Текст книги "Демон спускается с гор"

Глава 4. Всадник во сне и наяву

Айсэт дослушала отголосок боли внутри себя и смех повзрослевшей Дахэ, пошла вдоль реки. Грудь пылала, словно пятно разрослось, сползло вниз. Кувшин оттягивал руки, Айсэт взялась за изогнутую ручку, уместила его на правом плече, поддерживая другой рукой мокрый бок, и прикоснулась к нему щекой. Подол платья бил по ногам, Айсэт торопилась. В ушах звенели слова Дахэ, а давнишняя история сбивала дыхание.

Деревья обступили ее, встали вокруг стенами, сквозь них пробивались свет и полутени, но не хватало воздуха. Совсем как дома. «В лесу мне не хватает воздуха, в реке – воды, в огне – жара, – смех Дахэ приклеился к ее губам, – а в дорогах – поворотов». Глаза привычно искали травы, которые могли помочь родителям. Вот о чем стоило думать. Без родителей у нее останутся только границы, наращивающие слой за слоем все новые преграды, и смех, звенящий отовсюду вперемешку с шепотом проклятий.

«Нет, – поправила себя Айсэт, – не останется ничего. Я видела тьму и одиночество, в которых буду молить, чтобы вернулся хоть кто-нибудь. Даже Дахэ».

 
На высоком холме дуб могучий растет,
Кроной гордой своей солнце в сети плетет,
Корни в землю ножами вонзаются,
В сердцевине дорога скрывается, –
 

она запела, чтобы заглушить отчаяние, разрывающее ее. Обратилась к виновнику бед и жаждала услышать его рев, или стон, или приказ, что оборвал бы ее призыв, который не должен был звучать ни ночью, ни днем. Но в час свадебного ритуала.

«Услышь меня, горный дух. Явись. Убей меня, чтобы я не видела смерти тех, кого люблю. Или отдай мне то, что я потребую».

 
Если спустишься вниз, если смелость найдешь,
То во мраке пещерном навек пропадешь.
Сердцу нечего видеть и глазу – смотреть:
Там нигде, никогда света ясного нет…
 

«Его не станет и здесь. Солнце взойдет и сядет, чтобы не подняться. Ведь солнце не поднимается для тех, кто погребен в земле. Если ты устал от нас, горный дух, если хочешь забрать нас по одному, то вот она я. С меня начни, потому что я не способна изменить судьбу».

«Я бы оставила все как есть, – мысли перебивали друг друга, – повторила всю свою жизнь и больше не роптала, знай я, что это убережет аул. Я бы больше не тревожила твой лес».

 
Лишь дорога чернеет на семь долгих дней.
Ты пройдешь наугад среди острых камней,
И, когда наконец озарит солнце взор,
Ты увидишь, как демон спускается с гор.
 

Пот струился по спине Айсэт. Правильно не послушала она мать, не облачилась в свадебный сае. Пот гнал холод, выбирающийся из горла и рта. Айсэт пела запретную вторую половину призыва:

 
Время вспять повернуть на мгновенье позволь,
Пропусти сквозь себя духа горного боль,
Позови, укажи из пещеры домой
Путь далекий, тревожный, но верный, прямой.
Как вода потечет по земле нашей кровь,
Дух пойдет по горам за свободою вновь,
Но свободу в руках его крепко держи.
Солнце в небе взойдет – духу ты прикажи.
 

«Верни то, что взял, – кричало внутри Айсэт. – Пусть, как кровь, польются источники из твоего логова. Я знаю все слова. Я приказываю тебе».

 
Посмотри прямо в солнце его глаз златых,
Пусть откроется мир, что когда-то был в них.
И потребуй, чтоб правду тебе дух сказал,
Кто и кем заточен в вечной крепости скал.
 

«Это всего-навсего песня», – пробурчала маленькая Айсэт, когда Гумзаг отказался спеть ей весь мотив и добавлял по строчке день ото дня.

«Магия слов рождается из сердца, оттого она столь ценна, – пояснял учитель. – Пой призыв, кричи, рассказывай всем, но не поверишь, не отдашь словам часть себя, часть жизненной силы, так не то что дух, птица не ответит тебе. А если веришь, никогда не канешь в пустоту».

