Текст книги "Демон спускается с гор"

Глава 5. Ночь Свадеб

– Ты видела жениха Дахэ?

– Он как приехал, сразу к Гумзагу направился.

– Хорошо его воспитали: не забыл, что прежде надо поклониться родному дому.

– Да он только его и запомнил! Сколько лет ему было, когда отдали его на воспитание. Пять или шесть? Наш жрец слишком уж строго соблюдает традиции.

– А Нану его видела. Правда же, Нану?

– Ой, молчи, Силяп. Не стоит нам болтать.

– Ты трусиха, Нану. Что, молча идти? Скучно.

– Мы молчать должны, разве не слышали жреца.

– Нет за нами присмотра, а сами мы не расскажем никому. Или ты проболтаешься?

– Нет, но боязно. Вдруг услышат.

– Жрец?

– Дух.

– Ага, услышит и сразу поймет, что ты не годишься. От трусливой матери смелые сыновья не рождаются. Да и какая разница, все равно скоро все закончится. Так видела или нет?

– Я не буду… Разве что мельком. Пронесся мимо, я чуть белье не выронила. Дахэ его видела, это уж точно. У Дахэ и спрашивайте.

– Дахэ! Эй, Дахэ! Неужели жених тебе подарка не привез?

– Дахэ, обернись! Скажи, хорош ли он собой?

– У Дахэ не спрашивай. Тугуза спроси. На лицо его глянешь и поймешь сразу, приглянулся сын Гумзага Дахэ или нет.

– Замолчи.

– Да ладно тебе, Дахэ. Слишком много тебе чести, сразу двух женихов. Ты же к духу собираешься, всем кричала, что на другую он и не посмотрит. А этих на кого покидаешь? Или ты одного для Зарны, второго для Нану оставишь?

– А я как же?

– Ты, Кутас, на чужое не зарься. Мать моя говорит, что старик-вдовец за тобой из дальней деревни приехал и три отреза шелка привез. Жаль, мы не в шелках сегодня…

Девушки в белых платьях шли по тропинке, отмеченной огнями. Пока женщины наряжали невест горного духа, мужчины под руководством Гумзага выложили по всей длине их пути кострища и в надежной защите камней разожгли огонь. Дрова догорали, угли тлели в густой ночи, и девушки следовали одна за другой к испыуну, где их ждали все деревенские и посланцы остальных селений Гнилых земель, что привезли своих девиц на милость духа. Вместе с ними приехали и женихи – выбрать себе будущих жен. Трое молодых и один старик, у которого меньше чем полгода назад умерла жена. Предсказание болота для Кутас готовилось сбыться. Из родного аула в женихи годились еще четверо. Среди них Тугуз, в чьем сердце не нашлось бы места ни для кого, кроме Дахэ. Кочас – он сам не нашел бы уголка в девичьем сердце. И Шариф, то ли свой, то ли чужой, что проскакал черным ветром прямиком во двор к отцу, заставив невест разволноваться и забыть о правилах, что втолковывал им Гумзаг целый год. Им полагалось молчать от начала леса до порога пещеры. Пришлые девушки послушно сомкнули уста, но Зарна, Нану, Кутас, Нафын и Силяп не могли уняться. Не всем достанутся женихи; возможно, ни в этом, ни в следующем году к ним не придут сваты. Так почему же не приглядеться к сыну жреца? Шариф заботил их чуть ли не больше сегодняшней ночи. Ему предстояло встать в одну линию с горным духом и Тугузом, завладеть Дахэ или остаться ни с чем. А значит, выбрать одну из них, нежных и добрых, заботливых и умелых, прекрасных и живых…

– Надеюсь, лицом он не в жреца. Нос у старика во-от тако-о-ой, ястреб позавидует.

– У тебя разума, что в дырявом ковше.

– Да его нос из-за леса видать. Первым появляется на пороге, а потом уж за носом и остальной жрец.

– У кого много недостатков, тот их легко у других находит.

