Текст книги "Сухой овраг. Вера"

Глава 6

Как всегда бывает с молодыми девушками на следующий день после первого поцелуя, Вера долго готовилась перед тем, как сойти вниз и встретиться глазами с Ларионовым. Она особенно тщательно прихорашивалась и выбирала одежду, долго гримасничала перед зеркалом, вырабатывая неприступное и в то же время дружелюбное выражение лица. Вера не знала, что все уже было заложено в ней от природы и что, сколько бы она ни старалась, ее нутро все равно будет выпирать из нее, как выпирает живот из беременной женщины, несмотря на все попытки скрыть его в бесформенных балахонах.

Ей было страшно. Больше всего страшилась она равнодушия Ларионова. Ее также душило смущение от воспоминаний об их поцелуе и того, как неловко от всего этого было теперь, но одновременно и радостно – от самого ощущения себя в чувствах, от жизни и мечтаний, которые вытесняли сомнения.

Вера сошла несколько ступеней вниз и свесилась с перил: на веранде никого еще не было, и она хотела уже подняться обратно в свою комнату, как заметила всюду расставленные вазы, ведра, кувшины с полевыми цветами. Она обходила комнату, подбегая то к одному букету, то к другому, задыхаясь от восторга.

В комнату вплыла довольная Степанида с очередным кувшином с цветами.

– Стеша, это что же за прелесть?! – воскликнула Вера и бросилась целовать Стешу.

– Поле, поди, выкосили, – затряслась всем надежным телом мудрительница.

– Как же это понимать?! Это же мои любимые!

Вера остановилась и с немым вопросом посмотрела на Стешу.

– Ведь только Алеша и Подушкин знают, что я люблю полевые цветы, – сказала она, не умея скрыть разочарование.

Степанида вытащила из фартука шоколад и положила за щеку.

– Но некоторые умеют наблюдать и угадывать чужие желания, – сказала она заговорщически.

– Он? – тихо спросила Вера и села на софу, трепеща от радости и нежности.

Степанида медленно кивнула и вышла в кухню. Вера вскочила и начала кружить по комнате между букетами, обнимая то один, то другой, и раскручивая платье. Она подскочила к зеркалу и усердно пригладила брови наслюнявленным пальцем, выпятив назад спину. Увидев в отражении поднимающегося на крыльцо Ларионова, она тут же отскочила от зеркала, но, не успев убежать к себе, приняла смиренную позу, поправляя ромашки в одном из букетов, сосредоточенно и непринужденно, едва скрывая улыбку. Но ее выдавала дрожь в руках.

Ларионов застыл в дверях, наблюдая за Верой. Вера не могла больше притворяться и, склонившись к букету, неестественно крикнула:

– Ой, кто здесь?!

Ларионов без тени смущения подошел к ней.

– Доброе утро, Верочка.

Вера замялась и кинула на него быстрый взгляд.

– Вы что так рано поднялись? – спросила она, вспоминая, как обычно вела себя в таких случаях Кира, но только Вера дергалась и юлила.

– Чуть раньше вас, – беспечно улыбался ей Ларионов.

– Тут кто-то понаставил всех этих букетов, – сказала она с искусственным безразличием.

– Вам разве не нравится? – спросил он вкрадчиво.

Вера оглянулась вокруг, с трудом сдерживая порыв прыгнуть ему на шею и целовать его от счастья и благодарности.

– Обычные цветы, – пожала она плечами, копируя Киру.

– Я думал, вам нравятся полевые цветы…

– Уже разонравились! – выпалила она и тут же почувствовала досаду.

Ларионов смотрел на нее сверху вниз.

– Значит, я ошибся, – сказал он ласково и ушел в спальню Алеши.

Вера бросилась наверх. Вбежав в свою комнату, она нашла брошь с маленькими цветочками, подаренную Ларионовым, и разрыдалась, сжимая ее в кулаке. Она не знала, как быть степенной, безучастной и гордой, не понимала, как быть непреклонной с тем, кто так дорог. Но мысль о том, что в ответ на ее ласки она снова получит от него вежливое объяснение а, в сущности, отказ, толкала Веру продолжать быть вызывающей и резкой.

Высушив слезы, она все-таки сошла к завтраку, когда там уже были все.

– Верочка, что за прелесть эти цветы! – закричала Алина Аркадьевна. – Когда твой отец ухаживал за мной, он приносил мне великолепные букеты роз!