Айсэт пела, отдав призыву всю себя, прошлую и настоящую. Она отдала бы и будущую себя, если бы еще верила в будущее. Кувшин давил на плечо, но она пела и пела, снова и снова повторяла заветные строки. Пока голос не подвел. Айсэт закашлялась и споткнулась.

Уверенная, что знает лес лучше любого другого жителя деревни, за исключением разве что Гумзага, она запнулась о корень, который всегда торчал здесь, позвонком прорвав землю под буком. Кувшин соскользнул с плеча, опередил полет Айсэт и почти упал, но она успела подхватить его. Вода пролилась под злополучный корень и ушла в землю. Айсэт проследила за ее побегом, заглянула в кувшин. Из него глядела пустота, о которой говорил Гумзаг. Воды в кувшине осталось на одну плошку. «Все потому, – обратилась к ней пустота, – что ты лжешь. Что получишь ты, если сбудутся пророчества теней? Одиночество или свободу?»

– Нет, – крикнула Айсэт в кувшин. – Слышишь меня? Несчастный не живет. И никакая свобода не заменит любимого человека. Я вернусь к ручью, я что-нибудь придумаю.

«Они все еще там, Дахэ просто так не отпустит своих подпевал», – заныла ее душа.

Она могла вернуться домой, выждать время и снова пойти за водой. Или отправиться к водопаду и возвратиться к вечеру, избежав встречи с соседями, которые готовились к ночному обряду. Она успеет еще протереть родителей свежим травяным отваром, помыть густые волосы матери, но не сможет проверить корову, и коз, и улья, поговорить с деревьями в саду, как это делал отец. Приготовить ужин. «Последний», – пронеслось у нее в голове, и она тут же зажала рот руками, как будто мысль вырвалась на волю, прошелестела в листве. Лес откликнулся, ожил, зашуршал. Вернулось пение птиц, шорох в траве, едва слышимое, но постоянное жужжание насекомых, гул и треск. Громкий и быстрый, звук нарастал. «Значит, опять увязался за мной, женишок», – с раздражением подумала Айсэт и повернулась в сторону треска всем телом.

– Ты наелся пьяного меда[16]16
  Мед из нектара рододендрона вызывает галлюцинации, вспышки агрессии, состояние сродни алкогольному опьянению, в больших количествах смертельно опасен.


[Закрыть], Кочас? – закричала Айсэт. – Пойди делом займись, чем за мной следить.

Треск не смолк. Обычно Кочас останавливался и прятался среди кустарников, когда Айсэт обнаруживала его. Она проходила одно, другое, третье дерево, приближалась к нему – и он не выдерживал, выскакивал перед ней и гулил, как младенец.

«Поймала, Айсэт меня поймала», – повторял он без конца.

«Мне стоит быть к нему добрее, – укорила себя Айсэт. – Он да Гумзаг – вот все мои друзья».

Кочас следил за ней, показывался, чуть она того требовала, не причинял никакого вреда. Но от такого друга у нее болела голова. Да и Кочас порой пытался поймать ее за плечи и хорошенько потрясти, расплевывая кругом сопли и слюни. Кочасу не нужен был мед горных рододендронов, от которого сходили с ума и пчелы, и люди, он родился с ним в крови. Гогот его уподоблялся крику испуганных птиц, дыхание – шуму ветра, ногти – деревянным крючкам, которыми мать перехватывала крышки котелков.

– Шел бы ты домой, к вечеру готовился. А то все придут разодетые, а ты в грязном, поношенном, – Айсэт вовсе не собиралась обижать Кочаса, но и глядеть в его глаза навыкате не хотела.

«Н-еста», – тыкал он в нее заскорузлым пальцем в последнюю встречу.

Айсэт перехватила кувшин, взяла за ручку. Треск усиливался. Ритмичная свободная энергия заполнила лес, он пропускал кого-то, Айсэт охватила странная радость – нового.

– Это не Кочас, – сказала себе Айсэт. – Горный дух! – возликовала она. – Получилось!

