Текст книги "Десять тысяч дверей"

В понедельник ей вручили корзину свежевыстиранного белья, которое нужно было сложить, и несколько стопок рваного исподнего для штопки, поскольку тетушка Лиззи считала, что пролежать в кровати целый день – это скорее награда, чем наказание, и грозилась, мол, завтра сбежит сама, чтобы ее тоже заперли наверху и дали ей отдохнуть. В обед до чердака начали доноситься ароматы жареного бекона и бобов. Ади уронила на пол Библию, требуя таким образом свою порцию.

Но никто из тетушек не пришел. Внизу прозвучал властный стук в дверь, за которым последовало изум ленное молчание пяти женщин, настолько не привыкших к посетителям, что они толком и не знали, как нужно поступать, когда к тебе в дверь стучатся. Затем раздались смущенный скрип отодвигаемого стула и шарканье, а потом звук открывающейся двери. Ади легла на пол и прижалась ухом к сосновым доскам.

Она ничего не расслышала, кроме низкого, чуждого звучания мужского голоса на кухне, вокруг которого поднимались и опадали, словно стая испуганных водоплавающих, голоса пяти женщин. Один раз до чердака донесся смех, густой, гулкий и будто хорошо отрепетированный. Ади вспомнила человека из большого города, пришедшего в церковь, и ей показалось, что вокруг сгустилась странная тьма, словно над горизонтом повис страх перед чем-то безымянным.

Гость ушел, дверь закрылась, и щебет тетушек перерос в нечто похожее на кудахтанье.

Прошел час или даже больше, прежде чем тетя Лиззи принесла на чердак тарелку остывших бобов.

– Кто это приходил? – спросила Ади. Она все еще лежала на полу, обездвиженная смесью усталости и тревоги.

– Не твое дело, любопытная ты наша. Просто нам принесли хорошие новости. – Лиззи сказала это с самодовольным видом, как человек, который скрывает какой-то огромный сюрприз. Будь это любая другая из ее тетушек, Ади, возможно, выпытала бы у нее побольше сведений, однако тетя Лиззи была подобна скале, с той разницей, что скала не высечет тебя за дерзость. Ади перевернулась на спину и уставилась на солнечные пятна, лежавшие на потолочных перекрытиях. Она задумалась о том, как может выглядеть солнце где-то в другом месте, в ином мире – и есть ли они на самом деле, эти иные миры. Рассказы юного призрака уже начали блекнуть и стираться из памяти.

Утром третьего дня Ади проснулась с тревожной тяжестью во всем теле. Ее тетушки и бабка все еще храпели и сопели, образуя бескрайнее море из одеял и женских тел. Серый рассвет подступал слишком медленно, будто с неохотой.

Ади сидела в напряжении, пока тетушки одевались, и мечтала поскорее выскочить в окно и побежать к старому сенокосу. У нее даже кости гудели и дрожали от возбуждения, а ноги постукивали по половицам. На чердаке было тесно; из-за ночного дыхания спящих в комнате стояла духота.

– Мы сегодня поедем в город, – объявила Мама Ларсон, указывая на свою парадную шляпу – огромную, белую, купленную где-то в середине века и впитавшую запах фаршированного кролика. – Но ты останешься здесь, Ади, за то, что так нас напугала.

Ади поморгала, а затем смиренно кивнула, поскольку из вежливости следовало поддержать иллюзию своего послушания.

К тому времени, как все женщины окончательно уехали – перед этим они целую вечность возились с платьями и чулками, а потом еще одна вечность ушла на то, чтобы убедить мулов встать в упряжь и начать тянуть повозку, – Ади почти трясло от желания оказаться в другом месте. Она схватила яблоко и рабочую куртку тети Лиззи и выскочила на улицу чуть ли не бегом.

У старого дома ее никто не ждал. Старого дома просто-напросто не было. Поле стало гладким, невыразительным и пустым, если не считать унылого воронья и свежего ряда железных столбов в земле.

Ади прикрыла глаза, чтобы справиться с внезапным приступом головокружения, и, спотыкаясь, побрела вперед. На месте полуразрушенного дома она обнаружила свежую гору деревянных обломков, как будто какой-то великан сломал его, протянув руку с небес.

