Текст книги "Обнуление. Сборник"

 
– Мама, смотри, какая снежинка! —
Восторженно мальчик кричал.
– Мама, она всех-всех красивее! —
И вверх голубые глаза поднял.
 
 
– Мамочка! Я её поймал!
Она лежит у меня на перчатке! —
Он так ярко глазами сверкал!
И… Губами потрогал украдкой…
 
 
Пусто в перчатке, вода на губах.
И застыли в наивных озёрах слёзы.
И вдруг… Восторженный «ах»,
И снова голос с той милой дрожью!
 
 
– Мама, смотри, какая снежинка! —
Восторженно мальчик кричал.
– Мама, она всех-всех красивее! —
И новую льдинку уже в ладошке держал…
 

 
Вот и раскинулась райская птица,
Крылья – золото и бирюза.
Пылает пара агатов в зеницах —
Птицы той райской глаза!
 
 
Шов за швом.
Стежок за стежком.
И исколоты пальцы иглою в кровь.
Вновь размотан клубок за клубком,
И над пяльцами – пятую ночь!
 
 
Бирюзовый, жёлтый иль красный,
Задумчиво выбирала цвета…
И порой голова клонилась к пяльцам,
И веки украдкой скрывали глаза…
 
 
Минуло много ночей.
Последний стежок…
И расправила птица крылья!
Вот и всё… Подарок готов…
Можно опуститься, наконец, на перину…
 
 
…Неловко краснея,
Свой подарок вручила ему…
Столько ночей при лампе сидела,
Чтоб картину подарить ему ту.
 
 
Взглянул. Равнодушно
Поставил в угол.
«Банально, – сказал, —
Конечно, я так даже не нарисую,
Но всё же, не идеал.
 
 
Вот тут пляшет шов,
А тут цвет не таков,
И вообще, зачем здесь агаты
Вшиты вместо зрачков?»
 
 
Поставил в угол и отвернулся.
И в глазах не заметил слёз…
И только райская птица видела,
Как исколоты пальцы иглою в кровь…
 

 
Разжалован король в валеты,
И больше нет восторженных дамы глаз.
Вместо короны – беретка,
И нет ореола сейчас.
 
 
Высокий и гордый, блестя короной,
Срывал с уст дамы и «ох» и «ах».
Она, прячась в колоде,
Мечтала о свидании впотьмах.
 
 
Но… Колода большая,
И дамы – три, не считая её…
Другие ж короли её интересовали мало,
Хоть карту так или эдак перед ней поверни.
 
 
Настала ночь. И при свете тусклом
Бросили карты на стол, чтоб скука прошла.
Вся вышла в игру колода,
И… Карта короля на даму легла.
 
 
…Разжалован король в валеты.
И больше нет восторженных дамы глаз.
Ночью при тусклом свете
Будто вспышка во тьме зажглась!
 
 
Не так и блестит корона…
И не царский взгляд королевских глаз.
И тогда дама, ногтем сбросив корону,
Разжаловала короля в тот же час!
 

 
Пушистый щенок радостно тявкал у двери,
Смешно так вилял хвостом.
А вчера он лапой бил ветку ели,
Игрушки дружно летели на пол.
 
 
Такой милый, смешной и нелепый.
По полу, как колобок!
Хозяйка вчера повязала ленту,
Чтоб празднично выглядеть мог.
 
 
А он лапой дёргал полоску атласную
И праздничный ужин готовить мешал,
А недавно сидел со сворой пушистых братьев,
Мечтал, чтоб домой его кто-то взял.
 
 
А ОН так часто говорил о щенке,
Мечтал зимой принести его в дом.
Говорил про смешные ушки,
И как забавно виляет хвостом.
 
 
И вот уже приготовлен подарок.
Он, по кухне прыгая, хозяина ждёт!
…Бант давно уже набок,
А он всё не идёт…
 
 
Стрелка перешагнула полночь.
Петарды с визгом на улице вверх!
Смех, радость, восторженный возглас.
А в её квартире воздух хоть ножиком режь.
 
