Текст книги "Человек-волк"

Когда в Верине меня спросили, почему я сменил свое имя на имя Антонио Гомеса, жителя Ногейры де Монтедеррамо, а также в Номбеле пред лицом алькальда и судьи Эскалоны, забыв о случае с альгвасилом и об обстановке, сложившейся в связи с исчезновением сестер Гарсия, то я ответил, что сделал это, чтобы скрыть свое настоящее имя и не по какой иной причине.

Так я сказал, придав лицу непроницаемое, застывшее, невозмутимое, бесчувственное выражение, устремив взгляд в неведомую даль; я сам бы не смог узнать свое лицо в этот момент, будь у меня зеркало. Его выражение казалось таким чужим, таким непохожим на мое привычное, что я и сам готов был поверить во все остальные утверждения, которые должны были последовать за первым. Я изменил имя для того, чтобы скрыть настоящее. Разве могло быть что-то более правдоподобное? И более лаконично сказанное.

Затем, слегка склонив голову набок и понизив голос, без всяких колебаний, но робко и осторожно, словно в ожидании беззвучного эха, что должны были вызвать мои слова, я заявил, что тринадцать лет тому назад, то есть когда я начал странствовать по дорогам и вплоть до дня святого Петра 1852 года, под воздействием проклятия одного из моих родственников, не знаю уж, по родительской ли линии, или по линии тещи, или еще по какой, может быть, из-за того, что я седьмой мальчик из девяти, что были у моего отца, я вел бродячий образ жизни и совершил ряд убийств, коих никак не мог избежать, ибо на их совершение толкало меня проклятие. Как же я рыдал, признаваясь в своих бедах! Как я содрогался, утверждая, что завершал свои подвиги, поедая мясо своих жертв! Я заявил, что по большей части ел их один, но иногда мне составляли компанию два типа: один из них был валенсийцем по имени дон Хенаро, а второй, по имени Антонио, тоже был не галисийцем, как я, откуда-то, как мне помнится, из провинции Аликанте; оба они несли на себе то же проклятие, что и я.

Я вдоволь наплакался, признаваясь в своих преступлениях и приписывая себе даже некоторые другие, которых не совершал, но которые уже не прибавили бы к приговору ничего, кроме путаницы: например, убийство леонского альгвасила, относительно истинного убийцы которого теперь уже будут сомнения до Страшного Суда не только из-за моих умышленно сбивчивых показаний и вызванной ими путаницы, но и по причине халатности уполномоченного суда.

Между всхлипами я довел до их сведения, что вплоть до того времени, как на меня было наложено проклятие, я, как уже сказал, проживал в Ребордечао, помогая священнику и пономарю отправлять церковную службу; кроме того, я шил одежду, вязал чулки, чесал шерсть, ездил в Шавиш и обратно, чтобы покупать платки, которые затем продавал, ибо к тому времени у меня уже была своя лавка, и туда приходили женщины из округи, или же я сам ходил по их домам. Я поостерегся рассказывать им о своем страстном увлечении чтением и о том, как длинными зимними часами я читал книги, которые давал мне мой добрый друг священник из своей богатой библиотеки. Я рассказывал им о своей лавке, о мечтах, о своих способностях к рукоделию, о мастерстве, коего я достигал, вышивая на пяльцах, предварительно нарисовав на полотне изящные цветы, или вывязывая крючком узоры на манжетах белого облачения священников, я говорил о том, каким счастливым меня все это делало.

Я поведал им, что если я дошел до связи с Мануэлей и до этого суда, то это лишь потому, что мне удалось счастливо избежать опасностей, которые влекли за собой убийства других женщин на протяжении предшествовавших месяцев с тех самых пор, как меня поразило проклятие. На них произвело огромное впечатление все сказанное мною, и слухи о моих ответах распространялись по всей округе.

Так, например, рассказывают, что, когда врач Фейхоо спросил меня, чем, по моему мнению, объясняется мое проклятие, я ответил:

– Тем, что я седьмой из девяти детей, коих породил мой отец.

На что тот молниеносно возразил:

– Но нигде не зафиксировано документально, что у вас восемь братьев или сестер.

Это было правдой, но, поскольку не менее верно было и то, что все, коих я имел, были мужского пола, я спокойно ответил:

– Дело в том, что остальные – незаконнорожденные.

