Текст книги "Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны"

– Ну этого ты уже не увидишь, Исламбек, – громко сказал командир. Сказанное больше предназначалось красноармейцам. Исламбека было не переубедить.

– За меня отомстят, – ответил он.

– Жаль мне тебя, – покачал головой командир. – Мог бы жить как все, с семьей. Как, например, твой брат Арсланбек.

На это арестованный негромко огрызнулся по-своему и гортанно засмеялся.

Асе было неприятно смотреть на пленного, но она не могла оторвать глаз от него. Было что-то зловеще-притягательное в горящем взгляде, от которого веяло ненавистью. И только заметив у дальних палаток Вознесенского, Ася отступила и, отвернувшись, пошла навстречу мужу. Она не могла избавиться от мысли, что Исламбек какими-то нитями теперь связан с ней, с ее сыном, с ее мужем. Что невидимая чаша весов удерживает их всех в равновесии, и убери кого-то с этой чаши, все нарушится, все исчезнет. Не дойдя до Вознесенского, она оглянулась. Пленного увели.

– Вознесенский, его убьют? – спросила она вечером, когда они, по своему обыкновению, гуляли по городу.

– Да.

– Я не хочу. Я не хочу, чтобы его расстреляли. Лучше бы ты дал ему уйти за кордон!

– Что ты такое говоришь, Ася? Он никогда не уйдет, не отступится. Его жизнь в этой борьбе, в этой войне. Раньше с царем воевали, теперь с нами. Это их профессия, образ жизни. Исламбек по-другому не жил никогда. Забудь.

– Мне страшно, – призналась она. – Кровь за кровь… У меня такое ощущение, что его смерть принесет нам новые несчастья.

– Я вижу, ты засиделась дома. Стала рассуждать как аристократка. Суеверной сделалась… Нам в часть нужна стенографистка. Пойдешь?

– Пойду! – не задумываясь, ответила Ася.

Между тем Бухара жила своей вековечной жизнью. Убрали поздние фрукты, собрали грецкий орех. Поверх обычного платья для тепла и мужчины, и женщины надели чапаны.

Стало прохладно. Но разве прохладу туркестанской осени сравнишь с погодой хотя бы ярославского сентября? Вознесенские скучали по родным местам, но знали – не скоро Алексея переведут в Россию. Неспокойно было в Бухаре.

* * *

Ася стала работать в части у мужа стенографисткой. Научилась быстро записывать и печатать на машинке. Когда возвращались с Алексеем домой, издали высматривали старую чинару, на которой обязательно в это время висели Маруся с Юликом, ожидая их возвращения. Вечерами они частенько отправлялись гулять по городу – Юлиан верхом на плечах отца и Ася с Марусей.

Однажды Зульфия принесла из города новость – Арсланбек бежал.

– Куда бежал? – не поняла Ася. – Откуда бежал?

– Взял старшего сына и ушел за перевал. А всех жен оставил. В его доме теперь стон стоит.

– Как же так? Пятерых жен с детьми оставил, пусть как хотят?

– Ну да. Жену-то он себе новую возьмет, а сын – наследник. Их было два наследника в семье – Исламбек и Арсланбек, а теперь Исламбек расстрелян, остался один Арсланбек. Арсланбек стал главным. Забрал золото семьи, спрятанное в горах, и ушел за перевал.

– Ловко.

Впрочем, бегство Арсланбека несколько успокоило Асю, у которой из головы не шли слова Исламбека о мести. Отряд разгромлен, брат убежал – мстить некому. Страх уже несколько притупился и стал забываться, когда однажды вечером чинара возле дома Зульфии оказалась пуста.

У Аси сердце кольнуло. Никогда мальчик не пропускал момент их возвращения. Что-то случилось.

– Бегают где-нибудь, – предположил Алексей.

Она ничего не сказала, но когда во дворе им навстречу выбежала перепуганная Маруся, Ася поняла, что предчувствия не обманули.

– У Юльки жар! – выпалила Маруся. – Весь горит и дышит тяжело!

Юлиан лежал на сундуке, покрытом одеялом. Рядом сидела Зульфия, прикладывала к лицу ребенка мокрое полотенце.

Увидев мать, мальчик молча протянул руки. Из его груди вырывался сиплый хрип.

Ася держала сына за горячие ладошки.

