Текст книги "Демон спускается с гор"

Глава 6. Последний рассвет

Дахэ плыла впереди толпы. Они растянулись по лесу, шли молча, отдавшись звукам ночи. Затихла музыка, бормотание Гумзага, всхлипывание подруг. Нарушали покой лишь прыжки Кочаса. Он скакал на одной ноге и без конца повторял «н-еста». Никто не останавливал его. Игры дурака сродни естественным звукам природы, что выходили из дикой, почти звериной души, а значит, не могли помешать лесу и ночи принять выбор властителя Гнилых земель. Тугуз играл кинжалом, подкидывал и ловил за рукоять. Айсэт, бредущая позади женихов в толпе девушек, отгоняла назойливое предчувствие, что кинжал вот-вот вонзится в дергающуюся спину Кочаса. Тугуз не смотрел ни на Дахэ, ни на дурачка, ни на кинжал. Но ловко ловил клинок. Пришлые женихи вышагивали без тревоги. Быть может, они в душе, подобно Кочасу, подпрыгивали, как неразумные дети, и приговаривали имена своих невест. Привыкали. А может, тяготились счастьем, что настигло их. Но вида не подавали. Так же как и девушки из их деревень, у которых на лицах в изменчивом свете смолянистых факелов читалось успокоение. Их миновала горькая участь. Они позволили себе присматриваться к молодым мужчинам, а те, воздав все почести духу и его невесте, – приглядеться к ним.

Силяп и Нану то и дело косились на Тугуза, теперь свободного и манящего огнем волос. Зарна и Кутас порывались убежать вперед, к бедной своей подруге, но их останавливали правила майской ночи. Дахэ больше не принадлежала миру людей. Мать пусть выплачется, соберет ее в путь, остальным положено справить свадебный пир.

Сын Гумзага тоже сбивался с общего шага. Проверял что-то на поясе. «Что ему неймется? – подумала Айсэт. – Он вовсе не выглядит удрученным. Скорее взволнованным. Быть может, он предложит Дахэ убежать. – Айсэт остановилась, пораженная внезапной мыслью, на нее тут же налетела Нану. – Он решается!»

– Надо идти, Айсэт, – голос Нану дрожал от душивших ее слез. – Поддержим Дахэ. А потом, – она всхлипнула, – ты же придешь к священному дереву? Гумзаг расскажет легенду о духе. А ты можешь после поведать о двух братьях, обернувшихся горами. Я так люблю эту историю. И Дахэ любит… любила.

Айсэт кивнула. Открой она рот, зубы выстучали бы ее догадку. Вид оборачивающегося Шарифа натолкнул на идею. Никогда еще Айсэт так не спешила вернуться из чащи в деревню.

Все собрались под шелковицей. Верхняя и нижняя части аула объединились у дерева, как свет и тьма, юг и север, тепло и холод, – сошлись в одной точке. Избранницу проводили домой собираться навстречу заре. Одеться в лучшее платье, выбрать украшения, расплести три девичьих косы и украсить монетами одну, заплетенную с особым заговором, защищающим невесту. Проститься с прежней собой и отправиться к новой жизни. Услышать от матери слова любви и прощения, наставления молодой жене и вернуться тропами вдоль болот уже в полном одиночестве.

Вновь горели костры. Трещотки и шичепшины затеяли громкий разговор. Люди легко забывали о тех, кто выпадал из тесного круга общины. Что бы ни говорили предания и сказки, чему бы ни учили старшие младших, как бы ни утверждали братство и единение, жизнь вытесняла боль от потери. Продолжалась и точно не оглядывалась проверить, не оставила ли кого-то позади.

По традиции Шарифа, вернувшегося в родные земли, и гостей из других деревень усадили за стол под деревом. Там же разместились старейшины. Остальные расселись полукругом на земле. Женщины выносили угощения. Пасту и вареное козье мясо, лепешки, мед и вино. Айсэт полагалось сидеть у костра вместе с остальными невестами, но она спешила ускользнуть из-под раскидистых ветвей шелковицы.

Полилась песня. Голос, звучащий поверх общего хора, остановил ее:

 
По зеленым лугам к грозным снежным вершинам,
Там, где реют под небом высоким орлы,
Там, где сердце горит огнеструйной воды
И рассвет проступает румянцем стыдливым,
Словно яблони цвет, краской первой любви,
Там, средь скал и ручьев, повстречались вдруг мы.
Ты с кувшином в руках, на коне я ретивом.
 

