Текст книги "Десять тысяч дверей"

Сейчас немигающий взгляд этих глаз был устремлен прямо на светловолосого юношу. Брови приподнялись, неискренне изображая вежливый вопрос. В этом взгляде читалось нечто пугающее и настолько непокорное, что юноша отшатнулся. Он возмущенно уставился на Сэмюэля, изображая из себя оскорбленного аристократа. Обычно это заставляло слуг мгновенно рассыпаться в извинениях.

Но Сэмюэль не пошевелился. Его глаза азартно заблестели, как будто он даже надеялся, что юноша попытается отчитать его. Я невольно обратила внимание на то, как накрахмаленный сюртук обтягивает плечи Сэмюэля, каким жилистым кажется его запястье, удерживающее тяжелый поднос. Рядом с ним светловолосый джентльмен выглядел бледным и хлипким, как тесто, которое еще не поднялось. Он отвернулся, скривив тонкие губы, и ретировался под защиту своих товарищей.

Сэмюэль плавно повернулся ко мне, приподнимая сияющий золотом бокал.

– Тогда, может, именинница выпьет? – Выражение его лица ничего не выдавало.

«Он не забыл про мой день рождения». Платье вдруг показалось мне колючим и жарким.

– Спасибо. Э-эм, за то, что выручил меня.

– О, я вовсе не вас выручал, мисс Сколлер. Я спасал этого беднягу от опасного зверя. – Он кивком указал на Бада, который все еще следил за джентльменом, оскалив зубы и ощетинившись.

– А.

Молчание. Мне хотелось оказаться за тысячу миль отсюда. Превратиться в желтоволосую девочку по имени Анна или Элизабет, которая смеется, как заводная птичка, и всегда знает, что сказать.

В уголках глаз Сэмюэля появились веселые морщинки. Он сложил мои пальцы вокруг ножки бокала. Его руки были сухими и по-летнему теплыми.

– Возможно, это поможет, – сказал он и снова скрылся в толпе.

Я проглотила шампанское так быстро, что пузырьки зашипели где-то в носу. Пробираясь через гостиную, я совершила налеты на еще несколько подносов, и к тому моменту, как я добралась до курильной комнаты, мне пришлось очень внимательно следить за тем, куда я ставлю ноги. Я старалась не замечать, как цвета растекаются и расплескиваются по краю моего поля зрения. Моя черная вуаль – то самое невидимое холодное Нечто, обвивавшее меня весь день, – начала мерцать и искажаться.

Я глубоко вздохнула, остановившись у двери.

– Готов, Бад?

Пес тоже вздохнул по-собачьи.

Мне сразу бросилось в глаза то, что комната как будто стала меньше с тех пор, как я в последний раз в нее заходила. С другой стороны, я ни разу не видела, как в нее набивается больше десятка человек, коронованных синеватым дымом и ведущих беседы низкими рокочущими голосами. Я тут же поняла, что попала на одно из тех крайне важных закрытых собраний, на которые меня никогда не пускали; тех ночных встреч за выпивкой, на которых принимались важные решения. Казалось бы, это должно было мне польстить, однако я почему-то почувствовала горький привкус во рту.

Бад чихнул от сигарного дыма и запаха кожаной обивки, и мистер Локк повернулся к нам.

– Ты пришла, моя девочка. Проходи, присаживайся. – Он указал на кресло с высокой спинкой, стоящее в центре комнаты, вокруг которого расположились члены Общества, будто позируя для группового портрета. Здесь был и Хавермайер, и похожий на хорька Илвейн, и другие, кого я запомнила с прошлых вечеринок и посещений: дама с алыми губами и черной лентой на шее; моложавый господин с жадной ухмылкой; седовласый господин с длинными крючковатыми ногтями. Во всех этих людях было что-то таинственное. Они напоминали хищников, крадущихся в высокой траве.

Я села на краешек кресла, чувствуя себя загнанной добычей.

Рука мистера Локка уже во второй раз за этот вечер легла мне на плечо.

– Мы пригласили тебя сюда, чтобы сделать небольшое объявление. После длительного обдумывания и обсуждения мы с коллегами решили, что хотим предложить нечто редкое и престижное. Это весьма необычно, но мы решили, что твое… м-м… уникальное положение дает нам такое право. Январри, – театральная пауза, – мы предлагаем тебе официально вступить в наше Общество.

