Текст книги "Сухой овраг. Вера"

– Я не выбирал, – вдруг сказал он, сам удивляясь своей прямоте. – Я был еще мал, когда красные забрали меня в отряд. Теперь я комбриг.

Дмитрий Анатольевич внимательно смотрел на Ларионова, словно видел уже, как этого мальчика сажали на обоз и везли в никуда, отрывая от родной земли, от избы, где его рожала и кормила мать, напевая колыбельную и поглаживая по сонной головке.

– Но я вырос среди военных и не видел другого пути, и главным стало для меня со временем – отстоять нашу страну, помочь ей окрепнуть после Революции. Скоро все изменится – мы будем строить нашу новую жизнь на мирной земле, где кровь больше не прольется.

– Как отлично, как замечательно! – восклицала Вера, и Ларионов чувствовал ее поддержку и радость.

– Ваши искренняя вера и страстность прекрасны, – сказал Дмитрий Анатольевич, – но, боюсь, мой уважаемый юный друг, кровь всегда будет литься там, где есть люди. История человечества – это история борьбы за кусок пирога.

– Папа, так теперь все изменится в нашей стране! – возразил пылко Алеша. – Григорий так прав. Весь мир скоро поймет, что надо брать с нас пример. Раньше боролись богатые и бедные, а теперь, когда нет ни богатых, ни бедных, кому же и с кем бороться?

Краснопольский покашлял и снова перегнулся к Ларионову и Алексею.

– А сметанка-то нынче снова подорожала…

Вера поморщилась.

– Вечно вы о деньгах, разве Алеша о том?!

– А что? – спокойно заметила Кира, отрезая маленький аккуратный кусочек мяса на своей тарелке. – Об этом тоже ведь надо думать. Хозяйство надо вести с умом.

Алина Аркадьевна озабоченно смотрела на старшую дочь. Она любила всех своих детей, но в Кире всегда чувствовала что-то далекое от нее самой.

Алеша с горячностью махнул рукой.

– Вы спрашиваете, кому и с кем бороться теперь? Вот тут, Алексей, ты неправ, – сказал Ларионов серьезно. – У Революции еще много врагов. Не все, как вы и я, стали под наше знамя на стороне правды. Есть те, кто затаился, притворился, чтобы потом нам мешать. Поэтому мне еще долго служить. Мы и на красном Востоке еще не всех басмачей переловили…

Дмитрий Анатольевич смотрел на Ларионова долгим взглядом. Но он видел только искренность в лице молодого комбрига.

– Что ж, – сказал он протяжно, – предлагаю поднять бокалы за успехи молодежи на этом непростом поприще надежды. Только бы уцелели наши юные воины и телом, и душой.

Все зашевелились, и снова зазвенели бокалы.

– А у Гриши даже есть орден Красного Знамени! – радостно сказал Подушкин и поправил очки, не заметив, как пролил вино в тарелку.

– К чему ты это, Женя? – искренне возмутился Ларионов. – За наших павших братьев надо выпить. Вот – герои! Жизни не пожалели за наше дело. А что я? Я слегка ранен был – да и только. Служу, как все.

Ларионов протянул Дмитрию Анатольевичу стакан, чтобы тот туда, а не в стопку, налил водки, и стоя, не чокаясь, разом запрокинул весь.

Вера опустила глаза. «Как странно, – думала она, чувствуя, как кровь приливала к лицу, – он так прост, так не похож на нас и непривычен, но совсем не чужой и какой-то близкий совсем. И как-то мне нравится смотреть и слушать его, и как я верю во все его слова. И как он хорош отчего-то в этой форме. Но грустен. Кажется, всегда немного грустен, как и я. Отчего? И отчего мне так душно, словно тяжело дышать. Какой он странный, этот Ларионов».

– Алина, спой нам, голубушка, – попросил Дмитрий Анатольевич. – Григорий Александрович еще не слышал, как ты поешь. А она у меня артистка и чудесно поет.

– Правда, мама! Спой, только как я люблю! И про рябинку! – зазвенел голосок Веры.

– Это значит тихо, – засмеялась Алина Аркадьевна. – Кирочка, аккомпанируй мне, душенька.

