Текст книги "Струны пространства"

Алгебра Слова
Струны пространства

14 февраля 2018 года – Тебе, моя любовь.

Пролог (дополнение к пяти главам романа)

 
За день до счастья.
Никогда не знаешь, что ждет тебя завтра.
Берегись его и жди его.
Или ничего не делай.
Оно все равно наступит.
 

У меня скверный характер. Так считают окружающие, и я с ними согласен.

Виной тому могут быть отсутствие памяти или скрытое одиночество. Вернее, не одиночество, а душевная пустота. Она ускользала от меня, когда я работал, а вот дома укрывала своим тревожным одеялом. Я не знал, куда себя деть и чувствовал себя чужим в этом огромном мире. А может быть, я таким был с рождения, не знаю.

Квартиру я нарочно покупал на окраине города в тихом районе. Поскольку жизнь моя после недавних событий предполагала частые и длительные отъезды, то бывая дома, мне хотелось покоя и тишины. Окна выходили на лесополосу. И вечерами насыщенный и притихший воздух заглядывал ко мне, деловито выгоняя табачный дым прочь.

Прошло совсем немного времени, и лесополосу, уходящую к горизонту, бесцеремонно сдвинули градостроители. Появились новые многоэтажки, между которыми угнездились детские площадки, а за домами асфальтовыми лентами пролегли дороги. Данный факт меня приводил в бешенство, а квартиру я менять не хотел. Я только недавно довел ее до совершенства. Дело не в деньгах, а во времени, которое опять придется тратить на доведение жилища до максимального комфорта.

Я курил на балконе, а внизу дети начали играть в мяч, который с глухим стуком бился о металлическую сетку огороженной волейбольной площадки. Я нехотя закрыл балкон, потому что любил, чтобы балконная дверь и окна в квартире были приоткрыты в теплое время года и ночное время суток. Но, при этом тишина была мною желаема так же, как и уличный воздух.

Расположившись в кресле, я щелкнул пультом – бесшумный кондиционер погнал прохладу. Я закинул ноги на журнальный столик. Ключи, недовольно звякнув, упали на пол. А за ними полетела и барсетка. Из нее вывалился паспорт. Мой паспорт.

Не снимая ног со столика, я нагнулся и поднял документ. В сотый раз полистал. Фамилия, наверное, не моя, отчество, наверное, тоже. Мне осталось только имя. Хотя, я и в этом не уверен.

Прошлого я почти не помнил. Мутные, расплывчатые, обрывистые куски, точно лохмотья памяти. Больше они похожи на иллюзорные «следы»: я в больнице, смотрю в окно; сижу за партой, достаю ручку из деревянного пенала; бегу за машиной скорой помощи и плачу; люблю, кого не знаю, но чувство помню, щемящее, всепоглощающее; боль разлуки сдавливает грудь – нет смысла перечислять эти образы и ощущения. Их переживает каждый человек. Они могут быть неправдоподобны, точно сны.

И чтобы самому себе не воображать того, чего не было, лучше успокоиться и ждать, когда я все вспомню сам.

А пока остается только гадать, кто мои родители, есть ли у меня брат или сестра, была ли у меня жена и дети, и где я жил раньше. Ищет ли меня кто-нибудь?

А, впрочем, наплевать. Мало ли чего таит мое прошлое, может, и не стоит его вспоминать? Я приобрел новых знакомых, у меня появилась интересная работа…

Что мне до прошлого, если впереди у меня будущее, и можно жить?

Катя говорит, что так даже лучше – без прошлого, ни тебе грусти, ни сожаления, ни каких-нибудь комплексов или угрызений совести. Потому что ни один человек безгрешно по земле не пройдет, обязательно наследит так, что самому противно станет, утверждает она. Музыкант с ней согласен. Странная они пара. Сергей – другой, но очень закрытый. Занят только работой. Но он, по-моему, в ней от мира скрывается, который признавать не хочет. Но свойский парень, хороший. Соломон – мировой мужик, нравится мне. А вот Коростылев темнит, не хочет ничего мне рассказывать. Ох уж этот Коростылев – экспериментатор чертов…

Посторонним я стараюсь не распространяться о том, что ничего не помню. Не люблю, когда в душу лезут, особенно, если в ней ничего нет.