Но в тот день, о котором я сейчас вспоминаю, у нас еще не произошло этого разговора. К тому времени, когда мы прибыли в Корго-до-Бой, мы еще ни разу не говорили с врачом Фейхоо наедине, и это и было одной из причин, по которой я тогда не решился поднять столь животрепещущую тему, ограничившись тем, что вспомнил все пункты моих прежних показаний. Я не хотел говорить о таких вещах в присутствии дона Висенте Фейхоо.

Я вспомнил, что, когда в Номбеле меня спросили, не поделился ли я с кем-нибудь, заметив в себе склонности, которыми, как утверждаю, обуян, я ответил, что нет, я никому об этом не сообщил, а напротив, всячески старался делать все возможное, чтобы никто о них не догадался.

– О горе мне! – вздохнул я тогда.

Любой наблюдавший за мной счел бы меня потрясенным моим же собственным повествованием и раздавленным грузом моего проклятия. Продолжая рассказ, я выглядел настолько же удрученным, насколько страстно задолго до времени, о котором собирался рассказать, я якобы испытал даже не желание, а непреодолимую потребность отведать человечьего мяса. Эта потребность терзала меня неделями, сказал я им, удостоверившись, что они напряженно внимают всему, что я говорю, ловят каждое мое слово, по крайней мере так мне казалось, поскольку я подозреваю, что большинство из них пребывали в совершеннейшем ужасе от рассказа о моих подвигах, хотя и не в состоянии были оторваться от него.

И тогда, движимый первоначальным озарением, которым мне еще долго суждено было руководствоваться, ибо оно сослужило мне величайшую службу, я поведал им, что как-то раз, не помню точно, когда именно, когда я шел по дороге через долину Коусо, мне навстречу вдруг вышел огромный волк, а вскоре за ним и еще один, поменьше и, судя по всему, помоложе, который, как мне почудилось, неожиданно подмигнул мне. И вот этот второй, показавшийся мне, не знаю уж, по каким таким приметам, близким мне по возрасту и по намерениям, своим подмигиванием вызвал во мне странное ощущение. Я вдруг почувствовал непреодолимое желание снять с себя одежду, что тут же и сделал, хотя как будто вовсе и не собирался, ибо это желание охватило меня вопреки моей воле, и, будучи сильнее меня, оно вынудило меня остаться в чем мать родила.

Я разделся и, ощутив себя обнаженным, в полном спокойствии спрятал одежду в зарослях дрока. Затем посреди дороги увидел грязь и направился к ней. Мне нравилось ощущение моего нагого тела. Я не кричал, не жестикулировал, я лишь молча разглядывал мокрую землю, пока не обнаружил на ней следы лап, тут же признав в них свидетельство того, что здесь пробежали недавно представшие передо мной волки. В это мгновение жижа будто притянула меня к себе, и я со всего размаха упал в нее на спину, а потом стал барахтаться, чтобы мокрая из-за недавних дождей грязь постепенно покрыла все мое тело.

Это было очень приятное ощущение, но совершенно противоположное, совсем не похожее на то, что я испытал, обнажившись. Я продолжал барахтаться в грязи, и вдруг мне показалось, будто за мной наблюдают недавние волки, но я не обратил на них внимания и продолжал получать наслаждение от барахтанья в жиже. Пока вдруг не обнаружил, что сам стремительно мчусь, неподвластный силе притяжения, рядом с двумя волками. Так я бежал вместе с ними до самой реки, и я узнавал места, которые мне часто приходилось пересекать раньше и которые я считал волчьими тропами. Они таковыми и были. Я это понял, когда, прежде чем перейти реку, посмотрел в ее воды и увидел, что превратился в одного из них. Но я не испугался. И продолжал свой бег.

Так в обществе двух моих новых друзей я бродил четыре или пять дней, по прошествии которых совершенно неожиданно все трое вновь приняли свой привычный человеческий облик. Тогда-то я и познакомился с доном Хенаро и Антонио, поведавшими мне, как давно они страдают от этого несчастья, что и убедило меня в том, что я – жертва проклятия. Дон Хенаро сказал мне, что он родом из королевства Валенсия, но при других обстоятельствах утверждал, что он кастилец. По правде говоря, я не очень-то обратил внимания на эту подробность, признался я. А что касается Антонио, то он как будто дал понять, что родом из Аликанте.

В течение тех дней мы никого не убили. Когда меня спросили почему, мне пришло в голову сказать им, что, вероятно, это была своего рода проверка на прочность, чтобы испытать меня или дать мне привыкнуть к новому телесному воплощению, в котором в данный момент я не испытывал необходимости, хотя воспоминание о нем было мне весьма приятно: ведь так сладко ощущение полной свободы, когда ты бегаешь по горам, как велит тебе новый инстинкт, к которому в те дни я приспособился без каких-либо трудностей.