– Не все рождаются идеальными, Дахэ. Приходится подмечать, чтобы было что детям оставить.

– Не будет у тебя детей от моего жениха, Силяп.

– От которого?

Девушки переругивались, смеялись. Что придавало храбрости идти вдоль мерцающих огней по лесу лучше, чем смех и разговоры о женихах? Влюбленность одаривала крыльями, облегчала путь и иссушала слезы. Айсэт шла среди их веселого гама, отягощенная думами, но мысли ускользали. Поддавшись смелости девушек, они летели впереди нее и заглядывали в будущее, которое пряталось за Ночью Свадеб, чтобы отыскать в нем малейший признак счастья.

Дахэ, по обыкновению, шагала в стороне. Задрала подбородок так высоко, что даже звезды засмущались ее надменности и спрятались за бледно-серым покрывалом облаков. Луны облака сторонились, проплывали мимо ее пристального ока. Ночная владычица следила за шествием и делилась с платьями девушек белизной, обращала их в призраков, заранее отнимая у этого мира.

«Вот выскочит из чащи нагучица, сверкнет железными зубами, откусит от тебя кусок побольше и отнесет своей уродливой доченьке, – пугали матери детей, – а та поест-поест да вид твой примет. Твои косточки в лесу останутся, а дочь нагучицы в твоем облике к нам с отцом вернется. И придется нам ее любить за тебя».

Ни разу за время, проведенное в лесу, не встретила Айсэт старухи-людоедки, но сейчас ей казалось, что все они, бредущие друг за другом в ущелье, досыта наевшиеся медом, сладкой кашей, сушеной хурмой и ранними яблоками, как полагалось невестам духа, были дочерями нагучицы, которые приняли человеческий облик. Ведь родных дочерей люди не могли вести в логово горного духа. А чужих отдали без жалости. Из года в год одна уходила навсегда, а другие оставались, чтобы вести привычную жизнь и украдкой заглядывать в лица юношей: не он ли жених, что не откажется выбрать ее. Глаза их теряли блеск, речь – живость. Даже Чаж, болтливая и смешливая, ни словом не обмолвилась о том, что происходило у пещеры. Они оставались во власти горного духа целый год, освобождаясь от гнетущей пустоты к следующей Ночи Свадеб.

Искры взметались и гасли среди ветвей. Деревья корчились причудливыми тенями. Лица людей менялись в пляске костров у каменного стола. Гремели барабаны, зудели трещотки, наперебой надрывались свирели и шичепшин[19]19
  Адыгский народный струнный смычковый инструмент. При игре держат вертикально, упирая низ корпуса в колено.


[Закрыть]. В Ночь Свадеб не звучали грустные мелодии, величальным мотивам музыканты тоже не позволяли бередить сердца невест. Никто не расхваливал жениха, не обещал счастливой долгой жизни молодым, никто не перечислял достоинств будущей жены. Музыка буйствовала и призывала к битве. Люди запугивали духа единственным способом, который им оставался.

По жесту Гумзага толпа расступилась, музыка смолкла, уступая хриплому голосу. Жрец запел песню сегодняшней ночи:

 
На высоком холме дуб могучий растет,
Кроной гордой своей солнце в сети плетет,
Корни в землю ножами вонзаются,
В сердцевине дорога скрывается.
Если спустишься вниз, если смелость найдешь,
То во мраке пещерном навек пропадешь.
Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:
Там нигде, никогда света ясного нет,
Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.
Ты пройдешь наугад среди острых камней,
И, когда наконец озарит солнце взор,
Ты увидишь, как демон спускается с гор…
 

Айсэт разглядела лица женихов из соседних аулов. Когда они явились в деревню? Пока Дахэ и Айсэт предавались воспоминаниям? Или за то время, что она говорила с сыном Гумзага? Один – невысокий и тонкий, как девушка; другой – заросший дикой бородой и с бровями гуще леса; третий – с ногами кривыми, как подкова. Кто бы еще захотел невесту из самой проклятой среди проклятых деревень Гнилых земель? А четвертый – низенький старик с тяжелыми веками, отчего казалось, что он все время смотрит с прищуром, и красным носом – явился просить Кутас. А та не глядела на него. И Айсэт почти читала ее мысли. Кутас считалась второй красавицей после Дахэ. Велик ли шанс, что дух определит ей войти в пещеру?

