Текст книги "Сухой овраг. Вера"

Глава 5

Ларионов поднялся на второй этаж и долго стоял перед дверью в ее комнату, потом решился и постучал.

– Входите, – сказала она устало, но спокойно.

Но как только он вошел, Вера переменилась. Она вдруг бросилась к нему и взяла за руки.

– Простите меня! – вдруг залепетала она. – Григорий Александрович, я очень глупа! Вы сердитесь? И Подушкин сердится! Вы ненавидите меня теперь?

Ларионов не знал, как быть. Он волновался и терялся перед ней.

– Как можно ненавидеть вас, Верочка! – промолвил он немного измученно. Она так смотрела на него, что он снова начал краснеть от мысли, что не может не стремиться к ней. – Это я должен просить прощения. Я повел себя как дурак.

– Нет, молчите, – вдруг прошептала она, прикрыв ладошкой его губы. – Слушайте, что я скажу теперь.

Она затаила дыхание, а Ларионов чувствовал, что сам близок к потере сознания.

– Мне хорошо с вами, Григорий Александрович, – сказала она, проникая внутрь его существа своими влажными глазами.

Ларионов чувствовал, что почва таяла под ногами.

– Вера, я знаю, – сказал он, стараясь вернуть благоразумие. – Мне тоже. И очень…

Вера вдруг улыбнулась ему открытой и широкой улыбкой, той самой благодарной улыбкой, которой она его уже одаривала. И Ларионов подумал, что, наверное, Алина Аркадьевна была права – Вера была еще мало осознанной в чувствах. И самое для обоих опасное было то, что она не понимала степени его теперешнего искушения.

– Вера, – сказал Ларионов нежно, но потом запнулся от волнения и оттого, что не верил сам, что способен говорить о таком с ней.

– Скажите, я хочу, чтобы вы сказали!

Ларионов поперхнулся и вздохнул.

– Сядьте и выслушайте меня, только не перебивайте. Вы слишком нетерпеливы, хотя и мне терпение стало изменять за эти дни, – сказал он с усмешкой.

Вера не уловила его иронии, но она готова была делать все, что скажет Ларионов. Вера уселась на кровати с ногами, поджав их по-турецки, а Ларионов рядом с ней на краю.

– Вера… Вера, я никогда не чувствовал себя так глупо и беспомощно, – вдруг признался он. – Только выслушайте до конца… Ваша семья – благородная, прекрасная. Я никогда не знал таких отношений прежде, и для меня счастье и покой вашей семьи – превыше всего.

Он видел, как Вера стала волноваться. Что-то не то было в его словах – не то, чего она подспудно ждала. Ларионов и сам это чувствовал, потому что он тоже хотел бы сказать вовсе не это. Но он продолжал.

– Я не такой, как вы меня рисуете. Я не такой хороший и благородный. Я воевал, и на войне я убивал людей – много людей, таких как я, своих – русских, потому что они были по ту сторону, а я по эту, и уйду служить опять, и опять буду убивать, убивать…

Вера почувствовала нестерпимую жалость к этому человеку, который не понимал, как на самом деле он хорош и благороден. Она была уверена, что все мужчины пребывают в заблуждении. Их жажда отстаивать свои интересы, убивая, и была главным заблуждением!

Она придвинулась к нему и взяла его за руку, и Ларионов вдруг почувствовал все ее тепло, ее милосердие, которых он никогда не знал. Он прежде никому не говорил о сокровенном, о своих муках. И как такое могло приключиться, что исповедовался он этой девочке в ее спальне, в доме ее родителей?

– Вера, нас разделяет слишком многое, чтобы я мог даже предположить возможность видеть вас, – наконец вымолвил он, искренне веря в то, что говорил.

– Что же это, Григорий Александрович? – спросила Вера, разглядывая его руку с проступающими уже венами и мелкими шрамами.

Ларионов чувствовал, что начинает терять нить того, что пытается донести до Веры. Она вновь уводила его за собой, отметая своей силой его вымученные убеждения. Она вовлекала его в орбиту человеческой любви.

– Вера… Верочка, я старше вас, и намного. Через пару дней я ухожу снова служить. Так предначертано. Будут идти годы, пока вы будете взрослеть. В вашей жизни появятся новые люди. Это неизбежно.