После первого опыта я уже не боялся вновь превратиться в волка, сказал я им, ибо это превращение оказалось для меня приятным и что-то подсказывало мне, что, пока я волк, будь то по вине какого-нибудь колдуна или проклятия, меня не смогут поймать и не возьмет меня ни пуля, ни порча.

И вновь еще много раз я превращался в волка, уверял я их. И всегда вместе с доном Хенаро и Антонио. Мы пробегали огромные расстояния и теперь уже оставались в таком состоянии восемь, девять, иногда пятнадцать дней, а то и больше: я помню, что временами мы по нескольку месяцев пребывали в волчьем обличье. И на протяжении этих месяцев мы убивали всех людей, кои встречались нам на пути, а также и тех, кого нам удавалось отбить от людской стаи способами, что обычно используют волки и которым мы поразительно быстро обучились.

Когда меня спросили, каким оружием мы их убивали, я принял сокрушенный вид и заверил, что никаким, ибо, чтобы сделать это, нам достаточно было нашей волчьей пасти. Мы впивались им прямо в горло и разрывали его зубами, а потом втроем расправлялись с мясом, поскольку для одного его было слишком много.

Один из жандармов в этом месте не смог сдержаться и залепил мне такую оплеуху, что я свалился со стула, но судья упрекнул его.

– Если вы еще раз сделаете такое, вы подпишете себе приговор, – совершенно серьезно заявил он, – преступник дает показания, и вам не следует прерывать его.

Затем он повернулся к тому, кто записывал все, что я говорю, и распорядился, чтобы тот продолжал делать это с величайшей точностью, но чтобы не упоминал об инциденте, поскольку в противном случае ему придется открыть дело на эту скотину. Я с трудом удержался от того, чтобы бросить как на того, так и на другого – на совершенно спокойного судью и на разъяренного жандарма – взгляды, которых они были достойны: благодарный в адрес судьи и исполненный ненависти и угрозы в адрес стражника.

Вмешательство судьи меня еще больше приободрило. Я шел правильным путем. А посему продолжал утверждать, что, когда мы вновь обрели человечий облик и припомнили произошедшие события, мы горько рыдали по поводу совершенных преступлений, к коим нас толкнуло, вопреки нашей воле, неутолимое желание отведать человечьего мяса.

– И что же, вас по-прежнему одолевает сие желание? Вы все еще испытываете эти симптомы? – спросил с самым серьезным видом судья.

– Нет, господин судья, – отвечал я, – слава Богу, они исчезли в день святого Петра 1852 года, именно тогда, насколько я помню. Потому-то я сейчас здесь, а если бы они не исчезли, я бы оставался на свободе, вдоволь лакомясь человечьим мясом, да простит меня Бог.

В это мгновение я почувствовал, что стороживший меня жандарм вновь приходит в ярость, и, когда я уже призывал на помощь волю, дабы сохранить спокойный вид и принять наказание, изображая покорность, которая должна была потрясти судью, последний опередил меня, помешав стражнику выразить свой гнев.

– И не вздумайте даже! – сказал он.

И продолжал свои расспросы.

Я вновь изобразил кротость, но одновременно и неприязнь, дабы придать своей игре необходимую дозу правдоподобия, которая, вне всякого сомнения, была мне необходима. У меня не имелось другой лазейки, как только притвориться невежественным безумцем, готовым для оправдания своих преступлений признать себя волком.

Мое признание произвело на судью сильное впечатление. Казалось, его интересовало лишь описание ощущений, которые я испытывал в момент совершения убийства, и воспоминания, хранившиеся в моей памяти. Кроме того, он был заинтересован в том, чтобы я признал все преступления, в которых меня обвиняли, и кое-какие еще.

– Но господин судья, одежда-то… одежда… – вновь вмешался стражник, но судья снова приказал ему замолчать, на этот раз не медля ни минуты.

– Ну-ка замолчите сейчас же! – сердито крикнул он ему. – Или я не ручаюсь за последствия, – заключил он уже спокойнее. Затем продолжил допрос.

Но стражник был прав. Если мы, я первый, впивались жертвам прямо в горло, чтобы растерзать их, как же после этого их одежда появлялась во всей округе и ее носили разные люди, например приходской священник из Ребордечао, как это уже было доказано?