У Шарифа был красивый голос. Он покрывал других поющих, и они уступали, вторя основному мотиву:

 
Песня в небо летит, сердце громко поет,
И ручьев подпевают серебряных трели,
Снег с вершин на фату тебе белый пойдет,
Свадьбу нашу украсит лугов горных зелень.
 

В перерывах между куплетами, когда за дело принимались трещотки, Шариф играл на свирели, покачивался из стороны в сторону, наслаждался мелодией:

 
В небесах танец кружат орел и орлица,
Руки вскинем мы гордым изгибом крыла.
Нет, не в горы, не в небо дорога вела,
А к твоим опустившимся долу ресницам,
Пусть руки не коснется сегодня рука,
В этом танце любовь, как пожар, разгорится.
 

Странника, что вернулся после долгого пути, просили спеть или рассказать историю своего путешествия. Какую сказку поведает Шариф, когда закончит песню? Айсэт сорвалась с места. Мелодия догоняла ее, и понадобилась вся воля, чтобы не поддаться мягкому зову и не вернуться к костру, к музыке и живым.

 
Песня в небо летит, сердце громко поет,
И ручьев подпевают серебряных трели,
Снег с вершин на фату тебе белый пойдет,
Свадьбу нашу украсит лугов горных зелень.
 

Слышала ли Дахэ, о чем пел ее жених?

Ночь, отступившая от празднования, определила, чей дом ей стоит окутать, укрыть от глаз. Керендук пил вино с мужчинами, с Дахэ оставалась мать. Зугра души не чаяла в дочери, но та не разрешила нарядить ее. Дахэ прогнала мать из комнаты, сидела одна у низкого столика. Неясное пламя свечи плясало у ног Дахэ, оно не могло изгнать всезнающую темноту. Самую просторную комнату отвели отец и мать любимой дочке. Что ж, утром она променяет ее на пещеру. Дахэ сама обратилась в камень, ощутив странный холод в животе, когда с ней заговорил горный дух. Как он пробрался внутрь ее тела, ее души? Как сумел разглядеть то, что она прятала ото всех?

Зугра вытащила все платья, кафтаны и рубашки, раскинула перед Дахэ и терпеливо ждала, пока крик дочери перейдет в кашель и тишину. Мать не стала настаивать и подчинилась легкому движению руки Дахэ, захлебнувшись в ее отчаянии. Дахэ не хотела одеваться, говорить, понимать, слышать Зугру.

Не хотела она слушать и Тугуза, что ворвался в дом, наплевав на приличия. Дахэ била ногтем по лучине, восседая на ворохе одежды. Тугуз показался ей зверем, прыгнувшим из тьмы. Мать частенько сравнивала его с шакалом, обвиняя в желании присвоить то, что ему не принадлежало. А отец добавлял, что рыжим верить нельзя, много в них огня – не предскажешь, согреют или обожгут. Но вот пламень упал на колени у ее ног, зашептал в тонкую ткань нижнего платья:

– Я уведу тебя еще до рассвета.

– Нет. – Дахэ позволила ему уткнуться в колени, но его слабости принимать не собиралась. – Ты скажешь все, что хочешь, и уйдешь.

– Я знаю тропы, я ходил к озерам, ты же помнишь. – Тугуз сжал ее ноги, она оттолкнула его.

– Слишком хорошо помню. Мужчина волен идти, куда зовет сердце.

Тугуз попытался поймать ее руку и прижать к губам, но она подняла с пола кафтан.

– Даже в пещеру? – спросил он. – Дахэ, посмотри на меня! Я волен пойти за тобой в пещеру?

Дахэ отбросила кафтан, наклонилась за сае.

– Ни к чему, – ответила она, – тогда мы оба умрем.

– Умру там я. – Тугуз потянул сае на себя. – Ты войдешь в пещеру невестой духа, станешь его женой.

– Ты настолько глуп, что веришь в это?

Под сае лежала фата. Дахэ уставилась на жемчужины, украшающие ткань.

– Я предлагаю тебе быть вместе. Забыть обо всем прочем. Дзыхан и Калекут когда-то тоже бежали из родного аула. Кто остановит нас?

– Они бежали, и боги покарали их меченым ребенком. Мне не нужна подобная судьба. Я всегда поступаю правильно.

– Дахэ! – воскликнул Тугуз, и она бросила фату в него.

