Текст книги "Воспоминания"

2

После того как мы просидели два часа за столом, князь пригласил меня совершить с ним поездку по Саксонскому лесу. После обеда он никогда не отдыхал. В экипаже повсюду стояли большие бутылки с пивом, их открывали и распивали; не отставать от его сильной натуры было довольно трудно. Чтобы свободнее говорить в присутствии кучера, князь изъяснялся на иностранном языке и поскольку деликатность уживалась в нем с порывистостью, он выбрал английский, решив, очевидно, что мне, как моряку, он особенно хорошо знаком; сам он говорил по-английски прекрасно. Он беспощадно критиковал кайзера, но не рассердился, когда я запротестовал против его сильных выражений, указав, что как офицер я обязан выступить в защиту кайзера. Он рассказывал, что в 1848 году императрица Августа добивалась отречения короля и отказа от престола принца Прусского и что когда депутат фон Бинке спросил его в качестве лидера правых в палате, как он отнесся бы к предложению о передаче престола принцу Фридриху-Вильгельму при регентстве принцессы Августы{67}, он ответил, что потребовал бы ареста автора подобного предложения; впоследствии принцесса еще раз говорила с ним в Потсдаме и, энергично хлопая себя по ляжкам, заявила, что думает только о своем сыне, после чего последний вышел из оконной ниши, где он дожидался, и, плача, протянул к нему{}n» руки. О кайзере Фридрихе Бисмарк отзывался с симпатией; уже будучи болен, он оказывал содействие канцлеру вопреки императрице Виктории. Кайзеру{}n» я могу передать следующее: он, Бисмарк, хочет одного чтобы его оставили в покое (to be let alone) и дали ему спокойно умереть. Он выполнил свою задачу, и для него нет больше ни будущего, ни надежд.

Поездка продолжалась два часа; несколько раз начинался дождь, но верх коляски не поднимался. Князь курил трубку и рассказывал о своем прежнем увлечении охотой; когда-то он мог проскакать сто миль, чтоб подстрелить козла. А теперь он – разбитый старик и ему доставляет удовольствие видеть дичь, но он уже не может заставить себя послать пулю в блестящий мех красивого животного. Рассказывал он и о своей покойной жене, которая была ему опорой; при этом глаза его наполнились слезами. Я поражался тому, как точно описывает он свое состояние. Говорил он и о своих отношениях с англичанами и о том, что всегда любил моряков, но только нас – настоящих моряков, а не флотских генералов.

Я старался оказывать ему почти царские почести; это диктовало мне чувство, да иначе и нельзя было поступать. При выходе из коляски я встал во фронт и отдал ему честь; перед усадьбой собрались люди и кричали «ура». Мы приехали к ужину; я снова сидел рядом с Бисмарком. Тут мне следует упомянуть еще об одном его тактичном поступке. Мне хотелось получить его фотографию с автографом, но я знал, насколько неприятно действуют подобные просьбы и, сопровождая принца Генриха в Италию, с отвращением наблюдал за грызней из-за орденов и фотографий. С другой стороны, я жалел о том, что в свое время не осмелился попросить что-нибудь на память у старого Мольтке, когда по поручению Штоша информировал его в Киле о торпедах и ощутил при этом ясность его ума. Бисмарк избавил меня от необходимости просить его и, сославшись на то, что помнит моего старого отца еще с первого класса «Серого Монастыря», вручил мне свою фотографию для передачи отцу, который тогда еще был жив.

3

Я посетил этого старого барина еще дважды – последний раз в свите кайзера, который после торжественных проводов принца Генриха в Циндао несколько неожиданно отправился из Регенсбурга в Фридрихсруэ со всеми сопровождавшими его лицами. Бисмарк принял кайзера сидя в кресле на колесах, у скромного входа в свою усадьбу. Мы сразу же пошли к столу; Бисмарк уселся лишь с посторонней помощью, но затем опять посвежел; я сидел как раз напротив князя, рядом с ним кайзер, а рядом со мной будущий генерал-полковник фон Мольтке. Князь постарался завести политический разговор о наших отношениях с Францией и т.д. К моему большому огорчению, кайзер не поддержал этот разговор и беседа свелась к обычным за императорским столом анекдотикам.