– Что это, Алеша? – тревожно спросила Вознесенского. – Он вчера еще был совсем здоров! Что это?

– Я привезу фельдшера, – бросил Алексей и ушел.

Зульфия принесла кумган с горячим питьем, но едва Ася попыталась влить ребенку хоть глоток, он начал задыхаться и кашлять.

Маруся заплакала.

– Маруся, принеси уксус! – приказала Ася, не позволяя себе расслабиться ни на миг. – Принеси чистой воды и налей в блюдо.

Она протерла горячие ручки и ножки ребенка, но он продолжал пылать.

Время повисло над домом Зульфии, не хотело двигаться. Казалось, Алексей отправился за фельдшером очень давно, но их все не было.

Фельдшер прибыл поздно ночью. Осмотрев больного, покачал головой:

– Похоже на скарлатину. Но возможно, и дифтерит. Чтобы поставить точный диагноз, необходимо подождать. Если появится сыпь, то…

– Ждать? Но чем же помочь ребенку? Ему трудно дышать, у него жар!

– Нужно подождать. Пока подавайте жаропонижающее.

К утру стало ясно, что у Юлиана дифтерит. Облегчения не наступало. Ася не отходила от постели слабеющего сына. Едва она пыталась подняться за какой-нибудь надобностью, мальчик открывал глаза и еле слышно просил:

– Мамочка, не уходи!

Вознесенский вновь привез фельдшера. Тот ввел противодифтеритную сыворотку. Но и следующий день не принес облегчения. Юлиан страшно ослабел. К вечеру он уже никого не узнавал, лекарства принимать не мог. Из груди его вырывался мучительный хрип, который слышен был даже на террасе, где нервно курил Вознесенский. В доме все стихло. Не слышно было шумных детей Айгуль и Усмана – никто не бегал во дворе. В доме поселилась беда.

Ася отправила Марусю к соседке, сама достала из-под белья глубоко запрятанные две иконы – Спасителя и Богоматери. Она молилась, а хрипы сына сотрясали воздух.

Она просила о чуде, но знала, что недостойна чуда. Она отодвинула веру, спрятала ее глубоко, приняв условия жестокой игры под названием жизнь. Она подчинилась – убрала иконы, без которых не представляла себя с раннего детства. Бог дал ей ребенка и теперь забирает его. Но ведь он мог забрать и ее, Асю!

«Почему же ты всегда оставляешь меня и подвергаешь новым испытаниям? – вопрошала она. – Зачем? Лучше оставь это невинное дитя и забери меня!»

Слезы она выплакала за эти долгие дни, их не осталось. Она лишь повторяла, глядя сухими глазами в синюю тьму ночи: «Почему ты оставляешь мне жизнь всякий раз, когда я оказываюсь на краю пропасти? Зачем мне жизнь без него?»

День оказался еще тяжелее, чем ночь. Ребенок таял на глазах. Ася стояла на коленях рядом с постелью и держала сына за руки. К вечеру не осталось надежды.

Личико сына совсем посинело, глазки закатились. Ася дотронулась до ножек – они были холодные.

Вошел Вознесенский, сел напротив. Вот оно, пророчество Исламбека. Кровь за кровь. Этому нет конца. Но почему – ребенок?!

Они оба были рядом, когда Юлиан сделал последний вздох. Алексей закрыл ребенку глаза.

Долго сидели молча. Ася – как каменная, Алексей – обхватив голову руками. Затем она поднялась и, пошатываясь, подошла к столу.

Ася зажгла свечи и достала Священное Писание.

– Я хочу, чтобы все было как нужно, Алеша. Почитай над ним Псалтырь. Больше некому.

Губы Вознесенского беспомощно дернулись. Он посмотрел на жену воспаленными от бессонницы глазами:

– Не могу я, Ася. Какой из меня теперь псаломщик? У меня руки по локоть в крови!

Она с минуту смотрела на него, не понимая.

– Ничего, Алеша, ничего. Читай.

Ася двигалась, как во сне. Она доставала чистую одежду сына, из простынки сделала саван, обмыла ребенка. Все эти скорбные необходимые действия производились под тихое чтение Псалтыри.