Я моргнула и уставилась на него. Так вот, значит, что за подарок? Может, я должна была обрадоваться. Может, мистер Локк знал, что в детстве я мечтала вступить в его дурацкое Общество и носиться по всему свету в поисках приключений и редких артефактов особой ценности. Интересно, хотел ли мой отец стать членом Общества?

Горький привкус вернулся, а с ним появилось еще какое-то чувство. Оно жгло язык, как тлеющий уголек. Я заставила себя проглотить его.

– Спасибо, сэр.

Мистер Локк дважды похлопал меня ладонью по плечу в качестве поздравления и пустился в очередную речь о том, что мне предстоит официальная процедура вступления в Общество, что есть особые ритуалы, что нужно будет принести присягу в присутствии Основателя (как раздулась от гордости эта заглавная «О»!), но я уже не слушала. Жгучее чувство во рту все усиливалось, щипало язык, и моя невидимая вуаль осыпалась вокруг пеплом и золой. Со всех сторон меня обдавало пульсирующим жаром.

– Спасибо, – перебила я его ровным невыразительным голосом, в изумлении слушая себя словно со стороны. – Но, боюсь, я вынуждена отклонить приглашение.

Тишина.

«Будь хорошей девочкой, знай свое место», – шипел у меня в голове голос, у которого были серебряные глаза, но алкоголь в крови заглушал его.

– Да с чего бы мне вступать в ваше Общество? Кучка капризных старых аристократов, которые платят более смелым и достойным людям, чтобы те мотались по всему свету и крали для вас разные вещицы. А если один из них исчезнет, вы даже не попытаетесь сделать вид, что скорбите о нем. Вы спокойно живете дальше… Как будто ничего… Как будто он ничего не значил… – Я осеклась, тяжело дыша.

Ты не замечаешь, как много звуков издает сам дом – тиканье напольных часов, вздохи летнего ветерка, который касается окон, скрип половиц под сотнями пар дорогой обуви, – пока однажды комната не погрузится в молчание, потому что ты шокировала всех своими словами. Я сжала ошейник Бада, как будто это его нужно было усмирить.

Рука мистера Локка стиснула мое плечо, а его великодушная улыбка стала вымученной и болезненной.

– Извинись, – выдохнул он.

Я сцепила зубы. Маленькая частичка меня – хорошая девочка мистера Локка – та, что никогда не жаловалась, знала свое место и улыбалась, улыбалась, улыбалась, – хотела кинуться ему в ноги и умолять о прощении. Но вся остальная предпочла бы умереть, но не извиниться.

Локк встретился со мной взглядом. Холодные стальные глаза прижались к моему лицу, как замерзшие руки…

– Извините, – выплюнула я. Один из членов Общества издал презрительный смешок.

Мистер Локк с трудом разжал зубы.

– Январри. Археологическое общество – это очень старое, могущественное и престижное…

– О да, очень престижное, – огрызнулась я. – Слишком престижное для того, чтобы принять людей вроде моего отца, сколько бы хлама он вам ни притащил, сколько бы денег вы ни заработали, распродавая все это на тайных аукционах. Значит, моя кожа достаточно светлая, чтобы меня приняли? Где-нибудь есть таблица, чтобы свериться? – Я оскалилась. – Может, когда я умру, кто-нибудь из вас заберет мой череп в свою коллекцию в качестве отсутствующего звена.

На этот раз тишина была абсолютной. Оскорбленно молчали даже напольные часы.

– Похоже, вы вырастили маленькую бунтарку, Корнелиус. – Это был мистер Хавермайер. Он смотрел на меня со злобной улыбкой и крутил незажженную сигару пальцами в перчатке. – Мы ведь вас предупреждали.

Я услышала, как мистер Локк вдохнул – я не знала, планирует ли он защищать меня или ругать, но мне было уже все равно. Мне надоело это, надоели они все, надоело быть хорошей девочкой, знать свое место и благодарить их за каждую кроху, которую мне бросали.

Я встала, чувствуя, как в голове тошнотворно искрится шампанское.