Они выстроились перед кострами, чтобы женихи могли разглядеть их лица. Зарна слабо улыбнулась. Родители сосватали ее за брата Тугуза – Кура. За время, что он воспитывался в другой семье, Кур вырос в скромного, доброго юношу. Вернулся через три года после старшего брата. Отцовской любви к огню и металлу Кур не унаследовал. Водил стадо овец к дальним отрогам гор. Возвращаясь, приносил Зарне увядшие цветы. Она прижимала их к сердцу и расцветала, затмевая нежностью румянца и Дахэ, и Кутас. А кому достанется Нану, которая не поднимала головы? Айсэт исполняла просьбу матери и не прятала лица, а Нану, видимо, получила другой наказ. «Пусть видят, – чуть не сказала ей Айсэт. – Да, пусть видят, – вместо этого она подбодрила себя: – Все равно не по мою душу. Мой же вон стоит».

Кочас, женишок для меченой, маялся. Ему запретили ныть и заикаться. Он чертил ногой невидимую линию и переступал ее. Чертил и переступал, пока не подошел почти вплотную к Гумзагу. Мужчины оттащили его, и Кочас тут же принялся чертить снова. Его мало интересовало происходящее. Закончив чертить, он принялся подпрыгивать в такт уже смолкшей музыке. «Что за мотив звучит в его голове? – задумалась Айсэт. – Придет ли время, когда я сумею расслышать его? Любовь заставляет жену разделять с мужем и радость, и боль. Скоро мне придется разделить с Кочасом его веселье».

Среди женихов стоял и Тугуз. Но на нем Айсэт не задержала взгляда, да и он не сводил глаз с Дахэ, не нуждался ни в ком другом. Тугуз походил на язык пламени, что невесть как вырвался из костра. Он бы тоже пританцовывал от волнения, но позволил себе слегка вскинуть руки, когда Дахэ встала напротив. Дахэ вышла из леса первой, длинные косы в свете луны казались почти белыми. Она все так же высоко держала подбородок. Возможно, желала увидеть отблеск костров в звездах, что спрятались за облаками, но не живой огонь Тугуза и сына жреца рядом с ним. Оттого поспешно отвернулась, заметив, как Шариф с усмешкой оглядел появившихся невест.

 
То ли птица влетит в глубь пещеры пустой,
То ли дева войдет для судьбы непростой, –
 

Гумзаг выкрикнул слова, обозначавшие начало Ночи Свадеб, и опустил руку. Снова зазвучала музыка. Девушки двинулись наверх. Женихи заняли их места у костров. Все, кроме пляшущего Кочаса, стояли неподвижно, положив кулаки на рукояти кинжалов. Ждали, кто же из них снимет папаху, вынет кинжал из ножен и прокричит в ночь:

– Без любви твоей не будет мира!

Крик этот провозгласит, что целый год в Гнилых землях люди будут умирать от старости или болезней, но не от ярости духа. Что отдает он свою любовь во имя мира и отказывается удерживать ее от назначенной судьбы.

«Будет ли плакать его сердце, раз уж глазам плакать мужчины не позволяют? – думала Айсэт, сдерживая шаг, чтобы не уткнуться носом в спину Зарны. – Как скоро найдет он другую невесту? И года не пройдет. Скорбь – удел женщин, мужчина должен всегда идти вперед».

Гумзаг бормотал молитвы за ее спиной, он замыкал шествие невест.