Всякий раз, когда Бисмарк заговаривал о политике, кайзер не обращал на это внимания. Это ужасно, – прошептал мне Мольтке; нам казалось, что кайзер не проявляет должного уважения к такому человеку{70}. По какому-то поводу Бисмарк произнес слова, запомнившиеся мне своей пророческой серьезностью: Ваше величество, пока вы имеете таких офицеров, вы можете позволить себе решительно все; но если вы лишитесь их – все пойдет по-другому. Кажущаяся легкость, с которой были произнесены эти слова (могло показаться, будто Бисмарк не придает им значения) продемонстрировали его замечательную находчивость; в них сказалось все его мастерство.

Когда мы расходились, князь проводил кайзера в своем кресле до самых дверей, а затем мы попрощались с ним, – каждый в отдельности. Бисмарк дружественно пожал руку фон Бюлову, фон Микелю и другим. Передо мной к нему подошел начальник кабинета фон Луканус, который способствовал его отставке в 1890 году. Он попытался протянуть князю руку и отвесить ему поклон. Тогда разыгрался оригинальный спектакль, который произвел на нас сильное впечатление. Князь сидел, как статуя, ни один его мускул не двигался, а глаза смотрели сквозь приплясывавшего перед ним Лукануса. Князь ничего не сказал, и черты его лица не выражали отвращения, но они превратились в неподвижную маску; Луканус понял и удалился. Затем подошел я, а после меня – мой верный капитан фон Геринген. Тот был настолько возбужден (это был темпераментный господин), что нагнулся и поцеловал руку князя. Меня это обрадовало; я также старался по мере возможности дать почувствовать князю свое отношение к нему, но поступок г-на фон Герингена был энергичнее. Князь обнял Герингена и поцеловал его в голову. Это мое последнее воспоминание о Бисмарке.

Глава одиннадцатая
Судостроительные программы

1

С этого времени бисмарковская пресса стала выступать в мою пользу. Кроме того, я лично просил о содействии всех князей Германского Союза – до великих герцогов включительно. Во время своего доклада я старался внушить им, что они принимают участие в вынесении решения. Это удалось мне в отношении таких правителей, как король Альберт Саксонский – деловой человек, серьезно подошедший к вопросу; великий герцог Ольденбургский, имевший большие личные заслуги перед нашим флотом; великий герцог Фридрих Баденский – властитель старого закала, стоявший выше среднего уровня, который, по моим наблюдениям, понизился в нашем поколении как в княжеских домах, так и среди высших представителей отдельных профессий. Я, разумеется, обращался также к ганзейским городам и к министрам различных государств Союза, знакомство с которыми оказалось хорошим средством пропаганды, хотя в то время обычай объезжать нужных людей не вошел еще в моду.

Далее, я счел своим правом и обязанностью разъяснить широким кругам, какие интересы поставлены на карту; нужно было расширить узкий горизонт народа, пробудить сознание культурного значения моря, ранее отсутствовавшее в нем или усыпленное ходом нашего исторического развития; углубить убеждение в том, что действительность властно указывает нам этот путь, если мы хотим продлить, не прибегая к массовой эмиграции, тот расцвет нашей перенаселенной родины, который наступил после введения протекционистского тарифа Бисмарка. Геринген организовал информационный отдел имперского морского ведомства; он объехал университеты, причем почти все экономисты – до Брентано включительно – обещали ему полную поддержку. Шмоллер, Вагнер, Зеринг, Шумахер и многие другие заявляли, что затраты на флот являются продуктивными и описывали положение Германии, указывая на недостаточную крепость хозяйственно-политического базиса нашей культуры и могущества и на опасность превращения избытка населения из источника богатства в невыносимое бремя. Они писали, что здание нашего международного престижа построено на песке, что таможенные планы Чемберлена обрекут нас на прозябание в качестве бедного маленького народа, если мы не создадим такой силы, которая в споре с заморскими державами сможет перетянуть чашу весов на нашу сторону. Так наметился сдвиг в трактовке национально-политических вопросов, который явился здоровым противовесом бесплодным социально-политическим утопиям.