Я отхлебнул виски. Снова перед глазами зеленая тетрадка. Вижу ее клеенчатую обложку, свой размашистый почерк. Помню, что писал в нее ночами за письменным столом под настольной лампой, и ждал кого-то. По ногам в открытую балконную дверь дул летний теплый ветер. Или промозглый осенний? Что, интересно, я в нее записывал? Но где же теперь найдешь эту злополучную тетрадь?

Я повертел в руках телефон: «Надо завтра поменять. Уже новая модель вышла».

И швырнул его в стену.

Полбутылки виски через пару часов все-таки сыграли обманчивую роль снотворного.

Никогда не знаешь, что ждет тебя завтра.

Никогда не угадаешь, какие поступки прошлого рисуют его.

Никогда не будешь к нему готов.

Глава 1

Даня

– Никитка! – еле слышно простонала бабушка с постели. – Вызови «скорую», Никитка, плохо мне…

Я откинул одеяло и бросился в коридор к тумбочке, на которой стоял телефон. Меня трясло от страха, и я никак не мог дрожащими пальцами докрутить цифры «0» и «3» до конца диска.

Не помню, как назвал адрес, имя бабушки и возраст, но громко кричал в трубку:

– Скорее! Скорее!

Вернувшись в нашу с бабушкой комнату, я включил свет и кинулся к железной кровати. Бабушкины веки были закрыты, а уголок рта неестественно опустился. На мои крики бабушка не отзывалась. Я метнулся к стулу, натянул штаны и свитер. Заревел от страха.

Бабушка не шелохнулась.

Приехавшие врачи топали по чисто вымытому полу грязными ботинками, от чего мне стало еще тревожнее. Я путался у них под ногами, слушая незнакомые мне слова из их речи. Потом они спустились за носилками. Тут я и вовсе пришел в ужас.

За машиной скорой помощи я мчался до перекрестка, пока белый автомобиль с красным крестом не скрылся из виду.

Где находилась больница, я не знал, иначе бежал бы до нее.

К бабушке. Единственному в мире человеку.

Домой она не вернулась. Я ждал долго. Не выходил из квартиры, чтобы открыть дверь, если бабушка вернется; постоянно подбегал к телефону и проверял, не пропала ли связь, на случай, если бабушка позвонит; каждое утро мыл полы, чтобы бабушка обрадовалась чистоте; перестилал покрывало на ее кровати, разглаживая складочки руками. То и дело перекладывал на письменном столе ее книги, но книжки были разного размера, и стопки все равно выглядели неаккуратно.

И подолгу глядел в окно, за которым росла большая береза. До самой темноты. Береза грустила вместе со мной, тонкие ее ветви печально свисали вниз.

– А где находится больница? – не выдержав, я все-таки покинул свой пост и вышел во двор. На скамейке возле подъезда сидели женщины.

Тетка Зина, соседка по дому, с откровенной жалостью посмотрела на меня и протянула отломленную горбушку свежей городской булки.

– Какая? – переспросила другая соседка, шамкая беззубым ртом.

– Больница… – смешался я. – Куда увозят.

– Дык, их пять в городе. Зачем тебе? – поинтересовалась старуха.

– Сдать его в милицию, что ль? – задумчиво пробормотала тетка Зина. – Нечай, определят куда-нибудь.

– Ты говори, да не заговаривайся. Чего удумала, чужое дитя от крови отрывать? Мать вернется, и все наладится, – уверенно ответила старуха.

– О-о-о, – простонала тетка Зина в ответ. – Отец-то его во всех пивных уже отметился. Домой-то он как приползает? Вот погожу немного, и пойду, куда следует.

– Мать образумится, – стояла на своем старуха. – Все-таки дите будет, не даст гулять.

– Да кого они родить могут? – брезгливо поджала губы тетка Зина. – Дурака только.

Тетка Зина, видя, как жадно я набросился на хлеб, достала из авоськи оставшуюся половину булки.