Вера смотрела на него расширенными глазами.

– Григорий Александрович, вы говорите пустяки! Вы разве сами не знаете этого? Вы разве не знаете меня? Смотрите на меня! Смотрите!

Она заглянула в его лицо. Он был несчастен. Но, глядя в ее глаза, Ларионов не мог отделаться от мысли, что хочет верить всем ее увещеваниям про их истинное положение. Это было нелепо, но он находил крайне сложным ей противостоять.

– Я не должен был приезжать сюда, – вымолвил он с досадой.

– Но почему?! Ведь вам хорошо со мной! И мне, мне хорошо с вами рядом! Почему? Почему?! Ответьте!

Ларионов сжал ее запястье.

– Потому что я не умею быть счастливым и не смогу тебя сделать счастливой! Я не знаю, кто я, Вера! Не знаю, зачем я живу и делаю то, что делаю. Кем такой ничтожный человек может стать для тебя? Я сам не знаю, куда и зачем иду, как же я смогу вести за собой девушку с такой… такой душой? Я не смогу столько ждать! – вдруг, раздосадованный вконец, выпалил он.

Вера глотала каждое его слово и понимала, что чем больше слышит его, тем больше начинает понимать и любить его, и тем больше росло ее убеждение, что Ларионов заблуждается. Именно он сможет сделать ее счастливой.

– Не молчите, – тихо добавил он, переводя дух. – Когда вы смотрите так на меня, я чувствую себя беспомощным мальчишкой.

Вера никогда не была на таком близком расстоянии с мужчиной не из ее семьи, который бы еще и нравился ей и которому, как она чувствовала, нравилась она. Вера вдруг ощутила странное волнение и слабость во всем теле. Родной, но вместе с тем неузнанный, новый мужской запах, шедший от Ларионова, странно действовал на нее. Она не понимала своих ощущений, но следовала за ними с доверием.

Вера приблизилась к Ларионову так, что их глаза почти растворялись друг в друге: медленно, но уверенно, уже не дрожа как тростинка, а чувствуя совсем другое волнение, прежде не испытанное.

– Поцелуйте меня, – вдруг прошептала она: ее беспокойные глаза переходили с его губ на глаза, на нос, на лоб, снова на рот, словно стараясь вобрать его всего. – Я хочу поцеловать вас.

На секунду ей показалось, что на лице его изобразилось страдание и даже физическая боль, но уже в следующее мгновение она ощутила прикосновение его губ к своим – поначалу робкое, нежное, как крылышки бабочки, а потом нарастающее и более глубокое, как накаты волн. Вере показалось, что она снова теряет сознание, но в этот момент он крепко сжал ее в своих объятиях, умело и достаточно сильно, чтобы не дать ей рухнуть. Она чувствовала, как он держит ее затылок, а второй рукой сжимает одежду между лопаток. И она почувствовала, что начала тоже все сильнее отвечать ему поцелуем и сжимать его рубаху на спине.

– Вера! – Его вдруг отбросило от нее. Он вскочил и отошел к окну, шатаясь и поправляя сорочку поверх галифе.

Вера дернулась к нему, но он остановил ее.

– Сидите на месте! – приказал он. – Мне надо остыть.

Он долго стоял к ней боком у окна, а она не могла понять, что с ним творится.

– Это безумие… – прошептал он. – И знаете, что самое страшное?

Ларионов развернулся к ней, держа руки в карманах.

– Что? – спросила она недоуменно, но мягко и глухо, и он, как мужчина, уже видел то, что проснулось в ней. Невозможно было спутать ни с чем взгляд пробужденной женщины.

Ларионов растер лицо рукой.

– Что я желаю этого и не хочу останавливаться. Даже не это, – добавил он, глядя на нее нежно, – а то, что я счастлив с вами.

– Так не останавливайтесь! – воскликнула она.

– Вера, – оборвал ее Ларионов. – Этого больше не должно повторяться.

– Но отчего же? – спросила она капризно.

Ларионов казался очень раздосадованным.

– Оттого, что я – обычный человек! И может случиться непоправимое, чего я никогда себе не прощу.

Вера почувствовала, как у нее заколотилось сердце. Она прежде не говорила о любви, тем более так, как сейчас с ним. Все эти прежние флирт и признания школьных мальчишек и Подушкина были совсем не похожи на то, что происходило между ней и Ларионовым. С Ларионовым ее природные соки совсем иначе потекли по жилам. Вера узнала страсть.

