Текст книги "Демон спускается с гор"

Волк в мыслях Айсэт обретал крылья ветра, золотые глаза напоминали солнце, которое больше никогда не разгорится над человеком, подхваченным вихрем. Кем был горный дух на самом деле? Бесплотной тварью, не ведающей жалости, или плотью и кровью, приговоренной на вечные муки и оттого жаждущей переложить их на себе подобных?

«Гнилые земли чуть не стали Кровавыми, запечатлевшись в сердцах и умах как земля великой скорби. Тех, кто был рожден под гнетом проклятия богов, не принимали в другие селения; и мальчиков, когда подходил срок, родители отдавали в одну из заключенных в границы деревень, но не могли подарить им свободу навсегда. Никто не приезжал из-за гор выбрать себе девушку в жены, и девиц ждала та же участь: навеки увязнуть в болотах и страхе. Много скорбных лет прошло, и однажды старейшины деревни, по мудрому совету Тлепша, жизнь которого уже стремилась к закату, собрались у пещеры, едва солнце за горизонт ушло, воззвать к духу, спросить, как унять его ярость. Тлепш создал песню, и спели старейшины духу такие строки:

 
На высоком холме дуб могучий растет,
Кроной гордой своей солнце в сети плетет,
Корни в землю ножами вонзаются,
В сердцевине дорога скрывается.
Если спустишься вниз, если смелость найдешь,
То во мраке пещерном навек пропадешь.
Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:
Там нигде, никогда света ясного нет,
Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.
Ты пройдешь наугад среди острых камней,
И, когда наконец озарит солнце взор,
Ты увидишь, как демон спускается с гор…
 

То была половина призыва, что обратили старики к пещере. Гумзаг открыл ученице продолжение, но запретил петь ее кому-либо: «Песня эта будоражит горного духа, снимает печати с его узилища. И тебе приходится или отдать ему то, что он скажет, или умереть».

Слова старейшин гасли, ударяясь в безмолвие пещеры вместе с надеждами. Но они пели день и ночь, упав на колени в единый круг, пели, пока не забрезжил рассвет и пасть не ожила. Тьма дохнула жарко, пророкотала звериным рыком, клекотом ястреба, шорохом ползущей змеи: «Коли так, раз в год в мою ночь приводите невест – выберу я самую красивую девушку ваших земель, пущу в пещеру и людей убивать в этот год более не буду».

И снова настало время плача. Но принесло оно и утешение. Что стоит одна жизнь перед многими? Одна погребальная песня перед сотней хвалебных.

Нашлись бы в мире края, где сказки оставались сказками? Долина Счастливых источников, куда люди приходили за чудесным исцелением, и прежде считалась легендой, став Гнилыми землями, вовсе обросла слухами и суевериями.

Все в деревне знали это предание. Все в деревне жили в нем.

«Дух на удивление держал обещание. Получая свое, более в майское полнолуние ни на кого не нападал, по лесу не шастал, в болота не заманивал и не заходил в деревню в поисках свежей плоти. Можно было бы проверить, что изменится, если не исполнить его требования. Но жрецы запрещали даже думать об этом. Прадед моего прадеда видел собственными глазами, на что способен дух в гневе, – вещал старейшина. – Поверьте, не захотите вы, чтобы он покинул пещеру. Земли и неба будет тогда нам мало».

Почтенных старцев слушали. Жрецам не перечили, духа боялись, а полнолуние, что приходило в мае, нарекли Ночью Свадеб.

Айсэт не разделяла веры Гумзага и тех, кто предшествовал ему. Хотя бы потому, что никто не спросил девушек: готовы ли они пойти на жертву? Не спросили семьи: кого из дочерей отдадут они с меньшей скорбью? Не спросили их матерей: что значит отдать дитя не в чужую семью, не в дом хозяйкой, не мужу в жены, но духу, что когда-то возводил у испыуна частокол костей?

