Текст книги "Струны пространства"

– Секрет в том, что переписать ее нужно очень ровно, число под числом, иначе, она не будет иметь смысла. Это волшебная таблица умножения. Она враз заменяет сложение.

– Да?! – распахнул свои глазищи Данька.

– Ты сможешь это сделать?

– Попобую, – Данька шмыгнул носом. Одернул рубашку и сел прямо, всем своим видом показывая, что готов к ответственному заданию. Мне на самом деле нужно было углубиться в занятия, но уж очень не хотелось, чтобы Данька сидел рядом «один». И учить вслух не хотелось в этот раз, чтобы он слушал. Мне надо было сосредоточиться. Учиться самостоятельно было не всегда легко. А учитывая мои прогулы, это было почти стопроцентным самообразованием.

А из таблицы можно было потом спрашивать Даньку, и он незаметно выучил бы ее. Складывал и отнимал он у меня уже в пределах тысячи. Можно было смело переходить к умножению.

– А цифры, какие пишешь, повторяй про себя, чтобы не сбиться.

– Хоешо, – Данька высунул от напряжения язык и приступил к шапке таблицы. – Один. Д-два…

Под его негромкий говор, я с головой окунулся в квантовую физику…

Дождь громко стучал по карнизу, и я видел, как ворочается Данька, периодически вздрагивая. Обычно он засыпал быстро или спокойно лежал, перебирая свои пальчики и глядя, как за окном качаются ветви березы, поймав луну в живую неровную сеть. Сначала Данька спал на бабушкиной кровати, потому что там была сетка, а потом я сам оставил за ним лучшее и дорогое мне место. Бабушкина кровать хранила в себе память о близком мне человеке. Поэтому я Даньку переселять не стал. Сейчас я, лежа на своей кровати у противоположной стены, раздумывал о том, где взять ему резиновые сапожки. Можно было пошариться по подъездам. Часто дети, забегая со двора домой, разувались на коврике перед дверью, чтобы не тащить грязь.

Ветер за окном усилился, и мощная ветвь березы хлестанула по карнизу. Данька охнул и перевернулся на живот, уткнув лицо в подушку.

«Вот начнешь понимать, тут и откроется тебе удивительный мир», – вспомнил я бабушкину фразу. Но почему-то с постепенным пониманием разверзалась отвратительная бездна. Или она и была миром?

Ветка вновь ударила по раме. За окном сверкнула молния.

Данька натянул одеяло на голову.

Я понял. Звонко шлепнул себя по лбу и рассмеялся. Комок под одеялом на соседней кровати опять передернулся, а потом из-под одеяла показалась вихрастая голова Даньки.

Это для меня бабушкина кровать виделась идеальным местом: в ногах – окно, в которое приятно уставиться, уронив голову на подушку, рядом – письменный стол, до которого можно дотянуться, не вставая с кровати; дальше – дверь в коридор, но от двери лучше быть подальше для маленького мальчика, так же, как и от окна.

«Как же я сразу не догадался?! – корил я себя. – Остолоп! Осел! Каждую ночь, из месяца в месяц, из года в год, ребенок смотрит в ночное окно и страшится. А я еще шторы отдергиваю, чтобы на ветви глядеть, как они, колышутся, поблескивая в свете фонаря. И дверь. В ногах один страх, сбоку – другой. Мозгов у меня кот наплакал. Недаром бабушка мне кровать в глубине комнаты поставила, чтобы между мной и детскими страхами всегда была она».

– Даня! – я вскочил и зажег большой свет. Данька с интересом наблюдавший за мной, зажмурился: люстры у нас не было, одна голая лампочка болталась на проводе. – Давай меняться кроватями? А то моя меньше, а я-то тебя больше.

Кровати по длине были одинаковы, собственно, они вообще были одинаковы, но небольшая ложь иногда бывает слишком желанна.

– Слезай, – скомандовал я. – Держи подушку.

Я перестелил постельное белье. Уложил Даньку на новое место.

– Хочешь, настольную лампу включу? – предложил я.

– А ты как хочешь? – переспросил меня Данька и посмотрел на потолок за шкафом, как раз над изголовьем его новой кровати.

Я внимательно проследил за его реакцией, подумав, зачем он метнул взгляд на потолок. Сейчас решение о том, зажигать настольную лампу или нет, зависело от меня.