Кира покорно встала из-за стола и прошла за рояль. Ее ровная красивая спина и длинная шея выстроились в одну линию. Она плавно и осторожно приподняла кисти рук и опустила на клавиши так же элегантно, как она делала все. Зазвучала музыка, и Алина Аркадьевна расположилась у инструмента, устремив взгляд вдаль, поверх публики, как она это делала на сцене.

 
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина,
Головой склоняясь до самого тына?..
 

Ларионов смотрел на Киру: она была как выточенная из мрамора Каррары статуэтка, грациозная и изящная. Ее хрупкие пальцы перебирали клавиатуру, словно говоря каждым движением: «Мы знаем, как мы красивы, чего бы мы ни касались».

Он поднял глаза на Веру, и она в тот момент тоже посмотрела на него. Не Кира, а Вера с ее некрасивым, грубоватым лицом, опущенными плечами и растрепанными волосами жила сейчас этими музыкой и словами Сурикова, в которых она слышала свое, словно разговаривала со своей судьбой на ей только понятном языке чувств. И он, Ларионов, с удивлением для себя подумал, что именно ее, Веру, он понимает сейчас. Он не знал ее мыслей, но чувствовал ее настроение. Это были знакомые ему, сколько он себя помнил, одиночество и метание души. И хотя Ларионов осознавал, что Вера была неопытной девочкой, с которой ничего еще дурного в жизни и не успело приключиться, он словно видел опытность ее души, гораздо большую, чем у него, Киры, Алины Аркадьевны и у всех, кого он когда-либо знал. Он видел, что она не столько понимала этот мир умом, сколько чувствовала его.

Вера незаметно вышла на балкон. Алина Аркадьевна закончила петь, и все аплодировали и просили ее спеть еще. И она пела все громче и громче, забывая о том, что она не в зале филармонии, а в своей квартире на Сретенском.

Ларионов неожиданно для себя тоже направился на балкон, где стояла Вера, щурясь от света. Ларионов закурил и облокотился на перила балюстрады. Водка и необычность ситуации затуманили его разум; он чувствовал, что теряет контроль и начинает делать просто то, чего желает.

– Что же вы, Верочка, не дослушали мать? – спросил он мягко.

Вера посмотрела на него лукаво.

– Так дурно говорить, но мама неправильно поет эту песню. Она поет ее голосом, а надо сердцем.

– Может, вы сами напоете, как правильно, – попросил Ларионов немного нагловато, придерживаясь привычного тона общения с женщинами.

Вера вдруг стала серьезной.

– Не сейчас.

– А когда же? – спросил он улыбаясь.

– Однажды, в свое время, но не сейчас, – сказала она тихо, но решительно.

– Это оставляет мне надежду на то, что я когда-нибудь снова встречусь с вашей семьей, – сказал Ларионов учтиво, но при этом чувствуя, как сердце почему-то толкнулось в груди.

– Когда вам уезжать?

– В понедельник.

– Так скоро? – выпалила Вера и смутилась.

– Меня направляют обратно в Туркестан. Я сам попросил ускорить. Да и ранение было пустяковым.

– Тогда не спешите от нас. Оставайтесь с нами до отъезда. Вам будет нескучно. Вам скучно?

Ларионов не знал, что сказать или, скорее, как сказать, что ему не было скучно, а очень хорошо, что ему все непривычно, но не хочется уходить от них, что все было бы по-другому, если бы ее, Веры, тут не было.

– Значит, скучно, – выдохнула она.

– Почему же?

– Вы молчите. Так хорошо вам, Григорий Александрович? Хорошо? – Вера заглядывала ему в глаза, и Ларионов знал, что она и сама не подозревала, какой сильный был этот проникающий взгляд, полный интереса ко всему, на что она его обращала.

– Хорошо, – сказал он коротко.

Вера заулыбалась и побежала в комнату.

– Папа! А Григорий Александрович уезжает в понедельник!

Ларионов почувствовал, как у него застучало сердце, а он уже стал забывать о его существовании. Ларионов видел, что не может говорить с Верой так, как он это обычно делал, в силу ее собственной необычности, и это стало ему нравиться. Последний раз его сердце колотилось так сильно, когда он впервые увидел бой и как люди, с которыми он жил рядом, умирали, разорванные уродливо снарядами, с воткнутыми в шеи и грудь штыками.