Похоронили Юлиана на солдатском кладбище за городом. Первое время Ася не могла совсем находиться дома, каждый день уходила на кладбище, погружаясь в тоску о сыне всем существом. Несколько месяцев короткой здешней зимы Ася прожила как в чужом сне – не узнавая мест, людей, не имея желаний. Она не ходила на работу. Не могла заставить себя пойти на базар. Это могло продолжаться бесконечно, если бы не Зульфия.

Однажды она зашла и застала свою постоялицу без движения лежащей на кровати. Ася смотрела в одну точку и не отреагировала на появление хозяйки.

– Совсем плохо, Асия! Поднимайся!

Ася и не подумала послушать Зульфию. У нее не было никакого желания двигаться.

– Твой сын теперь на небесах. Аллах принял его к себе! А ты тоской смущаешь дух сына, не даешь покоя! Ему хорошо, а ты делаешь, чтобы было плохо.

– Я хочу, чтобы он забрал меня с собой.

– Не гневи Аллаха. Каждому свой срок.

– Ты знаешь, я много раз была на волосок от смерти. Всякий раз я хотела остаться жить ради ребенка. А теперь – зачем?

– Когда-нибудь ты узнаешь это.

Ася поднялась:

– Ты в самом деле так думаешь?

Узбечка часто закивала.

– Но что же мне делать? Я ничего не хочу, ничто мне не мило!

– У тебя муж есть. Работа есть. Ходи на работу. Руки-ноги есть. Марусю замуж отдай. Ваш Федул снова ее в поле на лошади возил. Смотри, Асия, плохо будет! Девушка, что тот персик – переспеет, никто есть не станет!

Ася пересилила себя, поднялась, навела в комнатах чистоту, напекла лепешек и по русскому обычаю раздала соседским детям – на помин.

Вечером, когда пыль от копыт привела к их воротам красноармейца Федулова, Ася пригласила его в дом и поговорила с ним при закрытых дверях. Оказалось, красноармеец имеет серьезные намерения и девушку соблазнять не собирался. И если сама Августина Тихоновна и, конечно же, товарищ комиссар позволят, то он с радостью сделает предложение. Что и произошло в скором времени, в великому удовольствию краснеющей и смущенной Маруси.

Свадьба была скромной, но, однако же, молодые получили подарки – бронзовый кумган с блюдом от Вознесенских, от Зульфии – ковер ручной работы, а от Айгуль и Усмана – казан для плова. Подарки погрузили на серого приземистого ослика, и Федулов увез молодую жену в расположение части.

Каждый день теперь супруги Вознесенские ходили на солдатское кладбище. И почти каждый день на этом кладбище появлялись новые могилы с красными звездами. Кладбище росло. Могилка Юлиана, только недавно бывшая на краю, теперь оказалась в самой середине.

Здесь лежали молодые ребята, Вознесенский знал их всех. Он молча плакал, обходя ровные ряды. Асины глаза оставались сухими – она застыла внутри себя и сама себе напоминала высохшее дерево, зачем-то оставленное у восточных городских ворот.

– Для чего это все, Вознесенский?

– Это наша жизнь, Ася.

– Нет, это не жизнь! Мы убиваем, нас убивают. Кому от этого лучше? Где выход?

– Так было всегда, и ты это знаешь.

Пустынное, однообразное кладбище – без деревьев и цветов. Покой и равнодушие витали здесь.

– А знаешь, Алешка, я больше не хочу жить.

– Не смей так говорить!

– Не сердись. В самом деле не хочу. Я устала, я не могу больше! А ты – хочешь?

Она смотрела на него и думала, что он должен чувствовать то же, что и она. Каждый день приносит новую кровь и ложится новым пятном на отягощенную совесть.

– А я хочу! – Вознесенский взял ее за плечи и встряхнул. Посмотрел прямо в глаза. – И хочу – с тобой! И мы будем жить, Аська, слышишь? И ты еще родишь мне сына, и мы вернемся в Любим, и мы с ним будем уходить на рыбалку, а ты – провожать нас до оврага.

Но эти слова не находили в ней отклика. Она оставалась одна со своим большим горем, и муж не мог пробиться к ней и обогреть ее.

Они стояли, потерянные, возле русского кладбища с красными звездами вместо крестов, а с минаретов города протяжно кричали муэдзины.