Из великих историков, руководивших общественным мнением прошлого столетия, никого уже не было в живых; последним умер Трейчке – замечательный человек, лекции которого в университете я посещал в 1876 году (я советовался с ним и частным образом, сидя рядом с ним у Иоста и подавая ему записки с моими вопросами). Не понимаю, почему дух его не сохранился в германской историографии. Наше международное положение было ведь таким недвусмысленным. Без обороняемой флотом промышленности мы перестали бы быть великой сухопутной державой, а вопрос о том, что мы были пресыщены, как указывали некоторые далекие от жизни ученые, мог ставиться лишь до воссоединения Германии. После же решения вопроса о воссоединении перед нами со всей силой встал вопрос о месте Германии на земном шаре.

Историки понимали сущность политической проблемы не настолько ясно, как экономисты, возможно, вследствие ее новизны и быстрого развития{71}.

Армия с ее сухопутными традициями неохотно следовала за изменениями международного положения; вскоре я имел случай убедиться в этом в связи с неповоротливостью, проявленной в период организации жалкой китайской экспедиции, проведение которой лишь благодаря светским качествам графа Вальдерзее не выявило в полной мере материальную и духовную неподготовленность армейского руководства к решению задач, не вытекающих из плана войны на два фронта. Все же выдающиеся руководители армии, например фельдмаршал фон дер Гольц, с которыми я говорил как с учеными, подчеркивая лишь военно-политическую сторону вопроса, поняли меня. Мы устроили ряд заседаний и докладов и особенно старались установить контакт с прессой. Мы принимали представителей всех газет и давали им деловые разъяснения, не вступая в полемику. Они могли делать с этой информацией, что хотели; все же они чувствовали известную благодарность за полученный материал, и наши дела подвигались вперед.

Традиционное гостеприимство флота задавало тон в отношениях с общественностью. Мы не отгораживались от нее и рассматривали флот как детище всего народа. Мы организовали поездки на побережье, показывали корабли и верфи, обращались к школам, призывали писателей выступить в нашу пользу и т.д.; появились кипы романов и брошюр. Министерство культов должно было учредить специальные премии для школ. При Бюлове правительство, без которого подчиненное ведомство, вроде морского, ничего не могло предпринять, помогало нам. Однако пропаганда протекала бы еще успешнее, если бы ее взяли на себя министерства отдельных государств{72}.

Мы были еще в значительной мере посторонними людьми. Так, например, в Пруссии мы вообще не имели прав на государственный аппарат. К тому же ассигнования на подобную пропаганду невозможно было провести по бюджету. Весь этот поход пришлось провести на добровольные пожертвования и он ничего не стоил государству. Это также был новый для Германии метод. Но главное было то, что мысль дала искру, которая сама разгорелась в пламя.

Стало ясным, что нация нуждается в цели, в патриотическом лозунге. Народ не был пресыщен; пресыщенный народ сходит со сцены. От застоя до регресса очень недалеко. Но у нас не было застоя, и вскоре вопрос о флоте был признан жизненно важным, и он стал само собой разумеющимся достоянием нации. Возможно, правда, что политически наивный немец решил вдруг, что он уже обладает флотом, в то время, когда флот еще нужно было строить. Несмотря на все мои предупреждения, нам не удалось совершенно избежать преувеличений и неуместных сравнений с Англией, вызовов и бестактностей в прессе, парламенте и в других общественных местах.