От двери остались только покрытые мхом щепки.

Когда она вернулась домой, в окнах уже горел свет. Мулы снова паслись на лугу, взъерошенные и вспотевшие, а из кухни доносилось самодовольное хихиканье тетушек. Смех прекратился, когда Ади открыла дверь.

Все пятеро стояли вокруг стола, любуясь стопкой ровненьких коробок в кремовую полоску, явно из магазина. Упаковочная бумага окружала их, словно блестящее облако. Щеки тетушек порозовели от какой-то тайной радости. На их лицах играли странные девчачьи улыбки.

– Аделаида Ли, где…

– Почему на нашей земле поставили столбы? – перебила ее Ади.

Теперь она заметила, что все ее родственницы одеты намного богаче, чем утром, все в бархатных лентах, даже с иноземными турнюрами под яркими юбками. Ади в своем грязном платьице, со спутанной косой, вдруг почувствовала, что их разделяет огромное расстояние, как будто они с тетушками стоят у противоположных стен просторного зала.

На ее вопрос ответила Мама Ларсон.

– Нам наконец улыбнулась удача. – Она царственным жестом указала на кухонный стол. – Этот приезжий из большого города явился к нам вчера и предложил хорошие деньги за старый сенокос. Очень хорошие деньги. – Тетушки снова захихикали. – Не было никаких причин отказываться. Он выплатил все наличными – у него карманы набиты деньгами! – и я тут же подписала бумаги. Да и к чему нам это заросшее поле? – Последние слова прозвучали так, будто их уже не раз повторили за прошедший день.

Тетя Лиззи вышла вперед с коробкой в руках.

– Ну, не дуйся, Аделаида. Знаешь, я думала отложить это до дня твоего рождения, но… – Она открыла коробку и показала Ади длинный отрез лилового хлопка. – По-моему, отлично подходит к твоим глазам.

Ади почувствовала, что не в силах произнести ни звука. Она погладила тетю Лиззи по руке, чтобы все подумали, будто племянница расчувствовалась от благодарности, и убежала наверх, пока коварные слезы не покатились по щекам.

Ади свернулась, точно зверек, в середине своей провисающей веревочной кровати. Ей казалось, что все ее тело покрыто ранами, как будто острые травы в поле изрезали ее, отсекая ту детскую часть души, которая верила в приключения и волшебство.

Она весь день прождала у руин старого дома, уже зная, что юный призрак не появится, но все равно надеясь.

Может, на самом деле и не было никакого другого места, просто она, маленькая, одинокая и глупая, от скуки выдумала для себя историю про мальчика-призрака и иной мир. Может, не существует ничего, кроме ограниченного мирка ее тетушек и бабки – настоящего, как кукурузный хлеб и грязь, и такого же скучного.

Она почти поверила в это. Однако в глубине ее души взошло какое-то новое, дикое семя, которое отказывалось принимать этот мир таким, какой он есть.

Следует заметить, что двери можно понимать по-разному: это расколы и трещины, пути между мирами, загадки и границы. Но главное, двери – это перемены[5]5
  Эта теория – описанная во введении как положение III – основана на десятилетиях полевых исследований, но также находит косвенное подтверждение в многочисленных работах западных ученых.
  Взять, к примеру, «Историю Монгалов», высоко оцененный источник, касающийся ранних исследований европейцев и описывающий путешествие Джованни Плано Карпини к монгольскому двору в 1240-х годах. Карпини утверждает, что несколькими десятилетиями ранее в татарском государстве произошли огромные перемены, которым невозможно дать никакого разумного объяснения. Он записал распространенный монгольский миф о том, как в детстве Великий Хан исчез на какое-то время. Он прошел через проклятую дверь в пещере и не возвращался семь лет. Карпини предположил, что тот провел это время «в чужом мире» и вернулся с некой жуткой мудростью, позволившей ему завоевать Азию.
  Вполне вероятно, что человек не может пройти через дверь и вернуться обратно, не изменив при этом мир.


[Закрыть]. Когда что-то проникает в мир через дверь, перемены тянутся следом, как дельфины за кораблем. Перемены уже опутали Аделаиду Ли, и она была в их власти.