 
Не пришёл. Не поздравил. Молча уехал.
День, неделя, одна тишина.
Здесь никто не лает у двери,
Про подарок забыла она.
 
 
Бант сорван и брошен в угол.
Собака ж забилась давно под кровать.
Пушистая шёрстка свалялась комом,
В пыли и холоде приходится спать.
 
 
Никто не возьмёт под одеяло,
Не будет быстрее домой бежать.
Хозяйке собака совсем ненавистна стала,
Каждый день её видеть и о НЁМ вспоминать.
 
 
…Забыт был пушистый подарок,
Что некогда лапой по ветке стучал.
Подальше, подальше в угол,
Чтоб о беде не напоминал.
 

 
Душу вывернула наизнанку,
И вручила с улыбкой тебе.
Такую как есть, всю правду,
Зашита, заштопана – ну и ладно!
Она на ладони. Тебе.
 
 
Покрутил в руках, рассмотрел получше.
Понюхал, чуть надкусил.
Пару ниток задел впопыхах,
Прочный шов распустил…
 
 
Всю разглядел. Под микроскопом.
И недовольно обратно принёс.
– Зачем мне она?
Некрасиво серым заштопана
Изнанка… Мне нравится больше лицо!
 
 
И плевать он хотел в эту душу…
Хоть на изнанку, хоть в лоскуты порви!
Ему было всего лишь нужно
Лицо… Напускной и лживой пусть красоты.
 

 
Больница. Палата. Операционный стол…
Синие губы и бледная кожа…
Доктора ведут разговор:
«Спасти пациента почти невозможно».
 
 
Надели перчатки, по скальпелю в руки.
И белые маски закрыли лицо…
В воздухе – напряжения звуки,
Операция идёт тяжело…
 
 
И врач один неумелый
Скальпель вдруг занёс не туда…
Пациентка стала мертвенно-бледной,
Вздохнула… И умерла…
 
 
И вроде, обычное дело:
Смерть пациента, ошибка врача.
Но ведь… Это мы с тобой операцию делали,
Ведь это НАША ЛЮБОВЬ умерла…
 

 
Меня манило прекрасное море…
Оно ярко сияло вдали…
Оно тайну несло в своих водах,
Я мечтал о нём с утра до зари…
 
 
Настал новый день, и я двинулся в путь.
И плевать мне на все тревоги!
Я моря рукой коснусь!
Для этого пройду я любые дороги!
 
 
Я шёл, спотыкался, вставал и брёл…
Мечте навстречу! Навстречу морю!
Сквозь ветер. Сквозь град.
Напролом!
Пусть страшно! Пусть идти очень долго!
 
 
Смеялись в лицо мне встречные
И всё твердили: «Чудак!
Это и есть твоя цель конечная?
Открой же глаза, дурак!»
 
 
А я лишь махал руками,
Я мечту свою не предам!
Они на море моё клеветали,
Но не верил я злым языкам.
 
 
Прошли недели…
На месяцы счёт пошёл…
Я свято в мечту свою верил!
Нет сил идти – пол ползком!
 
 
И вот оно… Ближе…
Но тьма закрыла солнцу глаза…
Но я уже завтра увижу,
Какая в том море вода!
 
 
Я бежал под лучами рассвета…
Двадцать ещё… Десять шагов…
«О, Боже! Что это?!» —
Вырвался боли крик, вместо радостных слов.
 
 
Предо мною лежало болото…
Зловонно хлюпали пузыри…
И, словно надо мной хохоча,
Открывали жабы мерзкие рты.
 

 
– Безобразие! Произвол!
И как вам только не стыдно!
– Могу я чем-то помочь?
– Вот те раз! Как будто не видно!!!
 
 
Кричала старушка на весь магазин,
Вгоняя продавца молодого в краску.
Я стояла как раз позади,
Пряча усмешки гримаску.
 
 
– Как так? Ведь молоко прокисло!
Срок годности вышел вчера!
А вы! Положили с хорошим товаром близко!
Я чуть было его не взяла!
 