И я понял. Понял этого маленького, но уже такого большого человека. Единственного близкого мне человека. Настольная лампа освещала не всю комнату и предметы отбрасывали множество теней, что и для невзрослого человека также весьма страшно.

– Я не хочу. Потому что ночью необходимо спать, – я заодно задернул и плотную штору.

– И я не хочу, – эхом отозвался Данька.

– К нам в класс новая девочка пришла, – заправляя себе простынь, сказал я. Вздохнул: – Очень красивая.

– Как самосвал? – уточнил Данька. Самосвал Данька увидел в сквере у одного мальчишки в смешном берете с помпоном. Красная кабина с открывающимися дверцами и окнами, крутящимся рулем и мягкими сиденьями. Я просовывал мизинец – там были и педали, и рычаг передач переключался. Кузов был желтый. Он поднимался при помощи рычагов сбоку. А рычаг спереди мог завести самосвал. Он тарахтел, как настоящий, и ехал сам метров пять. Шины были из резины, а металлические диски блестели на солнце. Даже я оценил. И сделана эта машина была из чего-то легкого, такой материал приятно было трогать, он даже немного гнулся – если приложить усилия, а потом возвращался в прежнее состояние. Подобной игрушки я ни в городе, ни в универмаге не видел. Бесспорно, для Даньки он являлся предметом, который олицетворял абстрактное понятие красоты.

– Как самосвал, – вздохнул я. – И имя у нее красивое: Аленка. Сто раз слышал это имя и не понимал, какое оно красивое. Как слеза, как капля воды, как летняя роса. Понимаешь?

Данька не отозвался. Он мгновенно заснул на новом, безопасном для него месте.

– Будет у тебя самосвал. Аленки у меня не будет, а самосвал у тебя будет! – я потушил свет. – Я тебе обещаю.

Эмиль

Следующие дни прошли в томительном ожидании. Смета и план нового проекта были подготовлены мною, и мы с Эмилем ждали комиссию, которая либо забракует идею Эмиля, либо разрешит испытания и исследования. Первое было наиболее вероятным событием, потому что проект требовал большого бюджета.

Нервное напряжение сказывалось на нас: начинать делать что-либо другое было невозможно. Эмиль строчил книгу, я разбирался в наших шкафах, сортировал бумаги и документы, оформлял выводы по прошлым работам, фотографировал графики и диаграммы, пересматривал вычисления…

Получку необходимо было отдать за Маринино пальто. Эмиль тоже был вынужден отдать все под расчет жене. Поскольку его семья последние полгода не выбиралась из долгов, благодаря тому, что для Эмиля не существовало разделения бюджета на свои и казенные средства. Все, что у него оказывалось в кармане, вполне могло уйти на исследования. Так оно и происходило, пока жена Эмиля не пригрозила ему, что придет в институт и напишет заявление о том, чтобы денег Эмилю на руки не выдавали.

Эмиль был глубоко предан своему делу, и продал бы душу за хорошую и точную аппаратуру, если бы нашел покупателей. Я немного завидовал ему. У меня не было такого дела. Мне было без разницы, чем заниматься. То, что я оказался с Эмилем в одной упряжке, я посчитал везением. Безумно приятно быть рядом с человеком, который с энтузиазмом делает настоящее дело. Тогда и своя жизнь кажется не такой ничтожной.

Невольно я поделил людей на три типа. Те, кто банально живет, просто размножаясь, вроде меня или Марины; те, кто двигает и развивает человечество, такие, как Коростылев и Эмиль, и те, кто паразитирует, вроде Сизого, парня с которым меня связывали в прошлом некоторые события, и моих родителей. Простейшие, созидающие и падаль. Я существовал в третьей и первой группах, и было бы у меня только два пути, но мне посчастливилось присоединиться ко второй.

Если бы не Эмиль, я сошел бы с ума. Не выжил бы ни в третьей группе, ни в первой. Морально бы сломался.

Я пошел к Коростылеву, который любезно одолжил нам денег на фотоаппарат.

– Никита, заходи, – академик заметил меня. Он сидел за столом, разглядывая что-то в микроскоп и держа шприц в руках. – Чай? Или ты по делу?

Коростылев был крайне занят, но если бы я изъявил желание выпить чаю, то он моментально отложил бы все свои дела в сторону и любезно провел бы со мной время. Я не знаю, почему он ко мне так относился. То, что он преподавал, когда я еще был студентом, вряд ли являлось причиной. Поэтому я решил, что Эмиль прав, и Коростылев просто исключительной доброты человек.