Поэтому в ту ночь, лежа в постели, разбитая и потерянная, она выбрала веру. Она поверила в нечто безумное и потустороннее, в сухие губы мальчика, к которым она прикоснулась в сумерках, в существование разломов, через которые в мир проникает странное и чудесное.

И, поверив в это, Ади почувствовала, как беспорядочные сомнения юности осыпаются с ее плеч. Она стала гончей, которая вышла на след; моряком, которому после долгих скитаний вручили компас. Если двери и впрямь существуют, она отыщет их, будь их всего десяток или десять тысяч, и через них попадет в десять тысяч бескрайних других мест.

И, возможно, одна из них приведет ее в город у моря.

3
Дверь, ведущая куда угодно

Читатель, тебе известно чувство, когда ты просыпаешься в незнакомой комнате и не понимаешь, как туда попал? Какое-то время ты просто плывешь по водам безвременной неизвестности или, как Алиса, бесконечно падаешь в кроличью нору.

Почти каждое утро своей жизни я просыпалась в этой серой комнатке на третьем этаже особняка Локка. Выцветшие от солнца половицы, слишком маленький шкаф, набитый стопками книг в мягкой обложке, Бад, растянувшийся рядом со мной, как горячая шерстяная печка, – все это было знакомо, как моя собственная кожа. И тем не менее на протяжении одной долгой секунды я не могла понять, где нахожусь.

Я не знала, почему у меня на щеках засохли соленые дорожки. Не помнила, откуда взялась болезненная пустота под ребрами, как будто ночью кто-то вырезал у меня жизненно важный орган. Я не понимала, почему мне в подбородок упирается уголок книги.

Книга была первым, что я вспомнила. Заросший сенокос. Девочка и призрак. Дверь, которая чудесным образом вела в другое место. И пугающее чувство чего-то знакомого, похожее на эхо, словно я уже слышала эту историю, но не могла вспомнить, чем все закончилось. Как такая книга попала в мой синий египетский сундучок? И кто вообще ее написал? И почему Ади Ларсон казалась мне забытой подругой детства?

(Я почувствовала, что отчаянно тянусь к этим приятным загадкам. Как будто на краю моего поля зрения пряталось еще что-то, готовое выскочить, едва я посмотрю на него.)

С кровати Джейн донеслось шуршание.

– Январри? Ты не спишь?

Ее голос прозвучал с необычной нерешительностью, даже страхом, и у меня в голове пронеслась мысль: «Она знает».

А потом: «Знает что?»

И тут я вспомнила. Папы больше нет. Огромное холодное нечто выскочило из тени и сожрало меня целиком. Все вокруг стало бесцветным, унылым и далеким. Моя сказка о приключениях и загадках вновь обернулась всего лишь книгой в потертой кожаной обложке.

Я услышала, как Джейн встает, потягивается и начинает одеваться. Смутно представляла, что она мне скажет – что-нибудь сочувственное и утешительное. Только подумать об этом было все равно что провести проволочной щеткой по ссадине. Я зажмурилась и покрепче обняла Бада.

Потом заскрипела оконная рама, и теплый, напитанный росой ветерок взъерошил мне волосы. Джейн мягко произнесла:

– Пойдем прогуляемся, а? Утро чудесное.

Такое предложение прозвучало совершенно обычно для субботнего утра. Это был один из наших любимых ритуалов – выбраться на улицу с корзиной печенья, горой книжек и одеялом, которое насквозь пропахло травой из-за того, как часто его брали на пикники. Мысль об этом – о тишине и покое, о теплом, навевающим сонливость треске стрекоз – показалась мне тихой гаванью посреди шторма.

Благослови тебя Господь, мисс Джейн Ириму.

Я нашла в себе силы приподняться, потом встать и выполнить все свои утренние приготовления. Оказывается, стоит только начать, а дальше привычка и память сами заставят тебя двигаться в нужном направлении, как заведенные часы, которые послушно тикают, отсчитывая секунды. Я оделась как попало: чулки с несколькими дырками на пятках, простая коричневатая юбка, блузка с пионами, на несколько дюймов коротковатая мне в рукавах.