– Так это замечательно! – послышался радостный голос Дмитрия Анатольевича. – Григорий Александрович, дорогой, идите к нам, – позвал он.

Ларионов вошел в комнату, засунув руки в карманы галифе, чтобы не выдавать волнения.

– Мы приглашаем вас к нам на дачу, – объявил Дмитрий Анатольевич.

– Непременно, и отговорок не принимаем! – воскликнула Алина Аркадьевна. – В воскресенье вечером вернемся, и поедете с богом. А дети и Подушкин проводят вас. У Мити отпуск: завтра утром выезжаем. Решено!

Она взяла Ларионова под руку.

– А какие там погоды сейчас стоят, Григорий Александрович. Поиграем в преферанс, пойдем на реку, сыграете с детьми в теннис – да там всего полно, а Стеша нам пироги напечет, если к тому времени не свалится от диатеза. Опять весь шоколад подмела.

– Это как-то правда неудобно, – пробормотал Ларионов, чувствуя радость, наполнявшую уже его душу.

– Что за вздор! – воскликнул Алеша. – Ты не представляешь, как мы рады! И Вера, и я, и Подушкин! Правда, Женька? А вещи будешь мои носить.

– А Степанида почистит форму, – добавила Вера, улыбаясь с дивана, где она сидела, поджав ноги. – Соглашайтесь.

Ларионов вздрогнул. Он уже знал, что поедет, даже если ему пришлось бы потом, в грязной форме и опоздав на свой поезд, перекладными добираться до Ташкента.

– Я буду рад, – тихо сказал он, потея.

– А сегодня остаешься у нас, – сказал Алеша и взял Ларионова за локоть. – И Подушкин останется. А после обеда пойдем гулять, покажем тебе нашу Москву! Ты не представляешь, как хороша она вечерами!

Подушкин улыбался. Мысль о том, что он тоже останется здесь и завтра поедет на три дня с любимыми друзьями за город, и там будут и Вера, и Алеша, и Ларионов, наполнила его радостью, и разморенный вином, не привыкший пить, он заснул на софе.

А к вечеру после чая вся молодежь отправилась бродить по Москве. Краснопольский тоже напросился. Он, несмотря на молодость, казался степенным старым бюрократом и словно не вписывался в компанию юности.

После бесконечных блужданий по улочкам пошли на Красную площадь. Вера бегала от одного объекта к другому, тащила за руку Ларионова и, словно пытаясь как можно больше объяснить, прыгала от темы к теме, сумбурно и передавая больше своих ощущений, чем фактов. Ларионов был увлечен энергией Веры. Кира и Надя все время старались поправить Веру. Кира была хорошо образованной и, как всегда, без упрека объясняла все правильно.

Но Ларионов поддавался обаянию Веры. Ему нравилось, что́ она говорила и как; нравилось видеть ее горящие, счастливые глаза; нравилось, как она хватала его за рукав или руку и тянула то в одну, то в другую сторону. Между ними стремительно установилась близость, которую он не мог ни понять, ни объяснить.

Ларионов осознавал юность Веры, но вместе с тем он видел в ней женщину, которую она еще не видела в себе сама. Это были пока лишь очертания будущей женщины, но ему нравилось то, что он наблюдал. Ее страстность, доброта и чистота заставляли его испытывать чувства, неведомые прежде. Она неустанно сообщала ему свое доверие. Он видел, что ей не было дела до его внешности, но при этом было дело до того, что и как он говорил и делал. Ларионов знал, что она еще не понимала о мужчинах того, что знал о них он, будучи сам мужчиной и живя среди них, но он замечал, что ее безоговорочное доверие делало его другим. Он следил за тем, что говорит, думал о том, что вызовут в ней его действия, и это было ему непривычно. Больше всего он удивлялся, как эта юная особа смогла сделать его таким так скоро и естественно.

