Текст книги "Зима"

Но затем, обогнув угол, они видят, что свет идет не от дома, а от машины, и обнаруживают машину, брошенную посреди дороги с распахнутой водительской дверью, возле хозпостройки, двери которой тоже широко раскрыты.

– Это здесь? – спрашивает девушка.

– Э, – говорит Арт.

Он ощупывает изнутри дверь постройки. Когда загораются люминесцентные лампы, он видит, что помещение огромное, намного длиннее простого гаража и забито коробками.

– Склад, – говорит он. – Сеть магазинов моей матери.

– Что за магазины? – спрашивает девушка.

Она тычет в старую картонную фигуру Годфри в натуральную величину, стоящую у стены с одной рукой на боку, а другой взмахом указывающую на надпись в виде радуги над головой: «Годфри Гейбл говорит: О, не будь таким!»

– А, – говорит Арт. – Это мой отец.

Девушка явно не узнает Годфри. Ну, она и не обязана. Слишком молодая. Если бы Годфри не был его отцом, наверное, Арт тоже не узнал бы его.

(Когда они познакомились, Шарлотта не только знала, кто такой Годфри, но у нее даже была виниловая пластинка с записью радиопостановки, которую, правда, не на чем было слушать. Когда Арт познакомился с ней, она знала о Годфри больше, чем сам Арт.)

– Офигеть, – говорит девушка.

– Долгая история, – говорит Арт. – Папочка, я едва его знал.

– Вы говорите такие странные вещи, – говорит девушка.

– Я встречался с ним всего дважды, – говорит Арт. – Он уже умер.

Это срабатывает, и потому, слегка опешив, она не называет его «странным», а, наоборот, смотрит на него с подобающей грустинкой.

Арт выключает свет в сарае, садится на водительское сиденье и находит выключатель фар. Щелк. Темнота.

– Это здание плюс вся эта земля – и вы говорите, что еще есть дом? – говорит девушка.

Они добираются по тропинке до дома. Тот маячит перед ними в темноте, сам погруженный во тьму. Входная дверь распахнута, внутренняя за ней – тоже.

– Снимите обувь, – говорит Арт.

Пока он стягивает с себя ботинки, загорается свет на крыльце, а потом и в прихожей. Он переступает в носках через нераспечатанные рождественские открытки. Девушка опережает его и находит выключатель: в общей комнате за прихожей загорается свет. Температура воздуха здесь очень высокая. Загорается свет в гостиной. Там очень жарко.

Арт открывает дверь и обнаруживает комнатку с унитазом и раковиной. Моет руки.

Он пересекает прихожую, проходя мимо шкафчика, заставленного драгоценной керамикой. Она принадлежала Годфри. Там царит хаос: некоторые предметы разбиты, большинство лежит на боку, друг на дружке или друг под дружкой, как будто сюда упал метеор.

Арт входит в огромную кухню. Девушка уже там, сидит напротив его матери за столом. «Ага»[18]18
  «Ага» – популярная в Великобритании марка кухонных плит.


[Закрыть] пышет жаром. Радиатор, который он трогает на ходу, такой горячий, что обжигает руку, но мать – в застегнутом пальто, шарфе, овчинных перчатках и такой толстой меховой шапке, что похожа в ней на животное.

Она смотрит перед собой из-под меха, как будто в комнате нет никого, кроме нее.

– Это ваша мать? – спрашивает девушка.

Арт кивает.

Он озирается в поисках бойлера или термостата. Не находит ни того ни другого. Открывает холодильник. Там почти ничего нет. Полупустая банка горчицы, одно яйцо, нераспечатанная упаковка салата с коричневой жижей внутри. Он заглядывает в большой шкаф. Там пара пакетов кофе. Стаканчик органического бульона. Нераспечатанная упаковка лесных орехов.

Он возвращается к столу. В миске два яблока и лимон. Арт садится.

– Это ведь не нормально? – говорит девушка.

Арт качает головой.

Девушка кусает ноготь.

– Вы собираетесь выйти на холод? – спрашивает она его мать.

Его мать нетерпеливо, саркастично и презрительно фыркает.