Я отмахнулась от Бада, который игриво хватал меня за ноги от нетерпения, и провела расческой по волосам, которые трещали под зубцами (раньше я питала тайную надежду на то, что по прошествии переходного возраста смогу приручить свою гриву, но нет, взросление сделало ее еще более непослушной).

К тому моменту, как мы вышли из комнаты, мне удалось достичь хрупкого и обманчивого равновесия. А потом я наткнулась на посылку, ждавшую меня в коридоре.

Это была коробка, столь необычайно белая и квадратная, что я сразу поняла: ее купили в каком-нибудь нью-йоркском бутике с вывеской, на которой название было выведено золотым курсивом, и сияющими витринами. К коробке прилагалась записка:

Моя милая девочка,

ты, возможно, чувствуешь себя неважно, но я все равно прошу тебя явиться на сегодняшний праздник. Я хочу вручить тебе подарок в честь дня твоего рождения.

Далее несколько строк были зачеркнуты. Ниже:

Я сожалею о твоей утрате.

КЛ

P. S. Причешись.

Записку написал не секретарь под диктовку Локка – ровный почерк принадлежал ему самому. Увидев эти строки, я будто снова испытала на себе тяжесть его ледяного взгляда – «Смирись», – и холодная темнота еще крепче стиснула меня в своих объятиях.

Джейн прочитала записку поверх моего плеча, и ее губы сжались в тонкую линию.

– Похоже, вечеринки в честь собрания Общества тебе не избежать.

Ежегодный праздник, которого я с ужасом ожидала уже пару недель, должен был состояться сегодня вечером. Я и забыла. Я представила, как буду пробираться через белую пьяную толпу, мимо мужчин, которые слишком громко смеются и проливают шампанское мне на туфли. А я буду мечтать лишь о том, чтобы стереть со своей кожи их сальные взгляды. Известно ли им о моем отце? Есть ли им до него дело? Записка задрожала у меня в руке.

Джейн выхватила ее у меня и спрятала в карман своей юбки.

– Забудь. Впереди еще несколько часов.

Она зацепила мою руку за свой локоть, и мы вместе спустились на два лестничных пролета, прошли через кухню, где усталые и взмокшие повара даже не заметили, как мы стащили джем, булочки и полный кофейник, а потом выбежали на гладкую лужайку возле особняка.

Сначала мы немного побродили. Прошли через сады с живой изгородью, где садовники методично уничтожали все, что выглядело слишком оживленно и естественно; вдоль неровного берега озера, где цапли, завидев Бада, подняли недовольный крик, а волны ритмично плескались. В итоге мы остановились на заросшем травой холме, который находился достаточно далеко от дома и оставался нетронутым садовыми ножницами. Перед нами, словно мятая скатерть, расстилалась вся округа.

Джейн налила себе кофе и тут же окунулась в седьмую книгу из серии про Тома Свифта (весь ее скепсис касательно низкосортного серийного чтива успел рассеяться, и она всерьез пристрастилась к нему, став еще одной жертвой порока, которым заразил меня Сэмюэль). Я ничего не стала читать, просто легла на одеяло, уставилась на мягкую скорлупу неба и позволила солнцу гладить и греть мою кожу. У меня в ушах, словно наяву, раздалось ворчание мистера Локка: «Загар тебя не украшает, девочка». Вот отцу всегда было все равно.

Я не хотела думать об отце. Я готова была думать о чем угодно, лишь бы не о нем.

– Тебе не хочется уехать? – Этот вопрос вырвался у меня раньше, чем я успела задуматься, откуда он взялся.

Джейн положила раскрытую книгу на одеяло страницами вниз и внимательно посмотрела на меня.

– Откуда уехать?

– Ну, не знаю. Из особняка Локка. Из Вермонта. Бросить все это.

Повисло недолгое молчание, за которое я поняла сразу две вещи. Во-первых, я ни разу не спрашивала Джейн, не хочется ли ей домой; а во-вторых, теперь, когда моего отца и, следовательно, ее еженедельного жалования не стало, ничто уже не держало ее здесь. Меня охватила паника, дыхание участилось. Неужели я потеряю и Джейн? Неужели останусь одна? И как скоро это произойдет?