«Мы рожаем девочек гостьей в дом. Все мы уходили, все еще уйдем, – вспоминали женщины старые напевы, – где-то встретишь счастье, где-то – приют, девочку любую для служенья ждут». Никто не решался спорить со словом духа. Девушки облачались в белые платья год от года и ручьем тянулись к пещере. Им не приходилось карабкаться по скале, как это делала Айсэт во время своих вылазок. Под светом полной луны от подножия горы до самого дуба появлялись ступени, покрытые влажным мхом. Босые ноги зябли, но поднимались торжественно и осторожно. Девушки садились в круг у дуба. Жрец стоял у пещеры. Остальные толпились у подножия горы. Они давно уже не плакали и не стенали. Приносили с собой музыкальные инструменты, еду и питье и ждали, когда же дух определится. Вот выберет себе невесту – и можно остальные свадьбы играть тем, чье время уже подошло. Если и нервничал кто, почти так же, как девушки, так это будущие женихи: вдруг духу их красавица приглянется? Что же впустую кулаки сжимать да кинжал из ножен вытаскивать? Не пригрозишь духу, он из пещеры носа не кажет. А войдешь в его угодья – так не невесту, себя потеряешь. Жених, если не повезло, смирялся. Девушки, хоть и отправляли их в пещеру, не переводились. А красоту стирало время. К чему терзаться, что не досталась красавица? У всех девиц, пока они девицы, тонкие талии, длинные косы, нежный взгляд, заговорят – заслушаешься, заживешь – привыкнешь. Пусть дух забирает лучшую, коли такова плата за жизнь прочих. А они к прочим приглядятся.

Но все же именно условие, что выбирал дух среди красавиц прекраснейшую, вносило в Ночь Свадеб еще кое-что. Мрачное удовлетворение. Избранная уподоблялась богине – грустная и гордая, украшала голову венком из цветов и к утру в одиночестве поднималась к пещере. Весь последующий день в деревне хранили молчание в память о ней, а после зажигали единственную свечу. Те, кто подбирался к заветному брачному возрасту, затевали игру: «Отгадай, кого выберет дух? Кто же самая красивая?» Хорошо, когда порой на скалу всходила одна-единственная девица от их деревни, – духу-то подавай все время новых. Выбрал – и нет больше красавицы, не выбрал – значит, в тот год из других аулов Гнилых земель привезли цветок подиковинней. А когда двое, или трое, или вот, как в этот год, сразу семеро – богатый урожай. Игра затягивалась на весь год, и обреченные девушки находили в ней странное веселье.

«Мамочка, если меня дух выберет, ты плакать станешь?» – спрашивала маленькая Айсэт, подпрыгивая на месте. Она старалась разглядеть, как девушки поднимаются по скале, но натыкалась на ноги взрослых.

«Не выберет, – отвечала мать. – А если и выберет, то сразу обратно вернет. Слишком ты своенравная и духа в рог согнешь».

Айсэт гордилась своей необыкновенной способностью сгибать злых духов в рог. Но с годами поняла, что Дзыхан просто жалела дочь, на которую зарится один только Кочас, но никогда не укажет горный дух. И теперь, карабкаясь к пещере, Айсэт готова была содрать с себя кожу, если бы это помогло переродиться с новым, чистым лицом. Ведь в ней вскипали слова Кочаса: «Духу – невеста, Айсэт – вода». Смельчаки перевелись, да и шли они в пещеру с иной целью; девушки боялись и поступали верно, потому что глупо не бояться смерти. А она бы пошла туда по доброй воле и с решимостью не страшиться гибели, но просить, умолять, валяться на земле перед духом, умереть любым способом, отдаться на его милость – сделать все, но избавить от боли отца и мать.

«А там, кто знает, может, душа моя обернется птицей и упорхнет из когтей духа. Полетит, – „к морю“, – шепнул ей в ухо голос отца, – и затеряется в просторе».

Айсэт нащупала уступ, где ждала пещера, заспешила, поставила ногу неправильно и слишком рано перенесла вес тела с одной ноги на другую. Нога подвернулась, руки вцепились в плющ, росший поверх крошащихся камней, упустили неверную помощь. Айсэт охнула, воздух выбило из легких, тело отяжелело, потянуло вниз.

Айсэт увидела мамины руки, протянувшиеся к ней с высоты, выгнулась, пальцы заскребли по скале. Она не хотела падать, вовсе не хотела сорваться вниз и дать повод для новых шепотков, пусть они уже и не потревожат ее.

– Мама! – вскрикнула она.

Краем глаза Айсэт заметила птицу под облаками. Солнце вызолотило ее перья, обратило в луч света, рассекающий небо. Птица парила высоко, и сияние постепенно растворялось в синеве.

– Полетит и сгинет…

«Помоги», – взмолилась Айсэт. Руки ухватили ее за запястья, дернули вверх, протащили по острым камням и швырнули на уступ.