– Я и сейчас приношу, – улыбаясь глазами поверх очков, сказал Дмитрий Анатольевич, не откладывая газету.

– Я не люблю розы, мама, – сказала ласково Вера. – Я люблю полевые цветы.

Ее глаза встретились с глазами Ларионова, и он слабо улыбнулся.

– Верочка, Гриша все утро их тебе собирал, – радостно сообщил Алеша со свойственной ему прямотой, как будто это не было уже ясно всем.

– А ведь Алеша помогал, – поспешила разрядить атмосферу Алина Аркадьевна.

Вера не могла понять Ларионова. Вчера он ей внушал, что у них нет будущего. Зачем же тогда эти ухаживания? Вера была сбита с толку и, как следствие, несчастна. Чего он добивался? Или он делал это из жалости, из сострадания к ее годам и чувствам? Зачем подвергал он ее этим несправедливым мучениям?

И естественным образом, без игры и усилий, Вера была грустна. Она по-прежнему оставалась участливой ко всем, и к Ларионову, но в ней не было обычного ребячливого задора. Она была тише и мягче, задумчивее и казалась более уязвимой и хрупкой.

Ларионов замечал эти перемены в ней и чувствовал замешательство. Он сам не понимал ясно, что ему было делать в сложившейся ситуации, а теперь и Вера казалась потерянной.

На реке она не плескалась, как вчера, не бегала радостно, как ребенок. В какой-то момент она вдруг спокойно поднялась на вышку и, постояв на ней некоторое время, глядя на воду, прыгнула вниз головой, словно делала это давно и каждый день.

До того как она прыгнула, все молча смотрели на нее с берега. Только Подушкин суетился и переживал.

– Вера, не смейте так! – кричал он с земли. – Гриша, скажи хоть ты ей, она послушает.

– Оставь ее, – сказал Ларионов мрачно. – Она теперь никого не послушает. Я доверяю ей, она сможет.

– Что с Верой? – спросила недоуменно Кира, обращаясь почему-то к Ларионову.

– Я не знаю, – ответил он сухо. – Должно быть, ваша сестра взрослеет, и это непростое дело.

– Зачем же так? – вдруг сказал Подушкин. – Она не сама стала такой, и ты это знаешь.

Подушкин, поникший, пошел в сторону леса к даче. Кира и Надя переглянулись и тоже отправились за ним. Алеша уплыл далеко с Машей. Ларионов сел на песок. Он чувствовал себя плохо. И он знал, что причина тому – грусть Веры. Она не жаловалась, не говорила ничего, не изображала оскорбленное достоинство. Она просто была печальна. И это разрывало Ларионову сердце. Он сомневался в правильности своей безоговорочной и жесткой позиции, но что делать, не понимал.

Вера вышла из воды и направилась к нему.

– А где же наши? – спросила она спокойно.

– Ушли. Вера, вы – бесстрашная девушка, – сказал он ласково.

– Мне не было страшно, – сказала Вера уверенно и опустилась возле него на коленки.

– Почему? – спросил он и почувствовал снова, как жар приливает к лицу.

– Потому что я знала, что рядом вы, – ответила она так же спокойно и просто, глядя на него немного грустно. – Мне никогда не страшно рядом с вами. Вы разве этого не знаете?

Ларионов хотел прижать ее к себе и долго, ласково целовать, пока на ее теле не осталось бы ни миллиметра, не тронутого им. Она увидела блеск в его глазах – более глубокий и нежный, чем вчера, когда он поцеловал ее в комнате.

– Пойдемте, – сказала она, и он последовал за ней.

Вера привела Ларионова на лодочную станцию. Лодочник дремал под солнцем на своем табурете, прислонившись к сараю, и, уронив голову на грудь, источал пары алкоголя, побрякивая губами. Лодки тихо терлись бортами, и слегка поскрипывали швартовы.

– Я хочу показать наше с Алешей место, – сказала Вера. – Это недалеко.

Они выбрали лодку, Ларионов запрыгнул в нее и помог Вере и, отвязав канат и бросив его на дно лодки, оттолкнулся от понтона веслом. Они шли против течения. Ларионов греб с усилием. Вера облокотилась на корму и изучала его.