Джейн осторожно выдохнула.

– Я скучаю по дому… Не передать словами, как сильно. Я думаю о нем каждую секунду. Но я тебя не брошу, Январри. – Между нами повисло призрачное недосказанное «пока что» – или, может, «пока не». Мне хотелось разрыдаться, вцепиться в ее юбку и умолять, чтобы она не уезжала. Или чтобы позволила мне поехать с ней.

Джейн спасла нас обеих от неловкости, спросив непринужденным тоном:

– А ты сама-то хочешь уехать?

Я сглотнула, отложив свой страх до более подходящего момента, когда мне хватит сил взглянуть ему в глаза.

– Да, – ответила я и тут же поняла, что это правда. Мне хотелось широких горизонтов, изношенных ботинок и незнакомых созвездий, загадочно кружащихся надо мной в ночи. Мне хотелось опасностей, тайн и приключений. По стопам отца? – О да.

Мне подумалось, что я всегда этого хотела, с тех самых пор, когда еще была маленькой девочкой, записывающей истории в карманный дневник. Но, повзрослев, я забросила эти мечты. Вот только оказалось, что на самом деле я их не забросила, а просто забыла, и они опали на дно моей души сухими листьями. А потом мне в руки попали «Десять тысяч дверей», и листья снова поднялись в воздух в вихре несбыточных грез.

Джейн ничего не сказала.

Впрочем, что тут скажешь? Мы обе знали, как маловероятно, что я когда-нибудь покину особняк Локка. Сироткам с кожей странного цвета трудно выжить без денег и перспектив, даже если они «совершенно уникальные экземпляры». Теперь, когда моего отца не стало, мистер Локк был моим единственным прибежищем и опорой. Возможно, он сжалится надо мной и наймет секретаршей или машинисткой в свою фирму, где я постепенно превращусь в тусклую серую мышь, буду носить очки с толстыми стеклами, а мои руки будут вечно запачканы чернилами. Может, он позволит мне и дальше жить в моей бесцветной комнатке, пока я не постарею и не истаю, став призраком особняка, пугающим гостей.

Через какое-то время я услышала шелест – это Джейн продолжила переворачивать страницы «Тома Свифта среди добытчиков алмазов». Я снова уставилась в небо и попыталась не думать о приключениях, которых у меня никогда не будет; об отце, которого я никогда больше не увижу; и о холодной темноте, которая все еще окутывала меня, делая летнее солнце бледным и бесцветным. Я постаралась не думать вообще ни о чем.

Не знаю, была ли на свете семнадцатилетняя девушка, которой бы сильнее, чем мне, не хотелось идти на роскошную вечеринку.

Я простояла у входа в гостиную несколько минут, а может, и целую вечность, уговаривая себя повернуть за угол, где меня ждет химическое облако из запахов помады для волос и парфюма. Прислуга с сияющими подносами кружила среди гостей, предлагая им бокалы шампанского и аппетитные с виду канапе. Мне ничего не предлагали, только обходили, как вазу, оставленную кем-то посреди дороги, или неудачно поставленную лампу.

Я глубоко вдохнула, вытерла потную ладонь о шерсть Бада и проскользнула в гостиную.

Не стану драматизировать, утверждая, что все присутствующие замерли и в комнате установилась тишина, как происходило в моих любимых книгах, когда в зал входила принцесса. Но все же мне показалось, будто вместе со мной в гостиную ворвался ветерок, заставивший окружающих слегка притихнуть, оборвав разговор на полуслове, повернуться ко мне с приподнятыми бровями и покривить губы.

Может, они уставились на Бада, который с напряженным и угрюмым видом стоял рядом со мной. По-хорошему, ему до скончания века запретили появляться на общественных мероприятиях, но я была почти уверена: Локк не станет устраивать скандал при свидетелях, да и Бад вряд ли искусает кого-нибудь так сильно, чтобы потребовались швы. В любом случае я сомневалась, что нашла бы в себе силы выйти из комнаты без него.