– Я вызову врача, – говорит Арт.

Его мать грозно поднимает руку в перчатке.

– Ты вызовешь врача, Артур, – говорит она, – только через мой труп.

Девушка встает. Она снимает с его матери шапку и кладет ее на стол.

– Вам тут жарковато, – говорит она его матери.

Девушка развязывает шарф, снимает его и складывает, кладет перед его матерью на стол рядом с шапкой. Наклоняется, расстегивает пуговицы пальто и стряхивает его с плеч его матери. Однако девушка не может снять пальто с его матери, не стянув перчаток, а его мать теперь крепко сжимает руки в плотной овчине.

– Не хотели бы вы снять и перчатки? – говорит девушка.

– Нет, спасибо, – говорит его мать. – Но большое вам спасибо.

– Сними их, София, – говорит Арт. – Это моя подруга. Шарлотта.

– Приятно познакомиться, – говорит девушка.

– Мне очень-очень холодно, – только и говорит его мать.

Она пожимает плечами под пальто, чтобы натянуть его снова себе на шею.

– Что ж, – говорит девушка, – ладно. Если вам холодно.

Она открывает подряд все шкафчики, пока не находит стакан, куда набирает воды из-под крана.

– Интересно, знаете ли вы, известно ли вам о том, – говорит его мать, беря стакан воды овчинной лапой, – что у вас все лицо в маленьких дырочках.

– Известно, – говорит девушка.

– А еще мне интересно, знаете ли вы, что вам здесь совсем не рады, – говорит его мать. – На это Рождество у меня непривычно много дел и некогда развлекать гостей.

– Нет, об этом я до сих пор не знала, – говорит девушка, – но теперь буду знать.

– Вообще-то этот год такой загруженный, что вам, возможно, придется спать не в доме, а в сарае, – говорит она.

– Да где угодно, – говорит девушка.

– Нет, – говорит Арт. – Она не может. София. Мы не можем. Спать в сарае.

Мать не обращает на него внимания.

– Мой сын вскользь рассказывал, что вы виртуозно играете на скрипке, – говорит она.

– А, – говорит девушка.

– Так что раз уж вы здесь, то вполне можете развлечь меня в какой-то момент, – говорит его мать. – Я очень люблю искусство. Не знаю, рассказывал ли он вам об этом.

– Ой, я бы постеснялась играть перед вами, – говорит девушка.

– Самоуничижение почти всегда отвратительно, – говорит его мать.

– Нет, я могу честно сказать, что играю на скрипке честно гораздо хуже, чем вы себе представляете, – говорит девушка.

– Ну, сейчас мне больше ничего и не нужно о вас знать, – говорит его мать.

– Спасибо, – говорит девушка.

– Я рада, – говорит его мать.

– Это уж вряд ли, – говорит девушка.

– Ха! – говорит его мать.

Его мать чуть ли не улыбается.

Но затем ее лицо снова становится каменным, и она сидит, уставившись в пустоту, в своей верхней одежде, а девушка вежливо отступает, уходит и становится в прихожей. Из дверного проема она подзывает кивком Арта, но у того все внутри словно застыло. Он может лишь стоять за кулисами разыгравшейся драмы. В голове пусто, словно оттуда все выкачали, как в старой песне о «дырке в ведре, милая Лиза»: дирка – вот и все, что осталось у него внутри. «Почини его, милый Генри»[19]19
  «Дырка в ведре» – популярная детская песенка (ок. 1700).


[Закрыть]. Как можно заткнуть дирку соломой? Он никогда не понимал эту песню. Разве что дирка совсем малюсенькая. А сейчас дирка в нем великовата, и эта песня, звучащая в ушах с комедийным местным выговором, превращает его в статиста на сцене материной жизни. В очередной раз.

Он смотрит на давно увядшие цветы в вазе на столе. Так вот откуда запах. Они вызывают у него еще больше злости на мать, которая сегодня превзошла все свои прежние выступления. Она перещеголяла самое себя.

Он смотрит на незнакомую девушку в доме своей матери. Идиот он, что привез сюда кого-то, идиот, что вообще приехал сам.