На самом-то деле я убивал свои жертвы и тут же снимал с них одежду. А как же иначе? Иногда я сначала раздевал их догола и только потом убивал; а в другие разы убивал неожиданно и тотчас же раздевал их. Подчас я делал это внезапно, а иногда они громко кричали, умоляя меня сохранить им жизнь. Но в любом случае как же я мог оставлять одежду на своих жертвах, если мне надо было извлечь из их тел жир, чтобы продать его в Португалии, где из него делали бог знает что: то ли мыло для дам, то ли отвары для аптекарей, то ли ритуальные снадобья для неизвестно каких людей?

Я никогда в жизни не пробовал человечьего мяса, сейчас я признаюсь в этом и думаю, вы мне поверите; но я не отрицаю, что тайны жизни, познание удивительно сложного механизма, что движет нами, становились мне ближе всякий раз, как я рассекал женские ягодицы или толстый живот, пухлые ляжки или свисающий, как у коровы или свиньи, двойной подбородок, дабы извлечь из них жир. Должен признаться, что я все же испытывал определенное любопытство и меня подбивало узнать, действительно ли наше мясо по вкусу напоминает свинину, с которой многие его сравнивают. Но я так и не удовлетворил это свое любопытство. Теперь, похоже, я сожалею об этом, поскольку если меня осудят за мои преступления, то я уйду из жизни, так и не утолив любопытство, которое многие сочтут нездоровым, но которое, по моему твердому убеждению, поддерживает и питает самые потаенные человеческие желания.

Движимый именно этим желанием, в котором я признаюсь теперь без всякого стыда, и одновременно стремясь увеличить свои доходы, я неторопливо и тщательно сдирал с трупов кожу, извлекая из них весь жир до последнего грамма. После этого, будто в каком-то странном припадке, я расчленял их. Возможно, в такие минуты я и пробовал мясо. Не знаю. Но вполне возможно. Затем я разбрасывал куски трупов в местах, где, как я точно знал, их обязательно сожрут волки. Но как я могу признаться в этом? Кто это поймет? И зачем?

Внимательный взгляд судьи, гадливость, которую испытывал секретарь, дрожащая рука писаря, записывавшего все, что я говорил, всепоглощающая, страстная, смертельная ненависть одного из стражников в зале суда в то время, когда я признавался в своих злодеяниях, – все это составляло поистине неописуемую картину. Но больше всего меня занимал охранник, интуитивно догадавшийся о моей истинной сущности. Его интуиция была куда проницательнее, чем интуиция судьи, считавшего меня безумцем, находившимся во власти какого-то – он еще сам толком не знал какого – странного колдовства или деревенского суеверия. Очевидная реакция этих двоих подсказывала мне, что я не ошибаюсь в своих оценках и в объяснении, ибо судья верил в них; причем до такой степени, что я уже начал думать, что он-то и есть самый суеверный из нас. Однако чтобы не переборщить, я все же умолчал о том, в чем сознаюсь сейчас.

Содрогнулся ли бы кто-нибудь из них, если бы я заявил, что и сам я тоже раздевался? Я делал это, чтобы моя одежда не запачкалась кровью моих жертв. Но должен признать, что ощущение своей обнаженности перед еще теплой наготой убитых, будь то мужчины или женщины, молодые или старые, придавало мне энергию, пыл и отвагу, достаточные и необходимые для того, чтобы осуществить самые неожиданные помыслы, какие только могли взбрести мне на ум. И после этого я не лез в жидкую грязь, а старался найти проточную воду или снег, если дело было зимой, дабы смыть с себя кровь, в которой я вывалялся.

Тогда, в Корго-до-Бой, в самый последний, решительный момент, тот самый, после которого уже нет пути назад, я так и не осмелился заявить во всеуслышание о чем бы то ни было, что имеет отношение к рассказам обо мне как о человеке-волке. Должен признать, что нечто внутри меня предупреждало, что мне не следует говорить об этом перед доктором Фейхоо, ибо он явно был главным персонажем, игравшим определяющую роль во всем, что происходило в его присутствии; я никак не могу забыть его суровый вид человека не только цельного, но и умного, и одно лишь воспоминание о нем вызывает у меня тревогу.