Сердце Айсэт стучало где-то в животе, ноги тряслись, платье жгло кожу. «Мама, – шептала она мысленно, – мамочка, а если дух все же выберет меня? Смогу ли я вернуться? Я хочу войти в пещеру и страшусь ее зева. Я обещаю вам найти исцеление и в то же время хочу убежать прочь». Айсэт могла бы взлететь к дубу и пещере, как к дорогим друзьям, изведанным путем, но ей приходилось плестись в хвосте белой змеи и останавливаться, потому что то одна, то другая девушка замирали, оборачивались и с надеждой смотрели вниз.

Дахэ оборачивалась чаще других.

«Оборачиваться должна я, и стремиться сбежать по ступеням тоже должна я. Мне здесь не место, я должна ухаживать за родителями», – кричал разум Айсэт. Но сердце твердило иное: «Ты войдешь в пещеру и найдешь целебные воды. Даже если придется сбросить всех с этой скалы, ты сделаешь это». – «Я боюсь, – метался разум. – Все неправильно, и мне ни за что не уговорить и не обмануть духа. Зачем же я тогда обманываю себя?» – «И там, и там смерть, – уговаривало сердце, – но ты хотя бы будешь помнить, что пыталась изменить судьбу».

«Мне бы крылья», – устало мечтала Айсэт.

«Мыслям легко улететь. Достаточно открыть в себе дорогу к безумию. Ты можешь сломаться прямо сейчас, а можешь оттянуть неизбежное».

Не могло ее сердце выбивать подобные слова. Его трепыханием говорил страх. В отдаляющемся барабанном бое Айсэт слышала повторяющиеся слова матери: «Отдай ее пещере – и она вернется к тебе».

Невесты поднимались наверх по покатым ступеням, что появлялись, едва первая из девушек подходила к горе, и исчезали, когда все спускались обратно. Утром избраннице духа следовало карабкаться по скале, выбирая себе путь среди неверных камней и редких кустарников. Почему горный дух не давал своей невесте вновь взойти по ступеням, никто понять не мог. Да никто и не догадывался об этих невзгодах жертвенной красавицы, никто не провожал ее в последний путь. Жрец отводил невесту до испыуна и оставался возле него до рассвета. Айсэт представляла, как невесты падали, пачкались, рвали одежды, ранили нежную кожу. И как радовался горный дух. Она не сомневалась в его жестокости.

Каждая девушка нашила на платье отличительный знак. Кто птицу, кто цветок, кто гроздья ягод. По вороту платья Дахэ, как по ночному небу, вела дорогу луна. Молодой месяц превращался в полную чашу и постепенно стремился на убыль. По рукавам Кутас летели листья. По подолу Зарны шла горная гряда, талию Нану охватывала виноградная лоза. Для Айсэт мать украсила свое старое сае узором из трилистников, провела их от ворота до подола. Дзыхан трудилась не одну ночь. Она боролась с болезнью ради дочери.

«Ты красавица, дочка, – сказала мама, когда Айсэт надела платье. – Твое пятно дар жизни, всегда помни об этом».

«„Дар жизни“, – подумала Айсэт. – А может, я дитя нагучицы. От твоего настоящего ребенка ее дочь откусила изрядный кусок в попытках сменить обличье. Но запачкалась кровью и не смогла оттереть ее с лица. Вот и осталось пятно. Оттого и манит меня лес. И пещера тоже. И болезнь, что сковала вас с отцом, – наказание оборотню, не вам. Знак того, что следовало мне уйти от людей, не притворяться больше».

«Или, – не унималось сердце. Оно поднималось по ребрам, как девушки по ступеням, – дочери нагучицы неспроста открывались тайны трав и заговоров. Все для того, чтобы в нужный час она могла спасти не одну жизнь, но многие. И искупить вину».

Гумзаг пыхтел позади. Айсэт не должна была останавливаться, но она не выдержала, замедлила шаг, подождала жреца и подставила ему локоть, опереться.

– Я знаю, что у тебя на уме, – прошептал он.

– Нет, учитель, – возразила Айсэт. – Ведь даже я никак не могу разобраться.