Не идиот, а идиолект. Вот что он такое – язык, на котором больше никто в целом мире не говорит. Он последний здравствующий носитель собственного языка. Он был слишком беспечен, забыл на все время поездки, почти на весь день, о том, что сам такой же безжизненный, как исчезнувшая грамматика, кладбищенская россыпь фонем и морфем.

Из последних сил он пересекает комнату и подходит к девушке в дверях. Та берет его за руку.

– Вы можете кому-то позвонить? – говорит она.

Она произносит это тихо, чтобы его мать не услышала. Она добрая, но от ее доброты его коробит почти так же, как от холодности его матери.

– Я вызову то же такси, – говорит он. – Вызову другое такси. Оно может отвезти нас в… в… не знаю куда. В городе есть гостиницы, я могу позвонить в гостиницу. Могу попробовать вызвать такси обратно до Лондона, но… по-моему, учитывая, что сегодня сочельник и уже так поздно, мы можем прождать до…

– Не будь таким придурком, – говорит девушка.

– Я не… – говорит он, но девушка поднимает руку: она не слушает.

– Сестра, – говорит она.

– Что? – говорит он.

– Ты сказал, есть сестра. Она живет где-то рядом?

Своими большими грубыми руками он отодвигает девушку чуть дальше в прихожую.

– Мы должны позвонить сестре, – говорит она.

– Я не могу, – говорит он.

– Почему? – спрашивает она.

– Они не общаются, – говорит он. – Они не общались друг с другом уже лет тридцать.

Девушка кивает.

– Звони ей, – говорит она.

Январь:

относительно теплый понедельник – 9 градусов, поздняя зима, через пару дней после того, как пять миллионов человек, в основном женщины, приняли участие в маршах по всему миру, выступая против мизогинии во власти.

Мужчина лает на женщину.

То есть лает по-собачьи. Гав-гав.

Это происходит в Палате общин.

Женщина выступает. Она задает вопрос. Мужчина лает на нее, пока она его задает.

Подробнее: член парламента от оппозиции задает вопрос министру иностранных дел в Палате общин.

Она ставит под сомнение дружеское расположение, проявляемое британским премьер-министром, и его неоднократные заявления об «особых отношениях» с американским президентом, который тоже имеет обыкновение сравнивать женщин с собаками и который заявил в день, обозначенный в календарях как День памяти жертв холокоста, что намеревается запретить въезд в Соединенные Штаты Америки большим группам людей на основании их религиозной или этнической принадлежности.

Пока член парламента выступает, с одной стороны, заостряя внимание на том, каким образом это запланированное постановление скажется на кризисе с беженцами и на людях, находящихся в вынужденном изгнании в связи с войной в Сирии, а с другой стороны, задавая серьезный вопрос о том, что может означать лидерство как здесь у нас, так и в Соединенных Штатах, старший управляющий член парламента лает на нее по-собачьи.

Гав-гав.

Немного любопытных фактов: Палата общин – одна из двух палат парламента Соединенного королевства, двойного органа высшей законодательной власти в Великобритании.

Женщина – член парламента – дипломированный юрист, которая также случайно оказалась чем-то вроде телезвезды в Пакистане, где прожила много лет, до того как была избрана в Палату общин, и играла в популярном сериале, который показывали в этой стране.

Мужчина – член парламента – бывший биржевой маклер и внук Уинстона Черчилля.

Впоследствии, когда женщина – член парламента пожаловалась, мужчина – член парламента извинился. Он намекнул, что это была легкомысленная подколка.

Женщина – член парламента приняла извинение.

Оба проявили снисходительность.

По-прежнему стоит зима. Но снега нет. Его не было почти всю зиму. Это будет одна из самых теплых зим в истории. Опять.

Однако в некоторых местах холоднее, чем в других.

Сегодня утром на бороздах вспаханной земли выступил иней, который растаял на солнце только с одной стороны.

Арт на природе.

2

Предрассветная темнота раннего рождественского утра – лучшее время на земле для старой песни о ребенке, заблудившемся во время снегопада.