Одно мгновение показалось Айсэт длиннее всей прожитой жизни.

– Я не сомневался. – Гумзаг оглядел дрожащую ученицу и уселся под дуб. – Неужели наши девушки не далеки от истины? Ты решила предложить себя?

Айсэт приняла жесткие ладони Гумзага за мамины руки. Она уперлась лбом в землю, бледно-зеленая трава щекотала полыхающие щеки. У израненных пальцев правой руки рос тоненький цветок – полупрозрачный мак, отчего-то забывший, что ему положено быть красным, розоватый и скромный.

– И до тебя слух дошел? – еле слышно спросила она.

– Они громко смеются, ты же не умеешь скрывать печаль.

Айсэт тронула лепестки мака. Цветок качнулся в ее сторону, он согласился с Гумзагом.

– После твоих забот я полагал, ты отправишься спать, дочка, – Гумзаг не задавал вопросов и не ждал ответов, он просто говорил.

По стеблю цветка полз муравей, Айсэт положила палец на его пути, муравей обогнул преграду, переполз на другую сторону стебля. Лежать в грязном платье, потной и лохматой, перед цветком и Гумзагом было лучше, чем спускаться в деревню и объяснять матери, отчего порван подол и изранены ноги.

– Стоило догадаться, что ты убежишь в лес. Встретить рассвет, набрать трав, прогуляться уже по лесу, не по теням.

– Но ведь и ты здесь, учитель. – Айсэт перевернулась на спину. – Не стал дожидаться молока и мяса.

– Я веду беседу с новым днем, – тут же ответил Гумзаг. Посох он прислонил к дубу, гладил ладонями траву. – Но, быть может, и ты пришла именно за этим?

И жрец, и Айсэт говорили намного тише, чем обычно. Трепетали ленты на ветвях дуба, раскидистая крона играла листвой. Шелеста они не слышали, пещера давно отобрала ее голос.

– В лесу я встретила Кочаса, – призналась Айсэт.

– Он бродит почти так же вольно, как и ты. Хотя все больше вслед за тобой, чем за собственной надобностью. Ты бежала от него? Не стоит тебе бояться, дочка, иногда слова – это просто слова, как бы много я ни учил тебя, что у каждого из них есть смысл.

– В этот раз в его словах был смысл.

– Неужели? Мне думалось, что ты убегаешь от него, а он ловит, а вы, оказывается, искали смысл. – Жрец ухмыльнулся в усы.

– Он напомнил мне о воде, учитель. – Айсэт снова слегка толкнула цветок, он закачался, соглашаясь с ее решением все рассказать Гумзагу.

– Вода – это хорошо. Вода связывает нас с жизнью и смертью, тебе ли не знать.

– О воде, что ушла, – продолжила Айсэт. Гумзаг напрягся.

– Ночь Свадеб скоро. – Он принялся поглаживать бороду. – Тебе полагается прихорашиваться, готовиться. А ты плутаешь меж деревьев да прыгаешь по горам. Да ныряешь в темные омуты. И все ищешь чего-то. Сдается мне, ты стала похожа на Кочаса. Как думаешь?

Гумзаг шутил. Значит, он нервничал.

Мак оказался у щеки Айсэт. Лепестки касались кожи, Айсэт разглядывала резную листву дуба, чуть выворачивала шею, чтобы поймать темное око пещеры, выжидающее и бесстрастное.

– Я собирала дурнишник для почтенного Олагая. Тетушка Гошан просила оставлять все необходимое у порога.

– Далеко же ты забралась от дурнишника и порогов, дочка, – произнес Гумзаг.

– Не дошла и полдороги до края, куда зовет сердце.

– И сорвалась с края. Сердце твое беспечно.

– Быть может, оно училось летать, дедушка.

Гумзаг замолчал. Айсэт называла его учителем, потому что звать его по имени вслух ей не позволяло воспитание, а величать себя жрецом он запретил, выбрав Айсэт в ученицы вопреки недовольству деревенских. При них Айсэт обращалась к нему как положено, но в такие застывшие минуты их одиночества допускала куда более приятное старому уху «дедушка». И Гумзаг радовался ее обращению, какую бы глупость Айсэт ни говорила или ни творила. Вот сейчас ей стоило бы встать и оттряхнуть платье. Но она лежала, затаив дыхание.