– Не помогла мертвая трава, – Гумзаг не спрашивал, старикам особой прозорливости не нужно, чтобы читать по лицам молодых. Гумзаг и вовсе читал по напряженным плечам Айсэт.

– Ты знаешь, как обмануть его? – она едва шевелила губами, чтобы девушки не услышали.

Болтушка Силяп заблуждалась насчет тугоухости жреца.

– Нет подобного средства. Ни слова, ни амулета. Влей хоть весь пьяный мед в рот его пристанища, не обмануть богов, наславших на него проклятие.

– Если дело за богами…

– Ты вырежешь сердце быка или свое собственное?

– Я готова ко всему.

– А я нет, – отрывисто прошептал Гумзаг. – Иди вперед, дочка.

– Тогда, – ноги Айсэт заскользили на ступенях. Она взмахнула свободной рукой, закачалась и устояла. Гумзаг вцепился в другую руку, они покатились бы вместе и разбились вместе, учитель и ученица, – научи, как войти в пещеру без его дозволения!

– Я не хочу твоей смерти!

Айсэт снова споткнулась и почти ударилась головой о спину Зарны.

– А я твоей. – Она скинула руку учителя со своего предплечья.

– Он может выбрать тебя, дочка, – шепнул Гумзаг. – Ты не думала об этом?

– Не знала, что горного духа зовут Кочасом, – выпалила Айсэт, и ей показалось, что Зарна подавила смешок. Как много она расслышала?

– Выбирает сердце, не глаза.

– Вот только у духа сердца нет.

Айсэт и не догадывалась, что ее дуб так любил майское полнолуние. Он разрастался, оживал. Кора впитывала лунное сияние – и трещинки затягивались, превращая ствол в гладкую сталь кинжала. Ветви удлинялись. Проклевывались новые почки, из них вырывались молодые листья, кудрявились и серебрились по краям. Появлялись желуди. А ленты, завязанные невестами походили на цветы. Дуб проживал целую жизнь за одну ночь. Девушки трижды обошли вокруг него, выстроились в линию и опустились на колени. Тишина поглотила звуки. Гумзаг запретил шевелиться, на этот раз никто не нарушил запрета. Они не двигались, не отводили взглядов от пещеры. Все как одна ждали и боялись, как ждала и боялась Айсэт. Единственное, что ее отвлекало, – дуб. Пробраться в мысли остальных Айсэт не могла, зато в своих ощущала чужое присутствие.

«Чего ты боишься?» – спрашивало ее безгласное дерево.

«Что не справлюсь», – сказала Айсэт.

Но дубу не понравился ее ответ.

Гумзаг больше не пел обрядовых песен. Подошел к пещере и выкрикнул изо всех сил в густую мглу:

– Время пришло. Как обещано, мы отдаем тебе лучшее, что имеем. Как положено, ты выбираешь одну.

Невесты глядели на пещеру, а Айсэт все говорила с дубом. Он настаивал: «Чего ты боишься?»

«Что не смогу войти в пещеру. Что не сумею вернуться к родителям».

Сегодняшней ночью на ветке с защитным треугольником-оберегом устроилась сова. Глаза ее, цвета кострищ, подчинились общему порыву и таращились в рот пещеры. На мгновение птица обратила круглую голову к Айсэт и тут же отвернулась. Айсэт поняла ее немой приказ. Теперь они все играли в гляделки с черным немигающим оком. Тело погружалось в сон, Айсэт пыталась бороться с оцепенением дремоты, но сдалась.

«Чего ты боишься?»

Любой ответ Айсэт звучал ложью.

«Где же мой цветок?» – пронеслось в спутанных мыслях. Она поискала в траве бледный огонек мака. Полнолуние изгнало яркие краски, оставило белый, серый и голубой. Ленты на ветвях дуба выцвели. Волосы невест лишились оттенков, сгладились черты, стерлись знаки на ткани. Они походили друг на друга, облачились в один наряд, обрели одно лицо и тело. Дух выбирал прекраснейшую из прекраснейших, одинаковых, как капли в море, как трава на лугу.