Она смутилась, и он это заметил.

– Я говорю это вам потому, что вы доверяете мне. А не следовало бы, – сказал он сурово.

– Не следовало бы? – Глаза Веры увлажнились.

Ларионов подошел к ней, уже немного внутренне собравшись.

– Верочка, вы доверяете мне как человеку, и я благодарен вам за это и счастлив этим, – сказал он мягко. – Но не следует доверять мне всегда как мужчине, потому что я самому себе сейчас не доверяю. Я не могу трезво мыслить. Когда вы смотрите на меня, когда я вижу вас, я забываю о том, кто я и где. И я боюсь за вас… за нас.

– И как же с этим быть? – робко спросила Вера. – Ведь вы – все, что мне надо на этой земле… Ведь я знаю, что все хочу и могу сделать для вас. Вы не смотрите, что я мала. Ведь сердце мое уже давно умеет чувствовать.

Ларионов нахмурился. Он был уверен, что в этот момент решается что-то важное в его жизни, что от его слов и действий зависят его и ее судьба. Но страх сковывал его дух. Он не мог избавиться от мысли, что не знает, как быть счастливым и, следовательно, как сделать счастливой ее. Он представил долгие месяцы службы вдали от Москвы, от Веры и ее семьи, представил, как будет взрослеть она среди равных ей, таких как Подушкин, окруженная вниманием московской интеллигенции, достойных мужчин, в достатке и покое, в то время как он будет слоняться по гарнизонам: грязный, усталый, измученный убийствами людей. Но он ничего другого не знал и не умел делать. Так он думал тогда. Он сражался за великую идею и не мог просто осесть в Москве и жить жизнью «краснопольских».

Несколько лет казались Ларионову огромным сроком для ожидания. Он был уверен, что именно Вера не сможет столько ждать. Она забудет его с ее темпераментом, импульсивностью и страстностью. Разве сможет она даже думать о нем хотя бы год?! Тогда ему и в голову не могло прийти – спросить ее. Нет, он был уверен, что с ее восторженностью и одержимостью она станет уверять его в обратном. Она заставит его поверить.

Страх ошибки и неизвестности тянул в свои лапы. Ларионов подбирал слова, чтобы объясниться. Но Вера уже видела его решение. Она видела его душой.

– Верочка, – сказал он осторожно. – Я возвращаюсь в полк в понедельник. Это моя работа. И все это так далеко отсюда – в пыльном Туркестане… варвары среди варваров… Я буду долго отсутствовать и не знаю, останусь ли я вообще жив. Я военный, и мы погибаем часто и внезапно.

Он говорил это, не в силах взглянуть ей в глаза. Он смотрел во тьму окна, чувствуя, как слезы стали душить его, не понимая, зачем он говорит ей все это, зачем рушит их возможное счастье.

– Я ваш друг, и таким останусь навеки. И чувствую за вас ответственность, потому что я старше, и ваша семья добра ко мне…

Ларионов тер лоб, понимая, как ужасно то, что он говорит, чему свидетельствовало молчание Веры.

– Я хотел бы вашего понимания этой ситуации. Вера, прошу вас, не молчите!

Он наконец решился посмотреть на нее. Бледная и спокойная, как статуя Исиды, Вера сидела с прямой спиной на кровати, напоминая сейчас Киру. Она казалась теперь необычайно красивой и взрослой, и у Ларионова сжалось сердце. Его мгновенно снова охватили сомнения в праведности своих убеждений.

– Григорий Александрович, – сказала Вера покорно, словно птичка с обрубленными крылышками, – я понимаю вас и я согласна с вашим решением, каким бы оно ни было. Не беспокойтесь, я буду благоразумной.

Ларионов почувствовал, как скоро горечь проникала во все его клетки. Он знал, хоть и не мог ничего с собой поделать, что совершает что-то страшное, противное его душе, необратимое. И это знание было еще более ужасно оттого, что он видел, что она это тоже знала, но принимала его решение смиренно.

– Только выполните одно, – вдруг сказала она, и Ларионов увидел слабый блеск на дне ее глаз, – только обещайте.

Он вздохнул.