– Что же гложет тебя на самом деле? – Гумзаг прижался затылком к стволу дуба. – Неужто недуг Дымука впечатлил? Дети болеют, Айсэт. Порой это пустяк, в котором тревожные глаза матери видят прикосновение смерти, порой – настоящая болезнь. Мы гадаем по недугу, кладем на чаши весов вместе со своими знаниями и смотрим, какая перевесит. В селениях всегда есть гадатель, почтенный человек, знаешь ли. Смотрящие в звезды, смотрящие в баранью лопатку, смотрящие в фасоль. Для простого люда что звезды, что фасоль – и того и другого много, и рисунки их, рассыпанные щедрыми горстями, замысловаты. Почешешь голову, соединишь фасолины и что-то да скажешь. С лопаткой сложнее, но зато она тебе и остается в дар. Что ты разглядела в тенях? И главное, в чьих?

Айсэт все же встала. Подошла к пещере и протянула руку к границе между светом и тьмой.

– Матушка хворает, – она выдавила из себя правду. – Отец совсем плох. И травы не помогают, я перепробовала все снадобья, которым ты учил. Читала заговоры, но ничего не действует. Они гаснут, как звезды в рассветном небе.

– Звезды никогда не пропадают с небосвода, дочка.

– Я боюсь, что потеряю их. – Айсэт опустила руку. – Знал бы ты, учитель, что я вижу в их тенях.

– Я учил тебя опускать глаза долу, к земле, травам. Но ни вещий зверобой, ни бузинная горечь не подходят смотрящему в загробный мир. Ты решила отправиться в пучину теней, не так ли? Мало тебе того, что ты падаешь в них и пьешь их тьму, ты вознамерилась спуститься в их обитель. Кто остановит идущего на тот свет?.. Что ты хочешь отыскать?

Волосы Айсэт взметнулись: из пещеры вырвался ветер. В каких глубинах он зародился и как сумел найти путь к свободе? Дыхание пещеры напоминало аромат свежего луга, медового, напоенного солнцем и росой. Но за первым вздохом следовал другой: гнилью болот веяло из оскаленной пасти гор.

– Она зовет тебя?

Когда Гумзаг хотел, двигался легко и проворно. Вот он сидел под дубом, а вот, оставив посох прислоненным к стволу, – возле Айсэт всматривался в пещеру.

– Мой Шариф тоже любил приходить сюда. Пока не сослали, убегал к ней почти каждый день.

Сын Гумзага давно покинул деревню. Жрец отправил его учиться в далекий край, где говорили на другом языке и учили иной жизни. Все в деревне гордились мальчиком, который получит образование и вернется большим человеком. Айсэт не понимала, как учителю удалось вырвать сына у Гнилых земель, но, может быть, жрецы умели справляться с проклятиями, а может, дух после заключения договора удерживал в своих владениях только женщин. Не понимала она и то, зачем большому человеку возвращаться в их края, и чувствовала, что Гумзаг не жаждет возращения сына.

– Он обещал вернуться, – Гумзаг повторял эту фразу всякий раз при упоминании о Шарифе. – Я обещал ждать. Но мы все знаем, что дороги людей друг к другу порой занимают целую жизнь одного из них.

– Ты сейчас говоришь и о моих родителях, учитель? – спросила Айсэт.

– И о них. И о сыне. И об этой пещере. А еще о мертвой траве, которую ты точно не использовала, – тон Гумзага переменился, он лукаво покосился на Айсэт.

Как нелепо она выглядела с разинутым ртом.

– Как же я так… – расстроилась она. – Как я могла забыть?

– Привычное дело, – весело сказал жрец. – Думается, мертвая трава и Дымуку сгодилась бы. И не пришлось бы мне бежать полдеревни под крики испуганной Гаши. А тебе – валяться на полу, подтверждая людскую молву о ведьме. Ты же посчитала, что вернее последовать совету мудрого Кочаса и кинуться в пещеру Безмолвия, отыскивать давно ушедшую воду, которую прячет злой дух. Но может быть, и старый учитель подскажет что разумное. Мертвой травой окури дом, а там посмотрим, в пещеру или на свет тебе идти.