– Дядя Андрон всегда пьяный. Мы забирались в его лодки без спросу и ходили на них до пойменных лугов. Много говорили о наших тайнах и мечтах, даже до болот добирались. Какое чудо! Эти луговые запахи и звуки я вспоминаю всю зиму в Москве…

Ларионов слушал, и печаль лишь разрасталась в его сердце.

– Я почему-то помню женщину в белом платье с зонтиком, – сказал вдруг он. – Она катала меня на лодке и смеялась, брызгала в меня водой. Я думаю, это был сон.

– Почему сон?

– Потому что я рос в простоте. Мать моя была учительницей, но она никогда не носила белые платья и не катала меня на лодке.

– Разве человек может видеть во сне тех, кого он ни разу не видел в жизни? – спросила Вера, внимательно глядя на Ларионова.

– Я никогда не думал об этом, – пожал плечами Ларионов. – Знаете, Верочка, с вами я вижу в себе и вокруг то, что прежде не замечал. Я словно вижу мир в других красках.

– А я с вами чувствую бесстрашие.

Вера улыбнулась своей обычной светлой улыбкой впервые за это утро. Радость снова начала наполнять Ларионова, только теперь ему казалось, что с Верой он был знаком всю жизнь и при этом не знал о ней ничего.

Они дошли до пойменных лугов. Вера показала Ларионову, где пришвартоваться, и они сошли на берег. Она привела его на привычное место на возвышенности, и они легли рядом на траву, а над ними вдруг выросло могучее синее небо.

– Знаете, почему я люблю смотреть на небо? – спросила она серьезно у Ларионова.

– Почему?

– Там все ответы.

Вера взяла Ларионова за руку, и он сжал ее кисть.

– У вас такие горячие и сильные руки, Григорий Александрович.

– Верочка, последний раз я лежал на земле и видел небо, когда меня контузило. Я смотрел на небо и чувствовал только боль и беспомощность, – сказал он глухо.

– А теперь?

Ларионов поднес ее руку к губам и тихонько поцеловал.

– А теперь я счастлив. Я ищу ответы, но пока не вижу их. Это трудно, Вера. Я никогда не искал ответы там, где видели их вы. Но одно я знаю – мне хорошо.

Вера вдруг преобразилась. Она оперлась на локоть и улыбалась ему счастливой улыбкой.

– Я хочу, чтобы вы их увидели! Я знаю, что в вас есть это! Ближе вас у меня никого нет…

– Вера, вы не ведаете, что говорите, – сконфузился Ларионов. – Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Отчего вы смеетесь? – спросил он, убирая травинки с ее спутанных волос.

– Оттого, что все, что вы думаете, – че-пу-ха! Вы сами потом узнаете. Вы – самый лучший на свете. Я это знаю, а вы не верите мне. Какой вы смешной!

Ларионов снова прижал ее ладонь к губам и тут же поспешно оставил в покое. Он не мог не чувствовать нарастающего напряжения всякий раз, когда они были так близки.

– Мы с Алешей много тут намечтали. Но знаете что? – Вера поднялась.

– Что? – улыбался Ларионов ее магии.

– Ни одна мечта не может сравниться с этим мгновением… никогда! Я раньше не знала этого, а теперь буду помнить всегда.

Она пошла к лодке, а Ларионов смотрел ей вслед, понимая совершенно неожиданно для себя, что хочет ждать Веру и не готов отказаться от нее.

Назад они шли по течению, и Ларионов греб легко. Вера наблюдала за ним.

– Плыть против течения сложнее, – сказала она. – Хочется бросить весла. Я поняла одну штуку. Хотите, скажу?

– Хочу, – ответил энергично Ларионов, зная, что она скажет что-то важное.

– Дорога от дома всегда долгая. Трудно попасть туда, куда сильно стремишься – к какой-то цели. Надо грести изо всех сил и не бросать весла. Только так можно дойти. А домой… Домой всегда идти легко! И ноги сами несут, и часы тикают быстро.

– Душенька, иногда мне кажется, что я рядом с вами мальчишка, а вы – моя учительница, – покачал головой Ларионов.

– А я буду учительницей… или танцовщицей!

– Нет, уж лучше учительницей, – улыбнулся Ларионов.

– Отчего же?

– Я не хотел бы, чтобы на вас глазели чужие мужчины.