Слова Гумзага могли обернуться правдой. Но у Айсэт было то, что не стереть ни ночи, ни луне, ни магии.

«Меня уж точно не перепутать. Сегодня выбор дастся чуть легче».

«Чего ты боишься, Айсэт? – тут же откликнулось в ней. – Быть узнанной или незамеченной?»

В пещере раздался гул. Ветер взметнулся к кроне дуба, сорвал листву и понес к ночному небу. Листья звенели, и звезды отвечали им. Выступили из-за облаков, рассыпались вокруг луны. Небо наблюдало за свадьбой.

«Чего ты боишься, Айсэт?» – голоса стали похожи на хруст снега под ногами после запоздалой мартовской ночной метели.

«Не знаю», – губы Айсэт дрогнули.

Из пещеры полезли тени. Они сгущались на полоске лунного света, обретали форму. Айсэт видела птиц, темные крылья бились и мешали друг другу. Перья заострялись, теряли мягкость, обращались в клыки, а неясные птичьи тела – в волчьи пасти. Лапы ступали на порог пещеры и длинными гибкими лентами оборачивались в змей. Шипели и кидались на ненавистный свет, сменялись человеческими кистями с надломленными пальцами.

Горный дух выбирался из своего узилища.

Перезвон листьев и звезд стихал. Вместо него набирала силу музыка, что девушки оставили у подножия скалы. Легкие трели свирелей преодолевали расстояния, поднимались вверх, и вслед за их наигрышами отрывались от земли девушки. Одиннадцать белых невест вознеслись в воздух.

Замершие глаза затянуло пеленой, луна пробралась в них и ослепила. Свет обрушился на Айсэт, подобно тому как опускали фату на лицо невесты, чтобы она не могла видеть, куда идет. Неужели и настоящие слепцы видели подобный свет, а не тьму, как объясняли жрецы своим ученикам? Все внутри Айсэт сияло. Тьма пещеры разошлась перед ней. В первый раз она падала не в тени и глубину, но в прореху неба, в скопление звезд, проступающее на черном покрове. Айсэт понесло по небосклону, как лодку по волнам. Она и в самом деле очутилась в лодке. Внизу ширился морской простор, в котором отражалось небо. Кто-то говорил с Айсэт. Уже не дуб задавал ей вопросы, но волны приговаривали: «Спи, дочка, спи. Нет в твоем сне боли, лишь море, лишь отчий дом. Не гляди, дочка, в небо, не жди ветра. Пусть море останется спокойным. И тихий сон твой продлится вечно».

Волны несли Айсэт по звездному пролому. Лодка слегка раскачивалась.

«Ветер не даст тебе счастья, дочка. Он лишь тревожит морскую гладь и твое сердце. Пусть вода шепчет тебе сны, подчинись их воле». Ласковое обращение напоминало и отца, и Гумзага. Но ни тот ни другой не обладали глубоким басовитым рокотом вместо голоса.

Звезды вдалеке гасли, полоса за полосой. Кто-то стирал их или закрывал от взгляда Айсэт. Рябь пробегала по небу. Ночь дышала нарастающими порывами ветра.

«Не слушай ветер. Он обманет, посулит счастье и заберет жизнь. Слушай меня, дочка. Не покидай отца».

Из моря и с неба на Айсэт смотрел старец с бородой длинной, как звездный путь, окружающий ее. Борода пенилась, погружалась в воды петлями, обвивала лодку и утягивала на дно, которого не было. Ветер трепал бороду старца, тот хмурился, раздувал ноздри крупного орлиного носа. На седых волосах, обрамляющих смуглое лицо, переливался венец из ракушек. С них текла вода, и море устремлялось навстречу, возносило лодку на гребни волн. Айсэт не шевелилась, оплетенная бородой, но руки обрели цель – превратиться в крылья и поднять тело вровень стремительному порыву ветра. Вместе с ним оказаться выше облика отца, не признающего свободы.