Гуляя по Москве, Вера отмечала, что Ларионов и Алеша везде платили, а чаще Ларионов, который всякий раз просил слушать его. При этом Краснопольский делал вид, что его траты не касаются. Вера презирала жадность, и ей Краснопольский этим особенно стал неприятен. Подушкин был бедный, и она знала, что он щедр и добр, просто забавен своей рассеянностью. Ей вдруг стало лестно от мысли, что Ларионов видел, что она нравилась Подушкину. Вера улавливала в Ларионове силу, которая ее привлекала, и теплоту, которую, как ей казалось, он скрывал нарочно от всех.

На Москве-реке друзья сели на «трамвайчик»[6]6
  Моторные катера («трамвайчики» в народе) были запущены в 1923 году.


[Закрыть], отходящий от Каменного моста и шедший до ЗИЛа – то есть до Дорогомиловского моста, – и Вера радостно носилась между людьми, потому что ей хотелось быть со всеми и везде сразу.

– Вот так я хочу всю жизнь лететь вперед, чтобы ветер в лицо! – кричала она Ларионову.

– Оставь Григория Александровича в покое, – вежливо молвила Кира. – Ты весь вечер не умолкаешь. Он уже устал от тебя.

Ларионов заметил, как Вера резко изменилась, сникла в мгновение и тут же посмотрела на него, словно спрашивая его подтверждения, доверяя только его мнению, а не Киры.

– Я рад этому, Кира, – сказал он коротко, но Вере этого было достаточно, чтобы снова одарить его благодарной улыбкой.

– Вы терпеливы и добры, – ответила Кира.

– Я и впрямь рад, – подчеркнул он, почувствовав иронию.

В ту ночь улеглись поздно, и всем долго еще не спалось.

Алина Аркадьевна думала, как быстро этот чужой человек сблизился с ее детьми и, по всей видимости, он был добр; что муж ее прекрасный и гостеприимный человек; что Алеша такой горячий и как страшно за мужчин в этом мире, где всегда войны; что Кира уже так выросла и стала девушкой на выданье и что такой молодой человек, как Ларионов, оказался бы гораздо лучшей партией для Киры, чем Краснопольский с его вечными калькуляциями, ранними залысинами и козлиной бородой; что Вера тоже повзрослела на глазах, и так рано развилась, и слишком чувствительна, и как страшно, что это может обречь ее на страдания. Она вспомнила арию Аиды, немного всплакнула и, ощутив радость оттого, что у нее бесподобная семья и хорошие друзья у ее детей, уснула рядом с мужем.

Дмитрий Анатольевич думал о словах Ларионова об истреблении врагов. Судьба людей в России снова вставала под удар. Его охватили тревога. Но вера в милосердие молодых, таких как Ларионов, Алеша, Подушкин, вселяла в него надежду и наконец погрузила в сон.

Подушкин думал о счастливых днях на даче с Верой и о том, как правильно было привезти этого любезного Ларионова в дом друзей.

Кира думала, кто бы ей подошел больше – Краснопольский с его солидным доходом и благоразумием или Ларионов с его опасной службой, но молодостью, отменной выправкой и обаянием. Она никогда не ставила перед собой задачи выйти замуж, но всегда должна была точно знать, кто есть кто, и сообразно этому обращаться с людьми. Рассудив правильно, она решила, что не стоит сбрасывать Ларионова со счетов. Его успехи в карьере военного и красота при достаточной скромности манер казались ей неоспоримыми плюсами, которые стоило рассматривать. Кира не понимала, как следует влюблять мужчин, но знала, как надо вести себя подобающим образом, чтобы дать интересующемуся ею мужчине понять, что она – завидная партия для любого.

Алеша делал записи в дневнике. Он думал о сегодняшнем разговоре за обедом о свободе и войне. И хотя он, как молодой и горячий человек, соглашался с Ларионовым, в душе его мучили сомнения и вопросы. Он не знал, что и Ларионова они мучили все больше и что он вытеснял из себя все эти сомнения силой, но видимые противоречия отпускали его ненадолго. В дневнике в ту ночь Алеша записал, помимо прочего:

«Отец считает, что мы обречены на вечную борьбу, что даже теперь, когда восстановилась справедливость в отношениях между классами, войны будут продолжаться и люди непримиримы. Мой друг прав – Советская страна еще не встала полностью на ноги, есть враги. Но разве можно истреблять? Ведь это наши люди. Нужно действовать иными, добрыми путями – образовывать и учить людей, показать им красоту новой жизни, а не колоть штыком. Зло лишь породит бо́льшую ненависть, и зло – путь к разрушению и разобщению. Честными примерами и воспитанием можно добиваться лучших результатов.