Сейчас он явится к ней – демон, волк, медведь, орел, ветер, – не важно кто. Выскочит, покорный словам призыва, и отдаст ей воду.

«Дура, – ликование оборвалось резким окликом, поднявшимся из живота. Страх или осознание обрели интонации Дахэ и вернули Айсэт с небес на землю. – Медведь или волк. Или кабан. Кто еще может пробираться к тебе сквозь лес? Конечно же дух. Он долгие годы ждал момента, когда сможет откликнуться на первый же зов глупой девчонки. Чего ты хотела добиться? Жрецы Гнилых земель призывали духа и смогли убедить его брать одну жизнь вместо многих. А ты решила потребовать всё и сразу. Пой хоть вечность. Тебе нечего предложить хозяину вод, поэтому пусть это будет медведь или кабан».

Треск, отрывистый рык, больше напоминающий всхрапывание, и пыхтение приблизились. Айсэт зажмурилась. Что-то разрезало воздух и напрыгнуло на нее. Айсэт отскочила, ударилась о дерево и распахнула глаза. Из чащи выскочил конь. Трепещущие ноздри втягивали лесной воздух, большое сердце гулко билось, копыта вдавливали почву: Айсэт буквально видела через звук. Животное зашипело, щелкнуло хвостом и встало на дыбы.

– Тише, Акоз! Стой.

Всадник, почти тень на спине вороного коня, натянул повод. Взмахнул рукой, сжимающей плеть, послышался еще один хлопок, не такой громкий, как удар хвоста, но звонкий и требовательный. Конь навострил уши и прыгнул в сторону от Айсэт. Всадник прижался ближе к шее коня, провел рукой с плетью по его вздымающейся груди, натянул повод сильнее и что-то шепнул жеребцу. Тот зафыркал, перебрал сильными ногами и встал как вкопанный. Всадник выпрямился, приподнялся в седле – он приветствовал Айсэт, как всякий воспитанный мужчина должен был приветствовать женщину. Пусть даже ту, что выскочила из глубины леса и таращилась на него, прижимая к мокрому платью кувшин.

Конь переминался с ноги на ногу, совсем как Айсэт недавно. Хотел чувствовать ветер и разговор листьев во время скачки, но хозяин удерживал его на месте, чтобы дать незнакомке рассмотреть их обоих получше. Айсэт вспомнила о приличиях и опустила голову. Она успела разглядеть достаточно.

Всадник, молодой, немногим старше Тугуза, ни усов, ни бороды не носил. Из-под белой меховой шапки выглядывали черные кудри, башлык[17]17
  Длинный шарф-капюшон.


[Закрыть] он накрутил вокруг шеи. Черный цый стягивал серебряный пояс, по воротнику бешмета вилась серебряная нить. На поясе блестел кинжал и крепился кожаный мешочек, перехваченный витой перевязью с тяжелой кистью. Серебряный узор украшал высокое седло, и даже войлочные ноговицы перехватывали тонкие ремни с серебряным набором. Всадник мчался по лесу не в походной, а в праздничной одежде, чтобы успеть к важному событию. А какое важное событие могло привести молодого мужчину в Гнилые земли?

– Я напугал тебя, девушка, – произнес всадник низким голосом, спрыгивая с коня, – Прости меня. Тихо, Акоз, тихо, – он потрепал коня по загривку, – но и ты напугала Акоза. Так что, думаю, мы в расчете.

– Я не испугалась, – проговорила Айсэт. Она старательно делала вид, что интересуется обувью всадника. Он предпочел сапоги из сыромятной кожи легким войлочным туфлям. Он точно скакал издалека. Что она могла сказать ему? Я ждала духа? Я ждала дурачка, за которого меня хотят выдать?

– Привыкла к причудам леса? – спросил всадник. И Айсэт вздрогнула. Еще как привыкла.

Стройной талией незнакомец мог поспорить с Тугузом, а он любил хвастать своим идеальным сложением. И был куда выше сына кузнеца. Айсэт недовольно одернула себя. Она сравнивала одного чужого мужчину с другим чужим мужчиной. Но не с Кочасом же сравнивать всадника! И не с Гумзагом. «Он и отца выше», – отметила Айсэт и успокоилась на этом сравнении. Всадник поправил шапку, кудри упали ему на плечи, он отрастил волосы длиннее положенного.

