Текст книги "Струны пространства"

– Е, – екнул Эмиль, пораженный масштабами.

– Зря я сказал, – притворно горестно обронил я. И мы рассмеялись.

– Так, – Эмиль перевернул ватман. – Что нам нужно, и что есть в институте?

Мы начали скрупулезный подсчет требуемого оборудования и деталей. К закату мы поняли, что влетаем на крупную сумму, которую не одобрит ни одна комиссия. Слишком рискованная была затея, которая грозила провалом с вероятностью до семидесяти процентов.

– Я удивляюсь, – раздумывал Эмиль. – Неужели до этого никто не додумывался и не делал опыты раньше?!

– Может и делал, – пожал я плечами. – А потом похоронили его труды, как наши. Три шкафа у нас забиты полузаготовками неоформленных решений.

– Кстати, – Эмиль извлек из сумки несколько листов. – Твой экземпляр. Номера карандашом ставлю, потому что, чувствую, буду по мере написания возвращаться и существенно дополнять.

– Когда успел?

– Ночью поработал немного. Не брошу я свои опыты больше ни в какой архив.

Архив нашего института хранился в подвале. Много тысяч талантливых работ студентов и профессоров хранились в пыльных отсыревших коробках. Бесценная кладезь изысканий превращалась в мрачное кладбище макулатуры.

– Эмиль?

– М-мм?

– Давай на фотоаппарат щелкать каждую страницу? – я вертел в руках отпечатанные листы, где формулы, уравнения, цифры и прочие символы, которых не было на пишущей машинке, Эмиль тщательно выводил чернильной ручкой. А у меня перед глазами стоял подвал с коробками. Часть давнишних проектов валялась под ногами, и невозможно было разобрать ни строчки на листах, которые не пожалело ни время, ни капающая вода с труб, ни чьи-то ботинки, втоптавшие бумагу в земляной пол. – На пленке удобнее хранить.

– А у тебя есть? – тотчас загорелся Эмиль.

– Не-а.

– Я знаю, у кого можно купить.

– В универмаге.

– Нет! – вскочил Эмиль. – Живет тут один мужик, говорят, в органах раньше работал криминалистом. У него классные аппараты. Профессиональные. Со службы остались. Он их сам настраивает.

– Вот еще, барахло старое брать, – отказался я.

– Этот мужик чокнулся немного, – продолжал Эмиль. – Один мой знакомый утверждает, что этот мужик фотографирует призраков на какую-то сверхчувствительную пленку.

Я выругался:

– Это ты чокнулся. Собираешь бабьи сплетни.

– Ты не понимаешь! У него все фотографы тусуются. Он по своим каналам старым заграничные модели может достать. Любые.

– Такое ощущение, что тебе надо не скопировать страницу, а увидеть молекулы в капле росы.

– Короче, – прервал меня Эмиль, роясь в карманах. – Что у нас с деньгами?

– Ничего хорошего, – я вывернул свои наизнанку и достал пятерку.

Эмиль прибавил трешку и нервно зашагал по комнате. Резко остановился и округлил глаза:

– Пошли в бухгалтерию! Может под расписку дадут получку раньше?

– Пошли, – мы торопливо стали спускаться на первый этаж. Бухгалтерия, как и столовая, располагалась в желтом крыле здания института. Пролетая мимо вахтера, мы возбужденно решали, сколько попросить.

– Эй, сумасшедшие! – окликнул нас вахтер. – Сегодня суббота. Кроме меня и вас за целый день ни души не было в институте. На часах одиннадцать вечера. Замыкать мне пора ворота. Из-за вас двоих вечно не сплю. Как оглашенные, с рассвета до рассвета носитесь. Что будень, что выходной. Это где такое видано?