Он перехватил покрывало невесты, отшвырнул в сторону.

– С чего ты взял, что я соглашусь теперь? Отчего до Ночи Свадеб не объявил своей невестой? Я бы шла к пещере, зная, что духу придется бороться за меня. Что он найдет внутри меня, – она прижала ладонь к животу, – твое отражение. Твое обещание. Не думал ты, что это могло изменить его выбор?

Тугуз опустил голову.

– По крайней мере, я вошла бы в пещеру счастливой. Но нет, ты предлагаешь мне бежать, подобно битой собаке. Поджав хвост. Лучше бы ты был не шакалом, а волком, Тугуз.

– Дахэ, – снова вскинулся он. – Как ты можешь говорить подобное?

– Ты много говорил. – Сухие глаза пекло. Она долго кричала, стоило переступить порог дома, но так и не заплакала. И сейчас не нашла в себе слез. – Отныне я говорю, что хочу. Пока еще остается время.

– Я соберу еду и вещи, и мы убежим.

– Ты не понимаешь, Тугуз… Ты пойдешь к остальным. Станешь пировать и никогда меня не забудешь. – Дахэ поднялась, прошла по сваленной на полу одежде, остановилась. – Даже если женишься. Женись, Тугуз, – она подняла фату, – но не на Нану! Да, – Дахэ подобрала кафтан, – можешь взять хоть меченую, вы же дружили, но не Нану. Она давно на тебя глаз положила, мерзавка.

– Дахэ.

– Я Дахэ, я помню. И буду ею до утра. А дальше, – она подошла к Тугузу, почти коснулась его плеча, но отдернула руку, указала на дверь, – имя мое исчезнет. Я исчезну.

Тугуз еще долго повторял, умолял, просил бежать. Но Дахэ молчала. Она действительно могла теперь говорить что хотела, но в груди стучало одно слово: «Уходи». Произнести его она страшилась. Вместе с ним могли вырваться другие слова. И тогда она выхватит кинжал с пояса Тугуза и пронзит им сперва его, а затем свое трусливое сердце. Вдалеке звучала песня, кто-то пел о любви, которая настигла две души и обещала им зелень лугов и синь неба. Дахэ ловила слова краем уха и ненавидела поющего.

Тугузу нечего предложить ей. Он упустил свой шанс. Побег или смерть теперь навлекли бы на ее семью позор и проклятия. Этого нельзя было допустить. Дахэ смотрела, как Тугуз уходил, не добившись ни согласия, ни прощального поцелуя. Надела корсет, застегнула клинообразные застежки кафтана, накинула сае, поправила широкие накладные рукава. Она уже почти оделась, когда к ней заглянула мать. Дахэ нахмурилась, вскинула руку, чтобы прогнать ее, но позади Зугры маячило лицо, обезображенное пятном.

Меченая явилась в ее дом.

– Принеси побольше свечей, – велела Дахэ матери.

– Ты пришла меня убить? – спросила она у Айсэт, когда Зугра вышла из комнаты, разместив последнюю свечу на столике. – Ах да, вспомнила! – Она уселась за столик, в руках держала фату. – Ты же не можешь никого убить, меченая. Ты всего боишься. Оттого, наверное, и возомнила себя целительницей.

– Меня уже сегодня назвали лгуньей. Я могу побыть и трусихой. – Ведьма вознамерилась оставаться невозмутимой, но ее выдавал срывающийся голос. – Я видела Тугуза у твоего дома. Он тоже приходил тебя убить? Не вышло, как посмотрю.

– Приходил помочь выбрать украшения. – Она кивнула в сторону сундука и разбросанных по полу браслетов и бус. – Так много всего, не могу определиться. Я не разрешила матери помочь мне нарядиться. Она спала, когда ты пришла? Я отправила ее спать. Она всегда спит, когда боится. Это хорошее умение. И потом оделась сама. Нравится тебе?

Дахэ облачилась в голубое сае, но не надела ни пояса, ни оберегов, ни подвесок. Шапочка с начельником[20]20
  Начельник – украшение на шапочке.


[Закрыть] в виде листа и золотым шитьем валялась у постели. Дахэ теребила украшенный жемчугом край фаты, тянула за круглый камушек. И не смотрела на Айсэт.

– Очень, – сказала она.

– Правильно. Не стоит кривить душой, даже ведьмам.

– Но ты не заплела косу, – заметила Айсэт. – Хочешь, я помогу?

