгучим солнечным лучам,

И страшную перевязала рану,

Жизнь истощавшую ее супругу.

Затем, все сделав, что было возможно,

Она присела отдохнуть. И тут

Вдруг ощутила пустоту такую,

Что прямо на дороге зарыдала.

И много мимо ехало людей,

Но ни один не поглядел на Энид.

Здесь, в царстве беззакония и смут,

Рыдавшая над павшим мужем дева

Проезжих так же сильно волновала,

Как летний дождь. Один, приняв Герейнта

За жертву графа Дурма, не посмел

Явить к бедняге жалости опасной,

Другой, в доспехах, пролетел, как птица,

Спеша с посланием к бандиту-графу.

Полусвистя и полунапевая

Дурную песню, он запорошил

Глаза ей пылью. А еще один,

Стремясь от графской злобы скрыться прежде,

Чем догнала его стрела, такую

От страха поднял за собою пыль,

Что конь девицы вдруг, заржав, рванулся

И скрылся в рощице неподалеку.

Но принцев конь и глазом не повел:

Он горевал, подобно человеку.

А в самый полдень увидал ее

Граф Дурм, гигант с лицом широкоскулым

И рыжей клочковатой бородой

(Он, ехавший с отрядом в сотню копий,

Выискивал добычу хищным взглядом),

И поскакал к ней, закричав громово,

Как кораблю далекому кричат:

«Что, умер он?» – «Нет, нет, мой муж не умер! —

Она ему ответила поспешно. —

Не скажете ли вашим добрым людям,

Чтоб отнесли его из пекла в тень?

Я знаю, точно знаю: он – не умер!»

Тогда сказал граф Дурм: «Коль он не мертв,

Что ж слезы льешь о нем ты? Вот дитя!

А если мертв, тогда ты просто – дура:

Рыдания его не оживят.

Мертв или нет, но лик пригожий свой

Ты портишь бесполезными слезами!

А так как все ж пригожа ты… Эй, вы!

Поднять его и отнести в наш замок!

Коль будет жить, его в отряд мы примем,

А нет, так на земле земли довольно

Для погребенья… И коня возьмите.

Отличный конь!»

Сказав так, ускакал он.

А двое здоровенных копьеносцев,

Которым приказал он, подошли,

Ворча, как пес ворчит, когда боится,

Что кость его любимую утащат

Озорники-мальчишки из деревни,

И потому на кость кладет он лапу,

И скалит зубы, и ворчит. Да, так вот

Разбойники ворчали, испугавшись,

Что не получат из-за мертвеца

Положенную им обоим долю

В том утреннем набеге. Все ж они

Перетащили принца на носилки,

Которые всегда с собою брали

Для тех, кто мог быть ранен при налете,

Щит принца подложили под него

И отнесли его в безлюдный замок.

(Конь преданный сам следовал за ним.)

Там, в зале, на дубовую скамью

Тяжелые носилки опустили,

Затем ушли, спеша догнать своих

Дружков, которым больше повезло,

И проклиная все: и мертвеца,

И без толку потраченное время,

И графа, и самих себя, и Энид.

Они могли бы – и с успехом тем же —

Ее хвалить. Она была глуха

Ко всем благословеньям и проклятьям:

Она жила теперь одним Герейнтом.

И долго, многие часы, она

У изголовья мужа просидела,

Поддерживая голову его,

И гладя руки бледные его,

И говоря с ним до тех пор, пока

Он не очнулся и не увидал,

Что рядом с ним сидит его жена,

Поддерживая голову его,

И гладя руки слабые его,

И говоря с ним… А когда ему

Упали слезы теплые на лоб,

Вдруг понял он: «Она по мне рыдает!»

Но продолжал он притворяться мертвым,

Крича в душе: «Она по мне рыдает!»,

Чтоб испытать ее в последний раз.

Когда стемнело, возвратился в замок

Гигант-граф Дурм с добычей, а за ним

Толпой ввалились в замок копьеносцы.

Они швырнули на пол тьму мешков

Звенящих, копья в сторону сложили

И сняли шлемы. Вскоре стайка женщин,

Чьи широко раскрытые глаза

Глядели с вызовом, но и с испугом,

Впорхнула в зал в одеждах разноцветных

И с копьеносцами смешалась. Граф

Несильно стукнул по столу ножом

И приказал подать вина и мяса.

И слуги целых боровов внесли

И четверть бычьей туши. Зал огромный

Весь запахом жаркого пропитался.

Рассевшись, все, не говоря ни слова,

Набросились на вина и еду,

И ели, словно лошади в конюшне.

Но Энид, погруженная в себя,

Не замечала этой шумной своры.

Когда граф Дурм, наевшись наконец,

Обвел глазами зал, то обнаружил

В самом углу печальную девицу.

И сразу вспомнил и ее саму,

И плач ее, и, ощутив внезапно

К ней тяготение, вскочил вдруг с места

И молвил: «Ешь! Я в жизни не встречал

Такой девицы бледной. Что за черт!

Меня ты злишь рыданьями своими!

Ешь! И прийди в себя! Твой муж – счастливчик!

Когда умру, кто обо мне заплачет?

Очаровательная госпожа,

С тех пор, как я свой первый сделал вздох,

Ни разу я не видывал лилеи,

Тебе подобной. Кабы твоим щечкам

Чуть-чуть добавить краски, ни одна бы

Из дам моих достойна не была

Надеть твой башмачок взамен перчатки.

Послушай, коли мне ты покоришься,

То сделаю, чего еще не делал:

С тобою разделю свое я графство!

И будем мы, как голубь и голубка,

В одном гнезде, и буду я носить

Тебе со всех полей окрестных корм:

Здесь все кругом моей подвластны воле!»

Вот что сказал он. Дюжий копьеносец

Даже застыл с едою за щекой

И посмотрел на графа с изумленьем.

А те, в чьи души вполз во время оно

Коварный змий^[117], как червь в листву сухую

Вползает, обращая ее в землю,

Одна другой шипмя шипели в уши

Такое, что нельзя и повторить!

Ах, женщины, точнее, что осталось

От этих добрых, ласковых созданий!

Как им хотелось лучшую унизить

И графу в этом деле пособить!

Как Энид ненавидели они

За то, что та, на них не обращая

Вниманья и не поднимая глаз,

Ответила: «Да будьте ж милосердны!

Он очень плох. Позвольте быть мне с ним».

Она столь тихо это прошептала,

Что граф не все слова ее расслышал,

И потому он, как большой владыка,

Себе позволил быть великодушным,

Приняв ее ответ за благодарность,

И молвил: «Ладно! Ешь и будь довольна.