Я впал в ступор. В стекла смотрела ночь. Суббота. Маринины родители со свежими овощами, о которых я напрочь позабыл, купленное пальто в счет будущей получки, рассвет, когда я, отпихнув Марину, вылетел из дома…

– Эмиль, звонила твоя жена час назад, – продолжал злорадно ворчать вахтер. – Просила передать, чтобы ты домой больше не возвращался и переезжал в институт. Вот что я вам скажу, дорогие мои. Я в понедельник иду к начальству и пишу на вас жалобу. Есть дисциплина, есть рабочее время, законом установленное. Кто это придумал, что вы имеете право бегать, когда взбредет? Нечего правила нарушать. На частная вам тут лавочка! И, Никита, я в курсе, что ты куришь в кабинете. Инженер по безопасности труда тоже об этом узнает. Это же надо: союз им построили, войны нет, так все равно чего-то вам не хватает. Суббота! С семьями сидите! Отдыхайте! Нормы рабочего графика не дураками разрабатывались. Так нет же! В четверг вы ушли за полночь, в пятницу пришли на рассвете, а потом и вовсе ушли до обеда. И я знаю, куда вы пошли. Шофер сказал, откуда вас пьяных грузил. А потом еще и цветы по вашей просьбе покупал. Где это видано, днем не работать, а пить? Вот каких работничков бог-то дал. Казенные деньги вот куда уходят! Сегодня зачем явились? Похмеляться? И опять в бухгалтерию намылились? Все мало вам? Куда смотрит начальство?!

Вахтер сотрясал кривым узловатым указательным пальцем. Мы стояли, потупив головы, как нашкодившие мальчишки. Я представлял, какой скандал меня ожидает дома. Эмиля, думаю, беспокоил больше не купленный фотоаппарат и новый проект, который даст триста процентов мощности против ста, но который требовал больших вложений, и кардинальной перестройки в дальнейшем всех ГЭС. Не знаю, почему я смолчал. Старческое лицо с выпученными глазами, трясущимися губами и желтыми зубами меня раздражало. Эмиль, понятно, почему молчал, ожидая конца монолога. Эмиль никогда ни с кем не спорил и не вступал в бессмысленные диалоги по двум причинам: не хотел распалять человека и распаляться сам, чтобы не наговорить лишнего сгоряча, или в такие моменты он отключался, углубляясь в свои мысли, которые уж точно были интереснее праздного выяснения человеческих отношений.

Пристыженные собственным поведением, на которое нам указали, мы медленно побрели прочь.

– Как ты домой сейчас? – спросил я.

– Нормально. В первый раз, что ли, – отмахнулся Эмиль и беспечно рассмеялся: – Однажды, на самом деле, не пустила. Я посидел на ступеньках с полчаса и назад в институт пошел.

– Приходи ко мне, если не пустит, – я улыбнулся его хорошему настроению. Эмиля, действительно, не могло ничто затронуть, кроме работы. Он легко относился к любым условиям, лишь бы они не мешали с головой окунаться в любимую им энергию электрического поля. – Потому что я уверен, что вахтер тебя сегодня тоже не пустит. Противный старикашка! Ему что за дело, когда мы работаем? Разгневался, будто шпану гоняет. Вот свинья какая! Интересно, а почему он про Коростылева молчит? Тот, ведь, тоже бродит неприкаянный по институту днем и ночью?

– Коростылев у него почетный гость, – ответил Эмиль. – Коростылев не обходит вахтера вниманием. То посидит с ним, выслушав его беспокойства, то спустившись на обед в столовую, непременно занесет ему стакан компота с булкой. Вроде того, что уважает этот почетный труд на посту. То машину служебную даст ему в город смотаться. У вахтера-то угла нет, он тут и живет в своей будке. А иногда надо и вещь купить, и в баню сходить. Академик за него сидит. Коростылев крайне ненавязчиво умеет выстраивать отношения со всеми. Думаю, это у него врожденное: думать о тех, кто рядом. Не важно, вошь это или человек, директор или сторож. Я читал, что земля является седьмым домом. Домом партнерства. То есть, глубочайшие счастья и страдания приносят только отношения.

– Да нам-то некогда с этим вахтером стоять и разговаривать. И не о чем! – возразил я, пропустив мимо ушей последние слова Эмиля. Конфликтовать со стариком мне не хотелось, но и набиваться в мнимые товарищи – тоже.

– И не надо, – согласился Эмиль. – Ты просто не забывай, что этот старик более обездолен, чем мы. Разве можно злиться на него? Он же слабее!