 
Усмешка моя пропала…
И мысль мелькнула в главе.
Только ли молоку дней отпущено мало,
Иль срок годности у всего на Земле?
 
 
Молоко, хлеб и горошек в банке…
Срок годности есть у всех.
А любовь?.. Молвят гадалки,
Что живёт она целый век!
 
 
Я не согласна. Научена опытом.
Срок годности есть у всего!
Пусть разразитесь вы хохотом:
Продукт – любовь,
Годность – год и ни дня одного!
 
 
Минул год, и можно выбрасывать.
Продукт протух иль зачерствел.
Как старым халатом им подпоясаться,
Что раньше шёлком блестел.
 
 
Пропала загадка. Не интересно.
И глаза знакомы уж целый век.
Не о чем говорить, хоть ты тресни!
Милые раньше слова – чистый бред!
 
 
Срок годности есть у всего.
С печальной мыслью шла…
И вдруг… А может
Эта любовь изначально с тухлинкой была?
 

 
Прости.
Минус три.
Твоих фото.
Из «любимых мужчин» в альбоме.
В разном ракурсе: с когда-то любимой спиною,
И подвешенный вниз головою.
Минус все твои фото в альбоме.
 
 
Минус три
Чувства:
Нежность, нужность, любовь.
Никаких лужиц из слез.
Никаких вновь.
Минус вторая, твоя, дырявая бровь.
 
 
Прости.
Минус три.
Точнее, три с минусом. В груди.
В моём дневнике души:
Оценка за четверть твоя – минус три.
Пересдать нельзя.
Прости.
 
 
Минус три
Года.
Минус три зимних с тобой небосвода,
Минус три февраля,
Три непогоды.
Мы вместе были с тобой три года…
Прости.
Но теперь минус три.
 

 
Не болит. Не щемит. Забыто.
Заштопано и убрано в шкаф.
Воспоминания стали размыты,
И привычно «меня» вместо «нас».
 
 
Не надо врачей, не надо платков —
Слёз нет, и нет боли.
Мы похожи на игроков,
Что после матча уходят с поля.
 
 
Нет писем и нет звонков.
И совсем не нужна сигарета.
Нет грусти на дне зрачков,
В них лишь предвкушение лета.
 
 
Забыто. Потеряно. Выжжено.
Нет страха и грусти нет.
Мы просто убрали лыжи,
Окончив последний забег.
 

«Я медленно прощаюсь с разумом…»

 
Я медленно прощаюсь с разумом.
И всё чаще прощаюсь со сном.
Всему виной два карих глаза,
Где в бездне взрывается гром.
 

Новеллы

Эта история совсем не о любви

– Вы готовы? – спросил он и нажал кнопку «Rec» на диктофоне.

– Что, прямо вот так? Здесь?

– Да. Запись идёт. И, пожалуйста, рассказывайте подробнее. Это очень важно.

Я выдохнула и начала говорить. Голосовые связки не слушались: слишком долго я ими не пользовалась.

– Хорошо. Начну с одного запоминающегося дня.

…Я смотрела, как его любимая гитара разлеталась неровными щепками по брусчатке. Только утром ушли рабочие, которые выкладывали её. Один из них нечаянно задел ногой ведро с белой краской. Тягучая жижа кляксами растеклась по свежим кирпичикам. Прямо в самый её центр упала злосчастная деревяшка. Гриф остался почти цел, зато корпус напоминал разбитое зеркало. По-моему, ещё струны лопнули в некоторых местах. Я думала, он меня за это убьёт. Минимум – выломает за спину руки.

– Нет, не так, – прервал он мой рассказ. – Рассказывайте не мне, а ему.

Я закрыла глаза и медленно вдохнула.

– Красиво она тогда раскинулась своими лакированными косточками под нашими окнами, правда? – я посмотрела на Л (Эл). – Картину прекрасно завершали хаотичные брызги белой краски. Прекрасная композиция. Современные шизанутые художники заценили бы.

Я тогда закрыла громкое деревянное окно, с силой вдавливая его на улицу, и начала считать. Два, один, ноль. Звук. Свет. Если бы там была камера, она сначала сняла бы мои руки крупным планом, потом твои застывшие в изломе губы и затем медленный прыжок.