– Мое имя Шариф, я сын жреца Гумзага и возвращаюсь к отцу после долгих лет разлуки. Скажи, я уже достиг тех земель, что называют Гнилыми?

Сын Гумзага! Айсэт посмотрела в глаза мужчине, светло-зеленые, как листва черешни в солнечный день. Глаза Гумзага, темно-карие, никогда не кололи насмешкой, они гладили, унимая печаль и боль. Но взгляд человека, представившегося его сыном, жалил дикими пчелами. Он не отворачивался, хотя оба – и он, и Айсэт – должны были смотреть чуть в сторону. Разговаривать, раз уж пришлось повстречаться, но не рассматривать друг друга. Колючие глаза Шарифа – неужто он действительно Шариф, о котором Гумзаг столько вздыхал, – изучали лицо Айсэт, разгоревшуюся огнем правую щеку. Насмешка пробралась в уголки его губ и затаилась в легких складках, он не позволял себе ухмыляться в открытую.

– Я помню болота, – произнес он. – Но что-то никак не доберусь до них. Хотя, может, и к лучшему. В моей памяти остались россказни об их смрадной магии. Скажи, есть ли здесь болота? А если нет, знаешь ли ты дорогу до деревни, что томится возле Кольца?

Разлепить рта у Айсэт никак не получалось. Она поставила кувшин на плечо. Снова опустила голову, скрыв лицо от взгляда Шарифа.

– Скажи хоть что-нибудь, девушка, – попросил он. – Иначе я не поверю, что ты не испугалась.

Конь заржал и недовольно перебрал ногами, он торопил хозяина продолжить скачку.

– А то и решу, что ты алмаста[18]18
  Алмасты (албасты) – злые женские духи, лесные ведьмы. Представляются как необычайно красивыми, так и безобразными.


[Закрыть], что выбралась из чащи нам с Акозом на погибель. Если так, то, будь добра, сохрани жизнь коню, а меня, что уж, губи, не жалей.

Конь заржал громче, Шариф похлопал его по шее.

– Твоя мать умерла, – сказала Айсэт, – десять лет назад.

И тут же задохнулась, закрыла рот с такой силой, что по лесу разнесся хруст. Шариф еще раз хлопнул по шее коня.

– Что ж, значит, я все же нашел дом.

– Прости, – Айсэт шагнула к нему и тут же отступила назад, – прости, я вовсе не то хотела сказать. Конь повел тебя стороной от болот, или же ты сам, помня наставления Гумзага, выбрал путь в обход. До деревни рукой подать. Отец ждет тебя, он все время говорит о тебе.

– Говорит обо мне с тобой? – Теперь Шариф сделал шаг вперед. Он положил кулак на рукоять кинжала, замер, широко расставив ноги.

– Я ученица Гумзага, – стоило назваться сразу, как он сказал свое имя, но что-то останавливало Айсэт. – Ты уехал до того, как он взял меня в обучение.

– И многому ты успела научиться?

– Многому.

– Но не беседу вести.

Улыбка больше не пряталась. Шариф открыто издевался над Айсэт. В зеленых глазах словно вспыхнули солнечные блики. Высокие скулы придавали ему вид скалящегося зверя. «Поделом мне, – подумала Айсэт. – Я заслужила».

– Однако теперь я спокоен. Ты точно не алмаста. – Шариф приблизился еще на шаг. – Те умеют находить красивые слова для мужчин.

– Прости, – повторила Айсэт. – Держись правой стороны и выйдешь к ручью. – «К Дахэ с подругами. Они-то куда больше сойдут за лесных красавиц и поведут правильные речи». – Веди коня вверх по течению и достигнешь деревни. Дом твоего отца на прежнем месте.

Рукоять кинжала Шарифа украшала резьба. Над горными вершинами раскинул крылья орел. Пуговицы бешмета загибались когтями медведя, петлицы поблескивали серебром. Он стоял непозволительно близко, и Айсэт видела переплетение шерстяных нитей его цыя. Акоз фыркал, он успокоился, опустил голову к траве и отыскивал, какая повкусней.