– Спасибо вам, господа, за подарок ко дню рождения. – С этими словами я развернулась и вышла через двери из темного мореного дерева. Бад последовал за мной.

Толпа успела стать еще более взмокшей, шумной и пьяной. Я словно застряла в картине Тулуз-Лотрека: зеленоватые лица с жуткими выражениями кружили возле меня. Мне хотелось, чтобы Бад накинулся на них во всем великолепии своих острых зубов и бронзовой шерсти. Мне хотелось кричать, пока не охрипну.

Мне хотелось нарисовать в воздухе дверь, которая ведет куда-нибудь в другое место, и пройти через нее.

Серебряный поднос вновь материализовался рядом со мной. Теплый шепот коснулся моей шеи.

– На улице, у западного крыла. Через пять минут.

Поднос исчез. Я проводила взглядом Сэмюэля, который снова растворился в галдящей толпе.

Когда мы с Бадом выскользнули через дверь западного крыла, словно беглецы, покидающие адский бал безумных эльфов, Сэмюэль ждал нас в одиночестве. Он стоял, прислонившись к кирпичной кладке особняка, еще не растерявшей летнее тепло, и спрятав руки в карманы. Его аккуратный костюм официанта выглядел так, будто в нем совершили побег из-под стражи: галстук ослаблен и помят, пуговицы на рукавах расстегнуты, сюртук куда-то пропал.

– О. Я сомневался, что ты придешь. – Его улыбка наконец осветила все лицо, а не только глаза.

– Да.

На улице молчать было как-то проще. Я слушала фырканье Бада, который вынюхивал какого-то невезучего зверька под живой изгородью; потом Сэмюэль чиркнул спичкой и раскурил грубо скрученную сигарету. Огоньки-близнецы вспыхнули у него в глазах.

Он втянул воздух и выдохнул жемчужное облако.

– Послушай, я… Мы слышали, что случилось. С мистером Сколлером. Мне так…

Сейчас Сэмюэль скажет, как ему жаль, как все это трагично и внезапно и так далее, и я вдруг осознала с пугающей ясностью, что не вынесу этого. Безумная ярость, с которой я сбежала с заседания Общества, остыла и скисла, и я осталась совсем одна.

Я резко перебила его, махнув рукой в сторону Бада:

– Почему ты мне его подарил? Ты так и не объяснил. – Мой голос прозвучал слишком громко и фальшиво, как у плохой актрисы в провинциальном театре.

Сэмюэль вскинул брови, посмотрел на Бада, который жевал что-то размером с мышь, и пожал одним плечом.

– Потому что тебе было одиноко. – Он затушил сигарету о ближайший кирпич и добавил: – И еще мне не нравится, когда кто-то остается один против всех. Мистер Локк, эта старая немка, ух. Тебе нужен был кто-то, кто будет на твоей стороне… Прямо как Маленький Джон для Робина Гуда, а?

Его глаза сверкнули. Я вечно отдавала ему роль Маленького Джона, когда мы играли в Шервудский лес, но при необходимости заставляла его изображать Алана-э-Дейла или брата Тука. Сэмюэль указал на Бада, который издавал неприятные звуки, пытаясь отрыгнуть застрявшие в горле мышиные косточки.

– Этот пес – уж он-то точно на твоей стороне.

Такая непринужденная, бесхитростная доброта. Я невольно потянулась к нему, как заблудившийся в море корабль тянется к маяку.

Сэмюэль все еще смотрел на Бада.

– Ты в последнее время часто плаваешь?

Я моргнула.

– Нет.

В детстве мы с ним часами плескались в озере, но я уже много лет не заходила в воду. С возрастом я как-то незаметно лишилась этого развлечения.

Я успела поймать изогнутый краешек его полуулыбки.

– Ага, так значит, ты растеряла хватку. Ставлю четвертак, что теперь я бы тебя сделал.

В наших соревнованиях он всегда проигрывал – должно быть, потому что помогал родителям в лавке и не мог, в отличие от меня, тратить бесконечные летние дни на тренировки.

– Леди не бьются об заклад, – чопорно заявила я. – Но если бы я все же согласилась, то стала бы на четвертак богаче.