– Чёртова истеричка! Ты что вытворяешь?! – шипел ты мне прямо в ухо, больно держа за руку.

– Спокойнее, ты сейчас не на сцене, Л. Прибереги силы для своего театра, – говорила я, держась дрожащей рукой за подоконник.

– Ты…. Ты, – ты пытался держать себя в руках, сжимал зубы, ритмично тряс воздух ладонями.

Скулы побелели. Ты отодвинул меня и выглянул в окно. Конец кадра. Припудрить актёра, поправить грим, включить музыку подраматичнее. И вот ты уже собираешь в неизвестно откуда взявшуюся коробку обломки своей звонкой подружки. Пару раз поднимаешь голову на меня, откидываешь четырьмя пальцами левой руки длинную чёлку, качаешь головой.

Солёная дрянь текла по лицу. Щипала. Я копила на эту гитару больше полугода, впрягаясь в переработки и левые проекты. Сколько кухонных посиделок мы провели втроём. Точнее, нет, компанией: я, ты, гитара, блокнот и кальян. Я писала стихи, сидя за столом, ты что-то напевал или просто настраивал струны, и периодически мы затягивались сладким дымом. Помнишь? Тогда казалось, что нежность вынесет стены своим потоком. Я захлёбывалась ей. Жёлтый свет кухни был идеален для этих вечеров – ни один помощник оператора такой не выставил бы. Когда ты пел, твои губы напоминали треугольник. Красивый, ровный, с длинными уголками. В центре белели два ряда зубов. Стоп. Снято. В архив.

Новая сцена. Твои губы кривятся. Ты от злости кусаешь нижнюю. Мы вместе собираем обломки в коробку. Молча.

Это была не постановочная сцена.

Помнишь, как ты читал Бродского? Такой естественный, непосредственный и немного важный. Смотрел куда-то в сторону. Манерничал. Ты умел сидеть на спинке кресла так непринуждённо. Панорама: бокал джина в руке, гитара на диване, тихо переговаривающиеся твои одногруппники по кругу, я в углу комнаты. Все эти творческие квартирники, чтения и репетиции. Ты на них, как тюльпан в воде – сначала распускался, оглашая своим голосом все помещения, а потом медленно закрывался – тебе становилось скучно.

– Л, хватит Бродского! Давай свои! – кричал Иван, выпятив вперёд подбородок.

– Да, Л, почитай что-нибудь из своего! – присоединялась какая-то девица с крашеными концами.

– Все говорили: «Она плохая,

её постоянно любовью тошнит,

и она кровью прокуренной харкает»…

Да, она совсем не хорошая, но не злая.

Добрая. Мне кажется, она самой собою брошена,

волосы сидит взъерошивает,

опустив голову меж колен, скручивает

мысли дымными кольцами, ежедневно в полночь.

лестничная площадка с ней, как произведение законченное.

из чёрно-белого фильма сцена, точь-в-точь,

почему она так часто в мысли мои входит,

причём как к себе домой, нарушает покой,

бьётся о коробку мою головой, что-то вдребезги,

что-то на части, все к счастью.

как же ее взгляд прекрасен, – начинал ты, не взяв паузу. Зато её брали остальные.

Твой голос звенел металлическими прутьями под потолком. Ты был эксцентричен, погружён в себя и, наверное, снова недоволен собой. Ты читал одно за другим, от пошлого к трогательному и наоборот. Артистическая среда вокруг тебя завораживала и затягивала внутрь. Ты был неотделим от неё. Или она от тебя.

Я ненавидела всех этих твоих бесконечных партнёрш, которые репетировали с тобой самостоятельные отрывки. Я презирала твоих учителей, потому что они не давали тебе главных ролей и шансов. Я верила в тебя, потому что меня ты вдохновлял. Значит, мог вдохновить и весь мир.