Губы Айсэт разлепились окончательно, и слова выскакивали дробными зернами:

– Если его не будет дома, значит, пошел к горам, за травами или к пастухам. Вернется к часу свадеб.

– Двойная удача, – Шариф отступил и потянулся, словно вспомнил о долгой скачке и решил размять плечи, – видно, боги благодушны, послали мне верную дорогу и нужный час.

Айсэт не удержалась и снова посмотрела на него. У левого глаза под густыми ресницами пряталась крохотная родинка, вторая – сидела на скуле, а их третья сестра венчала острый изгиб брови. Их соединял тонкий шрам. Когда Шариф моргал, было видно, что шрам идет по веку. Он тоже был отмечен, хотя и не так явно; боги не прижали огненную ладонь к его лицу, а провели почти незаметную полосу и удовлетворились этим.

– Я вернулся и к отцу, и к невесте. Успел, – Шариф закончил фразу.

Айсэт вздрогнула. Ей почудилось, что шрам увеличился и прочертил лицо Шарифа до шеи, заполз под ворот бешмета ожившей серебристой нитью.

«Кто твоя невеста?» – вопрос загорелся и погас внутри Айсэт. Чрезмерное любопытство не красило девушек. А Шариф, будь он хоть трижды сыном Гумзага, оставался незнакомцем. Гумзаг в вечер, когда они засиживались у костра, распевая по очереди бесконечные заговоры и молитвы, погружался в дым воспоминаний и рассказывал о том, как они с женой отдали сына – позднего, долгожданного ребенка – на воспитание в большое селение по ту сторону гор. Гумзаг вел мальчика по перевалу, за короткие четыре дня пытаясь вложить в его голову все знания, что мог. А мальчик прыгал по камням, выкрикивал считалочки, нырял в говорливые котловины водопадов, пел песни, передразнивал голоса птиц и все время спрашивал, когда они вернутся к матери. Гумзаг просил семьи трех старейшин взять его на воспитание, и один из них все же согласился принять ребенка из Гнилых земель. Растить его как должно, в строгости и повиновении, чтобы сын жреца мог возвратиться в родной дом настоящим мужчиной. «Большим человеком», – вспомнила Айсэт. «Он не хотел трав и заговоров, а я мог дать ему лишь морок настоев и вязь древних преданий, – рассказывал Гумзаг. – Он просил у меня кинжал и битвы. Потому я сказал: если он вырастет и пожелает остаться, найти свой путь среди воинов, отправиться в неведомые земли, в которые шли все, желающие славы и боя, пусть остается, пусть идет, пусть живет». И Шариф, Гумзаг произносил имя сына нежнее других слов, остался. Короткие четыре дня превратились в долгие пятнадцать лет и все длились. Новый отец Шарифа отправил его в далекие чужие земли, рассудив, что мальчик достоин лучшей доли. Гумзаг говорил об этом известии с блеском в глазах. Он прятал за горделивым тоном слезы: боги отмерили своему жрецу еще большее одиночество. Через пять лет после ухода Шарифа умерла его мать. Гумзаг не выпевал жены, не разводил костров, не плел оберегов, принял ее смерть с несвойственным смирением, потому что смерть любимой женщины завернулась в тоску. А тоска высасывает человека, не оставляя ему желания жить. Жена Гумзага без конца повторяла, что мальчик ее никогда не вернется.

Но он вернулся.

Стоял возле Айсэт и говорил о невесте.

– Ты покажешь мне дорогу? – спросил Шариф. – С ученицей отца я точно не собьюсь с пути.

– Нет.

Она не смогла бы объяснить, почему отказывалась.

– Если я как-то обидел тебя, девушка, прости меня и отпусти со спокойным сердцем.

Шариф так и не отвел глаз, и, сколько бы Айсэт ни опускала голову, их взгляды скрещивались. Акоз жевал траву, лес жил, шуршал и пел. От Шарифа пахло ветром и дымом костров, которые он разводил во время отдыха от скачки.

– Мне нужно набрать воды, – проговорила она и отвернулась.