– Я не могу, как ты, – признался я. – Мне это и в голову не приходит, когда кто-то выводит меня из себя. Меня раздражает, что они, видите ли, правы и знают, как лучше я должен поступать.

– Все так думают, – похлопал меня по плечу Эмиль. – Явно или подсознательно, но все.

– И ты? – поразился я.

– И я, – со смехом подтвердил Эмиль. – Я тоже думаю, что они, наверное, правы и знают, как лучше. Я, к примеру, совсем не знаю, как было бы лучше. Пока!

– Приходи, если выгонят! – крикнул я в темноту, куда нырнул Эмиль.

А дома меня ждал сюрприз из родителей Марины.

Она с порога начала реветь. Такой артистки еще поискать. И, пока я разулся, она успела довести себя до исступления.

– Хорошая партия? – Марина выразительно представила меня. Ее мать засуетилась на кухне, звеня посудой и раскладывая на тарелки еду. – Полюбуйтесь, с кем я должна связать свою судьбу! Это вы восхищались им! Какой умный, перспективный, порядочный!

– Никита, мой руки и иди к столу, – пригласила меня Маринина мать.

– К какому столу, мама! Пусть ел бы там, где шлялся! Эта сволочь сбежала из дома на рассвете! – вскричала Марина. И обратилась ко мне: – Ты понимаешь, что родители настолько встревожились, когда мы не приехали, что полетели к нам, боясь, что с нами произошло что-нибудь страшное. По какому праву ты, скотина, заставляешь пожилых людей волноваться?

Я набрал воздуха в грудь и стал вспоминать слова Эмиля о несчастных и обездоленных, которым хуже, чем мне, и только поэтому я не смею говорить им что-то поперек. Но Марина такого впечатления никак не производила. Но все-таки эти мысли меня немного отвлекли и приглушили Маринин крик в моих ушах. Я смог виновато протиснуться к столу, чтобы утолить разбушевавшийся голод.

Но на тарелках лежало то, что я есть не мог. На широком блюде лоснились куски жира с легких налетом мяса на них. Домашняя колбаса в кишках отвратно смахивала на дерьмо, тыквенная каша с пшеном и жаренными баклажанами походила на то, что кого-то стошнило в мою тарелку. Из съедобного был только хлеб.

Подташнивать стало и меня. Я не знал, как отвертеться от еды под внимательным взглядом Марининой матери на шести метрах крохотной кухни.

– Мои старики! – расходилась Марина. На этих словах передо мной возник противный вахтер с трясущимся кривым пальцем и веснушчатым черепом, который покрывали редкие волоски. – Сколько продуктов привезли на себе. А у тебя есть возможность взять машину! Как тебе не стыдно!

Я смирно сидел перед тарелкой, жуя ломоть хлеба и представляя себе, что я партизан, и меня пытают едой, чтобы я выдал все идеи Эмиля. Я уже увидел разочарованное выражение его светло-карих глаз, когда он узнает о моем предательстве, и даже смог взять вилку в руки. Но тут мать Марины поставила передо мной стакан разнокалиберных хлопьев, плавающих в белой неоднородной жидкости.

– Домашний кефир! Настоящий, – с гордостью подвинула она ко мне стакан. – Такого-то не пробовал никогда.

Я вылетел в туалет. Партизан оказался из меня никудышный. Меня вытошнило. В тот момент я думал, что больше есть никогда не смогу. Зато это спасло меня от еды. Мне спешно заварили горячего крепкого чаю и дали горсть сухарей из белого хлеба.

– Боже, – презрительно скривила Марина губы. – Токсикоз у тебя?

– Поговорить надо нам, по-мужски, – подал голос Маринин отец. – Идем в зал, Никита.

Я с удовольствием покинул тесную кухню, где еще витали ароматы деревенских угощений.

– Марина у нас одна. Поэтому я не позволю тебе ее обижать. Поскольку ты привел ее к себе в дом… – начал мужчина.

«Кто ее приводил? – мысленно ответил я. – Гуляли у меня, она и осталась. Попроси она ее проводить, я б не пикнул».

– То должен нести за нее ответственность, – продолжил он. – Особенно теперь, в ее положении.