Возможно, мы еще не все продумали, чтобы избежать горьких ошибок? Возможно, нам надо осмотреться и спросить: кто мы и зачем? И каждый должен спросить себя: кто я и зачем? Очевидно, среди нас еще нет должного единства и понимания того, к чему мы идем. А в это время жизнь все течет, и как будто мы становимся заложниками этого течения: не можем решить, куда хотим плыть сами, кто-то делает это за нас.

Мрачные мысли не пугают меня. Это всего лишь размышления во имя поиска истины. Светлое чувство – моя Вера! Эта душенька такая добрая и славная, что если бы не она, я бы, пожалуй, разуверился в гуманности всего земного».

Вера лежала в кровати, но не могла уснуть: вскакивала все время и будила Надю, спавшую в ее комнате, прислушивалась к звукам в доме и потом подбегала к открытому окну и вдыхала воздух, очарованная неожиданно теплой московской ночью и своим новым другом, а самое главное, жизнью. Она не могла думать о чем-то одном. Ее мысли были не так важны, как ее состояние. Вера была счастлива, и она была уверена, что только счастье ожидает ее впереди и все люди в этом мире всегда будут любить ее потому, что она их тоже любит. Вера не думала о будущем, о Ларионове, о цепи вероятностей впереди. Она была в восторженном состоянии, ощущая энергию в каждой клетке своего тела. И надо было что-то делать с этой силой.

Вера взяла листок бумаги и принялась быстро писать.

– Вера, что же это такое? – стонала сонная Надя. – Отчего ты все время вертишься и не спишь?

Вера забралась на кровать с листом бумаги и прошептала, стоя в длинной ночной сорочке с всклокоченными волосами.

– Ты не злись, Надя. Что же спать?! Я слышала, что во сне проходит полжизни человека. А ты послушай вот что!

 
Мне никогда теперь не будет одиноко,
Пока я знаю, что ты ходишь по земле.
Ты – человек прохожий, мимолетный.
Но, как ни странно, будешь жить во мне.
 
 
За то, что мы теперь – родные души,
За то, что свет живет в твоей груди.
Ты только свою веру не разруши,
Ты только навсегда не уходи.
 
 
Не уходи за те пределы,
Откуда письма больше не идут.
Ты возвращайся просто, смело
Туда, где смирно счастья ждут.
 
 
Не думай обо мне в своей дороге,
Я не хочу тебе мешать в пути.
Платком махать не буду на пороге,
Ты только навсегда не уходи!
 
 
Не буду встреч искать нарочных,
А буду жить своей судьбой.
Но где-то между станций придорожных
Однажды, знаю, встретимся с тобой.
 

– Вера, Женя знает, что ты его любишь? Ты должна ему это отдать, – промычала Надя.

Вера упала лицом в подушку, и Надя не могла понять, смеется Вера или плачет. Она перелезла к ней в постель, окончательно проснувшись.

– Вера, ради Бога, что ты? Ты хохочешь?.. Нет – плачешь!

Надя подняла лицо Веры: из глаз ее лились ручьем слезы.

– Как можно, Вера?! Разве ты сомневаешься в чувствах Женьки? Что же ты плачешь? Какая глупость, Верочка!

Вера слабо улыбалась сквозь слезы, обнимая лицо Нади ладонями.

– Надя, ты ничего не понимаешь. Я плачу от счастья.

– А он знает? – спросила озабоченно Надя.

Вера медленно закивала, глядя сквозь Надю. Слезы теперь уже прекратились, и на лице ее был покой человека, уверенного в своем будущем и предназначении на земле, и тайно мерцала тихая радость от знания, которое она уже теперь носила в себе.

Ларионов тоже не спал. Он смотрел на Алешу, что-то усердно писавшего, и прислушивался к шорохам в комнате Веры и Нади за стеной. Ларионов лежал на спине, и лицо его менялось. То было оно озадаченным, то улыбалось, то мрачнело, то изображало детское блаженство. Алеша повернулся к Ларионову.