Шариф успел поймать край ее длинного рукава.

– Разве к ручью ведет не этот путь? – он указывал в ту сторону, куда направила его Айсэт. – По твоим же словам.

– Я иду к водопаду. – Айсэт дернула локтем, освобождая рукав из цепких пальцев.

– У болот? – уточнил Шариф. Акоз издал громкий звук, похожий на всхрап.

– Я не нравлюсь твоему коню, – заметила Айсэт.

– Думаю, он все еще считает тебя алмастой. Тем более что тебе надо к водопаду у болот. – Губы Шарифа растягивались улыбкой еще быстрее, чем зубы Айсэт выбивали «нет». – Держаться правой стороны?

– До большого дуба, от него выйдешь к ручью и там вверх по течению.

– Что ж, спасибо тебе, девушка. Позволь не прощаться с тобой. Сдается мне, мы увидимся еще не раз. Да и Ночь Свадеб сегодня, – он произнес последнюю фразу интонациями Айсэт, в ухмылку вмешалась грусть и будто бы легкая обида – чувства, которые она не успела скрыть от чужака, выпрыгнувшего на нее из леса.

Шариф легко вскочил в седло. Он двигался плавно и бесшумно. Подол цыя взлетел и успокоился, как крыло большой черной птицы. Шариф поправил пояс, кинжал, надвинул шапку на глаза, натянул поводья и еще раз немного привстал на стременах – кланялся Айсэт.

– Я передам отцу твое почтение, девушка. Подробно расспрошу, как же решился он взять такую ученицу. И вызнаю, если ты не против, твое имя.

Акоз обрадовался продолжению скачки. Дернул гордой головой. Свет упал на его бока, и Айсэт поняла, что масть коня не вороная, а караковая. Черный цвет играл на свету рыжиной. «Вороной конь силен ночью, а днем слаб», – говорили мужчины у вечернего костра, и Айсэт невольно задумалась: «Служит ли караковая масть лучше всего на закате?»

Акоз превратился в тень, в звук, в легкий треск. Айсэт подождала, пока и смятение чувств – радости, раздражения, неловкости, усмешки, которая отразилась от Шарифа и осталась в ней, – осядет и затянется привычной тревогой, и пошла вслед коню и его всаднику.

Воду Айсэт набрала из ручья. По пути она останавливалась. Кто-то следил за ней. Дух, Кочас или страх, она не разбирала, ощущала присутствие кожей и ускоряла шаг. Высоко над украшавшими небо ветвями парила большая птица. Солнце золотило ее крылья. Но Айсэт не видела ее, а если бы и видела, какое дело свободной птице до заплутавшей в лесу души.

– Отец, мать, – Айсэт вошла в дом. Кое-как пригладила волосы, повязала на голову платок, стряхнула платье, – я принесла воды.

Дом провонял болезнью. Впитал затхлый, душный мышиный запах. Так пахли мучения. Айсэт втянула носом воздух, выдохнула. Мертвая трава не изгнала недуг. Раньше запах исходил от отца, тонкий, едва уловимый. Но перекинулся на мать. «Скоро и я пропахну им», – поняла Айсэт.

Болезнь притворялась. Отступала, давала матери передышку. Дзыхан жаловалась на боль в коленях и пояснице, но занималась хозяйством. Айсэт натирала ей спину маслом, давала пить шиповник. Следила за каждым движением, ведь в любой момент недуг мог вернуться, сорваться из темного угла на плечи матери и оставить лежать у очага или во дворе в паре шагов от коровника.

Вот и сейчас мать опять сидела возле очага, безвольно свесив голову. Огонь сжался, едва потрескивал, он тоже задыхался от болезненного тумана. Отец лежал на кровати, стонал глухо и однообразно, в промежутках всхрапывая, будто бы во сне.

– Сейчас. – Айсэт поставила кувшин у порога, засучила рукава и подбежала к матери.

– Отцу помоги, доченька. Я справлюсь.

Калекут скосил на дочь взгляд затянувшихся пеленой глаз. Айсэт потрогала его влажный лоб, прислушалась к дыханию, ощупала грудь ловкими движениями. Она напоила отца, тот не сумел перевернуться на бок, пил краем губ, и большая часть воды пролилась. Калекут оттолкнул руку Айсэт, закрыл глаза.