– Я, нет, – запнулся я. – Коростылев, ты не мог бы подождать с деньгами? До следующей получки?

– Какими деньгами? – немало удивился академик, откладывая шприц и снимая очки, которых почему-то на голове у него было две пары, и одна на глазах.

– Мы с Эмилем занимали у тебя, – напомнил я ему. – Две недели назад.

– Да? – снова удивился он. – Конечно, могу обождать. Мне без надобности они. Можете не торопиться. Если позволишь, я тогда продолжу?

– Ага, – кивнул я и быстро вышел, прикрыв за собой дверь.

– Жаль, что Коростылев не входит в состав комиссии, которая выделяет нам средства на работы, – вяло ответил Эмиль, когда я сказал ему, что мы смело сегодня можем отнести зарплату домой. – Коростылев к тебе по-особенному относится, не находишь?

Эмиль вновь застучал по клавишам.

– Не знаю. Может, потому что он знает меня еще со студенческой скамьи? А может, ему деньги не нужны? Куда их ему одному тратить? Плюс, у него и зарплата большая, да еще он заведует кафедрой в университете. Да и премию, наверное, часто дают, вон у него сколько грамот. Постоянно пополняет фармакологическую индустрию своими исследованиями.

Эмиль меня уже не слышал, он вытащил очередной лист из пишущей машинки и подойдя к своему столу, открыл скоросшиватель. Вытащил пачку листов и стал искать, куда вложить новый лист. Потом вновь начал стирать нумерацию.

– Ты до дыр протрешь, – заметил я. – Неужели нельзя сделать проще?

– Как?

– Это какой лист у тебя?

– Тридцать четвертый получается.

– Пиши на нем тридцать три «а», и не переписывай дальше. А уж потом в конце все переделаешь, но и так будет понятно.

– Точно, – кивнул Эмиль. – Молодец.

– Фотопленка закончилась, – как бы между прочим сказал я. – Надо к старику наведаться.

– В универмаге возьмем, – с неохотой отозвался Эмиль, складывая листы по порядку. – Снимай этот.

– Надо проявить несколько фотографий, – я доказывал необходимость посетить старика. – Посмотреть, как выходит.

На самом деле меня просто тянуло в тот дом.

– Завтра. Иди, кривые строй заново, – Эмиль уже разглядывал наши прошлогодние журналы. – Тут не видно ни черта. Масштаб надо менять. Когда же комиссия приедет?

Эмиль вытянул руки вверх до хруста в плечах и вернулся к пишущей машинке за свой стол.

– Все-таки, здорово мы придумали! – негромко сказал он сам себе.

– Ты придумал, – поправил я его. – Это твоя идея.

– Да… – пробормотал он, заправляя очередную пару листов с проложенной копировальной бумагой между ними. – Не известно. Был бы у меня другой коллега… Не известно… Смог ли я тогда вообще думать.

Время шло, а дату, когда комиссия заберет наш проект на рассмотрение, так и не назначали, что выглядело не очень хорошо, ведь краткое описание идеи и черновой вариант мы отправили сразу. Знающему человеку должно было быть понятно, что тянуть здесь нечего, и необходимо рассматривать дело. Обычно все проекты Эмиля ставились в приоритет, и их рассматривали в кратчайшие сроки, чтобы не задерживать изыскательные работы и саму реализацию мероприятий. А сейчас ситуация выглядела подозрительно тихой.

Даня

Я вернулся со школы. Данька слез со своего поста. Уходя утром, я оставил ему очищенные вареные яйца, нарезанный хлеб и две кружки молока.

Еда на столе осталась нетронутой.

– Ты почему не ел?

Данька пожал плечами. В его глазах читалась пренебрежительность к еде без меня и самоотверженность, выражавшаяся в никому не нужном голодном ожидании. Как мог ребенок вести себя преданнее любого взрослого, я не понимал. Выглядело все это нелепо, неправильно – с моей стороны, но Данька себя так вел, точно по-другому вести себя было бы недопустимо. Я заметил, что и ест он, когда мы вместе, наблюдая за мной. Я – ложку, и он – ложку в рот отправляет, я хлеб откусываю, и он. Будто остерегается лишнего взять, меня обделить. Исключения составляли только те моменты, когда во дворе его чем-то угощали девчонки, а меня рядом не было.