Сэмюэль рассмеялся – с детства не слышала этого мальчишеского безудержного хохота, – а я не задумываясь ответила ему улыбкой. А потом мы вдруг оказались ближе друг к другу, и мне пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть в его лицо. Я почувствовала запах табака, смешанный с по том и еще чем-то теплым и зеленым, как свежескошенная трава.

Я вдруг вспомнила «Десять тысяч дверей» – как Аделаида поцеловала своего призрака под осенними звездами, ни секунды не сомневаясь. Хотела бы я быть такой же: дикой и бесстрашной, достаточно смелой, чтобы украсть поцелуй.

«Будь хорошей девочкой».

…Да к черту это все!

Эта мысль кружила голову и опьяняла. За этот вечер я нарушила столько правил, разбила их, оставив за спиной сверкающие осколки. Что изменится, если я нарушу еще одно?

Но я представила лицо мистера Локка в то мгновение, когда я вылетела из курильной комнаты – сжатые в гневе губы, разочарование в ледяных серых глазах, – и у меня внутри похолодело. Отца больше не было, и у меня не осталось никого, кроме мистера Локка.

Я опустила взгляд и отступила на шаг, вздрогнув от ночной прохлады. Кажется, Сэмюэль вздохнул.

Мы немного помолчали, пока я заново училась дышать. Затем Сэмюэль непринужденно спросил:

– Если бы ты сейчас могла оказаться где угодно, где бы ты хотела быть?

– Где угодно. В другом мире. – Сказав это, я подумала о синей Двери и запахе моря. Я не вспоминала о них много лет, но история Аделаиды подняла это воспоминание на поверхность.

Сэмюэль не стал смеяться надо мной.

– У моей семьи есть домик на северной оконечности озера Шамплейн. Раньше мы уезжали туда каждое лето на целую неделю, но отца стало подводить здоровье, да и лавка… Мы уже много лет там не были. – Я представила Сэмюэля, которого раньше знала – маленького, жилистого и такого загорелого, что он, казалось, сам излучал впитанный его кожей свет. – Домик не слишком большой и совсем не роскошный – просто хижина из сосновых досок, над которой торчит ржавая печная труба. Но зато это очень уединенное место. Дом стоит на краю собственного островка, и, когда выглядываешь в окно, не видно ничего, кроме озерной воды, неба и сосен. Когда мне все это надоедает, – он широко повел рукой, словно пытался показать не только на особняк Локка, но и на все, что было внутри: на каждую бутылку импортного вина, на все украденные сокровища и на щебечущих жен банкиров, которые берут бокал с его подноса, но не видят самого Сэмюэля, – я представляю себе наш домик. Вдали от всех этих галстуков-бабочек и костюмов, от богачей, бедняков и пропасти между ними. Вот куда я бы отправился, если бы мог. – Он улыбнулся. – В другой мир.

Я больше не сомневалась, что он по-прежнему читает рассказы из газет и приключенческие романы, по-прежнему не сводит глаз с далекого горизонта.

Это такое невероятное чувство – случайно найти того, чьи желания так похоже на твои. Как будто протягиваешь руку к отражению в зеркале, но внезапно касаешься чужих теплых пальцев. Если тебе, читатель, повезет найти эту волшебную, пугающую симметрию, надеюсь, тебе хватит смелости вцепиться в нее обеими руками и не отпускать.

Мне не хватило. Тогда – не хватило.

– Уже поздно. Пойду в дом, – объявила я, и рез кость этих слов стерла чудесный защитный круг, который мы начертили вокруг себя, будто ботинок, смазавший меловую линию. Сэмюэль напрягся. Я не нашла в себе сил посмотреть ему в лицо – что бы я увидела, сожаление или упрек, желание или отчаяние, подобное моему? – и просто подозвала Бада свистом, отворачиваясь.

В дверях я помедлила.

– Спокойной ночи, Сэмюэль, – прошептала я и шагнула в дом.

В комнате было темно. Лунный свет бледной линией обрисовывал платье цвета слоновой кости, кучей валявшееся на полу, волосы Джейн на подушке, изогнутую спину Бада у меня под боком.