Я толком не понял, о чем они говорят, но меня начали душить слезы. Мне пришлось ретироваться в подъезд, потому что я не хотел, чтобы подходящие знакомые дворовые мальчишки увидели, как я разревусь окончательно. Так я и не успел сказать соседкам, что ищу бабушку, а не мать. К тому же меня обидели слова про дурака, которые я отнес к себе.

…Бабушка, до недавнего времени преподававшая физику в школе, наоборот восхищалась мною.

Мы делили с нею одну комнату на двоих. Справа от окна стоял письменный стол. Слева – бабушкина кровать. За нею – трехстворчатый платяной шкаф. И у противоположной стены от окна – моя кровать. Табуретка и стул… – вот и все убранство.

Я любил книги, полные таинственных закорючек и знаков. Когда бабушка садилась вечером проверять тетради, никакими силами невозможно было уложить меня в постель. Я подтаскивал табуретку к письменному столу и смотрел на мелкие клеточки, в которых те самые закорючки из книг выстраивались в длинные неровные ряды. Естественно, я совершенно не понимал, что загнутая палочка в тетрадке каким-то волшебным образом связана с розеткой над моею кроватью, но я довольно быстро научился находить лишние закорючки в строчках ученических тетрадей.

– Зрительная память хорошая, – улыбалась бабушка. – Вот начнешь понимать, тут и откроется тебе удивительный мир, который еще не познан до конца.

– Я понимаю, – многозначительно кивал я и тыкал карандашом в тетрадь. – Подкова – напряжение, буква «а» – работа, палка – ток.

– Сила тока, – поправляла меня бабушка.

– Сила. Еще какая сила, – повторял я, с опаской оглядываясь на розетку. Однажды я в темноте пытался воткнуть вилку настольной лампы и попал в розетку пальцами. Передернуло меня тогда страшно, по всему телу прошла волна. Зато я понял, что это за сила.

Я все ждал того момента, когда мир распахнется, откроется, как обещала бабушка. Но он никак не расширялся, и по-прежнему состоял из закорючек в книгах, двух чашек остывшего чая, вазочки с твердыми пряниками, которые не откусишь, и настольной лампы, ярко освещающей половину письменного стола. И, конечно, бабушки, которая, к моему разочарованию, быстро гасила свет и переносила меня в кровать, приставляя рядом табуретку, чтобы я не упал.

Настольная лампа потом частенько зажигалась вновь, но я, собираясь слезть с кровати, нечаянно засыпал против своей воли.

Утром бабушка отводила меня в детский сад, а вечером забирала. В выходные мы с нею очень много гуляли. Чуть ли не целый день. Бабушка брала с собой термос с горячим чаем и заворачивала бутерброды, картошку в мундире, огурцы или помидоры. Мне очень нравился черный хлеб с подсолнечным маслом и солью, в который бабушка втыкала крупинки чеснока. Получалось похоже на любительскую колбасу. Только загорелую.

Летом гулять мне нравилось, а вот зимой я замерзал и просился домой. Но бабушка умело заговаривала меня и вела в кафетерий, где покупала вкусные кексы. Бывало, что мы просто катались на трамвае или в теплом автобусе, бабушка рассказывала истории или сказки, а я, прислонившись к ее руке, думал, почему мы так долго едем. Часто ходили мы с ней и в цирк, и в театр, и на выставки, иногда на одно и то же по нескольку раз, но домой неизменно возвращались только к позднему вечеру в нашу маленькую и уютную комнату…

Эмиль

С Эмилем, моим коллегой, мы запускали очередную экспериментальную установку для генерирования переменного тока промышленной частоты. Пятая попытка могла опять обернуться неудачей.

…Последнее время мы вечно трудились над безумными идеями Эмиля. В этом ему не было равных в нашем научно-исследовательском институте. На десяток его провалов одна-две идеи каким-то чудом срабатывали. В итоге нас года три или четыре назад отстранили от основной работы, позволив заниматься тем, что с завидным постоянством приходило Эмилю в голову. Я, в отличии от него, идеями не блистал, горячим энтузиазмом к работе, впрочем, тоже. Да, что-то меня могло заинтересовывать, а что-то я выполнял механически. Эмилю я был нужен исключительно из-за своей феноменальной памяти. Вся информация из книг, тысячу раз разглядываемых мною в детстве на письменном столе бабушки, изученная в школе, пройденная в институте фантастическим образом хранилась в моей голове. Я досконально мог воспроизвести любую таблицу, любые коэффициенты, любые формулы и доказательства.