Но тот факт, что нация полюбила море, явился решающим успехом. Немец грешен национальными сумасбродствами только потому, что, будучи неисправимым фантастом в политике, он постоянно колеблется между двумя крайностями – опасением могущества и упоением им{73}.

2

15 сентября 1897 года я впервые доложил законопроект рейхсканцлеру князю Гогенлоэ. Я особенно настаивал на том, что всякая проволочка исключена; в следующем году состоятся выборы в рейхстаг; благодаря этому в случае отклонения закона можно избежать роспуска рейхстага и успешно использовать вопрос о флоте в предвыборной агитации. Новый же рейхстаг не захочет пойти на роспуск, ибо выборы истощат партийные кассы. 6 октября министерство дало свое согласие. Законопроект был опубликован в воскресенье рано утром, и оказывал влияние на публику в течение 36 часов, прежде чем Эуген Рихтер, которого это сделало особенно немилостивым, успел выступить против него в «Монтаг-Абендблат».

Противники флота в рейхстаге, да и не они одни, ополчились против умаления бюджетных прав парламента путем «этерната»{74}. Эуген Рихтер указывал в качестве прецедента на судьбу судостроительной программы 1865 года, отклоненной, несмотря на теплые чувства, которые возбуждал флот. Поскольку этот вопрос был еще ближе и теснее связан с конституционным, опаснее непримиримости Рихтера был тот факт, что и те круги, которые признавали материальную обоснованность и деловитость наших требований, в большинстве своем считали невозможным удовлетворить их в форме закона, даже если бы я головой поручился за необходимость этого. Когда речь заходила об этом, даже лучшие мои друзья пожимали плечами. Между тем, как я уже указывал выше, мне было принципиально важно провести программу именно в виде закона. Я указывал, что 14 броненосных кораблей, потребность в которых была признана в 1873 году, были утверждены к постройке и спущены 21 год спустя; только закон обеспечивал приемлемые сроки строительства, только он мог вывести флот из хаоса, слабости и внутреннего кризиса, в который ввергла его парламентская процедура.

Чтобы добиться принятия принципа закона, я ограничил свои материальные потребности абсолютным минимумом. Мы не требовали новых налогов и займов, добровольно ограничили наши расходы и приняли на себя обязательства в отношении этих последних сроком на семь или на шесть лет. Для начала мы требовали только маленького «флота для вылазок»; идти дальше этого в то время не было оснований, поскольку техническая подготовка к строительству кораблей в большом масштабе только начиналась. Поэтому мы придали этому первому шагу такую форму, что он являлся в основном лишь осуществлением штошевского плана «создания флота». Все это мероприятие не должно было казаться разрывом с прошлым. Была упомянута и мысль о береговой обороне – отчасти в целях сохранения исторической преемственности, а отчасти затем, чтобы нам не могли бросить обвинения в агрессивных планах.

К тому же налицо имелась эскадра броненосцев береговой обороны, которую попросту включили в программу.

Поскольку законопроект предусматривал замену этих кораблей в будущем, но не указывал, какими именно кораблями, это использование кораблей старого типа не препятствовало развитию судостроительной техники{75}.

Мы надеялись на успех в парламенте, ибо многолетняя тактическая работа позволяла дать программе твердое обоснование, так что законопроект предстал перед рейхстагом не как случайно возникшее, а как естественно вытекающее из опыта требование.

По совету Капелле, я ввел в первую программу пункт об ограничении расходов определенным максимумом. Хотя вопрос о финансировании ее не представлял никаких трудностей, ибо необходимые средства имелись в наличии и для получения их не нужно было вводить новых налогов, этот пункт сделал законопроект более приемлемым для рейхстага. Однако впоследствии, в ходе выполнения программы, он создал для нас ряд препятствий вследствие непрерывного падения стоимости денег.