– Давай, – неожиданно для себя согласилась Дахэ.

Волосы жидким золотом потекли в руки меченой. У ведьмы оказались ловкие руки, она легко укладывала густые пряди в узор косы. Дахэ подцепила ногтем жемчужину на фате, потянула:

– Думаешь, он сломает зубы о жемчуг и серебро? Или моему жениху по нраву золото? У меня есть золото, отец не скупился. И кольца, и браслеты. Или, может быть, ему придется по вкусу браслет, сделанный сыном простого кузнеца? Помнишь, – Дахэ чуть наклонила голову вперед, натянув волосы, – Тугуз подарил мне один?

Меченая промолчала, Дахэ снова села поудобнее:

– Так зачем ты пробралась ко мне, злая тень?

Айсэт провела ладонью по пряди, переплела одну с другой, подобрала третью.

– Я пришла освободить тебя от обязательства.

Дахэ напряглась, но косы из рук Айсэт не выдернула. Пусть договорит ведьма, раз уж впустили в дом.

– Однажды ты уже убегала с Тугузом. И я хочу дать тебе возможность убежать с ним вновь. На этот раз далеко. Тебе не обязательно идти в пещеру. Никто не поймет, кто там, под фатой. Гумзаг не ведет бесед с избранной невестой, он тоже не узнает. Ты сможешь убежать из Гнилых земель, скинуть гнет нашего проклятия. Ну же, Дахэ, ты понимаешь, о чем я? – Ведьма набралась храбрости. – Я войду в пещеру вместо тебя!

Дахэ приподняла брови:

– Как интересно! Вы оба предлагаете мне бежать… – Она тронула рукой косу и слегка кивнула, одобрила работу Айсэт. – Ты, меченая, просишь меня предать наших людей ради любви? – Дахэ подбирала слова и сжимала губы, смех внутри нее грозил обернуться диким хохотом. – Дух выбрал меня, не думаю, что твоя память настолько коротка. А ты хочешь поменяться со мной местами, чтобы что? Ведешь несвязные речи, пытаясь убедить меня. В чем? Мне ты отводишь любовь и предательство. А себе? Призываешь меня думать о Тугузе, но как же твои родители? Как же твой жених? – Дахэ решила подразнить ведьму. – Ты-то почему бежишь от них?

– Отец и мать серьезно больны, – голос подвел Айсэт, она нервничала, эта нерадивая ученица жреца. – Если я не вернусь, им не придется долго горевать. Что же до моего жениха, он вообще не склонен расстраиваться. Но, возможно, я ошибаюсь? – слова выходили из меченой неудержимым потоком. – Не Тугуза ты ждала, а Шарифа? Девушки много говорили о нем. Я понимаю. Ты можешь убежать с ним. Когда я займу твое место и затеряюсь в пещере, ты будешь свободна.

– Свободна. Звучит заманчиво. – Дахэ вновь поцокала ногтем по жемчугу. – Если Дзыхан и Калекут больны, ты должна прислуживать у их постели. Зачем же тебе в пещеру?

– Для меня это единственный шанс спасти родителей. Им поможет целебная вода, что укрыта в ее глубинах.

– Из пещеры еще никто не возвращался, – напомнила Дахэ. «Неужели наша ведьма верит в старые бредни. Ребенок она, что ли? Целебные воды… Наивно, меченая. Чересчур, даже для тебя».

– Потому не ходи туда. Мы переоденемся, я накроюсь фатой и пойду вместо тебя.

Дахэ обернулась к Айсэт и тут же скривилась от вида разгоревшейся метки. Кровь прилила к лицу ведьмы – и пятно налилось алым. Она действительно верила в полузабытые предания.

– Невеста должна пройти весь путь до пещеры без сопровождающих, – частила ведьма, – никто не узнает подмены. Даже если ты не убежишь, останешься, скажешь, что я пошла вместо тебя. К тому времени я доберусь до целебных источников, а ты… тебя примут, тебе никто никогда не откажет. Твои родители обрадуются тебе. И твой жених тоже.

– Ты прочишь мне сразу двоих, – заметила Дахэ, не оставляя в покое жемчуг.

– Любой из них.

Дахэ удавалось сдержать смех. Хотя куда лучше было бы выплеснуть его на Айсэт, пусть раздерет уродливое лицо, а не горло Дахэ.

– А если там нет источников? Если ничего нет и ты сгинешь в бездонной пропасти или среди равнодушных холодных камней?