(Но кем был ребенок в песне? Куда он шел? Почему вообще вышел в снегопад? Сильно ли он замерз? И потерялся бы он точно так же летом, весной или осенью или же он потерялся лишь потому, что была зима?)

Я не знаю.

Диккенс в «Рождественской песне» говорит только то, что «Малютка Тим тоненьким жалобным голоском затянул песенку о маленьком мальчике, заблудившемся в буран, и спел ее, поверьте, превосходно».

Так что лучше я расскажу тебе что-нибудь более верифицируемое…

(что значит «верифицируемое»?)

«Верифицируемое» означает, что мы можем доказать истинность благодаря установленным фактам…

(ладно)

…например, я могла бы привести тебе парочку весьма верифицируемых фактов…

(весьма версифицируемых, ха-ха!)

…о человеке по имени Кеплер, который изучал время и гармонию и верил в сродство истины и времени…

(что такое сродство?)

Сродство означает родство, и, по его мнению, истина и время как бы родня, члены одной семьи.

(Ой.)

Он одним из первых установил тождество кометы Галлея, одним из первых постиг, что на самом деле это не разные кометы, как люди думали много столетий подряд, а одна и та же комета, которая возвращается к нам снова и снова. Он уделял внимание как очень далеким, так и очень близким вещам. Однажды на воротник его пальто упала одна-единственная снежинка, и он одним из первых в истории сосчитал ее стороны и написал о том, что кристалл снега состоит из повторяющегося узора.

(Кристалл снега – то же, что и снежинка?)

Такое бывает. Но снежинка может появиться и в том случае, если два и более кристалла снега совпадают и образуют вместе одну конструкцию. Так или иначе, он обнаружил симметрию в формах…

(а что такое симметрия?)

это… о боже…

(это Бог?)

Нет, ха-ха, это не Бог. Но это было бы милое представление о Боге, и мне бы хотелось, чтобы слово «Бог» означало именно это. Симметрия означает, что вещи имеют очень похожую форму, зеркально отражают или уравновешивают, гармонизируют друг друга – еще это может означать гармонию. Например, твои уши – они симметричны, как и твои глаза, руки. Но мистера Кеплера заинтересовало другое. Если у каждого кристалла снега есть нечто общее со всеми другими, но в то же время он полностью уникален и отличается от любого другого кристалла снега, из каких соображений Бог сотворил их такими? Ведь мы говорим о тех временах, когда люди считали подобные вопросы важными с точки зрения метафизики…

(что такое м…)

О господи. Ладно. Хорошо. «Мета» означает «меняющийся» или «выходящий за свои пределы», а «физический» означает «физический», да и в любом случае мистер Кеплер ни разу не заблудился и не умер в снегу, а вот мистер Декарт, который был французским философом и тоже любителем снега, так заинтересовался снегом, что уехал жить в снежную страну – Норвегию, Данию, Финляндию или Швецию – и так много времени проводил на холоде, что подхватил пневмонию и умер почти сразу же после того, как туда переехал.

(Угу, но что такое метаф…)

…а потом был фермер, имени которого я не помню и который жил в Америке сотни лет спустя и так сильно любил снежинки, что даже изобрел фотокамеру со встроенным микроскопом, представляешь…

(ух ты…)

…чтобы снимать крупным планом отдельные кристаллы снега. Однажды он вышел прогуляться в метель и тоже погиб…

(о нет…)

Вот. Так что же с тем заблудившимся ребенком? Он заблудился в снегу – таком тяжелом вверху на обвисших ветвях и таком блестящем на тех прогалинах, куда пробивается лунный свет, поэтому снег образует холодный, залитый луной защитный панцирь от одного конца леса до другого, который ведет прямиком к вратам подземного мира.

(Что такое панцирь?)

Это пантера с волосами Рапунцель.

(Правда?)

Ха-ха! Ты поверил! Нет, на самом деле так называют оболочку, которая есть на спине у черепахи или краба – такая твердая штука, которая защищает их мягкие внутренности от внешнего мира. Этим словом еще называют всё, что покрывает и защищает тебя.

(Как броня?)