Или, может, они смотрели на меня саму. Все они видели меня и раньше, вечно таскающуюся хвостиком за Локком на каждом собрании Общества и рождественских банкетах. Иногда меня не замечали, иногда со мной сюсюкали. «Что за чудесное платьице у вас, мисс Январри! – щебетали они тоном, который присущ исключительно богатым банкирским женам. – О, ну разве не прелесть! Так где, говорите, вы ее нашли, Корнелиус? На Занзибаре?» Но тогда я была маленькой девочкой – безобидным «пограничным явлением», которое наряжали в кукольные платья и приучали всегда отвечать вежливо.

Теперь я уже не была маленькой, и очарование рассеялось. За зиму я претерпела все эти загадочные магические преобразования, которые резко превращают детей в неловких взрослых: стала выше, растеряла мягкость и доверие к людям. Мое лицо в зеркалах с золотыми рамами казалось мне пустым и чужим.

И еще теперь на мне были подарки мистера Локка: длинные шелковые перчатки, розоватый жемчуг в несколько рядов и шифоновое платье с драпировкой, в котором сочетались цвет слоновой кости и розовый и которое было столь очевидно дорогим, что некоторые женщины потрясенно смотрели на меня, мысленно подсчитывая вероятную стоимость наряда. К тому же на этот раз я покорно вступила в схватку со своими волосами, которые приручались лишь с помощью горячей расчески в сочетании с «Великолепным бальзамом мадам Уолкер». У меня до сих пор пощипывало кожу головы.

Постепенно разговоры вновь ожили, хоть и с некоторой неловкостью. Ко мне решительно поворачивались спиной, кружевные веера раскрывались, как щиты, призванные защитить их обладательниц от меня, словно от опасного чужака. Мы с Бадом обошли их и, заняв место в нашем обычном углу, стали напоминать странные разномастные манекены. Гости любезно игнорировали нас, так что я смогла спокойно прислониться к стене, оттягивая слишком плотно застегнутые пуговицы платья и наблюдая за блестящей толпой.

Празднество, как всегда, впечатляло. Слуги до блеска отчистили все лампы и подсвечники, так что вся комната наполнилась золотым светом, исходящим из ниоткуда, а паркет до того натерли воском, что он начал представлять нешуточную угрозу для жизни. В огромных глазурованных вазах красовались пионы, а узкое пространство между двумя ассирийскими статуями занимал небольшой оркестр. Все псевдоаристократы Новой Англии красовались и сверкали друг перед другом, многократно отраженные в мерцающей глади зеркал.

В толпе были и мои ровесницы. Их щеки розовели, на головах покачивались идеальные шелковистые локоны, а взгляды с надеждой метались по залу (перед ежегодной вечеринкой местная газета обязательно публиковала список самых завидных холостяков и предполагаемый размер их состояния в рубрике светской хроники). Я представила, как эти девушки много недель строят планы и придумывают разные ухищрения, ездят с матерями по магазинам в поисках подходящего платья, несколько раз меняют прическу, сидя перед зеркалом. И вот они здесь, в сиянии своих надежд и привилегий, и варианты прекрасного будущего проплывают перед ними в золоченом строю.

Я их ненавидела. Точнее, ненавидела бы, если бы бесформенная тьма не окутывала меня, приглушая ненависть до тусклой неприязни.

Над толпой пронеслось звонкое «дзинь-дзинь-дзинь», и все разом повернули головы, как красиво причесанные марионетки. Мистер Локк стоял под самой большой люстрой и стучал десертной ложечкой по своему кубку, требуя внимания. Не то чтобы это было необходимо: на него и так всегда смотрели и слушали его, будто он генерировал собственное магнитное поле.

Оркестр умолк посреди менуэта. Локк вскинул руки в добродушном приветственном жесте.

– Дамы, господа, достопочтенные члены Общества, позвольте мне для начала поблагодарить вас за то, что вы пришли и выпили все мое лучшее шампанское. – Раздался смех, подгоняемый золотистыми пузырьками. – Разумеется, мы собрались здесь, чтобы отметить сорок восьмой день рождения Археологического общества Новой Англии, маленькой группы ученых-любителей, которые – уж простите мне эти самонадеянные слова – делают все, чтобы внести свой вклад в благородное дело развития человеческого знания. – Покорный всплеск аплодисментов. – Но у нас есть и другой, гораздо более значительный повод для праздника: прогресс самого человечества. Поскольку, вне всякого сомнения, собравшиеся здесь люди являются одновременно свидетелями и распорядителями новой эры мира и благосостояния от полюса до полюса. Каждый год мы видим, как идут на спад войны и конфликты, растет производство и процветает порядочность, а цивилизованные правительства берут под свое крыло тех, кому повезло меньше других.