– Без воды моим родителям не спастись, – ответила Айсэт. – И мне тогда нет нужды жить.

Жемчуг упал на дощатый пол с глухим стуком, Дахэ принялась за следующий.

– А что горный дух? – От Дахэ никогда не укрывалось то, что замалчивали другие. Вот и ведьма явно недоговаривала. На меченом лице мелькнуло недоумение.

– Ты считаешь, он дурак? – уточнила Дахэ. – Да он сорвет с тебя фату, с живой или с мертвой, неважно, и увидит это твое лицо. Да что там лицо!

Она вскочила. Больше для устрашения, чем поддавшись эмоциям. Столик перевернулся. Свеча упала на пол и погасла, чудом не поделившись огнем с полом и стенами. Айсэт не дрогнула.

– Я выше тебя, я стройнее тебя, я… – Дахэ с силой дернула жемчуг, и он присоединился к перламутровой капле на полу. Тогда она бросила фату, камни дробно ударились об пол и тут же успокоились под весом ткани, – лучше тебя. Он потому и выбрал меня, что я лучше вас всех.

– Настолько лучше, что пойдешь на смерть, чтобы никто в этом не усомнился? – Айсэт выставила вперед подбородок, сжала кулаки. Дахэ пришлись по душе ее движения – они выдавали настоящую натуру ведьмы: зависть душила меченую.

– Замолкни! – прошипела Дахэ. – Не тревожь мать. – И она продолжила изливать свою правду, постепенно ослабляя узел, который стянул живот, стоило ей очнуться от грезы возле пещеры Безмолвия. – Он спрашивал тебя, Айсэт? – Дахэ прикоснулась двумя пальцами к виску. – Внутри звучал его голос? Спрашивал, чего ты боишься? Как он спросил? Между чем предложил выбирать? Ты не побоялась сказать правду?

– Между свободой и заточением, – сказала Айсэт.

«Не задумалась, не стала скрывать. Боги не одарили ведьму разумом, но смелости отвесили щедро», – Дахэ признавала это.

– И ты выбрала свободу? Я права? Потому что заточения ты явно не страшишься, раз предлагаешь поменяться со мной местами. Хотя там не будет заточения, в пределе горного духа меня ждет освобождение от жизни. Все сходится.

– Ты можешь избавиться от этой участи.

– А знаешь, отличная идея. Ты войдешь в пещеру, и одним злым духом в нашем пропащем краю станет больше.

Дахэ хихикнула и прикрыла рот рукой, сделала вид, что устыдилась того, что сказала.

– В отличие от тебя я отправлюсь в пещеру добровольно, – выпалила Айсэт. На лбу у нее проступила вена, еще один изъян и без того уродливого лица.

«Какая благородная ведьма, – подумала Дахэ. – Вы посмотрите только!»

– Что ему твоя добрая воля? – сказала она вслух. – О ней ничего не упоминали в договоре. Потому что добрая воля заканчивается, когда узнаёшь, что взамен не получаешь ничего, кроме холодного поцелуя смерти. Тебя не останавливает его месть за выражение твоей доброй воли? Не твоя и не моя, но смерть придет в любом случае. Он вырвется из пещеры и пожрет жителей Гнилых земель, и они станут проклинать нас с то…

– Не он, – перебила ее Айсэт, – не он пожрет.

Дахэ прикрыла глаза, ждала, что Айсэт продолжит, и не выдержала долгого молчания:

– Говори уже. Все говори. Ты пришла не за себя просить? Добрая воля и жертвенность повязаны в тебе крепче родовой пуповины.

Отчаяние сорвало с нее напускную надменность, наружу пробился не смех, но всхлип. На глазах проступили горячие, не приносящие облегчения слезы. Дахэ хотела визжать и плакать, но приходилось выслушивать меченую.

– Я выбрала заточение, потому что мне открылось будущее.

Дахэ хмыкнула. Что еще могла сказать ведьма. Она разглядела будущее в корнях трав, с которыми проводит времени больше, чем с людьми. Или ей нашептали голоса болот, где она бродит и днем и ночью.

– Недуг моих родителей распространится на всех, кто живет в Гнилых землях. Гневу духа не останется ничего, потому что все умрут, если не вернутся в долины целебные источники.

Дахэ осторожно опустилась на колени. Притянула к себе фату, прижала к животу, тут же разгладила ткань, тронула жемчужные ряды. Что-то надорвалось в ней, застонало.