– Как же так? Должно было получиться, – зашептала она и обернулась к матери, та сползла на пол. – Мама, тебе не следовало вставать. Я сейчас помогу.

Она бросилась к корзине, загребла мертвой травы, прихватила ступу и пестик. Удары выходили нервными, пестик бил по стенкам ступки, мягкие соцветия хрустели под яростными движениями Айсэт. Она принесла матери воды и получившуюся кашицу.

Дзыхан пила шумно, глотала и давилась, но не отрывалась от плошки. В коротких перерывах она пыталась говорить:

– Ты была у Гумзага? – Она хотела отвлечь дочь от себя.

– Ходила за водой, мама, – напомнила Айсэт. – Но задержалась у ручья. Там собрались девушки. Они все готовы к Ночи Свадеб. А на обратном пути… – «Я звала духа», – чуть не выпалила Айсэт, но успела произнести другое: – встретила сына Гумзага.

Дзыхан поперхнулась. Айсэт наклонила мать, дала продышаться.

– Кого? – мать сумела проговорить короткое слово.

– Его сына, Шарифа. Пойдем, мама, ты ляжешь. – Айсэт помогла ей подняться. – Он прискакал на коне. Вернулся к отцу и к невесте. Ты знаешь, кто его невеста?

Мать не ответила. Айсэт оглянулась, Дзыхан хмурилась, вспоминала. Хороший знак, она все еще не теряла памяти, по крайней мере, пыталась выудить оттуда чужие обязательства. Пока Дзыхан вспоминала, Айсэт читала заклинание:

 
Пусть как дождь пойдет и пройдет, так и болезнь отступит.
Пусть как радуга от солнца на небе засияет, так и сила вернется в тело.
Пусть как вырастет трава для ягненка, как для трав появятся цветы,
Так и после болезни воспрянет и своими ногами пойдет.
 

В постели Дзыхан свернулась в комок, Айсэт не смогла уговорить ее устроиться удобнее.

– Я видела, – мать вновь впала в забытье, смотрела в одну точку и говорила не с Айсэт, а с тем, что открывалось ее замершему взору, – конь летел по воздуху, не касаясь ни неба, ни земли. Нес всадника с запада. В руках всадник держал длинный кинжал, которым рубил крыши домов и цеплял души спящих людей. Множество душ он нанизал на свой клинок, а к хвосту коня привязывал головы тех, кого погубил. За копытами коня его вставало солнце, на западе поднималось и бежало к востоку. Конь скрылся за горизонтом, и солнце закатилось, так и не подарив света дня.

– Это всего лишь часть сна, мама, – ласково сказала Айсэт, убеждая в этом саму себя. – Помнишь, ты в детстве рассказывала мне множество сказок. Одноглазые великаны-иныжи тоже убивали людей, и я боялась. А ты утешала меня, говорила, что всегда найдется герой, который победит их. Ты поспешила смотреть свой сон, мама. Вслед за тем конем скакал другой всадник, а за горизонтом их ждал славный бой. Ты хочешь еще воды?

Мать покачала головой.

– Тогда позволь мне намазать твои ноги. Я сделала мазь из дурнишника, она облегчит боль в коленях.

– Отцу, отцу помоги, – тут же проговорила Дзыхан.

– Конечно. – Айсэт благодарила запах болезни за то, что горечь его вытесняла слезы. – А после я приготовлю сладкой каши, проверю ульи. И не беспокойся, – она заметила, как прояснившийся взгляд Дзыхан метнулся к наряду для Ночи Свадеб, – я успею сменить платье.

– Не прячь лицо. – шепнула мать. – Пусть хорошенько разглядит, кто перед ним.

– Да, мама. – Айсэт встала. – Обещаю. Ты прости, – она сглотнула комок, разбухающий в горле, – прости, что я у тебя… такая.

– Я вспомнила. – Дзыхан ласково посмотрела на дочь, она заранее просила прощения за то, что подсказала память. – Невестой Шарифу еще в детстве выбрали Дахэ.