У меня сосало под ложечкой, потому что мы с Эмилем за целый день чашки чая не выпили, позабыв о времени. И сейчас мое положение с гудящей головой, крикливой Мариной, «домашними яствами», однокомнатной квартирой, где останутся ночевать двое чужих мне людей, а в скором поселится какой-то ребенок, мне виделось гораздо плачевнее, чем Маринино будущее, за которое я буду нести ответственность.

– Свадьбу соберем у нас. Родственники помогут организовать стол. Когда родится ребенок, мать переедет к вам, чтобы помогать Марише. Если Мариночке будет трудно, мать приедет пораньше. До родов.

Я растерянно оглядел комнату. Мое плачевное «положение» упало совсем.

– В институте Марина берет академический отпуск. Ей нужно заботиться о себе и о ребенке уже сейчас.

«Как вовремя. Иначе бы ее и так отчислили. Столько «хвостов» даже у дракона не бывает, – поразился я Марининым маневрам. – Эта нотация надолго?»

– Я долго разговаривать не хочу, – отец наклонился ко мне. – Но ты имей ввиду, что за Марину отверну тебе голову.

«Ваша Марина как сыр в масле катается! – мне понравилось мысленно отвечать. Так я не нарывался на скандал. Все-таки, ее родители тут не причем. Даже показалось, что отец Марины поразительным образом отвечал мне. – Любопытно, Эмиля по той же причине вечно дома не бывает?»

– Лезть мы в вашу жизнь не собираемся, – заканчивал отец.

«Так я и поверил. Завтра тоже тут торчать будете? По городу с вами придется мотаться, наверное. Эх…», – вздохнул я.

– Завтра мы с вами побудем, мне снасти надо обновить, матери еще что-то. Обои посмотрим, белила, краску. Через месяц бери отпуск, и я приеду, помогу ремонт сделать».

«Чего и следовало ожидать, – сник я. – Какой же я дурак, что мы сами к вам не приехали. Взял бы машину, и наше с вами общение ограничилось бы одним мирным обедом».

– Может, и лучше, что мы сами приехали, – рассуждал отец. – Пора укладываться.

«Наконец-то!» – возликовал я.

Родителям мы уступили диван, а сами расположились на полу. Мне хотелось позвонить Эмилю и поинтересоваться, пустили ли его домой, но время было слишком позднее для звонка. Я знал, что Эмиль не придет в мою однокомнатную квартиру с Мариной, если ему будет некуда пойти. Он не побеспокоит никого собой. Я тихо засмеялся в подушку, представив, что Эмиля не пустили домой в наказание за пропущенный выходной, и Эмиль, ничуть не расстроившись, сидит сейчас в подъезде, достав чистые листы, и старательно продолжает писать свою книгу, обрадовавшись лишним спокойным часам. Маринка ткнула меня в бок, чтобы я успокоился, хотя храп ее родителей красноречиво говорил о том, что бессонница им не страшна, но грозит этой ночью мне.

– Марин, – прижался я к ней.

– Никита, – она тут же повернулась ко мне, с трепетом провела ладонью по моей небритой щеке и замерла в ожидании.

– Принеси мне поесть. Ты же беременная, тебе можно. А я боюсь разбудить их шумом, пока выберусь из этого спального вагона, и начну греметь на кухне.

– Не сдохнешь, – ядовито сказала Марина. – Утром мама тебе еще кашки вчерашней подогреет на сальце. Я предполагала, что ты хотя бы извинишься.

– Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, – привел я ей доказательство. – А ты подобным образом убиваешь во мне любовь.

– Ее у тебя сроду не было, – серьезно сказала Марина.

– Зачем же ты тогда со мной связалась?

– Тебе квартиру дали, ты был не жаден, серьезен и работящ.

– Это все?!

– А разве еще что-то нужно? – удивилась она.

– Да это у тебя любви сроду не было!!!

– Какая печаль, – прищелкнула она языком. – У меня теперь пальто есть. Будет муж, ребенок и квартира. Не забудь, что получку надо отдать за пальто. Скажи спасибо, что я не сообщила родителям, что ты меня ударил утром.