– Я обещаю, Вера.

– Прошу остаться здесь до конца. Так надо.

Ларионов молчал и выглядел несчастным.

– Вы обещали! – твердо сказала Вера.

– Хорошо, я сделаю так, как вы прикажете.

Возникло тягостное молчание.

– Пойдемте пить чай, – сказала тихо Вера. – Мы слишком долго отсутствуем.

Ларионов проводил ее восхищенным взглядом, теперь уже безвозвратно охваченный стремлением к ней.

Ларионов, оказавшись не в силах скрывать переживаний, был довольно мрачен. Но Вера выглядела спокойной и даже благостной. Она нежно улыбалась всем, подошла к Подушкину, сидевшему, нахохлившись, на диване, тоже несчастному и отрешенному, поговорила нежно с ним, потом целовала и ласкала мать, после отца. Затем похвалила пироги Степаниды и съела несколько кусочков. И так, Ларионов видел, постепенно она своими волей и теплом создала ту атмосферу вокруг, которую было всем надо.

И от этого еще сквернее стало ему на душе. Ларионов чувствовал, что хотел ее в своей жизни, и при этом сделал все, чтобы обрубить. Напряжение от этих мыслей нарастало в нем, он пытался находить оправдания своей глупости и поспешности заключений о предрешенной судьбе. И оттого, что это было сложно сделать, его охватывала ярость на самого себя. А Веру он теперь не мог вопреки собственным убеждениям выпустить из виду. Она словно еще больше распалила Ларионова покорным согласием с его решением держаться на расстоянии.

В эту ночь снова никто не спал.

Вера пришла к матери в спальню, пока отец, Краснопольский, Алеша и Ларионов играли на веранде в преферанс. Она любила ласкаться с матерью, но в этот вечер Вера пришла к ней потому, что не могла в полной мере совладать с первой болью. Она не могла и не хотела открываться матери, но ей необходимо было ощутить ее абсолютную любовь, которую она ждала от мужчины и не получила.

– Ну что, душа моя, – сказала нежно Алина Аркадьевна, прижимая дочь к груди, – намаялась?

Вера молчала и перебирала кружева на ночной сорочке Алины Аркадьевны.

– Скажи мне, дружочек, о чем вы беседовали с Григорием Александровичем? – спросила Алина Аркадьевна между прочим.

Вера поцеловала ей руку.

– Он уезжает в понедельник навсегда, – сказала Вера просто.

Алина Аркадьевна гладила Веру по голове и улыбалась.

– Ты влюблена в него, не так ли?

Вера похолодела, но лежала неподвижно, проводя пальцами по прожилкам на материнских руках.

– «Я не больна: Я… знаешь, няня… влю-бле-на»[9]9
  А. С. Пушкин, «Евгений Онегин».


[Закрыть], – прошептала Вера и улыбнулась. – Мама, а он нравится тебе?

Алина Аркадьевна засмеялась.

– Да, он мне пришелся по душе.

– И отчего же? – возбужденно спросила Вера: ей хотелось говорить о Ларионове беспрестанно.

– Оттого, что он честен с тобой и нами, оттого, что добр, хоть и горд, и горяч… Мне нравятся решительные мужчины.

Вера села в кровати, изумленная тем, как много знала и понимала мать. Ее легкость и непринужденность не мешали ей видеть сущность происходящего.

– И он еще не готов к тому, что с ним происходит, Верочка, – добавила мягко Алина Аркадьевна.

– Почему же?! – воскликнула Вера.

– Тише. – Мать прижала ее к себе. – Потому, милая, что он одинок, в его жизни не было семьи и любви. Он молод, растерян и ищет свое место в жизни, а ты… ты еще слишком юна, чтобы оказать ему необходимую поддержку.

– Но я изменюсь! А он… он так и не узнает об этом?

Лицо Веры сложилось в гримасу.

– Ну, ну, – обняла ее крепко Алина Аркадьевна. – Этого никто не знает. Послушай меня, Верочка. Всему есть свое время. Если твой Ларионов действительно тот, кто предназначен тебе, он будет в твоей жизни. А если нет, ты никогда больше его не увидишь или, даже если увидишь, твои прежние чувства и восприятие изменятся. Ты должна научиться ждать и доверять провидению. Как писал твой папа из ташкентской командировки – «мактуб»[10]10
  Судьба (араб.).