Снова я укорил себя за непредусмотрительность, потому что нужно было перед уходом позавтракать вместе с Данькой, тогда бы он не сидел голодным целый день. Но утром у меня не было аппетита, а о Даньке я не подумал. Я хотел себя оправдать тем, что я оставил ему продукты на день и велел поесть. Но ничего не вышло, и я все равно почувствовал себя виноватым.

Последние две недели конца четверти я не мог прогуливать, чтобы вовремя сдать работы и написать контрольные на свои законные «три с большой натяжкой». Официально учиться лучше я не мог, поскольку это подорвало бы мой хулиганский авторитет, благодаря которому меня боялись все пацаны в округе. Их сомнительное «уважение» лично мне особо не требовалось, но у меня был Данька, которому тоже придется скоро познать «двор», а с его неясно откуда взявшимися врожденными благородством, добродушием и смиренностью в общество улицы лучше «входить» под неприкосновенной защитой.

– Садись, – вздохнул я. Данька тоже тяжело вздохнул, чем неимоверно меня рассмешил. Он заулыбался. Его лицо засветилось от того, что я смеюсь, а значит у меня хорошее настроение, и от этого в Данькином маленьком мире становится все хорошо.

В дверь постучали, когда мы с Данькой пообедали, и я ополаскивал на кухне посуду. В квартире было тихо, и я не знал в своей ли комнате родители или их нет. В последнее время они все чаще отсутствовали и меньше шумели. Когда-то они работали на заводе, потом мать была дома, пока Данька еще не ходил. А сейчас я не знал, работали ли они. Иногда я видел родителей в грязном виде, с заплывшими лицами возле пивных ларьков в городе.

Входная дверь у нас не запиралась, потому что сильно заедал замок, и с каких-то пор родители и я перестали пользоваться им. Красть у нас было нечего, да и район был спокойный.

– Тебя Сизый хочет видеть вечером, – стоял мальчишка на пороге.

– Меня?

– Ага. За гаражи сказал прийти.

Мальчишка исчез.

«Зачем я понадобился Сизому?» – встревожился я. Городская шпана делилась по географическому и по возрастному признакам. Я относился к малолетней дворовой. Со старшими мы не пересекались, поскольку интересы были разные. Они нас не замечали, мы их избегали. А территориальные «переделы» случались часто.

Сизый властвовал над несколькими районами города, он уже окончил училище и работал на заводе. Промышлял крупным грабежом и заведовал карманниками на вокзалах и рынках. Контактировать мне с ним и его командой не хотелось. Я понимал, что меня засосет этот криминал, и назад пути уже не будет.

– Дань, – вернулся я в комнату. – Я сейчас приду, и гулять пойдем.

– К речке? – тактично намекнул Данька вопросом.

– К речке, – согласился я. – Через полчаса буду.

Данька, деловито пыхтя, потащил стул к подоконнику.

Я решил сгонять к своим на случай, если они знают, зачем я нужен Сизому. Пока бежал через сквер, припоминал, не мог ли я натворить чего-нибудь лишнего. Задумавшись, чуть не грохнулся. В меня, урча, ехал самосвал. Желтый, с красной кабиной. Тот самый, который понравился Даньке.

Мальчик, владелец волшебной игрушки, был одет очень хорошо. В городе почти все одевались одинаково. Что привезут большими партиями в универмаг, то на каждом втором и будет надето. Редкая вещь означала достаток и принадлежность к другому обществу. Я взглянул на сопровождающих мальчика. Мама и бабушка, прогуливались по дорожке. Также с иголочки одеты, с высокими прическами, будто в театр собрались. И разговаривали женщины тихо, интеллигентно. Без базарных слов, с вежливой интонацией.

Такое зло меня взяло: почему один ребенок на облупившемся подоконнике виснет, а другой – диковинный самосвал катает, гуляя с матерью и бабушкой в сквере.

Вдалеке я заметил Чушку. Как его зовут, я не интересовался никогда. А кличка у него была такая, потому что в драках он падал, делая вид, что его сильно ударили, и пережидал, когда ребята успокоятся. Недвижимо лежачих у нас не били – неинтересно. А поднимался Чушка с земли вечно с грязным лицом. Ему, наверное, казалось, что падение так выглядит убедительнее, но все пацаны знали, что он трусит и делает это нарочно. Зато и доставалось Чушке, естественно, меньше всех.

Я свистнул. Чушка метнулся ко мне. Он был с авоськой.