Именно. А подземный мир – ты же знаешь, что такое подземный мир?

(Да.)

Ну и что же это?

(Это мир под землей.)

Ну, люди обычно считают подземный мир противоположностью рая, то есть адом – местом, где горит сера и плавятся камни, превращаясь в вещество, которое, как мы знаем из истории, порой покрывает итальянские города, например Помпеи и Геркуланум, и сохраняет их в нетронутом виде, извергаясь из вулканов. Но это не так, потому что подземный мир – противоположность жара. Так же как зима – противоположность лета. Это место, где всё и вся мертво, холодно и темно, как будто находишься – представь себе! – внутри пустой, выклеванной вороной глазницы…

(фу)

…но эта глазница величиной с огромную подземную пещеру, больше любого из лондонских вокзалов…

(ух ты, ясно)

…и, что интересно, раз уж мы заговорили об экстремальной жаре и экстремальном холоде, жара и холод могут не только повреждать, но и сохранять, хотя и по-разному. Так, например, когда великий философ мистер Бэкон, который тоже умер от холода, после того как подхватил простуду, пока торчал в морозную погоду на улице и набивал нутро мертвой курицы снегом, чтобы проверить, дольше ли хранится замороженное мясо… Да, о чем это я? Где мы остановились?

(Панцирь.)

Да. Ребенок бредет через весь лес под панцирем снега, пока не подходит к вратам подземного мира. Там огромная дверь изо льда, такая высокая, что ребенок, глядя вверх, не видит, где эта дверь заканчивается. Но он стучит в дверь с полной уверенностью ребенка, заблудившегося в снегу посреди зимы и ждущего помощи, тепла и утешения, и он, ребенок, имеет на это право, ты слушаешь?..

(да…)

…он имеет на это право, потому что сейчас разгар зимы, то есть время года, когда дети встречаются с божествами, когда ребенок может обратиться к божествам, а они его выслушают, время, когда дети и божества становятся родней.

(Семья.)

Ребенок стучит в дверь, такую холодную, что его кулак примерзает к ней при каждом ударе, и ребенку приходится отрывать кулак, чуть ли не сдирая кожу с руки, и трудно сказать, услышал ли кто-нибудь стук, ведь если стучишь по льду, звук растворяется в воздухе.

Но потом вдруг раздается ужасный оглушительный грохот. Ребенок поднимает голову и видит в небе сотню трясущихся гигантских дверных ключей, высеченных изо льда.

– Уходи, – говорит ледяной голос.

– Скажите, пожалуйста, хозяину или хозяйке этого места, что я уже целую вечность блуждаю в снегу, – говорит ребенок.

– Возвращайся, когда умрешь, – говорит ледяной голос.

– И попросите, пожалуйста, его или ее выделить мне теплый уголок, – говорит ребенок, – и дать мне чего-нибудь поесть и попить, пока я не найду дорогу.

Ледяная дверь вздыхает глубоко, словно ураган. Потом что-то подбирает ребенка, поднимает за плечи ледяными пальцами с рядами зубов, похожих на акульи, которые насквозь протыкают шерстяное пальтишко, сдирая и обжигая кожу вокруг шеи. Потом оно тащит ребенка вниз по студеному темному лабиринту со скоростью смерти.

(Ой.)

Не бойся. Ребенок проносится по этому подземному миру, словно горячая кровь по жилам остывшего мертвеца, который заблудился в снегу, а их там миллионы, и ребенок проходит сквозь них всех, словно теплая кровь, и видит при этом чистый зеленый цвет – рождественскую зелень самого яркого оттенка, ведь зеленый – не только летний цвет, нет, зеленый – это ей-богу и зимний цвет.

(Правда?)

Из него состоит земля. Зелень. Мох, водоросли, лишайник, плесень. Всё на свете было такого цвета, пока не появились цветы, это цвет первых деревьев, у которых вместо листьев были иголки, деревьев, которые росли в первом промежутке между холодом и теплом…

(что такое промежуток?)