Я лежала в кровати, чувствуя, что шампанское отступает, как прилив, оставляя меня на берегу, словно какое-нибудь несчастное морское существо. С уходом шампанского Нечто – тяжелое, черное, удушливое – вновь заняло свое место, как будто весь вечер дожидалось, пока мы останемся наедине. Скользкое, оно обвилось вокруг моей шеи, набилось в ноздри, скопилось в горле. Оно шептало мне на ухо, рассказывая истории о потерях, одиночестве и маленьких сиротках.

«Жила-была девочка по имени Январри, у которой не было ни матери, ни отца».

Тяжесть особняка Локка, красного кирпича, медной кровли и всех бесценных, тайных, похищенных сокровищ давила на меня. Что останется от меня через двадцать – тридцать лет под таким прессом?

Мне хотелось выскочить из комнаты и бежать, бежать, пока я не вырвусь из этой грустной и уродливой сказки. Есть лишь один способ сбежать из собственной истории: окунуться в чужую. Я достала книгу в кожаном переплете из-под матраса и вдохнула аромат чернил и приключений.

Через нее я вошла в другой мир.

Глава вторая,
в которой мисс Ларсон обнаруживает новые двери, а затем ее след теряется

Своевременная смерть. Бесовки из Сент-Урса. Голодные годы и их завершение.

Мама Ларсон скончалась в холодном марте 1885 года, через неделю после того, как ранние нарциссы погибли из-за заморозков, и через восемь дней после того, как ее внучке исполнилось девятнадцать. Для тетушек Ларсон смерть их матери была катастрофой того же масштаба, что падение великой империи или разрушение горного хребта; трагедией, которую почти невозможно осмыслить. На какое-то время дом погрузился в беспорядочный и бессмысленный траур.

Скорбь заставляет замкнуться в себе, поэтому неудивительно, что женщины семейства Ларсонов не обращали особенного внимания на Аделаиду Ли. Ади была даже благодарна, ведь если бы тетушки и впрямь присмотрелись к ней, то не нашли бы на ее лице следов отчаяния и печали.

Стоя в шерстяном платье, все еще пахнущем кампешевой краской, у смертного одра бабушки, Ади чувствовала себя зеленым ростком, который наблюдает, как одно из старейших лесных деревьев валится на землю во всем своем великолепии. Ее охватил трепет и даже страх. Но, когда из груди Мамы Ларсон вырвался последний вздох, Ади осознала простую истину, доступную даже молодому ростку: теперь, когда старого дерева не стало, между кронами появился просвет.

Ади начала подозревать, что впервые в жизни обрела свободу.

Не то чтобы за прошедшие годы ей совсем не давали свободы. На самом деле, в сравнении с другими девушками тех времен, она жила без забот и ограничений. Ей позволяли носить холщовые штаны и мужской картуз – главным образом потому, что тетушки больше не могли смотреть на ее вечно перепачканные юбки; ее не вынуждали искать себе завидного жениха, ведь тетушки и сами были невысокого мнения о мужчинах; ее не заставляли ходить в школу или искать работу; и хотя тетушки не одобряли ее привычки бродить невесть где, они уже давно смирились с таким положением дел.

Но Ади все равно чувствовала, как на шею давит невидимый ошейник, а поводок тянет ее обратно к ферме Ларсонов. Бывало, она исчезала на два дня, или четыре, или даже шесть, садилась на поезда, идущие на север, спала в чужих табачных сараях, но в конце концов все равно возвращалась домой. Мама Ларсон вопила что-то про падших женщин, тетушки поджимали губы, а сама Ади отправлялась спать с тоской, и ей снились двери.

За эти годы поводок растянулся и истрепался, и наконец от него осталась одна тонкая ниточка любви и верности семье. После смерти Мамы Ларсон и эта ниточка лопнула.

Как бывает со всеми существами, которые долго сидели в клетке, а также с полудомашними девушками, Ади не сразу осознала, что может уехать. Она поприсутствовала на похоронах бабушки, чьим последним пристанищем стал неровный, заросший плющом участок земли в дальнем уголке фермы, и заплатила мистеру Туллсену за памятник из белого камня с гравировкой: «ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ АДА ЛАРСОН, 1813–1885, ГОРЯЧО ЛЮБИМАЯ МАТЬ», а через три недели проснулась с бешено бьющимся сердцем, которое выстукивало походный марш. Стояло яркое весеннее утро, полное возможностей. Большинству путешественников прекрасно известна такая погода – когда теплый ветер дует на запад, но земля еще холодит ступни, когда бутоны начинают распускаться и наполнять воздух тайным весенним безумием, – и они понимают: этот день отлично подходит для того, чтобы покинуть дом.