– И Тугуз? – спросила она. Узел внутри вновь затянулся.

– Все, – коротко кивнула Айсэт. – Я бы не пришла, Дахэ. Я бы ни за что не просила у тебя.

При этих словах кивнула уже Дахэ.

– Но я видела боль, и кровь, и могилы. Я должна попытаться.

– Должна… – повторила Дахэ, – безусловно.

– Ты понимаешь меня? Ты согласна?

– Почему же ты не спрашиваешь, чего боюсь я? – Дахэ склонила голову на плечо. Она уже ничего не таила. Пусть ведьма увидит ее злость, обиду, страх, пусть почувствует ускользающую жизнь объявленной невесты. – Тебе совсем неинтересно, между чем пришлось выбирать мне.

Айсэт отступила от нее. «Нет, – подумала Дахэ, – синие глаза не полагаются ведьме. С чего боги дали ей такие глаза? Они похожи на февральское небо, в те теплые дни, когда проступают из-под снега первоцветы. Они тянутся к синеве и цветут для скорой весны. Что ты таращишься на меня не принадлежащими тебе глазами, меченая? Зачем явилась тревожить меня в ночь моей свадьбы?»

Дахэ накрыла голову фатой.

– Ты уже догадалась, как умен мой будущий супруг? Ничего от него не скроешь.

– Чего же? – дождалась она вопроса.

– «Чего боишься ты, юная дева? – почти пропела Дахэ. – Смерти или позора?» Вот как он спросил, мой обещанный супруг. И потому я не поменяюсь местами ни с тобой, ни с кем-нибудь еще. Я и только я войду в пещеру этим утром, потому что смерти я не боюсь. Мы все рождаемся, чтобы рано или поздно умереть. В одиночестве или все вместе. Что мне дело до крови, боли и могил? Смерти не боюсь, ответила я духу, и не соврала, ведь больше всего я боюсь позора.

Дахэ сорвала фату и закричала:

– А теперь покинь мой дом, тебе здесь не рады!

Айсэт пнула угли погасших костров, искры зашипели и утихли. Она не справилась. Знала, что дух ни за что не выберет ее, но не ожидала, что оттолкнет загадочного жениха вовсе не внешность – в скрежете и вое черного вихря она не встретила обвинений в уродстве. Его не волновали метки на лице, он искал их в душе Айсэт. И отвернулся от ее души, обвинил во лжи. Но разве лгала она? Айсэт не боялась заточения. Нет! Оттого и была готова войти в пещеру и не выйти из нее, но отыскать целительные воды. Оттого готова была принести себя в жертву духу, если бы он потребовал подобного обмена. Она бы согласилась на свадьбу с Кочасом, на порицание, на прежний образ жизни меченой и непринятой – все для того, чтобы не случилось показанного тенями, подтвержденного водами болот и самим духом. На все что угодно ради жизни.

Как она могла хоть на секунду предположить, что Дахэ поймет? Айсэт сбили с толку ее верные вопросы, но в душе Дахэ никогда не изменяла себе. Слишком гордая даже перед лицом гибели. Ее страшил позор. Позор быть отвергнутой? Унижение от того, что она, красавица, останется жить, а не нужная никому ведьма займет ее место? Поругание семье, не сумевшей отказаться от дочери ради блага деревни?

– А чего я хотела? Она права! О боги, как же она права и как же безгранична моя глупость. – Айсэт дернула себя за волосы. – Мы не выбираем, не выбираем.

Музыка все гремела, когда Айсэт бежала от дома Дахэ мимо шелковицы. Айсэт невольно расслабилась, услышав нежные звуки свирели, отыскавшие внутри нее тихий уголок, в котором она хранила любовь к родителям. Свирель подсказывала пойти домой, остаться с больными в отсчитанные им судьбой дни, часы, мгновения. Держать слабые руки и провожать их вместе с Гумзагом в последний путь. И так вести одну за другой души близких ей людей в предсмертные сумерки, пока она сама не успокоится во влажной земле. И некому будет хоронить ее, последнего человека деревни. Мелодия, сменив мотив, потребовала бежать прочь от священного дерева, от родительского дома, от смирения.

Айсэт все же не обошла родной дом. Мать и отец лежали, глядя в потолок. Айсэт действовала быстро. «Гумзаг навестит их, – рассуждала она, – и мать, ненадолго придя в себя, скажет, что я ушла».