Айсэт еле удержалась, чтобы не броситься Гумзагу на шею. Мертвая трава! Снимает даже самую сильную лихорадку, успокаивает кровь, выгоняет злых духов, проникающих в тело вместе с недугом. Нужно укутать больного в меха, уложить на горячие угли, смешанные с мертвой травой, и оставить в горьковатом пару, надеясь на то, что трава изгонит из тела хворь. Айсэт рассмеялась, смех полетел в пещеру и умер там. «Дура. Недоучка. Тоже мне, ведьма!»

Гумзаг одернул ее, не поругал, не заставил замолчать, просто добавил:

– Олагаю предложи. Мертвая трава всем в помощь. Она хворь связывает, силы восстанавливает. Научи Гошан, как настаивать. Раз уж до меня не дозваться, а до ученицы моей не снизойти. Ты еще успеешь собрать ее с росой, если перестанешь смотреть во тьму и глянешь на новый день.

Айсэт склонила голову перед старым мудрым учителем, завернутым в бурку:

– Я глупая, учитель, что бы ты ни говорил. Прости меня.

Он спрятал улыбку в густой бороде, в седине которой упрямо топорщилось несколько черных волосков.

– Всего лишь молодая. Кто из нас не хотел, чтобы годы родителей исчислялись звездами в небе. При этом взывая к свободе, которой не бывать нигде, кроме как в сердце. Ты спускайся осторожней, дочка. Во второй раз силы могут меня подвести.

– А ты, учитель?

– Я еще посижу. Меня не обвинят в интересе к пещере и тому, кто сокрыт в ней.

Айсэт опустила голову. Пятно ее запылало, и она не хотела, чтобы учитель заметил, как горит и левая, чистая щека.

– Ночь Свадеб скоро. Не стоит тебе бывать здесь, – Гумзаг мягко увещевал, словно поглаживая по непослушным волосам. – Придешь с остальными девушками. Травы полно и у подножия гор.

Айсэт вскинулась. Открыла рот – возразить, но Гумзаг остановил, подняв ладонь.

– Странная ты, дочка, а еще обижаешься, что о тебе люди говорят всякое. То рвешься в пещеру, то не хочешь к ней идти. Явишься, как и положено. Примешь, что готовит судьба. И будешь радоваться вместе с другими, какой бы выбор он ни сделал.

Глава 3. Кувшины на плечах

Почему ей разрешили учиться у Гумзага? Ни отец, ни мать слова не сказали против. Неужто знали, что настанет день и им пригодится разумная дочь? Училась Айсэт хорошо, выпевала заговоры слово в слово, запоминала травы – какую в какой час собрать, руками или ножом срезать, в ступе растолочь или отвар изготовить. Как по болотам ходить, как богам молиться. Но вопросы ее никогда не кончались. Почему жрец позволил учиться меченой девчонке? Не нашел достойного среди мужчин? Или пожалел ее, вечно взъерошенную, босую и диковатую?

Мать сидела у очага, когда Айсэт вернулась домой. Она не спросила у дочери про Чаж и Дымука, не укорила, что утро в разгаре, а Айсэт не помогает ей по хозяйству. Дзыхан мешала в котле кашу и смотрела на огонь. Она не подняла головы. Айсэт тронула мать за плечо, погладила по щеке и сама заглянула в ее глаза, не дождавшись ответной ласки или хотя бы стона, что теперь срывался с материнских губ чаще слов.

Айсэт поцеловала Дзыхан в висок:

– Ничего, мама. Я помогу. Я принесла мертвой травы, мы с тобой справимся.

Часть мертвой травы следовало перетереть в кашицу, чтобы выдавить из нее белесые слезы. Другую – истолочь и перемешать с углями. Айсэт помогала себе напевом:

 
Моя сила больше твоей силы,
Мой рот шире рта твоего,
Мое слово – камень, твое – труха,
Мое сердце – огонь, твое – зола,
Моя трава дает жизнь,
И от жизни ты бежишь.
 

Мертвая трава пустила сок. Айсэт намазала губы матери, поспешила к отцу. Оставалось подготовить угли и ждать.

Айсэт помогла матери зайти в альков, та ни за что не желала тревожить болеющего мужа. Горький аромат лекарства вытеснил запах каши. Дзыхан втянула носом целительный дым, провела слабой рукой по метке Айсэт:

– Ты должна готовиться.

– Ни к чему. Я с вами останусь, прослежу, обед приготовлю, воды принесу. А там я только время потрачу.