К Новому году в Любиме навалило столько снега, что бревенчатое здание начальной школы только трубами своими обозначало в окружающем пейзаже свое присутствие. Из окон класса, где работала Маша Вознесенская, дети видели белую снеговую стену. Сторож не успевал расчищать дорожку, и на помощь ему частенько приходил отец Дмитрий. Школа, пуская в прозрачное небо ровные вертикальные дымы, плыла в океане снегов подобно ковчегу, на который Ной забыл позвать каждой твари по паре, а взял только одних детей – полуголодных, кое-как одетых, ничего не знающих ни о самом Ное, ни о том, кто пришел после.

Тридцатого декабря в школу привезли елку. Кое-как протащили в снежный тоннель и оставили оттаивать в коридоре. По школе пополз волшебный запах праздника – оттуда, из Машиного детства, когда еще Рождество приходило вперед Нового года, а не наоборот, как теперь.

Установили елку только после обеда, детвора собралась наряжать: в классе на партах ждали своего часа самодельные украшения – рыбки и зайцы из папиросной бумаги, звезды из фольги, бумажные длинные цепи и маленькие восковые свечки.

На верхушке елки сторож укрепил звезду, и детвора приступила к священнодейству. Заканчивали украшать елку уже в сумерках. Засветили лампу, уселись вокруг нарядной красавицы на полу. Сторож заглянул, крякнул, бросил, ни к кому не обращаясь:

– Ну чем тебе не Рождество?

И ушел, шаркая валенками.

– А что такое Рождество? – спросила Люба Мякишева, самая маленькая из всех.

Маша опустилась на пол, устроилась среди детей и начала рассказывать. Как живые, поплыли перед взорами детей картинки из далекого прошлого – перепись в Вифлееме, пещера, хлев, рождение чудесного младенца, звезда, появившаяся на небосклоне. Мудрецы Востока, отправившиеся на поклон новорожденному со своими дарами, коварный царь Ирод, решивший убить всех младенцев в городе, бегство святого семейства в Египет…

Вокруг Маши было так тихо, как никогда не бывало на уроках.

Время шло, но рассказчица и слушатели не замечали этого. Наконец сторож затрезвонил в колокольчик, и Маша спохватилась:

– Должно быть, поздно уже, ребята. Пора по домам.

– А что было дальше? Ирод нашел их?

– А у кого они остановились в Египте?

– Мы поговорим об этом в другой раз. Я вам обещаю.

Выйдя на крыльцо, Маша обнаружила, что уже совсем стемнело – яркие, промытые звезды весело мигали с небес. От дыхания пар валил, а под ногами вкусно поскрипывал снежок. На душе у Маши в тот вечер было так празднично и так светло, как бывает только в детстве после причастия.

А неделю спустя ее вызвали в отдел Наркомпроса. Начальник – дядечка в пенсне, которого Маша хорошо знала и который не раз помогал ей с пособиями, на этот раз встретил учительницу сухо и даже неприязненно.

Не предложив присесть, обрушил на нее ушат своего гнева. Говорил он быстро, глотая окончания слов, и потому Маша не сразу уловила – о чем он. Но слова «святочные посиделки» и «пропаганда» донесли до нее смысл.

Когда поняла – стала молиться.

Накричавшись, начальник отдела Наркомпроса уселся в свое кресло и уставился на стоявшую перед ним учительницу. Да она, похоже, не слышит его!

Выглядит вроде обычно – длинная юбка, жакет, светлая шаль. Образованная. Но, как назло, дочь попа и жена попа. Это надо же, как не везет!

Как с такой работать? Что ей втолкуешь? Разве она в состоянии понять, что он на преступление идет, позволяя ей до сих пор работать в школе? Узнают об этом в области, спасибо не скажут.

А кого ставить? Кто детей учить будет, если ее уволить? Учителей у них не пруд пруди.

Учительница молчала, и начальник понял, что не дождется от нее слез раскаяния. Если бы она слезу пустила, он бы внушение сделал и отправил работать. Меры, так сказать, приняты. Но она продолжала упорно молчать.

Какое-то нарочитое достоинство читалось в ее молчаливой фигуре, и это обстоятельство особенно коробило его.

– Значит, вы, Мария Сергеевна, сознательно ведете с детьми разговоры на церковные темы?

Маша вскинула на начальника удивленные глаза. Подумав, согласилась:

– Сознательно.