В тот вечер я жутко хотела спать, как ты только держался тогда? Камера, мотор, перемотка назад. Сутками ранее, вторыми без сна, мы с тобой в одной комнате. Ты бил кулаками стены, рвал на себе волосы. Оглядывался на меня, спрашивая: «Ну как?» Нет, не то. Я заставляла тебя ещё и ещё раз проигрывать этот отрывок. Сидела на полу с кипой распечатанных листов, которые были обезображены чернильными правками и пометками. Подсказывала тебе слова, направляла интонацию. Я не преподаватель, я мало что понимаю в театре. Но слишком болела твоими ролями, репетициями и успехами. «Давай Л, у тебя почти получается», – подбадривала я. Сколько раз за всё время я сидела с тобой в той комнате, разучивая сценарии! Сколько раз мы разыгрывали что-то на улице, по пути в аптеку или в кино! Я до онемения учила с тобой все эти отрывки. И мне это нравилось. В перерыве между этим я правила твои стихи: ты прекрасно писал, но с пунктуацией у тебя беда. Ты часто дразнил меня Училкой и тыкал в нос филфаком. Но всё равно прислушивался к замечаниям. У нас была странная парочка: ты, весь такой дерзкий и живой, и я, творческая, но ответственная. Ты считал себя внимательным (даже подписывался этим ником), я – надменным. Но это было даже забавно.

Вспоминая, как ты читал стихи, не могу не вспомнить о своих. Ведь из-за них всё и произошло.

Помнишь, как мы познакомились? Перемотка на начало. Я в диком творческом кризисе – поэт без стихов, писатель без рассказов. Когда я смирилась со своим вынужденным молчанием и оставила надежды о сборнике под толстым слоем тишины, появился ты. Спецэффекты в студию! Молнию, гром, ток – всё что угодно. Нужно короткое замыкание, звук «ба-бах!» или что-то в таком роде. У меня тогда руки свело от напряжения! А ведь ты всего лишь повернулся ко мне, откинул капюшон и сказал: «Хочешь шоколад? Возьми, он очень вкусный», протягивая стеклянную вазочку с коричневыми кружочками. Мне будто пинка дали, я проснулась. Мир стал звонким, громким, осязаемым, выпуклым. Крупным планом твои длинные красивые пальцы, хитрый прищур глаз, чёлку на лоб, белые завязки капюшона, треугольник губ… Через 10 минут после этого разговора я писала стихотворение прямо в заметках телефона. Все вокруг шумели, громко говорили, начинался концерт, на который я и пришла, кто-то смотрел мне через плечо, но мне было плевать. Я рифмовала тебя с окружающей действительностью и со своими чувствами. Семь месяцев тишины закончились. Благодаря тебе я вспомнила, как писать стихи. Этого мне было достаточно.

Как всё закрутилось? Да не имеет значения. Это не рассказ о всепоглощающей любви. Разумеется, я и подумать не могла, что ты будешь со мной. Слишком красив, слишком капризен, слишком талантлив. А у меня всегда было неважно с самооценкой. Несколько разговоров о пьесах Оскара Уальда, пара обсуждений рассказов О’Генри, три бутылки красного Lambrusco, один забытый тобой шарф, с которым я спала всю ночь, и, конечно, пара месяцев душевных терзаний «любит – не любит». В перерыве между всем этим я лихорадочно строчила стихи. Я не могла думать ни о чем другом. Ты был нужен мне. Ты вдохновлял меня. Без тебя в моем творчестве оставалась только тишина.

Но я не сразу поняла, зачем была нужна тебе. В неземную любовь или какой-то материальный расчёт я не верила: любить кого-то, кроме себя, на 100% ты вряд ли умел. А денег у меня просто не было. Но я осознала всё гораздо позже.

Конечно, я уже тогда знала, что ты актёр. Мне нравилось твоё увлечение театром. И ещё я сходила с ума от твоей игры на гитаре. И заучивала наизусть твои стихи. Ты всегда был центром любой компании. Высокий, громкий, харизматичный. И я только не понимала, почему близкие немного сторонились тебя. Они тебя обожали, но косились с опаской.

Однажды я сидела с твоим другом, мы смотрели старые фото. Он открыл файл и сказал мне:

– Смотри, какое у Л забавное выражение лица!