– Я тебя отодвинул, – возмутился я.

– Не важно. Это было насилие. И я проревела целый день.

Я откинул одеяло.

– Ты куда? – она схватила меня за руку.

– Курить.

– Только не вздумай оказаться в институте. Я к начальству пойду!

– Иди, куда хочешь.

– В подъезд выметайся. В квартире и на балконе я курить больше не разрешаю. У тебя десять минут. Я время засекаю.

Я бегом сбежал по лестнице. Помчался к дому Эмиля. Окна его были темны, на площадке никого не было, в подъезде было также тихо. Я на всякий случай поднялся до верхнего третьего этажа, проверяя нет ли Эмиля на лестнице. Постоял у его квартиры, послушал тишину, и со спокойным сердцем вернулся домой.

– И? – прошептала Марина.

– Что? – в недоумении переспросил я.

– От тебя не пахнет сигаретами. Ты куда ходил?

– На северный полюс, – я отвернулся и мгновенно заснул.

Глава 2

Даня

Я теперь понял, почему девчонки таскали своих запелёнатых кукол на руках. Первое время Данька часто плакал, особенно по ночам. Я отвязывал сетку от спинки бабушкиной кровати и садился рядом. Клал на колени подушку, подтаскивал Даньку к себе и легонько покачивал ногами. Данька смешно причмокивал, крепко засасывая пустышку во рту, и затихал…

К осени мне купили школьную форму и портфель. Новенькие тетради и прописи, альбом и краски, ручки и карандаши, которые помещались в деревянный пенал…

Письменным столом по-прежнему владели стопки Данькиных пеленок. Поэтому я пристроился на облупившемся подоконнике. Слева сложил бабушкины книги с моими «закорючками», а справа появились мои три первых учебника. Посередине я поставил настольную лампу. Ночью я ее включал, просыпаясь от Данькиного крика. Она горела за шторами, мягко рассеивая свет на четверть комнаты, как раз до конца бабушкиной кровати.

Утром я бегал на молочную кухню за кефиром и молоком для Даньки, потом мчался в школу. В обед меня встречала вечно недовольная и растрепанная мать, ставила передо мною тарелку супа, а затем выпроваживала с коляской на улицу.

Девчонки со двора мне завидовали. Живая кукла была только у меня. Чего только они мне не предлагали за право катать Даньку и время от времени вытаскивать его из коляски, чтобы поправить кружевной уголок или просто умиляться над тем, как он морщит нос или распахивает свои большие светлые глазищи. Я в это время спокойно играл с мальчишками.

Когда я возвращался домой, на кухне уже восседал отец, пришедший с работы, а на столе неизменно занимала свое место бутылка и два стакана. Мы с Данькой получали порцию двухминутного внимания и торопились к себе в маленькую комнатку, поскольку к тому времени, как бутылка опустеет, на кухне либо начинались скандалы, либо слышался громкий и неприятный смех, или отцовская ругань всего белого света, а особенно его мастера на заводе, а также выяснения о том, куда мать транжирит деньги, обвинения в нищете и какой-то неправильной жизни.

Я дожидался, пока голоса на кухне не утихнут, либо не переместятся в комнату родителей, и шел на кухню. С неубранного стола я хватал то, что было недоедено, брал из холодильника две оставшиеся бутылочки молока, которые согревал под струей горячей воды, и мы с Данькой ужинали. Какое-то время я боялся Данькиного крика: если родители его слышали, то им ничего не стоило завалиться в мою комнату, надавать мне оплеух, наорать и еще попытаться взять Даньку на руки, который быстро прибавлял в весе. Я со страхом смотрел, как бы пьяный отец, еле державшийся ногах, не уронил Даньку.