Промежуток – это короткая пауза. А рождественские ели – родственницы тех первых изначальных зеленых деревьев, и они росли еще до того, как мир решил придумать все другие цвета. Зелень остролиста оттеняет красноту ягод.

(У деревьев есть семьи?)

Да. И ребенок из этой истории бог весть откуда почерпнул следующий любопытный факт: как тебе известно, верифицируемая истина состоит в том, что, по счастливой случайности, зеленый цвет легче всего стереть, когда люди фотографируются или снимаются на видео, ведь если наложить изображения на голубой или зеленый фон, то их легче будет вырезать и позже соединить, чтобы казалось, будто они находятся в каком-то другом месте – скажем, на ковре-самолете или просто парят в космосе, как астронавты.

(Да.)

Вот о чем думает ребенок, перед тем как пальцы с ледяными шипами ослабляют хватку и ребенок грудой падает на пол, холодный, как мясницкий стол, и…

(что такое мясницкий стол?)

Позже объясню. Напомни мне. А теперь представь себе ребенка, тоненького, как травинка, перед великим богом подземного мира, восседающим на своем ледяном троне, богом, обе руки которого похожи на массивную автоматизированную витрину ледяных выкидных ножей.

(Ой.)

Ребенок встает, расправляет и отряхивает пальтишко, раздраженно цокает языком и нащупывает ряды дырочек, оставленных ледяными зубами там, где они проткнули шерсть.

Затем бог говорит.

– Еще живой? – спрашивает он.

Ребенок выдыхает через нос, чтобы на холоде были видны клубы пара. Потом он корчит богу гримасу, словно говоря: «Что, не видно?»

– Ну и ну, – говорит бог. – Живчик.

– Что-то зябко здесь, – говорит ребенок.

– Ты называешь это зябко? – говорит бог. – Я бог холода. Это пустяки. Я покажу тебе, что значит зябко. И перестань это делать.

– Что делать? – спрашивает ребенок.

Бог показывает на ноги ребенка.

Ребенок тоже опускает глаза. Его ступни уже пропали из виду. Они стоит по щиколотку в воде. Ребенок проваливается сквозь тающий пол.

С каждой секундой пол вокруг ребенка все сильнее растапливается.

– Перестань, я сказал, – говорит бог.

Ребенок пожимает плечами.

– Но как? – говорит ребенок.

Бог в панике. Он не справляется с собственным скользящим троном. Бог крутится на нем в самом начале большого ледяного чертога.

– Прекрати сейчас же! – орет бог.

Посреди ночи колокол деревенской церкви пробил полночь.

Опять?

Но полночь уже давно миновала. Разве нет?

София встала и спустилась вниз.

Девушка, которую привез с собой Артур, сидела за кухонным столом. Она уже съела половину яичницы-болтуньи.

– Не хотите? – спросила девушка.

Она сказала это тихо, словно боясь кого-то разбудить, хотя рядом с кухней никто не спал.

София отказалась. Она встала в дверях и посмотрела в сторону раковины, где лежала на боку немытая сковородка.

Девушка проследила за ее взглядом и вскочила.

– Сейчас помою, – сказала она.

Она помыла сковородку, так же аккуратно и бесшумно. Затем поставила ее на нужное место, даже не спрашивая куда.

София кивнула.

Она повернулась в дверях и вернулась в постель.

Залезла под одеяла.

Склонила голову на плечо.

Чуть раньше, как только сочельник перешел в первый день Рождества, она слушала у окна далекий колокол деревенской церкви, пробивший полночь. Ночь была тихая и нехолодная, ветер дул в эту сторону и доносил звуки колокола. После грозы намечалось теплое начало Рождества, и пейзаж без инея и холода выглядел хоть и зимним, но не величавым. Колокол звонил как-то приземленнее, чем должен был бы звонить в идеале в такую свежую и холодную зимнюю ночь, как сегодня. «Мертва! Мертва! Мертва!» – звонил колокол. Или, возможно: «Голова! Голова! Голова!» На деревенской церкви был всего один колокол, так что он не мог сыграть мелодию. Ей показалось, что он звучал так, будто кто-то под спудом воспоминаний стучал топором по камню, но этим можно разве что затупить хорошее лезвие.