Не дожидаясь, покорно протянул мне мелочь, которую я убрал в карман. В стотысячный раз я убедил себя, что нам с Данькой надо питаться. Но сейчас я вдруг подумал, что, если бы Данька знал о способах добычи еды, он не взял бы в рот и куска. Так и помер бы с голоду, гордо восседая у своего подоконника.

Это разозлило меня еще сильнее. Эта Данькина правильность, которая была пригодна для книжек и непригодна для жизни. От злости я ткнул Чушку в плечо. Тот утер рукавом нос и вывернул карманы наизнанку. На асфальт упало еще несколько копеек. Я пнул Чушку по ногам. Бормоча извинения, он торопливо нагнулся и, собрав мелочь, протянул мне.

– Я забыл совсем! – жалобно заскулил он. – Больше, правда, нету…

– Сгинь, – презрительно сплюнул я, видя, как задрожали его пухлые губы, обнажая ряд кривых крупных зубов, как затрясся подбородок, который сливался с шеей, как покраснел его широкий, приплюснутый нос. – Страус.

«До чего же бывают некрасивы люди, откуда они такие берутся, вызывая у окружающих неприязнь?» – и какую странную штуку я заметил: неприятная внешность внешне отражала, чаще всего, такой же неприятный внутренний мир, будто он формировал черты лица. Никогда я еще не встречал людей с неприязненной внешностью и настоящей душой. А вот выраженно симпатичные люди и могли в мелочах быть не совсем хорошими, но на проверку, всегда оказывалось, что на самом деле, они очень нормальные, стоило только чуть глубже копнуть. Естественно, я знал, что облик человека формируется физической наследственностью, но эта теория у меня не срабатывала. Бывало, что ярко выраженные особенности внешности: оттопыренные уши или впалые глаза, от родни и перешли, но само лицо в целом могло быть очень симпатичное.

«И о чем думаю? – осек я сам себя, и помчался к своим на «пятачок» за бараками. Куча бревен под худым навесом была нашим местом. Но никто из ребят не знал, зачем я понадобился Сизому.

Ничего толком не выяснив, я поплелся домой ждать вечера.

По дороге встретил Надежду Ивановну. Она шла от моего дома. Я не поздоровался. Она тоже не стала меня останавливать. Мы прошли мимо друг друга по разным сторонам улицы, словно незнакомые люди.

– Пошли на речку, – скомандовал я Даньке. – Ать-два. Рогатку тебе выстрогаю.

– Не хочу йогатку, – натягивал штаны Данька.

– Можно пострелять, – присел я на корточки перед ним. Чуть было не вырвалось: «в голубей». – Мишень можно нарисовать на альбомном листе, прикрепить к дереву и стрелять. Меткость развивается.

Данька справился со штанами и тоже присел на корточки, прямо передо мной, точно скопировав мою позу. Задержал взгляд на мне и твердо сказал:

– Я не хочу стиелять.

А глаза у него были ясные-ясные. Как небо.

– Можно не по дереву стрелять, а по кирпичам, – я подумал, что и дерево для него живое.

– Можно, – безучастным эхом отозвался он.

– Вот и хорошо, – я поднял горлышко его свитера повыше. – Пошли делать рогатки.

– Я не хочу йогатку, – повторил он.

– А что ты хочешь?

– Лодку.

– Зачем?

– Уплыть.

– Вот вырастем и уплывем.

– Когда? – с надеждой переспросил он.

– Недолго осталось. Школу окончу и уплывем в дальние страны, – поднялся я. Данька поднялся тоже.

– А лодка будет с парусом?

– С мотором.

Я забежал на кухню попить воды. Заметил свежую буханку черного в хлебнице. Открыл холодильник: молоко, кусок сливочного масла, половина вареной курицы и яйца.

«Что за чудеса, – смотрел я на продукты. Потом сгреб все в холщовую сумку, собираясь спрятать у нас за окном. Поскольку пропажи прошлой партии продовольствия родители не хватились, сейчас я уже не раздумывал. – А вот и выясним, если продуктов родители хватятся в этот раз. Да что тут выяснять: ни за что не поверю, что родители способны купить человеческую еду. Но кто тогда? Соседи нас стороной обходят, разве что могут иногда Даньку угостить чем-нибудь, когда мы во дворе гуляем».