– Мы не должны нарушать обычая, – даже тихим голосом Дзыхан говорила, не принимая возражений. – Довольно и того, что мы с отцом не сможем присутствовать. Воды принеси, и будет. Противиться воле духа нельзя. – Мама не всхрапывала, как отец, но дышала прерывисто. – Я сае[13]13
  Сае (сай) – распашное расшитое национальное платье.


[Закрыть] свое достала. Для тебя. Сними это. – Она приподняла руку к поясу Айсэт. – Нож оставь, у пещеры он тебе ни к чему. И лицо умой. – Веки Дзыхан затрепетали. – И молись, дочка, как Гумзаг учил. О себе молись, не о нас.

«Мамочка, а если меня дух выберет, ты плакать станешь?» – все не отставала от матери Айсэт, когда в первый раз ей позволили провожать невест в Ночь Свадеб вместе со взрослыми.

Как могла она спрашивать подобное? Возраст не давал осознать? Или веселая музыка и громкий смех сбивали с толку беспечное дитя? Матери наряжали дочерей в шелка и отправляли на скалу с песнями. Отцы облачались в белоснежные бурки, выбирали лучший бешмет[14]14
  Распашной полукафтан, мог носиться самостоятельно или под цый.


[Закрыть] и цый[15]15
  Черкеска, национальная верхняя одежда мужчин.


[Закрыть], вешали на пояс кинжалы. Они исполняли горячие, громкие пляски и вскидывали оружие к небу, словно собирались в бой. Оттого Ночь Свадеб мнилась детям праздником?

Айсэт поправила взмокшие волосы матери, накрыла шерстяным одеялом исхудавшие руки.

– Отдай ее пещере, и она вернется к тебе, – прошептала Дзыхан сквозь плотно сжатые губы и вздохнула.

Отец тоже перестал стонать. Запах болезни обступил их, выталкивал Айсэт прочь из дома. Но тени не желали ее отпускать. Они росли, и ползли по стенам, и звали вновь заглянуть, проверить, убедиться в том, что ее «ты не знаешь» все еще действует.

У стены стоял открытый сундук, на крышке которого мать сложила белое сае с широкими рукавами и серебряный, украшенный темно-красными камнями пояс. Мать смотрела на платье пустыми глазами. Айсэт проследила за ее взглядом, а сама двумя пальцами коснулась настойчивой тени. Надо было проверить, помогает ли мертвая трава.

Водная пропасть не открылась под ней, Айсэт упала на острые камни. «Нет, нет, – заметалось сердце, – такого не может быть. Мать должна погружаться в глубину, а я – за ней». Но Дзыхан лежала рядом, кожа обтянула скулы, покрылась морщинами, трещинами на высохшей земле, на которой темнели жалкие лужицы воды. Открытые глаза закатились, веки дергались, рот замер в крике. Дзыхан не дышала. Айсэт дотронулась до ее щеки и ощутила жар, изгнавший воду из тени, Дзыхан иссыхала. Волосы седели, тело тлело. От прикосновения Айсэт кожа матери раскрошилась, разлетелась пеплом, покрыла лужи покрывалом. Пепел растворился, вода стала грязью, мать исчезла. Вместо нее возле Айсэт лежало белое сае. Рядом с ним появилось еще одно платье, и еще одно, и еще. Земля вздрогнула, изломы заполнила вода. Мутная, нечистая, она стремительно прибывала. Платье за платьем призрачными цветами заскользили мимо Айсэт. Она потянула первое на себя и увидела, что все, кроме него, вовсе не платья, а саваны и в них люди – исхудалые, полыхающие лихорадкой. Губы их, покрытые ранами, беззвучно просили пить. Айсэт узнавала завернутых в саваны людей, всех до единого. Вода очищалась, впитывала белизну саванов. И в открывающемся пространстве Айсэт видела, что готовит ей судьба. От матери и отца болезнь перекинется во все дворы, и травы не помогут. Гумзаг будет тщетно бегать и сыпать заговорами, до тех пор пока не сляжет. Ведь и он тут, и большой нос его торчит из савана, нелепо и неправильно.

А она? Где же Айсэт, где она среди этих тел?