– А вы, милочка, понимаете, что теперь за это бывает?

Маша молчала.

– Хорошо. Спросим по-другому. Вы, матушка, готовы в Сибирь отправиться за вашего Христа?

Маша посмотрела прямо в глаза начальнику, и он с удовлетворением отметил в ее взгляде некоторое смятение. Впрочем, это было лишь мимолетное впечатление. Уже в следующее мгновение она просто, без вызова, ответила:

– Готова.

Повисла пауза. Начальник шумно выдохнул, затем поднялся со своего кресла и развел руками:

– Что ж, дорогая Мария Сергеевна… Боюсь, что нам с вами, в таком случае придется распрощаться.

Маша вышла из Наркомпроса, медленно перешла площадь. Снег искрился так, что слезы выступили на глаза. Она вдруг подумала, что сегодня непременно напишет письмо Алешке с Асей в Среднюю Азию. Опишет нынешние снега, совершенно шикарную зиму. Ведь им там, в песках, так этого не хватает… Домашним Маша ничего не сказала, но потихоньку собрала узелок – теплые носки и белье. Она и в самом деле приготовилась, но прошли каникулы, ей было предложено уволиться, что она и сделала, хоть и жалко было бросать школу и класс. Маша ждала худшего, ее душа потихоньку готовилась все претерпеть. Но тянулась бесконечная зима, тянулись вверх пепельные дымы печных труб, и туда же, в небо, летели искренние Машины молитвы…

…Кончилась зима, скорее напоминавшая русскую осень, и новое весеннее цветение Бухары назойливо сулило перемены. Но Ася плохо верила посулам природы. Она жила, не зажигая внутри себя огня, полупотухшая, механически делая то, что привыкла делать всегда – крахмалила простыни, чистила мелом бронзовую посуду, сушила на плоской крыше инжир и тутовник, ходила на службу. Свою работу в части она считала благом, ибо та занимала много времени и давала возможность быть на людях. Вечерами по-прежнему втроем – с Зульфией и Алексеем – курили, Алексей – кальян, Ася – свою трубочку, а Зульфия посасывала насвой – смесь табака и опиума, иногда пили чай на террасе.

Вот только гитару она давно не брала в руки, и та висела на стене в качестве украшения, напоминая об уплывшей в дальние дали юности.

Едва успели сжиться с новостью об исчезновении Арсланбека, Бухару взволновала другая весть: в долине за городом русские устроили раскопки. Предположения строили разные. Одни говорили, что иноверцы ищут золото, спрятанное еще воинами Тамерлана, другие утверждали, что пришельцы хотят откопать священные письмена, где сокрыта тайна бессмертия. Так или иначе, новость не могла обрадовать жителей Бухары – русские вновь вторгались, нарушали покой предков.

Все эти новости Ася узнавала от соседки, но они мало волновали ее. Она, как грецкий орех, была закрыта в скорлупу своего горя. Вознесенский, глядя на жену, сокрушался – ну как достать ее из этой скорлупы? Ничто не могло пробиться, всколыхнуть в ней хоть какие-то эмоции.

Однажды вечером Алексей вернулся со службы расстроенным. Он молчал, курил, а затем позвал Асю гулять. Она собралась, и они отправились бродить. Они полюбили бродить за городом, в долине. Сейчас там буйствовали тюльпаны.

Они дошли до края долины, дальше открывалось песчаное поле с установленными по краю палатками. Вдалеке копошились люди, на веревке сушилось белье. Женщина в котелке варила похлебку.

– Вот и археологи. Подойдем?

Подошли, поздоровались. Вознесенский представился, разговорились. Оказалось – раскопки дали положительный результат. Уже кое-что удалось найти. А ведь стране нужна любая помощь. Кто-то воюет, а кто-то раскапывает клады.

Пожилой мужчина в светлой шляпе принес плоский ящик с экспонатами.

– Вот, украшение древней женщины. А это посуда. Монеты.

Вознесенский с интересом рассматривал. Ася смотрела вдаль, где по краю поля, соревнуясь с ветром, летел всадник. Это был русский всадник, но не из военных. Рубаха цвета здешнего песка пузырилась за спиной.

– Ваш товарищ? – поинтересовался комиссар у археолога, проследив взгляд жены.