Что Ади и сделала.

В то утро каждой из тетушек достался поцелуй в щеку – по порядку, от старшей к младшей. И если в этих поцелуях было больше искренности, чем обычно, а в глазах племянницы сверкал лихорадочный огонь, они ничего не заметили. Одна только тетя Лиззи оторвала взгляд от вареного яйца и посмотрела на Ади.

– Куда ты, дитя мое?

– В город, – ровным тоном ответила та.

Тетя Лиззи задержала на ней взгляд на несколько долгих секунд, как будто прочитала намерения племянницы в линии ссутуленных плеч, в изгибе улыбки.

– Что ж, – вздохнула она наконец, – мы будем здесь, когда ты вернешься.

Тогда Ади услышала ее лишь краем уха, вылетая в дверь кухни, как выпущенная на свободу пташка. Но потом она не раз возвращалась к этим словам, перекатывая их в памяти, как ручей перекатывает камешки, пока они не станут гладкими.

Для начала Ади отправилась в покосившийся сарай и откопала молоток, набила карман гвоздями с квадратными шляпками, взяла кисть из конского волоса и ржавую жестяную банку с краской под названием «Берлинская лазурь».

Все это она отнесла на старый сенокос. Время почти не оставило следа на этом поле. Какое-то время там выращивал и косил траву кто-то из зажиточных соседей, но вскоре его вновь забросили. Несколько раз приезжали землемеры, когда судоходная компания искала место для постройки своей конторы поближе к реке, но землю, лежавшую в низине, сочли неподходящей. Теперь здесь остались только колючая проволока и жестяная табличка, запрещавшая пересекать границу частной собственности. Ади пригнулась и прошла под проволокой, не останавливаясь ни на секунду.

Обломки старого дома так и не убрали. Они продолжали гнить, зарастая жимолостью и лаконосом. Ади опустилась на колени перед горой дерева. Все ее мысли ушли в глубину сознания, будто подземные реки. Она порылась в куче, выбирая еще не съеденные гнилью доски, скобы и петли. Жизнь на ферме без дядей и братьев худо-бедно научила ее плотницкому делу, поэтому примерно за час ей удалось собрать раму и кое-как сколотить дверь. Она вбила раму в землю, повесила на нее самодельную дверь, и та заскрипела на речном ветру.

Только покрасив дверь в глубокий бархатный цвет моря в завершение работы, Ади наконец осознала, что делает. Она уезжала – возможно, на долгие годы – и таким образом хотела оставить что-то после себя. Нечто вроде монумента или мемориала, как надгробие на могиле Мамы Ларсон. Памятник ее воспоминанию о мальчике-призраке и старом доме. И еще в глубине души она надеялась – самую чуточку, – что однажды эта дверь вновь откроется и приведет в другое место. Насколько я могу судить по своему опыту, это была пустая надежда. Двери, которые кто-то закрыл, больше не открываются.

Ади побросала инструменты и прошла несколько миль до города. Она спрятала волосы под картуз, такой бесформенный и заношенный, что он лежал у нее на голове, как спящий зверек, и отправилась в порт ждать подходящий пароход. Казалось, Ади не строила никаких планов, а просто плыла по течению, подхваченная великой и безумной силой и влекомая к неведомым морям. Она не стала сопротивляться и позволила водам сомкнуться у нее над головой.

Потребовалось целых два дня ожидания и уговоров – и вот Ади наконец нашла судно, чей отчаянный капитан согласился взять ее матросом. Проблемой для других капитанов стал отнюдь не ее пол – забрызганные краской штаны и мешковатая хлопковая рубашка отлично маскировали фигуру, а веснушчатое квадратное лицо казалось скорее мужественным, чем по-женски красивым.