Как и пророчила бабушка, память оказалась лишь зрительной. Но это ни мне, ни делу не мешало. Я за секунду мог найти ошибку или неточность в обоснованиях Эмиля, и продолжить правильный ряд «детских закорючек». Для Эмиля я был ходячей и мгновенной энциклопедией…

Было за полночь, когда мы, уставшие после второй бессонной ночи, снова и снова записывали показания и производили расчеты. Эмиль был веселым молодым человеком и заражал своей энергией, поэтому я на такие мелочи, как сверхурочная работа, порою без выходных, внимания не обращал. С Эмилем было комфортно и в кафе, и в лаборатории. С ним время летело интересно и незаметно.

– С этим могли бы и лаборанты справиться, – заметил я, записывая очередные отклонения и потирая побаливающие от напряжения виски.

– Ты понимаешь, какая штука, – зашептал Эмиль, капилляры в его глазах от утомления лопнули, и белки выглядели болезненно красными. – Впрочем, я позже скажу.

– Ну что еще? – я взглянул на него. – Снова неудача? Но ты, как истинный борец, пойдешь до конца неверного пути, чтобы удостовериться, что никакого шанса нет?

– Параллель, – отозвался он.

– Мне б руки с ногами параллельно сложить и уснуть, – обреченно ответил я.

– В конце неверного пути может найтись такая точка, которая, при правильном рассмотрении, даст направление на правильную параллель.

– Эй, точечник! – не выдержал я. – Диаграмму давай и хватит. Высчитываем среднюю, признаем, что это самая неудачная параллель из предыдущих четырех, и идем домой. В следующие трое суток меня не будить. Вырву телефонный провод, приварю дверь, а в уши натолкаю каменной ваты!

– Угу, – неожиданно покладисто ответил Эмиль. – Среднюю я вывел уже. Амплитуда колебаний постоянна, и можно сворачиваться.

– Какого черта тогда мы тут высиживали?! – взорвался я.

– Яйца высиживают, а не чертей, – Эмиль перенес последние показания в журнал, опустил несколько рычагов и отключил аппараты от сети.

– Связался я с тобой себе на погибель, – я собрал журналы, бумаги, чертежи и понес их в шкаф, пока Эмиль продолжал недвижимо стоять около аппаратов. Я уже превосходно знал, что в такие моменты, когда он замирает подобным образом, его мозг отключается от реальности, впуская в себя новую идею. И не успеет наступить рассвет, как у меня затрезвонит телефон, а в трубке захлебнется от восторга голос Эмиля.

– Здорово, полуночники! – заглянул к нам пожилой полноватый мужчина. Волосы с проседью зачесаны назад, круглое лицо с неглубокими морщинами. Академик преподавал биологию и химию на моей кафедре, когда я учился в институте. Сейчас же мы работали по соседству. Половина здания была отдана под его ведомство психиатрии, биологии и вирусологии, половина – нам, физикам. Нас разделяла только лестница центрального входа. Налево к ним, направо – к нам. На очередном субботнике молодые лаборанты перепили спирта, которого в левой половине водилось достаточно и чего-то не поделили, думаю, того же спирта, с правыми. В итоге стены центрального холла и коридоров здания двух весьма серьезных научных исследовательских институтов оказались окрашены в разные цвета: желтым – слева, и фиолетовым – справа. Ступени лестницы также постигла участь разделения на два цвета. Лаборанты лишились зарплаты за месяц со строгим выговором, но стены никто, несмотря на крики руководства, не собирался перекрашивать. Мало того, на стенах нередко появлялись нехорошие слова или угрожающие знаки, написанные, соответственно, либо фиолетовой краской на желтом фоне, либо желтой – на фиолетовом.