– Наш. Это у него вечерняя разминка.

– Вы поосторожней со скачками. Места здесь неспокойные.

– А ваш командир нам красноармейцев для охраны выделил, – похвалился археолог.

– Знаете, как говорят – на Бога надейся, а сам не плошай. Ну, здравия желаю.

Вознесенские вернулись домой.

– У меня для тебя новость, – улыбнулся Алексей, наблюдая, как Ася механически расправляет постель. Поправила подушки, отогнула уголок одеяла. Все как всегда, но это не та Ася. Ее наполовину нет.

– Еще одна новость?

– Помнишь, я говорил тебе, что послал запрос командованию Артема о его переводе к нам?

– Ну.

– Так вот, пришел положительный ответ. Будем ждать гостей. Наконец-то познакомимся с его женой, все же тебе не так скучно будет.

Он с улыбкой ждал ее реакции. Он получил ответ еще утром, но берег свою новость на вечер.

Ася посмотрела на него и попыталась улыбнуться – знала, что он ждет от нее радости.

– Это здорово. Нет, в самом деле, я рада. Нужно будет приготовить для гостей Марусину комнату.

И они принялись обсуждать, что нужно сделать, что купить на базаре и что приготовить.

И последующие дни Ася занялась приготовлениями, хотя было неизвестно точно, когда именно ждать. Она отправилась на базар, чтобы пополнить запасы риса и специй для плова. Ася уже не опасалась ходить по городу одна. Вместе с потерей сына были потеряны и все ее страхи. Она шла по базару в своем обычном платье и соломенной шляпке среди скопища смуглых мужчин в тюбетейках и полосатых халатах – смотрела, пробовала, торговалась. Ее корзинка почти наполнилась, когда над самой головой раздалось:

– Августина!

Она не успела повернуться и взглянуть на говорившего, а голос уже узнала. Из ее рук взяли полную корзинку. Она повернулась – все тот же янтарный взгляд, только темные волосы слегка тронула седина.

– Вы?

– Августина… Я сначала не поверил глазам. Я узнал вас сразу, тогда вы приходили в лагерь с каким-то военным. Это невероятно! Здесь, на краю земли… Если бы вы знали, Августина, как я рад!

Она повернулась и пошла прочь из рядов. Лев шел за ней. Она прислушивалась к себе. Внутри что-то вздрогнуло, вздохнуло…

«Вот как… А у меня, оказывается, еще есть сердце. Но все ведь умерло, все давно умерло. Зачем ты так колотишься? Все прошло. Тише, тише…»

Она вышла на открытую площадку, отошла в тень высокой раскидистой алычи.

– Вот уж не ожидала, – сказала она ровно, внешне спокойно, глядя прямо ему в глаза. – Вы – здесь! Каким ветром?

– Я-то ясно, каким ветром, – работаю в экспедиции, добываю старинные ценности для молодой Страны Советов.

– Но ведь вы – архитектор.

– Да. Но к сожалению, теперь ничего не строят, – улыбнулся он.

Ася видела, что улыбка дается с трудом, что Лев взволнован, что он нервничает.

«А я спокойна! – похвалила она себя. – И мне все равно».

Она удивлялась своему самообладанию.

– Знакомый археолог предложил участие в экспедиции, я согласился. Но вы-то? Вы как мираж в пустыне… Вначале я не поверил глазам. Думал – ошибся.

– Я здесь с мужем. Он военный.

– Ах вот как… Это вы с ним приходили в лагерь…

– А это вы скакали на лошади? Вы не меняете своих привычек.

– Привычек? Ну что вы, Августина! Разве возможно сохранить свои привычки в этом круговороте. Жизнь перевернулась с ног на голову. Но вы… вы такая…

– Мне пора идти, – сухо оборвала Ася.

– Я провожу! Не лишайте меня вашего общества, Августина, я прошу вас.

Он смотрел на нее умоляюще, без тени усмешки.

– Ну что ж, пойдемте.

Они шли неторопливо по узким улочкам Бухары и говорили.

Вернее, говорил Лев. Вероятно, он относился к той породе мужчин, которым годы только лишь оттачивают основные черты внешности, добавляя в облик некий шик. Даже утраты и пережитые трудности ложатся на их лица этаким налетом благородной красоты.