Как я мог заговорить об этом, зная, что взгляд врача после моих признаний станет таким же, как у того жандарма? Я и сейчас помню взгляд этого грубого и невежественного служителя закона, разъяренный взгляд человека, с трудом сдерживающего свой гнев и свои чувства, потрясенного тем, что ему пришлось услышать. Бешенство вновь охватило его, когда, не повышая голоса и представляя все это как нечто самое естественное из всего, что мы могли только сделать, я заявил, что после совершения преступлений, вновь приняв человеческий облик, как дон Хенаро, так и мы с Антонио спокойно возвращались к тому месту, где была спрятана наша одежда и облачались в нее. Он понял, что в этом случае нам пришлось бы идти обнаженными много миль по лесу в поисках убежища, где мы схоронили свою одежду, и попросту не поверил в это. Врач тоже бы не поверил. Судья же просто не обратил на это внимания, а я, дабы придать больше правдоподобия моему рассказу и чтобы они поверили в мое искреннее раскаяние, вновь принял тот же сокрушенный вид, что и раньше, и точно и скрупулезно поведал о выгоде, извлеченной мною из некоторых моих злодеяний.

За плащ покойного Хосе, сына Хосефы Гарсии, я получил семьдесят реалов, продав его священнику дону Педро Сиду. Он все еще у дона Педро. Во всяком случае, так он мне сказал, когда пришел навестить. Сразу видно, плащ добротный, сказал он. Так, должно быть, и есть. Если мне не изменяет память, я прикончил Франсиско 12 октября 1850 года. Прошло уже несколько лет. За кофту и платки Хосефы и одеяло и платки Бениты, не помню толком, сколько я выручил, но точно знаю, что одеяло я продал Хосе Гомесу Эдрейре за пятьдесят реалов; кофту – хозяйке постоялого двора Фонте до Осо за шесть или семь; платки – нескольким жителям Масайры, Гаойна, Паредеса и других мест; юбку Бениты и три ее сорочки продал во Фройре, а от Хосефы мне еще достались сто двадцать реалов, которые были у нее при себе, когда я ее убил.

За несколько дней до того, как я ее убил, мы с Хосефой столковались о продаже ее коровы за двести шестьдесят реалов, но я, разумеется, так и не выплатил ей эту сумму, хоть и продал корову вместе с теленком жителю местечка Тамиселас, которого звали Хакобо. Я с большой нежностью вспоминаю о Хосефе. Еще раньше она дала мне десять бочонков вина и четыре пуда кукурузы. Убив ее, я снова зашел в ее дом и унес оттуда четыре пуда сухих каштанов, сковороду, ковш и несколько прочных веревок, чтобы связывать коров, в том числе и ту, что мы называем рулевой. Веревки для коров я продал за восемь реалов Хосе Пересу, а рулевую использовал, чтобы соорудить подпругу и шлею для своего коня.

Я мог бы еще долгие часы подробно описывать результаты моих продаж и доходы, полученные от всех и от каждой в отдельности, ибо память моя воистину чудесна. Но присутствие жандарма, его исполненный праведного гнева взгляд, а также страх испытать боль, если он даст волю своим чувствам после моих признаний, – а я с раннего детства весьма чувствителен к боли, – все это способствовало тому, что на сей раз я умолчал даже о смерти Марии Антонии Родригес, последовавшей двадцать восьмого апреля 1849 года; при других обстоятельствах я, скорее всего, взял бы эту смерть на себя, дабы сбить следствие с толку, как я уже неоднократно делал это, о чем упоминал ранее.

Эта Мария была из Соутогранде, и ее действительно сожрали волки утром указанного дня в окрестностях Траделя. Я умолчал о ее смерти, как и о кончине Хосефы Ариас в Форнелосе, которую задрал волк, когда она пасла свое стадо за церковью в половине шестого вечера двенадцатого мая 1849 года. Я взял их обеих на свой счет во время первого признания, заявив будто это я убил их, находясь в волчьем обличье, дабы, как уже замечал, запутать следствие, хотя я прекрасно знал, что в действительности они были жертвами нападения настоящих волков.

На этот раз я намеренно не упомянул их, опасаясь оплеухи охранника, хотя и готов был уже, если бы он спросил меня, почему на них осталась одежда и они не были ограблены, ответить, на всякий случай прикрывая лицо рукой:

– Я услышал, что туда бегут люди, и мне пришлось спастись бегством.

Возможно, как уже бывало, я заслужил бы новую оплеуху, но зато успокоил бы судью. В любом случае худой мир лучше доброй ссоры. В общем, этот жандарм вкупе с доктором в конце концов вселили в меня беспокойство. Они – единственные, кому это удалось. Теперь одно лишь упоминание о них меня настораживает. Вынужден в этом признаться. А также и в том, что все остальные кажутся мне наивными. Нерешительные люди, они цепляются за свои истины, даже не делая попытки вскрыть, а уж тем более понять мои.