Эмиль не откликнулся, стоя у приборов.

– Привет, – кивнул я. Хотя академик и вошел сто лет назад в пору глубоко солидного возраста, но настолько он был чудаковатый и свойский, что к нему практически все, еще со студенческой скамьи обращались на «ты». – А сам-то?

– Тоже задержался, – подтвердил академик, приглаживая назад седые волосы. – Думал, уходить или чаю крепкого выпить и остаться еще на пару часов. Увидев у вас свет, решил наведаться.

– Ты лучше изобрел бы чего ото сна? Таблетку или микстуру? – попросил я. – Это вы, пламенные энтузиасты, готовы ни спать, ни есть, а мне летальный исход при таком режиме обеспечен.

Эмиль наконец повернулся. Волосы у него были темные, густые, короткие, но чуть вьющиеся. Глаза светло-карие, а когда он задумывался, то они желтели, точно в них кто-то огонь зажигал. И сейчас стало отчетливо видно, что желтый оттенок проник в радужную оболочку.

«Все. Загорелся чем-то», – констатировал я и мысленно поблагодарил зашедшего академика. Эмиль при чужих не любил распространяться, иначе бы он, не сходя с места, начал бы изложение своей задумки, которое, естественно, затянулось бы до утра.

– Ты к нам не с пустыми руками? – весело спросил Эмиль у академика. – К чаю принес что-нибудь?

– Завалялся тут у меня кусочек сахарку, – засмеялся академик, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака металлическую фляжку. Поставил ее на свободный край заваленного чертежами стола. – И перебродил в кармане.

– Тащи посуду, – скомандовал мне Эмиль.

– Да вы что?! – поразился я. – Неужели спать неохота?

– Час ночи всего лишь, – Эмиль сам метнулся к шкафчику. – По стаканчику и домой. Надо отметить завершение эксперимента.

– Поздравляю, поздравляю! – добродушно закивал академик.

Вздохнув, я поплелся к шкафчику, достал краюху хлеба и банку шпрот. Сухой паек у нас с Эмилем имелся часто, поскольку о еде мы могли вспомнить только тогда, когда начинало сводить животы, а еды взять было уже негде.

– Не с чем, – беспечно отреагировал Эмиль, как будто не он убил пять месяцев на этот прототип установки. – У нас неудача.

– Что ж, бывает, бывает. Опыт прибывает, – не расстроился и академик.

– А деньги убывают, – продолжил я, отодвигая чертежи и расстилая газету на столе. – Четыре зарплаты угрохали на мелочь, которую институт достать не может. У барыг добывали заграничные приборы, так и в тюрьму недолго попасть. И пять месяцев жизни пролетело.

– А чего больше жалко? – внимательно посмотрел на меня академик, открывая консервы и нарезая хлеб. Эмиль разлил по паре глотков жидкости из фляжки.

– Не знаю, – честно ответил я. Мы выпили. – Логически, наверное, жизни. Если она была бы вечная, то денег потерянных не жаль. Не последние, как-никак.

Эмиль разлил еще. Его ничто не беспокоило: ни деньги, ни жизнь – он сам себя не беспокоил. У меня сложилось впечатление, что длилось бы его воплощение идеи и лет тридцать, то он также вот спокойно сидел бы после и говорил: «Да, таким образом не вышло. Надо, значит, по-другому».

– А вообще, – задумался я. – Жаль, что зря.

– Не зря, – возразил академик. – Это же опыт, я повторяю. Ошибка. Ее кому-то нужно допустить, чтобы другие не повторяли.

– Конечно! – с радостью подтвердил Эмиль.

– Другие? – взвинтился я. – А какое мне дело до других?

– Здрасти, – укоризненно протянул академик. – Все человечество так и живет, накапливая знания. Ты же пользуешься их открытиями и достижениями. Чужими, по сути. Так растут цивилизации.

– Мне все равно нет дела до других, – буркнул я, закусывая. – Они растут и пользоваться будут, а я? Винтиком поработал в системе, срок годности истек, и поминай как звали?

– Ты знаешь, зачем Герасим Муму утопил? – спросил Эмиль.