Его не портили ни простота выцветшей на солнце рубахи, ни льняные широкие штаны, ни старая шляпа. Разве что в глазах его, насмешливо-умных, появилась тревожная нервность.

– А здесь забавно, не находите? – говорил он. – После серого голодного Петербурга Бухара кажется раем.

На эти слова Ася лишь усмехнулась краешком губ.

– Боюсь, Средняя Азия не открыла вам пока еще своего лица.

– Да, я догадываюсь. И все же – я встретил вас. Я думал о вас, знаете…

– Я давно уже не та, Лев. И не нуждаюсь в сказках. Мы пришли. Всего доброго.

Забрала корзинку и быстро пошла к дому. Она ни разу не оглянулась.

Придя домой, разобрала принесенные с базара продукты, подмела пол, попыталась занять себя рукоделием, но не смогла. Подошла к зеркалу, застыла, пытаясь увидеть себя его глазами. Странно. Она ощущала себя старой, усталой, измученной, опустошенной. А из глубин мутного стекла на нее смотрела молодая женщина, лицо которой ничуть не старили строгая печаль и спрятанное в глубине глаз горе. Он запомнил ее девочкой, вчерашней гимназисткой, от которой, как она думала, теперь не осталось и следа. По каким же чертам он издалека узнал ее? По осанке? По прическе, которую она не меняла с тех пор? Все тот же «фокстрот», подчеркивающий линию подбородка. Неужели в ней все еще жива прежняя Ася?

Как бы то ни было, эта встреча не заслуживает того, чтобы думать о ней. Она достаточно думала о нем в свое время. Хватит.

Ей понадобилось усилие, чтобы привести свой внутренний мир в некоторое равновесие. Да и что это был за мир? Разорванные в клочья мечты.

И все же вечером, едва муж переступил порог, она встретила его словами:

– Алешка, давай уедем. – Она жадно смотрела ему в самые глаза.

– Что случилось?

– Давай уедем! Переведись куда-нибудь! Все равно куда!

Он прошелся по низкой комнатке.

– Для этого должна быть веская причина. Сейчас для меня это просто невозможно. Да и к тому же я Артема с места сорвал. Тебя кто-то обидел?

– Нет. Обними меня крепче, Вознесенский. Пожалуйста, давай постоим вот так.

В конце недели она отправилась на могилку сына. Как это делала обычно, набрала тюльпанов в долине, не доходя до лагеря археологов, и свернула к кладбищу. Когда возвращалась назад, то, погруженная в свои мысли, не заметила маячившую меж тополей фигуру в шляпе.

– Августина!

Она вздрогнула. Никто, кроме него, давно не называл ее так.

– Зачем вы пришли? Кажется, мы обо всем поговорили.

– Простите меня. Возможно, я покажусь вам назойливым, но поймите и меня. Здесь все чужое, и вдруг… Вы – человек из той, лучшей жизни. Я прошу вас, Августина, не прогоняйте меня. У вас что-то случилось? Чья это могила?

– Осенью мы с мужем потеряли сына.

– О… Я сочувствую. Это, конечно, глупо звучит, но я…

– Не надо.

Ему показалось, что она как-то странно, даже неприязненно на него взглянула.

– Мне нужно у вас спросить одну вещь, – преодолевая себя, сказал он.

– Спрашивайте.

– Вы тогда… так быстро исчезли из замка. Куда?

– Что? – Она внимательно взглянула на него. Ни тени усмешки не мелькнуло в его глазах. – Я исчезла?

– Я потом искал вас. Вы даже записки не оставили. Я ездил в город, но там вас никто не видел.

– Вы искали меня? Ну, знаете, Лев, это не смешно. Я и слушать не хочу этот бред. Утром в вашей комнате не было даже саквояжа. Я не могла предположить, что вы поступите так жестоко, но это было хотя бы честно. Не портите же теперь впечатление о себе! Я хотела все забыть, и мне это удалось. Зачем вы ворошите прошлое? Кому это нужно?

– Постойте! – Он попытался поймать ее за руку. – Да постойте же! Дайте мне сказать, я прошу вас.

Она быстро уходила, ее скулы пылали. Он догнал ее, схватил за руку, повернул к себе.

– Пять минут! Я прошу у вас пять минут. Возможно, жизнь свела нас в этой Тмутаракани, чтобы дать мне возможность если не оправдаться, то хотя бы загладить свою вину.