– Он не сумеет исцелить вас, – зашептала Айсэт на ухо Дзыхан. – Мамочка, слышишь? А Дахэ не пожелала поменяться. Значит, я дождусь утреннего часа и войду в пещеру следом за ней. Проскользну, когда вход отворится. Я сумею. Но обещай мне, что вы дождетесь. Еще есть немного времени. Болотные голоса все открыли мне. Гумзаг присмотрит за вами, пока я не вернусь, – пообещала она. – Если сможешь, скажи ему, что дурачок, которому я ни за что не стала бы женой, оказался мудрее жреца.

Айсэт вышла на тропу, ведущую к Кольцу. Ночами болотная хмарь из голубой превращалась в серую, и к неровным берегам Кольца приползали змеи. Приходилось идти осторожно, пригибаться к земле, высматривать чешуйчатые стрелы, сокрытые в траве. Змеи двигались медленно, околдованные гнилостным ароматом, но наступить и пробудить их от дремоты Айсэт не хотелось. Болото встретило ее равнодушно. В ночи глаз Кольца со зрачком острова тщился разглядеть за густыми кронами небо. А на Айсэт и вовсе не обращал внимания. Голоса, к которым она пришла за советом, молчали.

«Именно сейчас, когда нужны, вы вознамерились терзать меня тишиной. Вы испугались духа? Вам же стоит радоваться моей опрометчивости».

Ей ответило шуршание. Змеи выползали из травы, поднимали головы и так, выглядывая полосу воды, вползали в болота.

«Они-то слышат. Их вы зовете. Вы сами похожи на змей, вливаете свой яд в людей».

Айсэт не выдержала:

– Вы показали мне участь деревни. Так расщедритесь, откройте, как спасти ее. Если вам нужна жертва, – она ударила себя в грудь, – я готова войти в воду. Примите меня, а сами прошепчите Дахэ, как вернуть источники. Что же вы? Что вы молчите? Или вы отравили сами себя?

Крик ее разлетелся над болотом. Разухалась сова, завозились мыши под корнями деревьев, затявкали лисы. Но голоса не поднялись из болотных глубин.

– Почему же ты обвинил меня? – Айсэт отвернулась от Кольца. Она представила ущелье, испыун, крутой подъем к скале, дуб и пещеру. И кричала через расстояние в ее тьму, впервые осознав, что вход в логово горного духа не пасть, но ухо, что открывает ему слова и мысли Гнилых земель. Так пусть же слышит! – Если бы ты просто отказал. Если бы назвал недостойной. Но ты обвинил меня. Ты сказал, что я тебе не нужна, потому что я лгу! Никто не лжет больше, чем Дахэ! Ей ты отдашь воды?

Дурман болот пробирался в нее. Голоса не желали обратиться к ней, но их чары действовали. Отяжелевшее сознание рождало странные образы. Айсэт будто бы снова очутилась в лодке и раскачивалась на волнах, исходивших от острова в середине Кольца.

– Нет, нет, нет, – приговаривала Айсэт. – Она не достанется тебе. Дахэ передумает. Тугуз приведет к ее порогу быстроногого коня, усадит Дахэ в седло, прижмет к себе, и она ускользнет, обернется водой, дымом, змеей и оставит тебя, дух. А если не сбежит, то мне жаль тебя еще больше. Дахэ придет к твоей пещере и, даже если ты опомнишься и откажешь ей, просочится сквозь тьму, проберется в глубины и вырвет признание из твоего черного сердца. Ты сам выбрал ее, и нет теперь тебе спасения, глупый дух. Даже ярость богов покажется тебе детской игрой рядом с Дахэ.

Вопль застрял в горле. Айсэт представила, что сделает горный дух. Не морские воды разольет он по их земле, не болотные, но кровь, почти такую же горячую, как источники, что он удерживает.

– Как мне убедить тебя? – прохрипела она. – Как заставить вернуть воды? Ты не отозвался на призыв, жрецы обманули нас. Может быть, если я найду правильные слова, сумею воззвать к тебе, ты обретешь свободу и сам отдашь то, что мне так нужно. Был ли ты человеком? Осталась ли в тебе капля сострадания?