– Гриша, я спать тебе мешаю.

– И не думай, мне не заснуть, – промолвил Ларионов, а потом спохватился.

– А что? – спросил, улыбаясь, Алеша. – Из-за Верочки?

Ларионов вздрогнул и снова почувствовал, как сердце ухнуло вниз и заколотилось.

– О чем ты? – спросил он, тяжело дыша.

Алеша повернулся к нему.

– Вера заболтала тебя, затаскала по городу, голова, наверное, кругом идет.

Ларионов перевел дух.

– Может, и так, – вымолвил он. – Пора спать.

Алеша погасил свет и улегся на кушетку напротив кровати, где лежал Ларионов. Он отдал Ларионову свою кровать и ни за что не хотел меняться.

– И как, понравилась она тебе? – вкрадчиво и ласково спросил Алеша спустя несколько минут.

– Кто?! – вздрогнул Ларионов, как от удара двухсот двадцати вольт в грудь.

– Как кто? – повернулся к нему Алеша и расплылся в улыбке. – Москва-а…

Ларионов молчал какое-то время.

– Лучше не могло и мечтаться, – сказал он тихо и счастливо.

В ту ночь не спала и Степанида. Она объелась шоколада и не могла заснуть. Думала Степанида о сладостях, которые любила больше всего на свете, представляя, что если бы все было сделано из шоколада, она была бы абсолютно довольна жизнью.

Глава 4

Утром Алина Аркадьевна и Степанида принялись будить всех заранее. Завтрак уже был готов. Решено было ехать в десять утра. Ларионова в комнате не было. Степанида нашла записку у изголовья Алеши, где Ларионов черкнул, что вернется к десяти.

Сонные девушки бродили по квартире. Вера, бодрая и готовая уже ехать, торопливо завтракала и все время смотрела на часы.

– Верочка, – погладила ее по голове Алина Аркадьевна, – неужели ты вычистила зубы, помылась и причесалась?

– Угу, – энергично заталкивая в рот ватрушку, промычала Вера.

– Надо было Подушкину раньше приехать, чтобы ты вспомнила о том, что ты – девушка. И оделась прилично…

Вскоре появился Краснопольский и сообщил, что организованные им машины уже поданы к дому. Все собирались торопливо и так же шумно и беспорядочно, как готовились накануне к приезду гостей. Алина Аркадьевна, как обычно, думала, что все зависит только от ее организации, и всем мешала. А между тем наиболее активной и полезной была Вера. Она все помнила, знала, где что лежит, делала все быстро и весело. К десяти все-таки собрались и понесли вещи в машины. Три черных праворульных «НАМИ-1» с брезентовыми крышами стояли у подъезда и вытаращенными фарами смотрели на загружавшихся людей.

Ларионов пришел к половине одиннадцатого с какими-то свертками и извинился за опоздание. Попутно Вера встретила во дворе подругу Машу и пригласила на дачу и ее. Родители девочки согласились, и теперь еще и Маша ехала с ними. Только к одиннадцати все распределились по машинам и тронулись. Краснопольский сказал, что провиант уже загружен, и Вера подумала, что он не мог это купить сам, поскольку был скуп. Неужели все это давало государство?

Алеша, Ларионов, Вера и Маша ехали в одной машине; во второй – Дмитрий Анатольевич, Алина Аркадьевна, Степанида и Подушкин; и в третьей – Краснопольский, Кира, Надя и Гор – шашлычных дел мастер из Армении, приглашенный Краснопольскиим.

– Что же там в свертках? – не унималась Вера.

– Пустяки, откроете на даче, – таинственно улыбался Ларионов.

– О! До дачи еще час!

– Вы крайне нетерпеливы, – веселился Ларионов.

– А вы крайне упрямы! – кривлялась Вера.

– Вера, замолчи! – сетовал Алеша. – Ты не должна так обращаться с Григорием Александровичем! Он вдвое старше тебя.

Ларионов и Вера весело переглядывались. Она заставляла его играть в «камень-ножницы-бумага», и они смеялись, вызывая недоумение Маши, знавшей в Вере с малых лет лишь дворовую забияку. Вере нравилось выигрывать, а Ларионов, казалось, был не против проигрывать. В какой-то момент возникла неловкая пауза: когда Ларионов в очередной раз проиграл Вере, та спонтанно, как все, что она делала, быстро схватила и поцеловала его руку.