Но уже к зиме Данька быстро вошел в режим, и его плач сошел на нет. После «нашего ужина» я делал уроки под нечленораздельное умиротворенное бормотание. Для Даньки было главной задачей распеленаться, чтобы играть со своими маленькими ручками, смешно задирать ноги и далеко выплевывать пустышку. Когда он засыпал, я привязывал сетку к бабушкиной кровати, и шел в ванную стирать пеленки. Затем я развешивал их на батарею в нашей комнате, а утром складывал в стопку на письменный стол. Потом догадался убирать их в шкаф, освободив свое любимое место. Лампу я вновь поставил на стол, перенес и книги на место. Бабушку я больше не ждал и не тосковал по ней. Мне было некогда, но, все-таки, стало спокойнее, когда комната приняла прежний вид, как и при бабушке. Не считая сетки на ее кровати и тихого сопения маленького человечка.

Учился я с каким-то трепетом. Ловил каждое слово учительницы и старательно выполнял все задания. Она чем-то напоминала мне мою бабушку. Чуть полная, седые волосы аккуратно собраны в большой пучок, ласковая, и никогда не кричит. И очень понятно все объясняет, точно занятную историю рассказывает. Да так интересно, и каждый день что-то новое. А за школьным обедом за всеми приглядывает, кому-то разрешит не есть второе взамен более большой порции супа, кому-то второй стакан компота принесет, кому-то хлеб подложит, кому-то – добавки. И никогда не торопит нас. Наш класс самый последний выходил из столовой, и непременно после был урок чтения. Мы, сытые и умиротворенные пол-урока слушали рассказы и повести, а потом одним каверзным вопросом учительница «заводила» нас на спор или обсуждение. Весело было узнавать, что произведение одно, а каждый понимает его смысл по-своему, и это его право в силу обстоятельств, воспитания, мировоззрения, характера. Это было для меня небольшим удивительным открытием.

И я очень любил, когда учительница бывала довольна моим ответом.

Этот хрупкий, но относительно стабильный мир длился не так долго. После он стал хуже и лучше одновременно. Я перешел в пятый класс. К Надежде Ивановне.

Девчонки во дворе по-прежнему возились с Данькой, качали его на качелях, таскали ему сладости и ходили с ним в сквер, где гуляли другие малыши. Там происходило Данькино воспитание строгими детскими голосами: «К качелям не подходи с земли не подбирай, цветы не рви, быстро не бегай». Данька был в меру послушным. Ни дать, ни взять – живая игрушка для девчонок, которые без устали играли в дочки-матери. Он, как собачонка, был предан девочкам. Думаю, причиной тому было, что они часто из дома выносили ему то булочку, то котлету, то наперегонки мчались за водой, когда Данька просил пить.

С мальчишками дело обстояло хуже: они стали подсмеиваться и подтрунивать надо мной. За мой вечно неприбранный внешний вид, за мою отличную учебу и за сопливого Даньку. Сначала за спиной, а потом и в глаза. Мне пришлось самоутверждаться в первом обществе, которое стало отворачиваться от меня. В ход шли все способы: кулаки, насмешки, соревнования в дурацких занятиях: кто обтрясет грушу в чужом саду, кто у пьяного вытащит сигареты, кто у первоклассников отнимет копейки, предназначенные для завтрака, кто подожжет собранную листву в отместку дворнику, кто хулиганскими словами испишет стены, кто украдет классный журнал, или, подбрасывая монеты на ладони, рискнет пройти мимо старшеклассников, которые собирались вечерами то за школой, то в сквере. Миллионы бессмысленных и подчас жестоких занятий изобретались мальчишками с поразительной скоростью и возрастали в своей извращенности.

Я не понимал, почему и зачем пацаны становятся такими. С драками дело у меня обстояло блестяще: когда дети расходились по домам, я брал Даньку и мы шли на школьный стадион. Там я подтягивался на перекладинах до одури и выполнял упражнения, сначала те, что показывали нам на физкультуре, а потом и сам усложнял себе программу так, чтобы немела от боли каждая мышца. Я приобретал необходимую для самозащиты и уважения силу. Во всех остальных делах, которые были мне не по сердцу, мне пришлось не только участвовать, но и брать верх над ребятами, быть изощреннее и жестче их.

С отличной учебой тоже пришлось попрощаться. Вернее, я ее тщательно скрывал долгими вечерами в маленькой комнатке за письменным столом. А в школе я хватал двойку за двойкой, прогуливал уроки, дерзил учителям, демонстративно пытался курить в туалете, и делал все возможное, чтобы не терять своего места в беспощадном мальчишеском мире.