Тем временем голова, резвясь на кромке раскрытого окна, сама с собой играла в игру «внутри-снаружи» под равномерный звон колокола.

Со вчерашнего дня голова потеряла часть своих волос и казалась замызганной. Но улыбалась она безмятежно, как чеширский кот, и закрывала от удовольствия глаза в том месте, где наружный воздух сталкивался с теплотой комнаты, раскачивалась, точно маятник, напрягалась в ожидании порывов ветра и усаживалась к ней на запястье, будто послушная хищная птица, когда София закрывала окно, а затем позволяла уложить себя на подушку рядом с ее собственной головой.

Чтобы усыпить голову, София рассказала ей рождественскую историю.

Женщине является ангел. Затем женщина ждет ребенка. Мужчина – не отец ребенка, которого должна родить женщина, но очень хороший человек и идеальный отец семейства. Он усаживает женщину на осла и увозит ее за много миль в многолюдный город, поскольку правитель велел провести перепись. На постоялом дворе нет комнат. На постоялом дворе нет комнат, а младенец вот-вот родится.

Владелец постоялого двора предлагает супружеской чете место, где обычно содержится скотина. Ах да, звезда, она забыла про звезду. Так люди узнают и приходят навестить ребенка в яслях – младенца Девы Марии, и София затягивает для головы песню, но она настолько выходит за пределы ее диапазона, что вместо этого она поет песню об ослике.

Потом она рассказывает голове о Нине и Фредерике – дуэте, который первоначально спел песню об ослике. Они были иностранцами, довольно эффектными, вероятно, кто-то из них был австрийским или скандинавским аристократом. В свое время это был шлягер.

Голова серьезно и внимательно слушала рассказ о родах, рассказ об ослике и имена иностранных поп-звезд. Она мягко каталась туда-сюда по подушке, пока София пела о колоколах, вызванивавших слово «Вифлеем».

Затем голова бросила на нее особый благодарный взгляд, после чего, словно по волшебству, лишилась всякого выражения и превратилась в бесцветную матовую статую, похожая на лицо каменного древнего римлянина с пустыми глазницами.

На подушку полукругом выпали оставшиеся волосы. София собрала их и положила густые пучки на тумбочку. Обнажившаяся макушка головы, которую до этого прикрывали волосы, была очень бледной и нежной, как родничок младенца. Поэтому София встала и нашла большой носовой платок в глубине выдвижного ящика для носовых платков. Она обвернула макушку головы, чтобы та не замерзла без волос. София вернулась в постель и выключила ночник. Плешивая голова улыбалась ей и светилась в темноте в этом своем новом тюрбане, словно подсвеченная Рембрандтом, словно Рембрандт написал Симону де Бовуар в детстве.

Теперь София лежала в постели, ощущая вес спящей головы и думая о том, как ее будет тошнить, если она когда-нибудь снова съест что-нибудь такое же жирное, как яичница-болтунья, особенно приготовленная на сливочном масле, как это сделала девушка.

Хотя, возможно, стоило бы вновь испытать тошноту, ведь, помнится, в этом есть определенное удовольствие, анархическая сила очищения, один из тех пороговых моментов, когда тебе так хреново, что смерть предпочтительнее жизни, но при этом ты еще получаешь возможность торговаться с властями предержащими о том, жить тебе или умереть.

София блуждала между сном и явью, держала в руках голову и в полудреме грезила о множестве безголовых шей, обезглавленных каменных торсов, обезглавленных мадонн, младенцев Иисусов с отсутствующими головами, с шеями или половинами голов. Затем в памяти всплыли святые с отколотыми головами на рельефах, высеченных на купелях и так далее, торчащие шеи с отбитыми всеми остальными частями в церквях, разгромленных в период Реформации с какой-то самодовольной яростью, во имя какой-то нетерпимой идеологии. В мире всегда проявляется яростная нетерпимость, когда и где бы ни вершилась история, подумала София, и эта нетерпимость всегда обрушивается на голову или лицо. София вспомнила о сожженных, соскобленных ликах средневековых святых на деревянных алтарных ширмах в сотнях церквей – вроде той, чей колокол звенел над полями в это Рождество,