(По крайней мере, такой ее бы можно было увидеть на дагеротипе, если бы ей случилось позировать фотографу. Но фотографии, как и зеркала, имеют обыкновение лгать. На самом деле Аделаида была самым красивым существом из тех, что я видел в этом мире и во всех других, если понимать красоту как некий огонь в сердце, яростный, живой, воспламеняющий все, к чему он прикасается.)

И все же, встретившись с ней взглядом, мудрые капитаны медлили. Что-то в ее глазах выдавало одиночество и бесстрашие, как у человека, потерявшего надежду на будущее. По чистой случайности «Королевой Юга» командовал неопытный капитан, который имел несчастье нанять трех пьяниц и вора и теперь так спешил найти им замену, что взял Ади в команду, не спросив ничего, кроме имени и места, куда она направлялась. В бортовом журнале записано: «Ларсон. Другое место».

Ноги Ади ступили на чисто вымытую палубу парохода, возившего грузы по Миссисипи. Именно на этом месте нам придется сделать паузу. До этих пор жизнь мисс Ларсон можно назвать необычной, но едва ли таинственной или непостижимой, поэтому я мог играть роль историка, собирая сведения из интервью и материальных свидетельств, чтобы составить вполне сносный рассказ о взрослении девочки. Но с этого момента история Ади становится намного более масштабной, странной и безумной. Эта девушка шагнула за грань сказок и фольклора, незаметно проскользнула сквозь трещины истории, как дым, который просачивается сквозь кроны деревьев. Ни один ученый, каким бы умным и старательным он ни был, не может перенести дым на страницу и запечатлеть нечто из области мифов.

Сама Ади отказалась пускаться в подробности, раскрыв лишь немногие даты и события, поэтому, начиная с этого момента, следующие несколько лет ее жизни будут представлены в виде отрывочных сведений.

Таким образом, нам ничего неизвестно о месяцах, которые она провела на борту «Королевы Юга». Мы не знаем, была ли работа ей по душе, привязалась ли к ней команда или побаивалась ее и насколько ее впечатлили грязные городишки, видневшиеся на берегах реки. Мы не знаем, доводилось ли ей стоять на палубе, подставив лицо южному ветру, и радоваться избавлению от тесного мирка своего детства. Однако позднее ее видели на борту совсем другого корабля совсем в другом месте, смотрящей на горизонт такими глазами, будто сама ее душа раскрылась и тянулась к нему навстречу.

Нам неизвестно также, где она впервые услышала легенду о бесовке, но вполне вероятно, что это произошло во времена ее работы на речных судах. В моей исследовательской практике почти всегда оказывалось, что истории путешествуют по рекам вслед за кораблями, как серебристые русалки, плывущие за кормой. В то время в их числе, видимо, оказалась и легенда о бесовке. Может, эта история напомнила Ади о доме с привидениями на заросшем сенокосе и пробудила запылившиеся обещания, данные самой себе в пятнадцать лет. А может, ее просто впечатлила страшилка.

Мы можем с уверенностью утверждать лишь одно: теплой весной 1886 года Аделаида Ларсон вошла в особняк Сент-Урс в Новом Орлеане, районе Алжир, и вышла оттуда лишь через шестнадцать дней.

Здесь нам придется положиться на свидетельства двух местных жителей, которые говорили с Ади перед тем, как она вошла в особняк. Хотя прошло много лет, прежде чем мне удалось отыскать этих жителей и записать их воспоминания, мистер и миссис Винсент Леблан настаивали, что пересказывают события совершенно точно, поскольку сами обстоятельства были крайне необычными. Они прогуливались по Гомер-стрит в десять часов вечера, возвращаясь с танцев в хорошем настроении (миссис Леблан настаивала на том, что они шли с вечерней мессы; мистер Леблан не сильно возражал). К ним подошла молодая женщина.

– Она… Должна заметить, это была весьма странная девушка. Довольно неопрятная, одетая, как грузчик, в холщовые штаны.

Хорошее воспитание не позволило миссис Леблан дополнить описание другими подробностями, но мы можем предположить, что девушка также была очень молодой, белой, как мука, и бродила ночью одна по незнакомому городу.

Мистер Леблан примирительно пожал плечами.