– А он ее утопил? – уточнил я, смутно припоминая произведение школьной литературы.

– Да.

– Велели ему, вот и утопил, крепостной он был, – ответил я, не понимая к чему Эмиль клонит.

– А Тургенев зачем про это написал? – Эмиль зашелся от хохота.

– Действительно, зачем? – я растерянно посмотрел на Эмиля, перевел взгляд на академика. – Так писатель он был, писать-то надо было о чем-то. Вот и написал о любви.

– Какой любви? – Эмиль не на шутку развеселился.

– К собаке, – я смущенно завернул пустую консервную банку в газету. – Не знаю я. Может, просто описал нравы того времени, отношения крепостных и господ. Отстаньте. Домой поехали.

– Забавные вы, ребята. Молодые. Молодость, она – вещь такая, славная. Время, когда уже не хочешь вырасти, но и о старости еще не задумываешься, то есть уже не торопишься в будущее, и еще не сожалеешь о прошлом, – академик встал. – Пожалуй, пора и честь знать. А все же, Никита, почему же тебе жаль в развитие человечества внести свой вклад?

– Потому что для человечества. Оно разовьется, а я – нет. Нет во мне благородства!!!

– Нет и нет, – мягко прикоснулся к моему плечу Эмиль. – Не кипятись. Я тебя прекрасно понимаю.

– Вряд ли. Ты у нас душа человечества! – отрезал я. Мы спускались к выходу по желто-фиолетовой лестнице. Я или мало разбавленный спирт во мне решили все-таки доказать остальным, что в альтруизме ничего благородного нет. Альтруисты действуют вовсе не вопреки собственным интересам, а исходя из них. Потому что хотят так поступать, а не потому что это полезно или хорошо для другого. Мысли мои бесповоротно запутались на середине своего полета, и я не смог их додумать и выразить, но обратился к академику: – Вот ты! Ты должен понять! Жизнь прожил, лекарства понаизобретал, на мышках понаиспытывал, пару-тройку вирусов искоренил, прививку, может, придумал. И что? Теперь что? Ходят молодые и радуются. Любят друг друга и таблетки твои глотают, чтоб меньше болеть. А ты? Тело состарилось, органы то тут, то там болят, а то и вовсе вскоре откажут! На женщину смотришь – разве не хочется тебе? А ведь, не можется, верно? Так, воспоминания только. И те – блекнут!

– Эмиль, ты до дома его доставь, а то мало ли что. Подустал парень. Надо было развести до меньшего градуса, – академик застегнул пиджак, зябко ссутулив плечи.

– Невежливо говорить обо мне в третьем лице!!! – возмутился я.

– Идите, третье лицо, проспитесь, – снисходительно улыбнулся академик и крикнул в темноту двора: – Николай! Доставь мальчишек, я пройдусь пешком.

Академик быстро скрылся по короткой липовой аллее за угол здания. Несмотря на пожилой возраст и избыточный вес, академик был всегда бодр и неутомим. И сейчас удаляющиеся шаги своим звуком в ночной тиши выдавали вполне жизнерадостного и энергичного обладателя походки.

– Чего ты на него взъелся? Оскорбил старика. Разве можно о таком говорить в лицо? – Эмиль был немного растерян и расстроен.

– Какая разница, в лицо или не в лицо. Я пример привел, почему мне за человечество не радостно. Ему радостно, что ли? Он своим таблеткам и болезням радуется, то есть тому, что у него осталось доступно для положительных эмоций. А вовсе не за человечество радеет. Вот так.

– Все это демагогия. А вот ты сейчас бесцеремонно человеку сделал, скорее всего, больно, – с грустью сказал Эмиль. – У меня вопрос: за что?

– Отвали, – я так и не нашел в себе никакого раскаяния, зато обнаружил в себе обиду, что Эмиль или академик не причинят другому вреда словами ли, делом, а я вполне могу не сдержаться. Обидно сделалось, что я не такой, как они. И мне показалось это несправедливым: почему я не могу чувствовать тоже, что и они? Эмиль понял мое состояние, и всю оставшуюся дорогу молчал. За годы совместной работы мы научились чувствовать и принимать друг друга. Он не осуждал меня сейчас. Мы просто ехали домой после нескольких тяжелых трудовых дней.