«Вовсе ты не мой отец, – подумала Айсэт. – И вовсе не я в твоей лодке».

Не для нее звезды падали с небес, таяли в волнах и всплывали наверх красными цветами, которым не место ни в пучине, ни на скале. Они плыли за лодкой, сопровождали мертвую девушку, которой стала Айсэт.

«Я еще жива. Но кто ты, убаюканная мольбами отца? И его гневом».

Вспышка молнии разорвала объятия небес и моря. Прогремел гром, волны лизнули ускользающий небосвод, поднялись стеной. Ветер подхватил лодку, чтобы вернуть ее на звездное полотно, но небо раскололось молниями и осыпалось звездной пылью. Волна зацепила плошку луны, переполнила ее пеной. Лодка с Айсэт задержалась на высоком гребне и рухнула вниз. Море раскрыло пасть и с воем поглотило суденышко. Старца уже не было над штормом. Он утаскивал лодку в глубину, обернувшись морским змеем. Ветер рычал, стремился к лодке, но не мог пронзить морскую пучину. Тогда ветер обхватил Айсэт, которая зависла между небом и морем.

– Чего ты боишься больше? Свободы или заточения? – проревел он.

Айсэт открыла рот и захлебнулась соленой водой. Вихрь закрутил ее, завыл, потащил прочь добычу.

Он волок ее над деревней. Айсэт видела здоровых родителей и себя с пучком мертвой травы, которая все же помогла. Видела себя в наряде невесты и Кочаса в темно-красном бешмете рядом. Видела новый дом и колыбель. Пустую колыбель, которую нельзя качать, но ни сердцу, ни руке, что лежит на перекладине, не объяснить этого. Видела могилу возле нового дома и знала, что там покоится человек, которого она так и не смогла назвать мужем в душе, хотя выговаривала это слово раз за разом. Пустой дом родителей и две могилы позади него. Видела, как течет время. Узнавала женщину, входящую в дома, и лица, знакомые и незнакомые, встречающие ее у порога. Видела ее зрелой, идущей к ущелью, но останавливающейся у испыуна, не в силах подняться выше. Видела глубокую старуху в голубых водах Кольца, куда она явилась, чтобы отдаться наконец голосам и услышать: «Мы с тобой».

– Заточения? – визжал ветер.

Он перевернул Айсэт вниз головой и вместе с этим перевернул деревню, вытряхнув и людей, и дома, оставил лес, болота и тропы. Вихрь уносил Айсэт от смрада болот, от Гнилых земель, от гор. И снова ударила в нос морская соль, а ветер замедлился. Перебрал гальку, тронул волны, из которых больше не поднимался грозный старец, но шел корабль с белым парусом, почти опустил Айсэт на берег.

– Свободы? – спросил ветер.

И одним рывком вернул ее посмотреть, что осталось в вывернутой деревне.

– Свободы, – закричала Айсэт, – свободы я боюсь больше заточения!

Они все погибли! Во всех дворах побывала смерть, и некому было обратить к ней волшебные напевы, никто не дунул в ее мрачное лицо, не прогнал из аула. Заточение стоило Айсэт обычного течения времени, подчинения закону природы: все живут и умирают, все идут своей судьбой и жизнь одной девушки ничто перед жизнью народа. Свобода отнимала жизни у всех, кого она знала.

– Врешь, – загромыхал ветер. И Айсэт поняла, кто разговаривает с ней. Горный дух призывал ее к ответу! Это он открывал ей истории, что таила пещера, и он же предлагал выбор. – Путь начинается с шага, из-под ноги берет начало судьба. Ты боишься сгнить заживо, так и не узнав, что там, за пределами очерченного круга. Но вместо этого ищешь входа пещеру, чтобы спасти их.

Ветер подкинул ее, легковесную щепку, и бросил на берег моря.

– Нет. Ври самой себе, но мне не смей. Ты заперта изнутри, блуждаешь по лесу, который сама же возвела. Куда тебе отпереть чужую клетку!