– Ну, кто знает, Мэри. Она как будто заблудилась. – Тут он пояснил: – Не как ребенок, который потерял родителей. Она совсем не волновалась при этом. Я бы сказал, что она специально заблудилась.

Девушка задала им несколько вопросов: здесь ли проходит Эльмира-авеню? Далеко ли до усадьбы «Фортуна»? Высокий ли там забор и есть ли рядом собаки средних или крупных размеров? И наконец:

– Вы слышали историю о Джоне и бесовке?

Пожалуй, любой понял бы человека, который, будучи в своем уме, обошел бы эту женщину по широкой дуге, встревоженно оборачиваясь, дабы убедиться, что та его не преследует. Но Мэри Леблан отличалась отчаянной участливостью, заставляющей людей давать деньги незнакомцам и приглашать нищих к себе на ужин.

– Эльмира проходит западнее, через квартал отсюда, мисс, – ответила она странной девушке.

– Ха. Ну, скажу я вам, в этом городе явно не хватает указателей.

– Да, мисс.

Судя по этому пересказу, Мэри и Винсент Леблан через слово вставляли «мисс» и «прошу прощения». Вероятно, даже ужасно странная белая женщина все же оставалась белой. Или, может, они опасались, что это сказочное испытание, в котором нищенка в итоге превращается в ведьму и наказывает тебя за дурные манеры.

– И там действительно стоит этот дом? «Фортуна», или как его там?

Лебланы переглянулись.

– Нет, мисс, я никогда о нем не слышала.

– Черт, – сказала белокожая девушка и сплюнула на брусчатку с плохо осознаваемым драматизмом, присущим многим девятнадцатилетним.

Потом Мэри Леблан спросила:

– Может, вы про… На Эльмира-авеню стоит Сент-Урс. – Винсент вставил, что в этот момент сжал ее руку, стараясь таким образом подать предупреждающий сигнал. – Это усадебный дом. Сколько себя помню, он стоял пустым.

– Возможно. – Девушка смотрела на нее по-кошачьи острым взглядом.

Мэри невольно перешла на полушепот.

– Просто, ну, вы упомянули эту историю, а я часто слышала… Это просто сказки, вы не подумайте, образованный человек в них верить не станет… Но я слышала, что в Сент-Урсе жил Джон Престер. И именно там он повстречал бесовку[6]6
  После разговора с Лебланами я провел какое-то время в этом регионе, исследуя упомянутый феномен. Похоже, это вариант стандартного мифа о ведьмах – старухах, которые питаются молодыми людьми, высасывают их кровь или дыхание, иногда даже крадут их кожу и устраивают «скачки» по ночам. Чаще я встречал такие истории на островах у побережья Джорджии, где словосочетание «ведьмин кошмар» очень распространено и является ругательством.
  Аделаида Ларсон не знала об универсальности этой истории. Она шла к цели не путем научной дедукции и тщательного исследования, а руководствуясь менее точным внутренним компасом бродяги.


[Закрыть], мисс.

Улыбка Чеширского Кота, жадная и зубастая, расползлась на лице девушки.

– Неужели? Меня зовут Ади Ларсон. Можно я отниму у вас еще несколько минут, мисс?

Она попросила рассказать всю историю целиком в том виде, в котором они ее знали: про молодого красавца Джона, который каждое утро просыпался седым и усталым, помня путаные сны о звездном небе и диких скачках. Ади спросила, бывает ли кто-нибудь в Сент-Урсе (да, иногда мальчишки залезают туда на спор). Поинтересовалась, возвращаются ли они после этого (разумеется! Ну, разве что… Ходят слухи. О мальчишках, которые оставались там на ночь и возвращались лишь через год и один день. О мальчишках, которые прятались в кладовых и начинали грезить о дальних странах).

– И последний вопрос, друзья мои: как эта самая бесовка вообще попала в дом? Как она нашла беднягу Джона?

Лебланы переглянулись. Даже добросердечие Мэри пошатнулось перед странностью этой молодой женщины. И дело было не только в необычности ситуации: девушка в рабочей одежде бродит по улицам ночью; просто ее лицо будто светилось собственным светом, как газовая лампа, и сама она казалась одновременно охотницей и дичью, убегающей от чего-то и стремящейся к чему-то.