Я слышала все это так много раз, что могла бы произнести остаток этой речи: как труд и самоотверженность таких людей, как они, – богатых, могущественных и белых – улучшили условия жизни всего человечества; как девятнадцатый век был полон хаоса и беспорядка и как двадцатый обещал порядок и стабильность; как смуту искоренят повсеместно – и в нашей стране, и за ее пределами; как дикарям несут свет цивилизации.

Однажды, будучи еще маленькой, я сказала отцу: «Смотри, чтобы дикари на тебя не напали». Он как раз собирался уезжать. В руке у него был потертый саквояж, на ссутуленных плечах висело бесформенное бурое пальто. Отец ответил мне короткой полуулыбкой. «Со мной ничего не случится, – сказал он, – да и нет на самом деле никаких дикарей». Я могла бы возразить, что мистер Локк и несколько тонн приключенческой литературы с ним не согласятся, но промолчала. Он погладил меня по щеке костяшками пальцев и исчез. Уже в который раз.

«А теперь он исчез навсегда». Я закрыла глаза и почувствовала, как холодная темнота еще плотнее обхватывает меня.

В это мгновение я вздрогнула, услышав свое имя.

– …Взять хотя бы мою мисс Январри – вот вам доказательство! – прогремел бодрый голос мистера Локка.

Я резко распахнула веки.

– Она попала в этот дом крошечным свертком, без матери, без гроша за душой; бедная сирота загадочного происхождения. А теперь – только посмотрите на нее!

Они и так уже смотрели. По толпе прокатилась рябь, и лица цвета слоновой кости обратились на меня. Их взгляды, словно пальцы, ощупывали каждый шов и каждую жемчужину. На что он предлагает им посмотреть? У меня по-прежнему не было ни матери, ни гроша за душой. А теперь еще и отца.

Я вжалась спиной в деревянную обшивку стены, мечтая, чтобы все поскорее закончилось, чтобы мистер Локк договорил свою речь, оркестр снова заиграл и все забыли обо мне.

Локк повелительным жестом поманил меня к себе.

– Не стесняйся, девочка моя.

Я не двинулась с места. Мои глаза широко распахнулись от ужаса, а сердце выбивало бешеный ритм: о нет, о нет, о нет. Я представила, как бегу прочь, расталкивая гостей, и вырываюсь на лужайку перед домом.

Но потом я взглянула в сияющее от гордости лицо мистера Локка. Вспомнила тепло его крепких объятий, доброжелательный рокот его голоса, подарки, которые он молча оставлял для меня в Зале фараонов на протяжении стольких лет.

Я сглотнула, оттолкнулась от стены и на ставших вдруг тяжелыми и негнущимися ногах пошла сквозь толпу. Шепот следовал за мной по пятам. Когти Бада чересчур громко клацали по начищенному полу.

Стоило мне приблизиться, и мистер Локк положил руку мне на плечо и прижал меня к своему боку.

– Вот, полюбуйтесь! Образец благовоспитанности. Доказательство силы положительного влияния. – Он ободряюще тряхнул меня за плечи.

Правда ли, что женщины могут упасть в обморок, или это выдумки из низкосортных викторианских романов и вечерних пятничных кинопоказов? Или, может, дамы просто специально подстраивали свой обморок, чтобы хоть ненадолго отложить необходимость слышать, видеть и чувствовать. Я их прекрасно понимала.

– …довольно об этом. Спасибо всем, что потерпели мой стариковский оптимизм и энтузиазм, но, как я слышал, мы собрались здесь, чтобы повеселиться.

Он поднял бокал – свою любимую чашу из полупрозрачного зеленого нефрита. Может, ее привез мой отец? Украл из какой-нибудь гробницы или храма, засыпал опилками и отправил через весь земной шар, чтобы теперь ее сжимала эта квадратная белая рука?