– Это Л??? Да не может быть!

– Может, чего ты удивляешься? – хмыкнул он. – От Л никогда не знаешь, чего ожидать. Он меняет себя, будто переодевается в новые костюмы. Мы редко видимся. И я никогда не знаю, каким его встречу. Л – актёр.

Я рассматривала совершенно чужого парня на фото: выражение лица, причёска, фигура – абсолютно другой человек. А ведь прошло чуть больше года всего.

Театр одного актёра, Л, слышишь? Я не понимала, когда ты играл, а когда был серьёзен. Наши отношения превратились в сборник шекспировских пьес. Сегодня ты вульгарный и неприятный, завтра будешь безоблачно очарователен, а послезавтра – обычный, как обои. Вчера ты раздавал мне моральные пинки, через неделю будешь боготворить меня, а ещё через месяц оттачивать реплики для спектакля.

Помнишь, как однажды ты написал мне, что идёшь в душ, а сам взял такси и приехал? Прислал sms «Посмотри в окно». До сих пор не знаю, что это было – порыв души или примерка очередной роли.

А помнишь, как первый раз играл мне на гитаре? Соседи потом долго вспоминали голосистого мальчика и стук пальцев о корпус. Ты не умел ничего делать наполовину. Даже тогда ты играл, как на концерте, как в последний раз. Громко, отстранённо, не в этой комнате. Ты с остервенением рвал струны. Из этого яростного дёрганья появлялась ошеломительная музыка. Ты не замечал трёхмерного пространства, ты жил внутри этой шестиструнной ведьмы, порабощающей человечество своими звуками. Ты выкрикивал слова песни хриплым голосом, сжимая зубы, а длинная чёлка летала в такт голове. Чёткие скулы двигались продолжением песни. Глаза безумца проживали жизнь текста.

В тебе было что-то демоническое, каждая черта твоего лица вызывающе кричала о своей жестокой уникальности, твоими руками было впору давать пощечины, а не нежить струны, а твоя дикция была настолько чёткой и звенящей, что ей было впору разбивать зеркала. Поэт, бунтарь, романтик, пропащий, дерзкий, трогательный.

…Со временем стихи мне стало писать сложнее. Розовые сопли и переживания романтической любви иссякли. А мне нужен был этот чёртов сборник! Ещё и ты постоянно бросал мне вызов своими строчками. Тогда я нашла новый способ вдохновляться.

Помнишь, как мы ругались, будто в лучших бразильских сериалах, я собирала вещи и убегала ночью, ты меня догонял. Выламывал руки, обзывал дурой, прижимал к стенке, просил подождать до утра. Я плакала, обвиняла тебя в смертных грешках, бессильно опускала руки. Мы могли всерьёз разругаться из-за неверного толкования Ницше, из-за разных взглядов на Станиславского и Мейерхольда. Наверное, в тот момент и у тебя что-то щёлкнуло в голове. Кусочки пазла сложились. Всё закручивалось само собой. Ты давал мне огромное количество поводов. Потом мы мирились, целовали друг другу глаза и ноги, дрожали и вцеплялись друг в друга. А потом я вставала и шла на кухню писать стихи, нервно отстукивая чашкой о стол. В стихах появились страсть, непонимание, отчаяние и любовь.

О, как мы изводили друг друга… Кто-то называет это любовью, я, пожалуй, обзову это болезнью. И бзиками двух творческих людей. Мы были друг для друга всем, но в то же время совершенно не ценили этого. Ставили какие-то психологические эксперименты, прощупывая ту самую границу, дальше которой заходить нельзя.