Кухня за годы превратилась в неприятное место. Ящики покоробились, дверцы поцарапанных шкафчиков плохо закрывались. Полы никем не мылись. Занавески были давно содраны, окна – мутные от грязи. Поверхность стола была покрыта слоем разнообразных пятен и разводов. Я мыл лишь газовую плиту, посуду и раковину, то есть содержал в относительном порядке только то, чем пользовался. Коридор был в том же состоянии, что и кухня: вешалки давно отвалились, обоев клоками тоже не доставало. Лишь в маленькой комнате все осталось, как при бабушке: я мыл и полы, и окна, регулярно протирал от пыли шкаф, комод, письменный стол. Раздевались мы с Данькой у себя в комнате. Уличную обувь я тщательно чистил и ставил под кровать. Верхнюю одежду мы с Данькой вешали в шкаф, он все равно был у нас полупустой.

– Кто-нибудь приходил? – спросил я Даньку, обуваясь.

Данька покачал головой:

– Тихо было.

Данька взял со стола приготовленный заранее кораблик из альбомного листа. В последнее время он, приходя на речку, обязательно пускал свой бумажный кораблик. Но почему-то всегда только один.

Вечер не принес с собой ничего хорошего и ничего плохого. Сизый со своей компанией пил водку за гаражами. Когда я подошел и поздоровался, мне протянули полный стакан. Мгновение, в котором боролось то, что уничтожило мою жизнь посредством пьянства родителей, и то, что являлось то ли брошенной перчаткой, то ли пригласительным билетом в более серьезную компанию, которая меня принимала под свое крыло, длилось недолго.

Отвратительнее этого вкуса я еще не знал. Словно жидкое предательство самого себя.

От затяжки папиросы голова моя поплыла. Сизый снисходительно похлопал меня по плечу и усадил на перевернутый ящик. Они обсуждали свои дела, а я вполуха слушал, борясь с тошнотой, головокружением и удержанием равновесия. Нетрудно было догадаться, что подрастающего малолетку из неблагополучной семьи без чувства страха и физически подготовленного старшая компания не оставит в покое. Никому не нужны конкуренты, если заранее их можно превратить в партнеров. Любой потенциальный соперник когда-нибудь может стать другом или врагом. Сизый решил назревающую проблему просто: отныне я обретал новую компанию, где вновь придется показывать, кто я. Взамен этого мой авторитет среди прежней шпаны не только моего района, теперь будет неприкасаемым. Я вступал в «новую жизнь». Конечно же, не сам вступал, а меня взяли.

У меня был выбор, и, по-моему, я поступил, как Чушка – струсив, упал лицом в грязь. Но тут мне неожиданно пришло в голову, что Чушка, может, поступает не так уж и глупо: избегает единственно доступным способом наименьшего сопротивления бессмысленных драк, выбитых зубов и сломанных ключиц.

«Ничего, – оправдывался я сам перед собой. – На войне тоже не все герои мечтали воевать. Однако, героями стали, а что у них на душе было – неизвестно. Мне б только до окончания школы продержаться. А сейчас я обязан быть здесь, обеспечивая Даньке кусок хлеба и безопасное существование».

Я внимательно рассмотрел Сизого: короткие жесткие русые волосы, прямой нос, темные брови над светлыми глазами, чистая кожа, еще хранившая загар ушедшего лета. Несуетливые движения, широкие плечи, мускулистые руки. Сизый вызывал симпатию. Я внезапно смутился, когда Сизый метнул на меня свой прищуренный взгляд. За доли секунды я увидел, что глаза у него ясные-ясные, как у неба, как у Даньки…

Совершенно не помню, как я добрался домой…

Эмиль

Утром я торопливо выскочил из дома. Маринка спала. Время, когда она готовила мне завтрак, безвозвратно ушло, чему я нисколько не огорчался. Ванна не занималась ею с утра, я мог спокойно побриться. Мне никто не мешал на кухне пить крепкий горячий чай, планируя предстоящий день, листая записи или читая книгу.

– Комиссия сегодня будет, – сообщил мне Эмиль. На часах было около семи, не знаю, во сколько Эмиль приходил на работу. Тоже, наверное, сбегал из дома, как я. – Не у нас в институте. И нас туда по какой-то причине никто не позвал.

– Ну да, – пожал я плечами. – Действительно, мы-то там зачем?! Какая глупость: выслушивать автора идеи.

Эмиль промолчал и занялся книгой. Застучали клавиши.

– Лишь бы приняли, уж очень заманчивый проект, – пробормотал он. – И позволили бы его разработать. Остальное неважно.