Корабль уплывал вдаль, над ним летела птица. То ли сова, то ли ястреб, то ли человек, которому посчастливилось обрести крылья. И солнце золотило ее полет. Но кораблю некуда было плыть. С горизонта поднималась волна, вновь вознамерившаяся сорвать небесный полог и обрушиться на землю. На Айсэт.

– Если бы свобода не просила платы, нашла бы ты смелость обрести ее? – прохрипел дух, облаченный в ветер, и ударил Айсэт по меченой щеке. Лицо обдало огнем. Айсэт завертелась, пытаясь определить, горит ли на самом деле. – Я не желаю, чтобы ты входила в мой склеп.

«Я и не надеялась. – Закричать ветер не дал, но мыслей изгнать не мог. – Но ты сам отвержен, сам отмечен богами. Тебе ли не понять моей боли?»

– Твоей жизни я не принимаю! – завыл вихрь и оставил Айсэт тонуть, барахтаться и биться о камни в накатившей волне.

Она не сразу поняла, выкашливая воду, что море не изливается из нее, не струится по волосам, не душит. Что она сжимает ворот платья и извивается на траве у пещеры. Ни ветра, ни моря, ни круглых морских камней, но трава, дуб и пещера. И девушки, поднимающиеся с земли в слабом сиянии последней невесты, застывшей в воздухе с запрокинутой головой.

– Смотрите, – закричала Нану. Она первая встала на ноги и тут же добавила, повторив несколько раз: – Это она, она, Дахэ! Она знала!

Вокруг Дахэ высвечивалась ночная мгла, и в косах ее чешуей поблескивали подвески. В видении, охватившем избранницу, точно так же как до этого ее саму и – Айсэт была уверена – остальных девушек, она плыла по морю под присмотром звезд. Лицу Дахэ еще не вернулись прежние черты. Перед девушками парила незнакомка. Та, которой в лодке среди неба и волн стала Айсэт.

Во всем незнакомка проигрывала Дахэ. Кроме нежности. Гордая красота Дахэ возносила ее над остальными, а эта девушка не спорила ни с кем тонкостью талии и запястий, длиной шеи, изящной линией подбородка и чувственностью губ. Нежная и спокойная, смиренная в тихом сне, она походила на сорванный цветок. Лунный свет истончил ее, сохранил воспоминанием о днях, когда цветок жил и благоухал. Настоящая Дахэ проступала сквозь бледные черты девушки-цветка, как в уходящей ночи проступает новый день.

«Ты первая невеста? – обратилась Айсэт к девушке, выглядывающей из Дахэ. – Память о ней, сохранившаяся у опального духа? Любил ли тебя он, когда был кем-то другим? Или взял силой?»

Дахэ возвращались густые медовые волосы и продолговатые веки, похожие на лепестки алычи ранней весной. Облик первой невесты померк навеки, а красота избранной высвечивалась наново. С платья сошла вышивка. Голова опрокинулась на грудь. Глаза открылись, но и в них сияла луна. Дахэ все еще пребывала в мире, порожденном магией свадебной ночи.

Рот наполнился кровью: Айсэт прикусила щеку. Спрашивал ли ветер у Дахэ, чего она боится? Или выбрал без расспросов и раздумий, как и предсказало детское гадание над болотом. «Я знала, что мне не стать твоей невестой, – мысленно Айсэт обратилась к горному духу. – Знала, что отвергнешь. Но я сумею войти в пещеру. Званая или нет, я войду в нее. Мне нужно то, что ты забрал у нас, и никакой отказ меня не остановит».

Земля содрогнулась, пещера с ревом втянула в себя воздух, Дахэ упала, Гумзаг открыл глаза.

Айсэт подошла к избраннице вместе с остальными невестами.

– Я невеста духа, – шептала Дахэ, по щекам ее текли слезы.

Вовсе не цветы решали, чья рука выдернет их из земли.