Вы думаете, я была истеричкой? – обратилась я к врачу, сидящему в углу комнаты. – Нет. Поверьте, я устраивала сцены не на пустом месте. Ради эмоций, но не просто так. Я не знала Л, я не понимала его. Ни в один момент времени я не могла точно сказать, что он настоящий. Нет. Часто он приходил домой, с порога начинал орать на меня. Глаза были подёрнуты пеленой злости, губы бессильно дрожали, а кулаки сжимались. Я не понимала, что случилось, начинала плакать. А он изводил меня весь вечер. И когда я сдавалась и тихо сползала по стенке, он успокаивался и молча ложился спать. На следующий день я узнавала, что ему дали роль подлеца, и он так старательно репетировал, что не хотел отвлекаться на реальную жизнь. И тащил этот образ домой. Тренировался до самого сна. Иногда, напротив, бывал ласков, как маленький котёнок. Заглядывал мне в глаза, постоянно обнимал, выслушивал меня и ночами напролёт разбирал на кухне моё творчество. Он сажал меня на коленки, гладил по голове, называл маленькой и был действительно Внимательным. Но я не знала, что это – роль или настоящий Л.

Его настроение менялось тысячу раз на дню. Он мог быть ехидным и плеваться кислотой, а потом вдруг становился грустным и даже жалким. Затем мог сидеть несколько часов и смотреть в стенку, а после этого кричал: «Собирайся! Мы едем танцевать! Сегодня в Академе танцуют такую сальсу, с ума сойти!» Радостно швырял из шкафа мои платья и выбирал мне туфли. После я узнала, что он репетировал быстрое вхождение в роль. Ему требовалось моментально перестраиваться, чтобы всегда быть готовым.

Л не переносил фальши в театре. Он мог лгать в жизни, но не на сцене! Помост для него был свят. Л добивался всеми силами настоящей игры, реальных эмоций. Он сам верил в то, что делал. Выкладывался до самой глубины души, проживая чужие жизни одну за другой.

За что я любила его? За те моменты заботы и ласки. Он умел делать это, как никто другой. И, что уж скрывать – за его непостоянство. Оно давало мне почву для творчества. Я плакала, ковыряла пальцы до крови, кусала губы, тонной ела антидепрессанты. Но я, чёрт возьми, не молчала. Я писала.

Впрочем, я отвлеклась на вас. Новая сцена, припудрить заплаканные глазки, попить воды и позвать девочку-хлопушку, – я замолчала, отвернулась от серьёзного дядьки и снова обратилась к безразличному Л.

– Милый, помнишь, как однажды ты пришёл домой с какой-то девицей. Объявил, что это твоя новая подруга, и что она будет спать с нами. Сначала я посмеялась, потом подождала пару часов, надеясь, что тебе скоро надоест эта сцена. Потом стала кричать, швырнула в тебя стакан с водой. Требовала прекратить эти дурацкие репетиции дома. Ты тогда невозмутимо попросил меня не разводить воду и сказал, что это не репетиция, а жизнь. Показывал гостье квартиру, разбирал для нее диван, готовил чай. Я ушла прямо в домашней майке и шортах, хотя на улице был март. До пяти утра сидела в местном кафе, думая, что дальше. Пока меня не нашла та самая девица. «В общем, я ухожу. Спасибо, что подыграла», – улыбнулась она, сев рядом. – «Л говорил мне, что у него очень понимающая девушка. И что ты нам поможешь. Этот отрывок ну никак не давался мне. Теперь всё лучше. Вжилась в роль».

Я молчала. Даже не смогла спросить, где ты. И почему не ты нашёл меня. Ты хорошо знаешь, что тогда я не пришла домой. Вернулась только через пять дней. Ты говорил, как скучал, как я нужна тебе. Требовал простить (именно требовал, ведь ты не умеешь извиняться). Читал свои стихи, посвящённые мне. Играл на этой долбанной гитаре. Как ни в чём ни бывало, Л! Как будто всё случилось не с нами, будто я просто вышла за хлебом, а ты ждал меня дома. Тут я сорвалась в первый раз. Выбросила эту чёртову тварь в окно. Я вспоминала об этом в начале.

Каким же ты был на самом деле? Я пыталась узнавать это у твоих родственников и друзей. Показания так разнились, что я бросила эту затею. Ты был пазлом, собранным из нескольких кусочков. Мне нравились пара из них. С остальными я мирилась. Я начала писать рассказ о тебе, ты продолжал меня изводить.