Ларионов почувствовал, как его бросило в жар. Но непринужденность, с которой Вера продолжала тут же болтать со всеми, понемногу его успокоила. Он был рад, что они ехали в машине и никто не мог заметить ни того, что сделала Вера, ни того, как колотилось его сердце. То, что делала Вера, то, какою она была, оказалось пронизано такой искренностью и страстью, что не могло не вызывать притяжения.

Ларионов начал ощущать, что он все больше устремляется к ней душой. Он боялся признаться себе, но Вера была первой девушкой, которая пробуждала в нем всепоглощающий интерес к своей натуре. Она не была красивой: из-за невысокого роста и лишнего веса в ней даже была какая-то нелепость, но ее глаза – живые, мерцающие, жадные до жизни – влекли Ларионова в какой-то другой мир, где ему становилось хорошо. Беспокойно, но хорошо.

Еще вчера Ларионов подъезжал на поезде к Москве и знал себя и чего желает в жизни, и желания эти были просты. Но теперь, глядя на эту семью, весело разбирающую вещи, приводившую дачу в порядок, людей, постоянно обнимавшихся и добрых друг к другу и окружающим, Ларионов чувствовал, что ничего не знал – ни о своих желаниях, ни о себе самом. Ларионов, вместо того чтобы чувствовать уверенность, ощущал зыбкость, слабость и растерянность, которые он скрывал за сдержанностью и молчаливостью.

Он видел теперь другую жизнь и испытывал подспудный страх. Ему трудно было определить и понять этот страх, но чем больше Ларионов старался не формулировать его причины, тем яснее понимал, что главная причина его страха была в том, что он потерял покой в душе. Как любому человеку и в особенности мужчине, Ларионову предстояло решить для себя важный вопрос существования на короткой дистанции бытия – жить в покое и не знать душевных смятений, но проживать унылую жизнь, или отдаться порывам души и жить неспокойной, но истинной жизнью: с любопытством и поиском, ожиданиями и потерями, но бесконечными открытиями и смыслами.

Еще страшнее было ему сформулировать причину своего волнения. И снова: чем больше Ларионов уклонялся от осмысления, тем яснее проступала в его сознании мысль – ему было слишком хорошо с Верой. Ему было тяжело выносить эту мысль, потому что мешала другая. Он не мог понять, как воспринимать ее в своей жизни. С одной стороны, он говорил себе, что Вера – лишь случайная встреча, сестра его друга, юная девушка; с другой – чувствовал, что ему хочется постоянно находиться в поле ее сияния, но это присутствие и участие в жизни друг друга могло потребовать объяснений.

Ларионов слишком привык в своей прежней жизни к ясности во всем, и возникшие сомнения и вопросы сбивали его с толку и вызывали страхи неизвестной природы. Он с малых лет познал грубую мужскую действительность, ему приходилось перенимать стиль жизни своих однополчан – простых солдат. Не то чтобы они все вели развратную жизнь, на это не было и времени, но все же не знали и привязанностей, а женщины играли эпизодические и весьма конкретные роли – любовниц на несколько дней, а то и на одну ночь. Его взаимоотношения с женщинами сводились либо к деловым, либо к плотским. Вера же была кем-то иным – с ней его не связывали ни деятельность, ни постель, и все же он чувствовал близость, которую прежде не ощущал ни с одной из своих любовниц. Если с подругами Ларионов испытывал похоть, рядом с Верой он чувствовал волнение в груди и радость, которые никогда не ощущал с любовницами. Ее Ларионову хотелось видеть и слушать, оберегать и потакать ее капризам, дарить радость и исполнять ее желания. И чувство счастья постоянно боролось в нем со страхом неизвестности.

Но было еще одно, что мешало ему сориентироваться, – Ларионов не знал, что ему следует делать в этой ситуации, как повести себя, как поступать, чтобы эта зарождающаяся дружба продолжалась. Он привык к смене декораций и не знал, как поддерживать постоянство отношений.