– Кому нужны теперь ваши запоздалые объяснения? Я не держу на вас зла. Не утруждайтесь.

– И все же. Давайте присядем здесь.

Ася села рядом с ним на склоне холма. Закурила.

– Я, как вы поняли, в те годы не ценил постоянства. Когда увидел вас, то сразу подумал: держись от нее подальше, Лев, это ловушка для тебя. Да, так и подумал. Ваши чистые глаза, ваше строгое лицо. Вы ведь даже не догадывались, Ася, как вы милы…

Ася молча курила. Все, что он говорил, было будто бы не о ней. Боже, разве теперь это важно? Ее ли это жизнь? Или, может быть, чья-то чужая? Неужели ей все еще важно, что делал Лев в то злополучное утро? Неужели это до сих пор что-то значит для нее? Она молчала.

– Но чем больше я находился рядом с вами, тем больше попадал под ваше влияние. Да, влияние, иначе я назвать это не могу. Видит Бог, я не собирался вас привязать к себе, не собирался воспользоваться вашим доверием, чтобы… Но вышло как вышло. Да, я просто убежал. Думал, что быстро забуду вас, как это бывало обычно, но все получилось иначе. Я ведь потом вернулся в Бужениново, искал вас. Это правда.

Ася помолчала какое-то время. Затем потушила папироску, положила в сумочку мундштук.

– Ну что ж, значит, так должно было случиться.

Она поднялась и быстро пошла по пыльной дороге к городу. Внутри все клокотало. Вся боль, которая давно улеглась и была погребена под слоем другой, более поздней боли, вдруг взорвалась, потекла, наполняя собой пепелище, оставленное смертью ребенка. Его ребенка. Боль рвалась наружу, требовала выхода.

Она шла и кусала губы, чтобы не закричать.

– Августина! Подожди!

Как глупо! Она даже не может остановиться. Она не может остановиться и спокойно сказать ему, что все в прошлом и что она торопится к мужу. И что там, в Буженинове, была лишь ее первая любовь, которая, как известно, проходит.

Потому что если она остановится – все пропало.

Он догнал ее и пошел позади.

– Я хочу знать, что было с тобой потом.

– Тебя это занимает? Ну что ж. Я вышла замуж за человека, который меня любил всегда, и уехала с ним. А тебя забыла. Ты это хотел знать?

– Я думаю, все было несколько иначе. Ты была в отчаянии. Так? Ты и замуж вышла от отчаяния, ведь ты меня любила, Августина! Более того, я был твоей детской мечтой.

– Тебя это мучило? – спросила она, сумев справиться с голосом. – Ведь ты-то не любил меня.

– Это не так. Да, я явился в Бужениново, чтобы поволочиться за хозяйкой. В прошлый мой приезд, как мне казалось, она делала мне авансы. Приехал, а тут этот доктор. Я, конечно, злился, это все было. Но там была ты. Ты вносила в ту атмосферу что-то свое, ты была противодействием всему, что там было. Ты так смотрела на меня, что я испугался. Глупо, конечно, но я боялся серьезных чувств, я всегда избегал их. Я боролся сам с собой. Я уговаривал себя, доказывая, что у тебя полно несовершенств, что ты провинциальна… Но позже, когда я потерял надежду тебя отыскать, понял, что обманывал себя.

Ася слушала и старалась не смотреть на него. Смотреть было еще больнее, чем слушать. Все в нем – губы, янтарные пронзительные глаза, даже то, как он наклонял голову при разговоре, – все напоминало ей о сыне. Все напоминало ей о нем самом, прежнем. Она не могла находиться рядом с ним – его волнение, его нервное напряжение передавались ей, она словно находилась рядом с паровозной топкой. Ее руки горели, лицо горело. А он был бледен. Она отвернулась.

– Все эти годы, что бы ни происходило со мной, я помнил о тебе.

– Зачем ты мне все это говоришь? Зачем мне это теперь?! Уходи, я не хочу этого слышать, понимаешь? Мне больно! Уходи.

Она торопливо пошла, а потом побежала. Она бежала почти до самого дома.

Завидев чинару, пошла тише. Нужно выровнять дыхание. Нужно привести себя в порядок. Нужно положить этому конец.