Чтобы установить контакт с руководящими депутатами, я предложил своим сотрудникам устроить с ними ряд предварительных собеседований; когда их настроение выяснялось, я сам вступал в разговор. С Эугеном Рихтером ничего нельзя было поделать. Но часть свободомыслящих во главе с Бартом и Рикертом пошла за нами. Национал-либералы были нашими лучшими друзьями. Консерваторы сначала держались пассивно, но это не внушало мне беспокойства, ибо за исключением нескольких одиночек они принципиально голосовали за ассигнования на оборону, помня о тяжелом прошлом и грозном настоящем Пруссии-Германии. Перетянуть чашу весов в ту или иную сторону должен был центр.

Барон фон Гертлинг – друг нашего дела – подобно большинству политиков сомневался в возможности добиться принятия закона; он говорил, что поскольку каждый вопрос, касающийся флота, обсуждался до сих пор в отдельности, наши противники имели прекрасную возможность создать настроение против всякой судостроительной программы; этому способствовали и слухи о готовившемся государственном перевороте. Наши переговоры с лидером центра д-ром Либером, который наряду с личной восприимчивостью проявил большую деловитость, обеспечили, наконец, принятие закона. Замена семилетнего срока шестилетним была произведена по предложению самого Либера.

Так был осуществлен этот «прыжок через палку», который подвел законный фундамент под усиление нашего морского могущества. Рейхстаг частично отказался от своего права ежегодно вмешиваться в развитие нашего флота. Национальная точка эрения восторжествовала над стремлением к парламентской деятельности. В конечном счете нам удалось убедить парламент потому, что мы были сами убеждены в своей правоте.

3

Зимою 1898/99 года я был полон решимости придерживаться шестилетнего срока. Однако я всегда понимал и заявлял в рейхстаге, что первая судостроительная программа еще не создаст нужного нам флота; часто говорили о том, что по истечении шестилетнего срока нам придется предъявить новые требования.

После того как в 1897 году нация в принципе ответила утвердительно на вопрос о том, оправдается ли существование мощного флота, нам надо было решить, осмелимся ли мы сделать политический шаг к подлинному морскому могуществу или ограничимся демонстрацией. Учитывая внутреннее и внешнеполитическое положение, я был полон решимости сделать за первым шагом и второй. Я думал о «скачкообразном развитии», но считал необходимым до поры до времени не предъявлять рейхстагу новых требований.

Это оказалось, однако, трудным делом; когда мы серьезно взялись за постройку флота, аппетиты разгорелись необычайно. И раньше чем я сам ожидал этого, возникла необходимость превысить установленный максимум расходов и приступить к разработке второй судостроительной программы.

Уже осенью 1898 года я взял себе за принцип построить организационную работу таким образом, чтобы она полностью соответствовала задаче нового увеличения флота в будущем. Поскольку мы вели политику дальнего прицела, наши мероприятия зачастую оставались непонятными для флота и приводили к внутренним трениям; пришлось пойти на это, чтобы не ставить под угрозу выполнение плана в целом.

Летом 1899 года мы увидели, что с новеллой{76} не удастся повременить до конца шестилетнего срока (1904 г), и приняли решение внести ее самое позднее в 1901 или 1902 году, а бюджет 1900 года составить таким образом, чтобы он оставил путь для нее открытым.

Решение же о содержании и времени внесения ее в рейхстаг было намечено принять весной 1900 года после предварительной детальной разработки проекта и с учетом сложившейся политической обстановки. 28 сентября 1899 года кайзер одобрил по моей просьбе этот план действий. Присутствовавший при докладе начальник морского кабинета заметил, что шансы на принятие новеллы парламентом очень невелики; кайзер ответил, что железный горшок (воля флота) разобьет тогда глиняный (оппозицию).

Принимая это решение, я исходил из трех соображений. Первое носило парламентский характер. Отпущенных в 1898 году средств не хватило потому, что мы не учли повышение стоимости кораблей. Чтобы заложенные корабли не оставались недостроенными, мы должны были немедленно и во всяком случае не позднее 1900-1901 года просить рейхстаг освободить нас от денежных ограничений.