Ларионов давно не вспоминал уже свой первый опыт с женщиной. Но почему-то вспомнил теперь. И, что было удивительно, испытывал некоторый стыд, думая об этом вблизи Веры. Возможно, было это оттого, что в этом первом взрослом опыте не оказалось ничего из того, что он чувствовал теперь.

Он помнил тот странный день, когда ротный на стоянке в казачьем хуторе в день шестнадцатилетия Ларионова подозвал его в избе на разговор. Ротный был краснолицый, немного тучный усатый пьяница лет сорока, любивший вкусно поесть и повеселиться. Ларионов удивлялся, как Кобылину удавалось быть таким проворным и неустрашимым в бою. На привалах он был ленив и смешлив, много матерился и любил поучать молодых бойцов жизни.

– Поди сюда, Ларионов, – поманил его пальцем Кобылин, уже довольно пьяный, но все еще осознанный.

Ларионов бросил чистить сапоги Кобылина и подошел к столу, на котором были разбросаны остатки обеда, крошки, грязная посуда и опустевшие пузыри из-под первака и медовухи. Вокруг роились мухи. Было жарко и хотелось спать.

– Ты с бабой хоть раз был? – спросил Кобылин серьезно.

Ларионов почему-то не понял его вопроса и напрягся. Кобылин хмыкнул, поняв, что Ларионов с бабой никогда не был.

– Хочешь? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Ларионов, чувствуя от чего-то нарастающее смущение и неловкость от этого разговора.

– Девки-то нравятся тебе? – немного небрежно и весело спросил Кобылин, шевеля на полу голыми пальцами отекших ног.

– Да так… – покраснел Ларионов, не вполне понимая, чего хотел от него добиться Кобылин. – Иногда вижу симпатичных…

– Иногда вижу симпатичных, – передразнил его, веселясь, Кобылин. – Говори внятно!

– Так, чтоб сильно потянуло – не было, – вспыхнул Ларионов от упреков ротного.

– Когда сильно потянет, жениться приспичит. Не про то толкую, – улыбнулся Кобылин, а потом рявкнул, стукнув кулаком по столу: – Ты мужиком-то стать хочешь?!

Ларионов начинал терять терпение и чувствовал раздражение от дерзости и глупости Кобылина.

– Чего хотите-то, ротный?! – не выдержал он.

– Ишь! – Кобылин мотнул головой и усмехнулся в усы. – Характер-то у тебя задиристый. Но тебе надо бабу попробовать. Надо тебя по-мужицки окрестить. Боем давно крещен, теперь пора пришла бабой! Засиделся ты…

Ларионов молчал, поджав губы, и нетерпеливо раздувал ноздри.

– Запомни, Гришка, две вещи! – сказал Кобылин и налил себе и Ларионову по чекушке медовухи. – Баба первая должна быть опытная и сочная – такая сразу научит, что бабам нравится в мужике. И – второе! Если не хочешь оставить в каждом уезде по наследнику, никогда не позволяй бабе кое-что делать и сам не прозевай. Это для жены прибереги…

Ларионов впервые заинтересовался разговором.

– И что же это? – спросил он, багровея.

Кобылин принялся хохотать.

– Я знал, что ты способный не только в верховой езде! – Кобылин продолжал добродушно трястись, еще пуще краснея. – А вот что – тому тебя и обучит опытная баба. Потому как опытная баба обучит не только тому, что надо, а и тому, что никогда не надо, – заключил Кобылин, подняв указательный палец.

Ларионов сглотнул от волнения и стоял, опустив глаза.

– Ну что, Ларионов, – лукаво спросил Кобылин, – хочешь мужиком стать?

Ларионов немного помолчал и потом смущенно кивнул зачем-то, тут же снова покрывшись пятнами от стыда и волнения. Ему было стыдно не только за этот личный разговор, но и за то, что он не мог отказать Кобылину в этой глупой и странной затее. Он знал уже, что Кобылин и бойцы презирают слабаков и трусов.

– Тут рядом хутор есть, – сказал плутовато Кобылин, и глаза его от прищура утонули в безнадежных уже мешочках. – Там есть одна охочая до любви – Нюрой зовут. Я вчера заезжал к ней. Женщина она немолодая, но хороша донельзя: полная, мягкая и красивая… Я тебя к ней сегодня свезу.