Платье, единственное настоящее, закружилось возле нее. Вода послушно завертелась следом. Айсэт попала в бурлящие спирали, они поднимались вверх, к ночному небу. Звезды срывались с вышины и сыпались на Айсэт, прожигая ее слезами. Лицо под пятном горело. Айсэт билась внутри водоворота, белое платье завернулось вокруг ног. Самоцветы на поясе обернулись каплями свернувшейся крови. Вода смыла их и снова сменила цвет. Айсэт подняла платье, испугавшись, что и оно обагрится кровью, прижала к груди и оказалась одета в нем.

«Духу н-нужна н-еста. Ай-сэт н-нужна вода», – шепнула вода голосом Кочаса. Обрушилась на нее водопадом, слилась в тонкую змейку, побежала по зеленой траве белым ключом, ушла под землю, что вновь высохла и потрескалась.

«Пить, пить, пить!» – взмолились из пустых саванов.

– Пить, – просила мать, и Айсэт очнулась на полу в тот момент, когда Дзыхан потянулась дрожащей рукой за чашкой. Мать перевалилась через край, Айсэт успела подхватить ее, приподнять на подушке. «Легкая какая. Как пепел», – подумалось ей.

Айсэт поднесла к губам матери чашку и слушала, как зазвенел короткий глоток.

– Еще, – шепнула мать.

Платье так и лежало поверх сундука. А в кувшинах не осталось ни капли воды.

Все собрались у ручья. Девушки, которым сегодня предстояло пойти к пещере. Прошли единственной безопасной дорогой через болота, чтобы набрать воды в большие кувшины, принести домой. Ночь Свадеб не отменяла женских обязанностей. Сперва по привычке омыли руки и лицо. Болотный смрад касался нежной кожи, и они спешили избавиться от него. Ручей бежал по красноватым камням, вода сверкала в лучах солнца. Капли падали с тонких пальцев, звучали девичий смех и песня быстрого потока. Кое-кто из девушек подпевал ручью. В платьях, синих, зеленых, багряных, с браслетами на запястьях, с подвесками-оберегами из плоских треугольных пластин и монет, в разноцветных островерхих шапочках, они походили на птиц, слетевшихся к прохладной воде в жаркий день.

Среди девушек особенно выделялась Дахэ. Три косы цвета липового меда лежали на спине, пояс подчеркивал тонкий стан, а вместо оберегов сверкали ряды бус. Ее громкий голос перекрывал звон ручья:

– Все знают, кого выберет дух.

Кувшин Дахэ украшала золотая роспись. Отец ее, Керендук, выбирался из деревни на правах купца. Жрец провожал его к границе Гнилых земель, и Керендук присоединялся к караванам, идущим по длинному пути, который в воображении Дахэ охватывал весь неизвестный ей свет, и возвращался с товарами в родной аул. Он связывал их замкнутый мир с теми краями, что жили полной жизнью. Керендук продавал древесину самшита, мед, воск, меха и кожу животных, возвращался с шелком, стеклянной посудой, изящными костяными украшениями. И обязательно привозил какой-нибудь особый подарок дочери, и Дахэ с гордостью показывала обновку всей деревне. И пояс, и браслеты, и расшитый золотом мешочек, что носила она поверх платья, – все на ней привезено издалека. Из всех птиц у ручья она самая диковинная.

Дахэ присела у ручья, намочила пальцы и провела по длинной шее. Выпрямилась, опустила глаза, вздохнула. Густые ресницы оттенили белую кожу, Дахэ напоминала солнечный луч, сошедший на землю.

– Никого не сыскать в наших землях прекрасней меня.

Девушки переглянулись, ни одна не оспорила слов Дахэ. Ни кудрявая Кутас с талией гибкой, как ветвь орешника, ни Зарна, чьи голубые глаза походили цветом на полуденное небо, ни Нану с кожей перламутровой, что речной жемчуг, который тоже привозил отец Дахэ. Но жемчуга красовались на шее Дахэ, и она держалась надменно и уверенно, убежденная, что никто не посмеет сомневаться в ее красоте.

– Как ты не боишься? – возмутилась Кутас. – Неужели хочешь, чтобы дух выбрал тебя?

– Иного выбора он не сделает. Если у него есть глаза. – Дахэ рассмеялась. – Но он всегда может подшутить над нами и выбрать Айсэт.

Дахэ выставила палец. И все девушки заметили ведьму. Она выбралась из леса с глиняным кувшином на плече. В сером простом платье, босая, как всегда.