– За мир и благосостояние. За будущее, которое мы построим!

Я осмелилась поднять взгляд на окружавшие нас бледные потные лица. Бокалы сверкали, точно призмы, пропускающие через себя свет люстры, а гул аплодисментов накатил на меня и разбился, как морская волна о берег.

Мистер Локк убрал руку с моего плеча и произнес намного тише:

– Вот умница. Я попрошу тебя явиться к нам в восточную курильную комнату в половине одиннадцатого. Хочу вручить тебе подарок в честь дня рождения. – На слове «нам» он лениво повел пальцем, изображая круг, и я поняла, что вокруг него, словно мотыльки, переодетые в костюмы, собрались члены Общества. В их числе был и мистер Хавермайер, который смотрел на меня, положив руки в кожаных перчатках на трость. На его лице я увидела вежливое выражение отвращения. Ладонью я почувствовала, как шерсть на загривке у Бада встает дыбом. Он издал тихое низкое рычание, напоминавшее глубокое подводное землетрясение.

Я развернулась и бросилась прочь, не разбирая дороги. Я хотела вернуться в наш безопасный укромный уголок, но никак не могла найти его. Толпа клубилась в беспорядочном головокружительном вихре, лица людей скалились на меня, их улыбки казались слишком широкими. Что-то изменилось. Речь Локка вытащила меня в центр внимания, как медлительного слона, которого загоняют на арену цирка. Меня коснулись чьи-то пальцы в перчатках, раздался искристый, заливистый смех. Кто-то потянул меня за обожженные пришпиленные к голове волосы.

Мужской голос прямо над моим ухом:

– Мисс Январри, верно?

Надо мной нависло белое до синевы лицо. Светлые волосы были гладко прилизаны, на рукавах сверкали золотые запонки.

– Что это за имя такое – Январри?

– Мое, – процедила я.

Однажды я спросила отца, почему меня назвали в честь месяца – тем более такого мертвого, промерзшего месяца, как будто на свете не нашлось более обычного имени. «Это хорошее имя», – ответил отец. Я продолжила настаивать, и он добавил: «Твоей маме оно нравилось. Нравился его смысл».

(Только смысла в нем можно даже не искать. Вот что написано в словаре Вебстера: «Январь – первый месяц года, содержит тридцать один день, от лат. Januarius, фр. Janus, в честь древнеримского божества». Как познавательно.)

– Ну-ну, зачем так грубо? Прогуляетесь со мной на улицу? – ухмыльнулся мальчишка.

Я не слишком-то много общалась со своими ровесниками, но прочитала достаточно школьных рассказов, чтобы знать: джентльменам не положено гулять наедине с юными леди жаркими летними ночами. С другой стороны, я ведь и не леди, верно?

– Нет, спасибо, – ответила я.

Он ошеломленно уставился на меня. Это было выражение лица мужчины, который, вероятно, слышал о существовании слова «нет», но сам никогда его не встречал.

Потом он наклонился ближе, протягивая влажную руку к моему локтю.

– Ну же, идем…

Между нами вдруг возник серебряный поднос с шампанским. Низкий голос недоброжелательно произнес:

– Позвольте предложить вам напиток, сэр.

Это был Сэмюэль Заппиа, одетый в аккуратную форму нанятого официанта.

За прошедшие два года мы с ним почти не виделись – главным образом потому, что красная повозка «Продуктовой лавки Заппиа» сменилась скромным черным грузовичком с закрытой кабиной, и я больше не могла махать Сэмюэлю из окна кабинета. Пару раз мы с мистером Локком проезжали мимо лавки, и я лишь краем глаза видела Сэмюэля у задней двери, выгружающего мешки с мукой из грузовика и глядящего в сторону озера с отсутствующим, мечтательным видом. Продолжал ли он выписывать «Сокровищницу историй» или давно забросил свои детские фантазии?

Теперь я увидела его ясно и четко, как будто линза фотокамеры наконец сфокусировалась на нем. Его кожа по-прежнему была этого золотисто-смуглого цвета, который по какой-то неведомой причине называют оливковым; глаза оставались все такими же черными и блестящими, как отшлифованный сланец.