– Остановите здесь, – сказал я, когда машина приблизилась к моему дому. – Спасибо.

Эмиль выбрался из автомобиля вслед за мной.

– Ты куда собрался? У меня Марина дома, – остановил я его.

– Мне поговорить надо, – сказал Эмиль, когда водитель уехал. – Вспомни первую неудачу с этим прототипом.

– И что? – я мгновенно восстановил в уме диаграмму данных двухлетней давности.

– Мы дискретно вычисляли. Разброс большой брали. Выборку ничтожную сделали.

– Это мало влияет, – вяло отмахнулся я. – Меньше времени затратили.

– Сегодня мы закончили не пятую неудачную попытку. А первую. Я брал именно те промежутки, которые тогда нам казались незначительными.

– Не понимаю тебя, – у меня слипались глаза от усталости, а любая информация вообще перестала обрабатываться мозгом, который жаждал полнейшего отключения, желательно на удобной подушке.

– Совмещай в башке своей две диаграммы! Первую и пятую! В одну! – выкрикнул Эмиль, потом осекся и понизил голос. – Плавающее отклонение какое? Какое, я тебя спрашиваю?!

Я через пару секунд пораженно вымолвил:

– Постоянная величина получается.

– Вот.

Я закурил.

– Когда мы квартиры от института получили? После того, как расписались в неудаче. Машину служебную нам дали, оклад подняли. Премию выплачивают регулярно. И давайте, ребята-дураки, дальше изыскивайте. А мы за вами последим, да все, что нужно, прикроем. Или продадим. Ты представь, насколько экономнее стало бы генерировать ток? И где это все? Никаких трудов, никаких внедрений я не вижу. В комиссии не идиоты сидят, они, конечно же, все поняли. Но нас за баранов держат.

– Вот и радей за человечество, развивай его, строй цивилизацию, – позлорадствовал я. – В нашем государстве это точно не прошло. За бугор куда-нибудь отдали твою идею. Порадуйся за какие-нибудь чужие электростанции. Давай же, гений!

– Не радостно, что-то, – сознался Эмиль упавшим тоном. – Иди, отсыпайся.

– Что ты будешь делать? – с тревогой спросил я Эмиля. Мне неожиданно подумалось, что, если он «взбрыкнет» и начнет докапываться до истины, то ему несдобровать.

– Не знаю, – потер он переносицу. – Спать пойду. Как по рукам треснули, ничего делать неохота дальше. Почему все нечестное такое, а?

– А зачем Герасим Муму утопил? – совсем не к месту вспомнил я.

– Чтобы свободным стать. Мне сейчас тоже хочется свое дело утопить и больше к нему не возвращаться. Чтобы потом руки не опускались, и душа не болела. Но человек без привязи, что веревка в поле. Так и норовит за что-нибудь зацепиться. А мне больше и не за что.

– У тебя родители, жена, дети, – опешил я.

– Это фон, – признался Эмиль. – Как течение в море. Есть оно и есть. Нет его и не надо. Понесло, как щепку с рождения, вот и плыву. У меня только мой ток был. И все. Пока.

Плотная, коренастая фигура Эмиля неторопливо удалялась от меня: широкие плечи поникли, голова понурена; сжатые кулаки в карманах брюк, наверняка, ногти впились в ладони; всегда ясное выражение лица приобрело жесткость, мечтательность сменилась на обыденное созерцание дороги под ногами. Вот так желанный результат оборачивается в нечаянное страдание. И молодая горячность, как раскаленный металл впервые опускается в проточную воду остужаться. Так, наверное, обтесывает людей под себя застоявшееся общество, в котором и для которого должен жить человек.

А ведь еще час назад Эмиль смеялся и шутил в присутствии академика Коростылева, уже зная о предательстве института.