«Неважно, – я приоткрыл окно и закурил. – Как возможно, что автор становится ненужным? Ты придумай и отвали подальше. Кучу, ведь, обоснований найдут. И тебя убедят. Нигде справедливости нет. Кто будет представлять проект? Как он его представит?»

Я открыл журналы и обнаружил там отсутствие схем.

– Ты не трогал? – я показал Эмилю следы от канцелярского клея. Схемы были подклеены нами при сдаче дела.

– Нет, – равнодушно ответил он. – Сделай новые. Делов-то на полчаса.

– Расчеты надо поднимать, – я прошел к шкафам в поисках нужных записей.

В обед приходил Коростылев, посидел с нами за чашкой чая. Что-то рассказывал, но мы были рассеяны, потому что ожидали результата комиссии. Впрочем, академик к нам заходил нередко, хотя никаких общих интересов у нас не было, но создавалось стойкое впечатление, что мы закадычные приятели. Я обратил внимание, что Коростылева больше интересовала моя персона, он между делом расспрашивал меня обо всем: как у меня дела дома, как мое здоровье, о чем я думаю, с кем общаюсь. Будто отец или лечащий врач.

Когда Коростылев ушел, я поделился с Эмилем своими сомнениями в поведении академика. Но Эмиль заметил мне, что Коростылев и так весьма чудаковатый, чтобы хоть какое-либо его поведение можно было бы назвать ненормальным для него. Но меня обеспокоила пропажа схем из журнала, я было подумал, не выслеживает ли нас Коростылев и не доносит ли руководству наши мысли и планы. Я также предположил, что кто-нибудь может заходить в кабинет в наше отсутствие.

Эмиль и слушать не стал, усевшись за свою книгу.

Вечером мы были у деревянных ворот дворика, где жил фотограф. Дверь у старика была опять распахнута. Мы прошли внутрь.

– Как его зовут-то? – спросил я Эмиля.

– Сказал, что имя свое он давно посеял. Не представился, короче.

– Эй! Есть кто-нибудь? – крикнул я. Поскольку никто не отозвался, я предложил Эмилю подождать старика в квартире: – Может вышел на минуту? Свет-то горит везде.

– Давай, – согласился Эмиль, и мы прошли в комнату с круглым столом.

– Вообще-то, я не заметил у него признаков сумасшествия.

– Ты это говорил уже, – ответил Эмиль. – Я же говорю, слухи ходят такие.

Я закурил, и чуть не поперхнулся дымом, когда старик оказался на пороге и недобро спросил:

– Зачем явился?

– За фотопленкой, – я и сам себя убедил в том, что мне необходима фотопленка.

Странно было, что старик обращался ко мне, хотя в комнате мы были с Эмилем вдвоем.

– Так она не кончилась еще, – беспечно обронил старик, выкладывая папиросы из авоськи, в которой лежали помидоры, огурцы, соль и хлеб. Эмиль в недоумении взглянул на меня, потому что он не знал, что я солгал.

– Про запас, – не смутился я. – И проявить надо несколько снимков, проверить, как выходит.

– Если руки не дрожали, то выходит нормально. А дрожат они от нечистой совести и пустого дела.

– А вы, что же, не запираете, когда уходите? – попробовал Эмиль разрядить обстановку, почувствовав, что мы – нежеланные гости.

– Запирать не дом надо, а душу. Чтоб не уворовали по слабохарактерности или по собственному оправданию.

У меня застучало сердце. Мне показалось, что старик видит меня и мое прошлое насквозь.

– Отщелканную пленку давайте. Через три дня придете. А новую берите, на полке стоит. В синей коробке.

Эмиль нерешительно взял четыре штуки.

– Сколько с нас?

– Нисколько! – старик был раздражен. – Идите уже восвояси, некогда мне с вами возиться. Успеем рассчитаться.

Мы ушли, будучи немного обескураженными.

Домой мы шли пешком через весь город, по дороге гадая, что же могла решить комиссия, и почему представлять план проекта не дали нам.

– Домой иду, как на автомате, – я представил Маринкино лицо, которое будет опять недовольно моим поздним приходом. Ужин. Включенный телевизор. Поверхность письменного стола с тюбиками и флакончиками, вместо моих книг. – Поспать и опять уйти. Это же дом! Туда тянуть должно.

– Перемудрил ты чего-то, – нахмурился Эмиль. – Дом и дом. Место для сна и отдыха.

– Мелко. Не такого ждалось.