Но если бы мы сделали это, то по истечении шестилетнего срока нам не удалось бы избежать запросов в рейхстаге о наших судостроительных планах. Если бы мы заявили, что внесем новеллу лишь в 1907 году, то уже в 1899 году в рейхстаге состоялись бы прения, из которых мы не извлекли бы никакой практической пользы.

Поэтому было правильно наметить в парламентском сообщении, которое все равно являлось неизбежным, определенную цель, а при благоприятном стечении обстоятельств придать этому сообщению характер первого чтения.

Второе, еще более важное соображение, говорившее в пользу новеллы, было технико-организационного свойства. Мы должны были стремиться к тому, чтобы ежегодно строить по возможности одинаковое количество кораблей; исходя из наших военных целей и производственных возможностей, наиболее подходящей нормой было три корабля в год. Поэтому самым удобным для нас был бы простой закон, предусматривающий строительство трех крупных кораблей в год. Но рейхстаг никогда не согласился бы на подобное умаление своих бюджетных прав. Он разрешил связать себя законом лишь постольку, поскольку этого требовала организационная необходимость – я имею в виду наш организационный план, предусматривавший не строительство отдельных кораблей, а создание целых эскадр, которые мы на основе собственного и мирового опыта рассматривали как тактические единицы. Поскольку мы просили эскадры, рейхстаг мог вычеркивать из наших планов лишь эскадры, а не отдельные корабли, ибо, поступив иначе, он превысил бы свои полномочия, вмешавшись в военно-организационные вопросы. Однако узаконение принципа строительства эскадр наряду с продолжительностью амортизации кораблей приводило к тому, что мы не имели определенной годичной нормы выпуска кораблей. От принятия первой судостроительной программы и до 1901 года сохранилась норма в три корабля, но потом она снизилась бы до одного корабля, и лишь в последующие годы нам удалось бы (но не регулярно и лишь частично) превышать указанную норму.

Рейхстаг же едва ли похвалил бы нас как за снижение нормы до одного корабля, так и за скачкообразную перегрузку бюджета в годы нового подъема. Следовало ожидать, что в подобном случае механизм отпуска средств начнет действовать со скрипом; в 1912 году мне действительно пришлось столкнуться с подобными затруднениями.

Чтобы избежать колебаний нормы выпуска кораблей, нужно было внести в рейхстаг новую судостроительную программу настолько заблаговременно, чтобы норма в три корабля в год сохранилась сама собою.

Третьим и самым важным соображением, которое не позволяло мне и тогдашнему министерству иностранных дел во главе с Бюловым отложить на несколько лет внесение второй судостроительной программы, было изменившееся международное положение. У островов Самоа англичане и американцы совершили насилие над несколькими нашими судами{77}. Это унижение и печальный инцидент в Маниле{}n» усилили в германской общественности настроения в пользу усиления морского могущества. Другим знамением времени явилось подчинение французов воле владычицы морей – Англии – при Фашоде{}n» и поражение Испании в морской войне с Америкой, сопровождавшееся потерей колоний. Наконец и бурская война отбрасывала свою тень на положение вещей. Обширные судостроительные программы почти всех морских держав показывали, что мир развивается быстрее, чем мы могли предполагать в 1897 году. Темпы внутриполитического развития также ускорились. Конфликт из-за строительства Средне-Немецкого канала явился как бы предлогом к угрозе столкновения хозяйственных групп, возникшей в 1902 году в связи с перезаключением торговых договоров, если бы в эти конфликты затесался и вопрос о флоте, то ему угрожало бы неделовое обсуждение в рейхстаге.

Поэтому в конце сентября 1899 года я решил с согласия кайзера включить в бюджет 1900 года возможно больше неприятных требований и использовать зимние месяцы 1899/1900 года для установления контакта с парламентариями и для подготовки в морском ведомстве новой новеллы, вопрос о внесении которой в рейхстаг должен был быть решен весной 1900 года, в зависимости от международного положения и настроения народа.