мертва,

голова,

которые были, пожалуй, еще прекраснее благодаря причиненному им ущербу, сочные красные и золотые цвета фонов с королевскими лилиями, сочно написанные ткани текучих одежд под тем местом, где должна находиться голова или лицо, детально прорисованные предметы, которые они держали в руках, демонстрируя, какого святого или апостола должна была изображать каждая фигура (потир, крест, крест другой формы, книга, нож, меч, ключ), ведь люди, хотевшие их уничтожить, никогда не обрушивались на предметы или сердца. Под золотыми нимбами, там, где должны быть лица, – подобия масок, но при этом, как ни парадоксально, все маски словно сняты – лишь чернеет обугленная древесина.

Это должно было служить предостережением. «Взгляните, из чего на самом деле сделаны ваши святые». Это доказывало, что всякий символизм можно уличить во лжи, что все, перед чем ты преклоняешься, окажется всего-навсего сожженным материалом, разбитым камнем, как только столкнется с одной из форм дубины.

Но это работало и от противного. Эти оскверненные святые и статуи были больше похожи на свидетельства долговечности, а не разрушения. Они служили доказательством нового состояния прочности – загадочного, безглавого, безликого, анонимного.

Спящая голова отяжелела у Софии на плече.

Она посмотрела на нее, будто на собственного рождественского младенца, поскольку теперь, оставшись без волос, голова стала похожа на младенческую, как бы вернувшись в новорожденное состояние. Да, она спала, как дитя (хотя и вовсе не как младенец Артур, который был верещащей и страшащей темной ночью души. Возможно, она была бы другим человеком, будь ее собственный ребенок хоть чуточку таким же, и, возможно, сам Артур тоже). На щеку упала ресница, затем еще одна, и между падениями каждой крохотной реснички новорожденная планета все заметнее тяжелела, до боли прижимаясь к ее лопатке, хотя и не придавливая ее, поскольку София вдруг резко приподнялась (а все так же крепко спящая голова перекатилась, словно сваренное вкрутую пасхальное яйцо, через ее руку и по ее боку скатилась в выемку возле бедра) от внезапной мысли:

«Где эта девушка, которую привез сюда Артур, взяла яйца, которые она потом пожарила?»

В холодильнике не было никаких яиц.

Не было никакого масла.

Ну, одно-то яйцо было. Она купила шесть, но это было больше двух месяцев назад.

Если девушка съела это яйцо, то она умрет, причем в муках, причем очень скоро, от пищевого отравления.

Можно ли от пищевого отравления потерять сознание?

Что, если девушка лежит без сознания на полу кухни, в луже собственных извержений?

Колокол на деревенской церкви пробил полночь.

Опять?

Скорее.

София встала и спустилась вниз.

Девушка на кухне не умерла и не потеряла сознания. С ней все было в порядке. Она подняла голову, когда София открыла дверь.

– Ой, привет, – сказала она.

– Вам хоть дурно? – сказала София.

– Дурно? – сказала она. – Нет, мне очень хорошо, спасибо. У меня все нормально, лучше обычного.

– Я уже второй раз спускаюсь вниз или только первый? – сказала София.

– Второй, – ответила девушка.

– А вы Шарлотта, – сказала София.

– Я Шарлотта и приехала сюда на рождественский уик-энд, – сказала девушка.

– Как ваша фамилия, Шарлотта? – сказала София.

– Мм, – сказала девушка.

Она озадаченно посмотрела на Софию, а потом сказала:

– Бейн.

– Шотландская фамилия, – сказала София.

– Как скажете, – сказала Шарлотта Бейн.

– Но вы не шотландка. Откуда вы родом? – спросила София.

Шарлотта Бейн слегка усмехнулась.

– Попробуйте угадать, – сказала она. – Если угадаете верно, я дам вам… давайте поспорим на деньги – я дам вам тысячу фунтов.

– Я не играю в азартные игры, – сказала София.

– Вы очень мудрая женщина, – сказала Шарлотта Бейн.