[Закрыть]. И твой любимый Пушкин с его «случаем – Богом-изобретателем»…

Вера вдруг почувствовала облегчение. Она по-прежнему считала, что Ларионов был неправ в своем решении, но слова матери соответствовали ее душевным настройкам, и Вера постепенно успокоилась и оживилась.

– Что же мне делать, мама? – спросила она ласково.

Алина Аркадьевна обняла дочь и покачивалась с ней тихонько, как с младенцем на руках.

– Ничего. Перестань капризничать. Остынь, ты ставишь Григория в затруднительное положение.

– Почему?

– Потому что ты тоже нравишься ему, иначе захотел бы он так скоро уехать?

Вера почувствовала прилив тепла и счастья.

– Мама, как же хорошо! Как отлично!

Алина Аркадьевна смеялась.

– Моя непослушная, глупая обезьянка, – ласкала она Веру. – Конечно, он не в себе – бедняга. Ты вскружила ему голову, и он поддался этому порыву. А между тем вам с Кирой через месяц за парту.

– Мама, а ведь я чувствую, что буду счастлива! И что столько меня впереди ждет хорошего!

– Конечно, Верочка, – радовалась мать.

– Мама, а папе он нравится? – говорила Вера, но уже радостно.

– Нравится, – смеялась мать. – Только пьет он много и не ест ничего.

– Мама, а он любезный и добрый. Он красивый и ласковый… только очень грустный…

Алина Аркадьевна улыбалась нежности и заблуждениям молодого страстного ума. Ей понравился Ларионов. Единственное, что беспокоило Алину Аркадьевну, – это его горячий нрав, скрытый за внешней бесстрастностью и сдержанностью. Но теперь, поняв, что Ларионов приостановил пыл Веры, она стала ему доверять и еще больше его уважать.

– А что же с Подушкиным? – улыбнулась мать. – Он-то каков!

– Женя – добрый друг, мама. Я люблю его и люблю. Он мне дорог, как Алеша.

Алина Аркадьевна вздохнула.

– Дорог, как Алеша… Ох ты, глупышка моя. А он влюблен и страдает.

Вера вскочила.

– Уф, мама! Он все это напридумывал.

– Это еще отчего?

– А вот отчего. Подушкин в очках и похож на доброго снегиря, а такие могут быть только друзьями!

Алина Аркадьевна захохотала всей своей натренированной годами диафрагмой. С ней стала хохотать и Вера.

– Я хочу, чтобы поскорее наступил день, – сказала она задумчиво.

– И что же? – спросила лукаво мать.

– Тогда Ларионов увидит, что мне все равно. Что все забыто! И придет дядя Архип с гармонью, и как мы будем петь и танцевать! Я обожаю танцевать, мама!

Вера вскочила на кровати и стала на ней танцевать, играя шалью Алины Аркадьевны над головой, как одалиска.

Алина Аркадьевна смеялась от гордости и счастья за дочь. Но подспудно она думала и о другом. Она понимала Ларионова, и ей было жаль его и Веру, но его сейчас больше. Ведь Вера оставалась с любимой семьей, с друзьями, окруженная лаской, он же вынужден был лишиться уюта; Вера с ее молодостью и счастливой душой шла по жизни легко, ему же предстояло, как чувствовала Алина Аркадьевна, искать себя в кромешной тьме его (выбранной за него кем-то) жизни.

– Вот что, – вдруг сказала Алина Аркадьевна. – Я посоветуюсь с папой.

– О чем? – испуганно спросила Вера, и сердце ее снова заколотилось.

– Я попрошу его поговорить с Ларионовым. Ларионов должен знать, что двери нашего дома открыты для него, но не из вежливости, а со всей искренностью. Он поймет.

– Ах, мама! – Вера почти запрыгнула на мать и стала покрывать ее поцелуями до удушья.

– Ты счастлива?

– Да! Да! Да! Очень! – Вера поцеловала мать на прощание и бросилась в свою спальню.

Мужчины все еще играли в преферанс на веранде, а рядом спал на кушетке Подушкин.

– Что за человек! – восклицал Дмитрий Анатольевич, обращаясь к Ларионову. – Хоть с Краснопольским играй, он мне проигрывает.