Любые наши эксперименты всегда проверяло множество инстанций, собирались лучшие профессорские комиссии, которые затем выносили решения. И, если мы с Эмилем могли что-то недоглядеть или чуть-чуть недодумать ввиду не слишком большого опыта или отсутствия необходимого для испытаний оборудования, то этого не могли сделать те, кто контролировал нашу деятельность.

Сейчас стало ясно: после создания Эмилем первого упрощенного варианта прототипа установки по увеличению мощностей по генерации переменного тока, мы жестоко ошиблись, признав нежизнеспособность идеи. И только спустя два года упорный Эмиль, проведя испытания на пятом, очередном варианте, понял, что первый – был гениален. Это понятно было и руководству института, которое два года назад нам с Эмилем выделило по квартире и обеспечило служебным транспортом.

Потянуло предрассветной прохладой. Побледнел прозрачный день. Слепые окна серых пятиэтажек мрачно дремали в «спальном» районе спящего города. Еще немного, и начнут распеваться птицы, потеплеет под безоблачным небом ветер, и оживет янтарная субстанция, лежащая в основе строения материи, которую так любит Эмиль.

Я глубоко затянулся, и синий дым, неторопливо клубящийся вверх, был атакован мощной струей побелевшего табачного дыма.

* * *

Стараясь не разбудить Марину, я бесшумно проник в ванную, чтобы принять душ. Объяснять ей в данный момент, почему меня не было трое суток, мне не хотелось. Я вообще не любил никому ничего объяснять. Она прекрасно знала, что я в институте оформлял финальные расчеты мощностей. И подобные отсутствия стали в последнее время нередкостью.

Марина, некогда приятная девушка, незаметно для меня превратилась во что-то тягостное и тяжелое, неудобное и неинтересное. Домой я не мчался, как прежде, при любом удобном случае. Теперь я все чаще предпочитал оставаться в институте, если на сон при загруженности работой отводилось три-четыре часа.

…Она первая, кто задержалась в моей квартире дольше пары ночей. Следом за ней в квартиру стали переезжать ее вещи. Я не заострял на данном факте свое внимание, это происходило само собой, да и развитие отношений между мужчиной и женщиной предполагают дальнейшее и постоянное соединение, называемое браком, чего я не исключал, но и не задумывался об этом. Познакомился я с Мариной через общих друзей, лаборантов «желтого» крыла института. С тех пор, как у меня появилась собственная квартира, в перерывах между «запойной» работой с Эмилем, приятели компаниями часто собирались у меня. Разумеется, мы выпивали, пели песни под гитару, слушали музыку и развлекались, как могли. Ребята меня нисколько не напрягали, было всегда весело и шумно. Постоянно заводились новые знакомства, которые были мне ни в радость, ни в тягость. Жизнь сама вошла в данную колею естественным образом со студенческих времен. Я либо работал с Эмилем, не вылезая из института неделю, а то и месяц, либо отдыхал с приятелями по несколько дней, ожидая резолюций различных комиссий, куда мы с Эмилем сдавали свои проекты.

Когда мы начинали жить с Мариной, вечером на кухне появлялся вкусный ужин, ночь наполнялась страстью, а утро омрачал только звон будильника, который тут же перекрывался свистом закипевшего чайника на кухне – Марина к моему пробуждению успевала приготовить завтрак. В свободное время мы встречались с друзьями, бродили вдвоем по городу, покупали продукты. И все шло гладко, что казалось, так будет всегда. Но «так всегда» почему-то не стало.

Раньше, после ужина или уже в постели мы долго разговаривали: о моей работе, о ее семье и институте, где училась Марина, о тех, кто нас окружает. Мы делились впечатлениями прошедшего дня и планировали выходные…

«Можно ты о работе своей дома будешь забывать», – одернула она меня несколько дней назад, когда я по привычке, придя с работы, начал рассказывать Марине о новой идее Эмиля.

«Можно», – с готовностью согласился я, подумав, что ей это, действительно, совсем неинтересно. Марина разбирала сумки из универмага. Я получил крупную премию, и мы провели в универмаге энное количество времени, пока довольная Марина не скупила себе, наверное, все, что там было. Теперь вещи перемещались в платяной шкаф на плечики и убирались в ящики для белья.