Своего я добился. Я стал лидером. За призрачное уважение среди пацанов, в собственной душе я получил ненависть к самому себе.

Снова комнатка запиралась нами на большой бабушкин ключ. Родителям до нас с Данькой не было никакого дела, как, впрочем, и нам до них. В детский сад они его так и не оформили. Пока я был в школе, Данька сидел в комнатке у окошка, облокотившись на подоконник, и ждал меня. Он не выходил даже в туалет, чтобы не нарваться на пьяную мать или отца. Данька не знал, что эти люди имеют к нему какое-то отношение. Редкими стали и дни, когда обнаруживалась еда в холодильнике или недоеденная закуска на кухне. Вещи для Даньки чаще отдавали жалеющие меня соседи, а я ходил и вовсе, как нищий. Идя со школы, я еще со двора замечал Даньку в окне. Данька расплывался в улыбке, прыгал от радости на стуле и махал мне обеими руками.

Нехитрую еду я стал добывать, отбирая деньги у младшеклассников. Позже просто стоял около школы, прислонившись к столбу и смачно сплевывая. Мне хватало взгляда, что те, кто мне был нужен, подходили и ссыпали свою мелочь. Вещи я приноровился воровать с бельевых веревок, которые висели в каждом дворе. Брал я только самое необходимое. Себе и Даньке. Чтобы уж совсем не ходить в лохмотьях. Ворованные вещи мы с Данькой берегли, старались не пачкать на улице, а дома вешали в шкаф. Теплые вещи себе я не брезговал красть в школьной раздевалке, благо в универмаг привозили большие партии одного и того же товара и треть школы ходила в одинаковой одежде. Девчонки со двора свою выросшую «куклу» не бросили с возрастом. И, когда у них в школе начались уроки домоводства, я вздохнул с облегчением: Даньке навязали носков, варежек, нашили штанов и кривых рубашек. Он рассекал по двору, как модель, а девчонки с упоением старались перещеголять друг друга и одеть Даньку в вещи собственного производства. На Даньке же испытывались и кулинарные шедевры.

Поздние вечера стали мне отдушиной. Я придвигал к столу бабушкин стул и занимался. И теперь уже Данька подтаскивал некогда мою табуретку и усаживался рядом. Он заглядывал мне в глаза и смирно держал в своих маленьких ручонках карандаш, ручку, линейку, циркуль и ластик. Он с важным видом подавал мне то, что требуется, а потом опять забирал в кулачонки.

В библиотеку я ходил тайком на другой конец города, тщательно проверяя, чтобы никто из пацанов меня не увидел за таким непристойным делом. Своего царского места у малолетней шпаны я не был готов терять. И спрятав пару-тройку книг за пазуху, я мчался домой.

Занимался я вполголоса, читая, рассуждая, приговаривая, чтобы Даньке было не так скучно. Данька глядел то в учебник, то в тетрадь, то на меня и слушал. Ни слова не произносил, пока я не откладывал все в сторону. Бывало, это длилось и три-четыре часа, уж очень меня манили бабушкины книги. Время «когда я начну понимать» постепенно, но неумолимо приближалось.

Хотя и было трудно. Иной раз я неделю не мог понять несколько страниц из книги по какой-либо теме, и приходилось начинать снова и снова, пока не наступало прозрение. Над молярной массой вещества я бился рекордное количество времени – три недели, а все потому, что оказались вырваны две страницы с самым началом введения и определения самого понятия моль. Когда я уже совсем отчаялся, то внезапно увидел номера страниц: пятьдесят четвертая и пятьдесят девятая. Я вскочил, схватил Даньку и закружил его по комнате, щекоча ему бока. Оказывается, недостающих страниц не было заметно, потому что двойной листок являлся серединой одной из прошивок.

«Вот начнешь понимать, тут и откроется тебе удивительный мир», – говорила когда-то бабушка. И я понял, почему на краю письменного стола в вазочке всегда лежали очень твердые пряники. Данька, забывшись, начинал грызть колпачок ручки или карандаш. Очевидно, что я в его возрасте делал тоже самое, поэтому для этой цели бабушка и ставила дубовые пряники.