Ларионов довольно ухмылялся. Ему нравилось быть с Дмитрием Анатольевичем. Его тяга к собственному отцу выражалась в тяге к отцу Веры. Доверие, появившееся между ним и Верой, установилось и между ним и ее отцом.

– Нет уж, – бросил карты Дмитрий Анатольевич, – завтра сыграем в ломбер[11]11
  Неазартная карточная игра между тремя игроками: двое играют против третьего.


[Закрыть]. Вы играете в ломбер?

– Я никогда не играл, – ответил Ларионов.

– Тогда научу вас и буду выигрывать! – обрадовался по-ребячески Дмитрий Анатольевич.

– Согласен, – улыбнулся Ларионов.

– А когда ты приедешь в следующее увольнение, – вдруг сказал Алеша, – мы обязательно пойдем на охоту. Это чудо! Сам я не охотник, но отец и дядя Архип – замечательные!

Ларионов смутился и почувствовал, что снова теряется.

– Непременно! – воскликнул Дмитрий Анатольевич. – К тому же вы отличный стрелок, что очевидно и чего не скажешь обо мне и тем более об Алеше.

– Только об одном стоит задуматься, – произнес с расстановкой Краснопольский, – не будут ли излишние волнения у Верочки. Она очень впечатлительна.

– О чем вы? – резко и неодобрительно спросил Алеша.

Ларионов вспыхнул.

– Я вот о чем, – сказал, неприятно улыбаясь, Краснопольский. – Верочка не любит насилия. Она милосердна и против всякого, – он подался вперед всей тушей, – всякого насилия и убийств. Пока она еще не придает значения роду занятий своих знакомых. Но однажды она задастся этими вопросами.

Дмитрий Анатольевич и Алеша растерялись от бестактности Краснопольского. И прежде чем Дмитрий Анатольевич спохватился, чтобы ответить, Ларионов вышел из-за стола и, глядя сверху на испуганного Краснопольского, спокойно произнес:

– Какой вы заботливый человек. И вы правы. Вера однажды задастся этим вопросом, как и тем, кто живет честно, а кто крутится.

Потом он обратился к Дмитрию Анатольевичу и Алеше:

– Доброй ночи, и простите мне мои несдержанность и неблагодарность.

Что-то в Краснопольском Ларионова настораживало и отталкивало. Его чутье подсказывало, что этот «человек в футляре» имеет казенное мышление, хитрость; что есть в нем трусость. Ларионов корил себя за эту предвзятость, но скорее оттого, что Краснопольскому доверяла семья Веры – он был вхож в их дом. Не стал бы Дмитрий Анатольевич привечать подлеца! Но, несмотря на то что Ларионов презирал Краснопольского, недобрые слова последнего произвели на его воспаленное сознание сильное действие. Происходила борьба добра и зла, и Ларионов чувствовал, что не может принять окончательного решения. Днем, целуя Веру, он испытывал счастье, потом, отказавшись от нее, думал, что все решено, но за карточным столом ощутил дружбу этой семьи и в нем снова зашевелилось человеческое, и только этот росток двинулся вверх, Краснопольский бросился топтать его, и Ларионова отбросило назад во зло.

Алеша зашел в спальню, когда Ларионов уже лежал в одежде на кровати.

– Послушай, – сказал Алеша со свойственной ему сердечностью, – не бери в голову слова Краснопольского. Это пустяки. Он человек безобидный… и пустой. Тебе все рады, и ты знаешь сам, что Вера рада больше всех.

Ларионов почувствовал горечь.

– Да нет, не пустяки, – задумчиво промолвил он. – Я еду убивать, и, зная это, все равно поеду и буду убивать. Спокойной ночи.

Алеша молча смотрел на друга, словно чувствуя его мучения.

– Ты только не зарывайся, Гриша. Я чувствую, что все будет хорошо. Надо просто упрямо идти вперед и верить в лучшее. И еще перетерпеть, преодолеть себя, что ли. А Краснопольский – ханжа и фигляр, и Вера его не терпит.

Ларионов тихо вздохнул. Эта манера Алеши и Веры всегда уверовать в лучший исход располагала и была трогательна. Ларионов хотел тоже так чувствовать. Но что-то глубоко запрятанное в нем мешало ему полностью открыться и пойти за своим природным добром и обрести радость.