Противоречивые мысли терзали Айсэт, обернувшись почти тем же ветром, каким явился к ней горный дух у пещеры. Что же показал он Дахэ? Отчего предложил выбирать между смертью и позором? Она не упомянула море, и лодку, и девушку, которой стала на те затянувшиеся минуты сияния. Спросила про страхи, но не задала вопроса о том, каково было Айсэт задыхаться в толще огромной волны. Ничего не сказала о вихре, но все кричала, что лучше ее нет. Вот бы дух обрушился на болото и вытянул весь дурман и Айсэт заодно. Унес бы неведомо куда и сбросил в бездонную пропасть. И у нее не осталось бы вопросов, слез и криков.

«Я в заточении», – пожаловался ветер в мыслях Айсэт.

– И мы все вместе с тобой, – произнесла она, обвиняя себя в том, что не нашлась с ответом у пещеры. – Ты наказываешь нас за свои грехи. Но мы не виноваты, мои родители не виноваты. И я, я тоже не виновата, что родилась такой… – Она приложила ладонь к щеке. – Так и есть, полыхает. Она постоянно горит, у меня под кожей всегда угли. Но ты хочешь, чтобы я истлела целиком.

– Это крайне неприятное зрелище, – сказал ей лес.

– Кто здесь?

Айсэт остановилась, подобралась в поисках тени, что пришла к ней. Рука ее непроизвольно нащупала рукоять ножа. Она не сняла его с пояса, как того хотела мать, даже в Ночь Свадеб не рассталась со своим верным помощником. Айсэт никогда еще не использовала его как оружие защиты или нападения. Короткий клинок ученики жрецов извлекали из ножен, чтобы срезать травы или рассекать воздух над больным, изгоняя недуг. Тот, кто учился исцелять, давал клятву не причинять боли, не нести смерти. Но рукой Айсэт повелевал страх. Она слишком громко и яростно обвиняла горного духа, и он услышал ее.

– Кочас? – позвала Айсэт и заставила себя опустить руку. – Это ты?

Никто не выпустит Кочаса из деревни одного в поздний час, и он не выговорит даже столь короткую фразу, верно ставя язык к кривым зубам.

– Когда человек горит, вонь разносится по всей округе. Человек пахнет и горько, и сладко, и мучительно, потому что кажется, что вместе с ним горишь и ты. Я бы на твоем месте не призывал подобной участи.

Айсэт сделала шаг назад и натолкнулась на говорившего. Дух выбрался из пещеры, получил плоть. От него исходил жар, он дышал, и говорил, и насмехался над Айсэт. Она повернулась. У духа оказались человеческие глаза, золотисто-зеленые, отражающие пламя факела, нос с горбинкой, высокий лоб и острые скулы.

– Кожа лопается, глаза вытекают, крик гаснет в обожженном горле. Я видел огненную казнь. И чувствовал смрадный ужас. Почти такой же, как здесь. Зачем ты дышишь миазмами? Не лучше ли кричать там, где воздух чист и свеж?

У болот ее нашел Шариф.

– Интересное общество ты выбрала. Куда уж пляшущим людям до твоих подруг, – он указал на змей, ползущих к болоту.

Айсэт молчала. В ней снова всколыхнулся разговор с Дахэ. Та бы сразу прогнала незваного гостя. Но лес принадлежал всем и никому, он никого не ждал и никого не изгонял. И Айсэт не могла запретить Шарифу идти его тропами.

– Не посвящай секретов тьме и лесу. Они ненадежные хранители. – Шариф поманил ее за собой и пошел прочь от болот.

Голос Кольца не потребовал остановиться, хмарь отступила от Айсэт, словно присутствие Шарифа сорвало колдовской покров.

Их встретил испыун. Шариф уселся у пробки каменного дома, которую иныжи-строители позабыли уместить в круглом проходе, оставив жилище карликов без надежной двери. Айсэт проследила сплетение теней от факела, длинными пальцами они прощупывали стенки испыуна.

– Теперь и ты следишь за мной? – спросила она.

Шариф отвел руку с факелом, повернулся в ее сторону:

– Кто еще?

– Кочас.

– Говорю же, у тебя странные предпочтения в выборе общества.

– Ему сложно что-то объяснить.

Шариф пожал плечами. Он не знал Кочаса так близко, как Айсэт, его назойливость не успела досадить сыну жреца.

– Я заметил, как ты улизнула. И сообщил отцу. Он послал меня за тобой. Ночью легко встретить шакала или волка.

– Придумай что-то другое, – от криков голос Айсэт сел. – Гумзаг знает, что ни один зверь не охотится в Ночь Свадеб.