Я очень любил Даньку. Он был единственным, перед кем мне не приходилось притворяться. С ним я больше был не одинок, и благодаря ему у меня находилась масса дел, правда, не всегда законных, появилась и глобальная цель: вырасти и уехать с Данькой в другой город, выучиться и работать, чтобы навсегда вычеркнуть хулиганское прошлое и двух пьяных людей за стеной.

Я смотрел на Даньку, и внутри меня возникало щемящее чувство, смешанное из жалости, гордости, обиды, умиления, нежности и чего-то такого родного, без чего невозможно жить: без этого сопящего по ночам носа; без распахнутых глаз, заглядывающих на меня с предельным вниманием; без этого кулачка, который сжимает ручку с карандашом и ждет, когда мне что-нибудь понадобится, чтобы с готовностью распахнуться; без этого безграничного терпения, когда Данька с утра присаживается к облупившемуся подоконнику и смирно сидит там ровно до того момента, пока не увидит меня, сколько бы часов не прошло.

Эмиль

Пока родители Марины были на кухне, я собирал постель с пола. Марина мазала лицо кремом, сидя на диване. Я прикрыл дверь и подскочил к ней, упав на колени:

– Мариш, чего хочешь, проси, только пусть я не буду есть их еду. Сделай что-нибудь.

Марина задумалась: зимнее пальто было куплено, и пока ей в голову ничего не приходило. Две сумочки были новые. Платья лучше брать при завозе. Туфлей новых тоже еще не привезли в универмаг. Она тяжело вздохнула, нетерпеливо поглядывая на дверь. В любую минуту нас могли позвать на завтрак, и тогда я уже вряд ли сделаю ей такое заманчивое предложение, а буду справляться с проблемой собственными силами.

– Цветной телевизор! – выпалила она, с трудом придумав цену завтрака.

– Хорошо, – согласился я, без особого удовольствия вообразив свое будущее: телевизор, ненужная свадьба, ковер, тахта, сервант, сервиз, снова новое пальто…

«Хоть не трюмо», – утешил я себя.

– Когда?

– За пальто твое расплатимся и посмотрим.

– Так не пойдет, – помотала она головой. – Говори конкретную дату.

– Я не могу точно сказать, – возмутился я. – Но я его буду в самую первую очередь иметь ввиду.

Марина обиженно оттолкнула меня и ушла на кухню.

В окно стукнул камешек. Потом еще один. Стук о стекло резанул болью в душе. Как ни прячь воспоминания, как ни забывай их, как ни думай о них – нет-нет, да и полоснут они тенью острее кинжала. Я метнулся на балкон. Под деревом я с трудом разглядел Эмиля, и он, заметив меня, призывно махнул.

– Что? – направляясь к нему, закурил я, чтобы Марина опять не спрашивала, почему от меня не пахнет табаком.

– К фотографу пойдем? – спросил Эмиль.

– Я не могу, – разочарованно сплюнул я. – Ее родители приехали и рассчитывают, что я целый день проведу с ними.

– Жаль, – огорчился Эмиль.

– Жаль, – подтвердил я. Визит к сумасшедшему фотографу теперь мне казался намного лучшим вариантом, чем дневной поход по магазинам в составе группы будущих родственников. – Все равно денег нет. Завтра в бухгалтерию заглянем и вечером сходим.

– Ты тогда начни смету составлять? И план набросай? Я книгой займусь.

– Идет, – кивнул я.

На кухне Марина жарила яичницу.

– Мама, уходите, тут не развернуться, – сказала она недовольным тоном. – Никита поест, и пойдем в город.

Ее родители ушли в комнату. Я быстро и жадно запихивал в себя приемлемую пищу, понимая, что от телевизора мне теперь не отвертеться.

Марина убирала в холодильник «домашнюю» еду со стола с торжествующим видом, будто только что из милости отменила мою казнь. Мне было не совсем приятно чувствовать себя заложником вежливости и чужих людей в собственной квартире, поэтому я сосредоточился на вкусной яичнице с помидорами, стараясь больше ни о чем не задумываться.