– Выпрыгнет к тебе жаба – жди беды, – расхохоталась Дахэ, подхватив соскользнувшую на грудь косу, и крикнула Айсэт: – Ты что же, так пойдешь к пещере?

– Она надеется напугать духа. Глядишь, не придется никому уходить, так он испугается, бедняжка! – Кутас с радостью подхватила смешливые интонации Дахэ. Они хохотали вместе, в один голос, две подружки, уверенные в превосходстве над остальными невестами сегодняшней Ночи Свадеб.

Айсэт молча подошла к ручью. У ее кувшина откололся край, она прикрыла рукой изъян. Ведьма, – как бы ни просили отец с матерью звать ее ученицей жреца, Дахэ держалась своего мнения, – явилась с распущенными волосами, черные спутанные пряди упали до самой воды. Дахэ бы замотала ее патлы вокруг лица, чтобы никогда не видеть уродливой метки.

– Прячь не прячь, само в глаза кидается, – заметила она.

Айсэт вздрогнула и опустила голову еще ниже.

– Как думаешь, Айсэт, кого сегодня выберет дух? – спросила Нану. Она говорила негромко, вечно притворялась тихой мышью. Но Дахэ давно разгадала ее лисью натуру.

Айсэт не ответила.

– Кого бы ни выбрал, это будет горе для всей деревни. – Нану отошла от остальных, села рядом с Айсэт. Маленькая и слабая, она старалась быть добренькой ко всем. – Моя мама со вчерашнего дня плачет. Она и раньше плакала, но тайком. А вчера как глянет на меня, сразу в слезы.

– А ты попроси у Айсэт настойки красавки для глаз почтенной Бибы, – не удержалась Дахэ.

– Неужели твоя не плачет, Дахэ? – удивилась Кутас.

– Она сказала, что для нашей семьи честь стать спасением деревни.

– Ты говоришь так, будто все решено, – подала голос Зарна. Она стояла под сенью деревьев, и тень от листьев превращала ее в прекрасное, неземное создание.

Дахэ поморщилась и плеснула на Зарну водой, прогоняя наваждение. Никому не быть красивее нее!

– Молчи, Зарна! Давным-давно решено. Ты же помнишь, как в детстве мы гадали над водой? А ты, Айсэт? Ты тоже там была. – Дахэ махнула рукой вниз по течению ручья, туда, где располагался небольшой омут Безымянного.

– О мать-вода, пусть войдет. О мать-вода, пусть взойдет. О мать-вода, пусть засияет. О мать-вода, покажи мне его! – Дахэ передразнила голоса девчонок, повисших тогда с веток над болотом.

Все они там были, разноцветные птички.

Косы свисали над водой, и каждая всматривалась в свое отражение, пытаясь в колебании голубой воды разглядеть не лицо, а судьбу.

– Мы повстречались с нашими сужеными.

– Ой, прошу тебя, Дахэ, не напоминай. – Кутас прикрыла глаза рукой. – Болото зло подшутило надо мной.

– Как? Как? – оживилась Нану. Подскочила и тут же, забыв об Айсэт, вернулась к подругам. Она прыгала так, словно не гадала с ними у болота. И заглядывала в лицо Кутас, явно ожидая услышать что-то новое, безмозглая девчонка. Дахэ перебарывала желание дернуть Нану за косы и привести в чувство.

– Показала мне старика, – застонала Кутас. – После я долго умывалась в ручье и просила забрать предсказание. Пусть унесет вода. – Она присела, набрала полную ладонь воды и умылась.

– Тоже мне, горе, – хмыкнула Зарна, – зато она обещала тебе мужа. Я все глаза проглядела, едва с ветки не сорвалась, и ничего. Пусто! Ты боишься на стариков смотреть, а я всем в глаза заглядываю. Заметят ли? Мне уже и жениха родители подобрали, – она понизила голос, – а я боюсь как бы не помер, пока стада свои по склонам водит. Волкам и медведям нет дела до судьбы несчастной девушки.

Дахэ приподняла бровь. Ей вовсе не нравилось, что подруги в воспоминаниях о девичьих шалостях заговорили о себе. Им стоило восхищаться ее удачей. Тогда, десятилетние, они нарушили запреты и пошли вдоль болот к последнему, которому не дали имени. Свисая с ветки, Дахэ пыталась разглядеть суженого и расслышать голоса, о которых их часто предупреждали. Но не расслышала, не разглядела, зато придумала собственное предсказание.