Вера опустила голову. «Неужели он все-таки думает обо мне? Неужели он отказался от этой нелепой идеи бесконечных войн и скитаний? Как бы я хотела, чтобы он жил только с нами! И чтобы он целовал меня, как вчера. Всегда!»

Домой они вернулись к обеду. Алеша крикнул с крыльца домашним: «Нашлись!»

Алина Аркадьевна пожурила Веру за то, что они не предупредили, куда уходят и что, как оказалось, их искали и на речке, и в лесу.

– Мы ходили на лодке к пойменным лугам, – сказала гордо Вера.

К чему ей было стыдиться общества Ларионова? Она не боялась быть с ним наедине, а наоборот, хотела этого, как и того, чтобы все знали, каково ее к нему отношение.

– Я же говорил! – воскликнул Алеша. – Так теперь, кроме меня, есть еще один человек…

– Кроме тебя и Григория Александровича – никогда и никто! – отрезала Вера немного шутливо.

Ларионов был смущен и не знал, куда девать руки. Подушкин кинулся протирать очки, опустив голову. Алина Аркадьевна бросила быстрый взгляд на Дмитрия Анатольевича, и тот поспешно встал с кресла-качалки и подошел к Ларионову.

– Григорий Александрович, голубчик, извольте пойти со мной и дать мне несколько дельных советов?

Ларионов кивнул и последовал за отцом Веры.

Дмитрий Анатольевич прошел в небольшой ухоженный сарай на заднем дворе. Там все было разложено по местам, был порядок. Дмитрий Анатольевич провел Ларионова к ящикам, и они открыли один из них. В ящике была двустволка. Ларионов стал ее рассматривать.

– На кого же вы с ней ходите?

– Ходим на уток и зайцев. Я бы хотел заручиться вашей поддержкой при выборе нового ружья. И мое предложение охотиться с нами в октябре остается в силе, – сказал Дмитрий Анатольевич, ласково глядя в глаза Ларионова. Не дожидаясь ответа, он продолжил: – Вы – очень желанный человек в моем доме и просто стали родной, и я говорю за всех членов моей семьи. Так что – встреча в октябре неизбежна!

Ларионов был растерян – никто никогда вот так просто и открыто не говорил ему таких сердечных слов. И это был отец Веры! Ларионов понимал, что такое откровенное приглашение в дом могло в будущем означать одобрение их с Верой отношений.

– Я не уверен, за что удостоен этой чести, – промолвил он робко.

Дмитрий Анатольевич смотрел своими добрыми, веселыми глазами на этого молодого человека.

– В вас чувствуется порода, а это не купишь за деньги, не приобретешь, – засмеялся он. – Хороший вы человек.

– Я родился в деревне в простой семье. Правда, мать моя была сельской учительницей, а отец – земский врач, но они были простые люди, – пробормотал Ларионов, – и я плохо помню их.

– Они рано умерли?

– Да… не знаю, – замялся Ларионов. – Похоже, они умерли не своей смертью. Их расстреляли… белогвардейцы…

– Вы сказали: «похоже». Значит, вы не уверены? – серьезно спросил Дмитрий Анатольевич, заметив волнение Ларионова.

– Нет, уверен, – резко ответил Ларионов. – Их расстреляла контра.

Дмитрий Анатольевич отечески и ласково похлопал Ларионова по плечу.

– Мы будем счастливы, поверьте, мой друг, самым искренним образом, если хоть как-то сможем оказать вам семейное гостеприимство. Ежели вы находите, что вам хорошо в нашей семье, мы совершенно однозначно счастливы видеть вас в нашем доме. Мои дети в восторге от вас, супруга относится с нежностью. Что же касается меня, я возьму на себя смелость давать вам по потребности заботливый совет!

Ларионов чувствовал, как его охватило волнение от этого неожиданного откровения. Он не мог ничего сказать и только потел. Дмитрий Анатольевич видел стеснение Ларионова и хотел помочь ему.

– Никто не торопит вас в решениях. Но мы ждем вас с радостью всегда и в любое время и в Москве, и здесь. При первой же возможности увольнения сообщите нам, и дети встретят вас. Вам необходимо подумать о своих планах на жизнь, мой друг. Я буду рад помочь, если вы сочтете нужным посвятить меня в эти планы. И вот еще что, – сказал Дмитрий Анатольевич, придавая особое тепло своему тону, – не слушайте никого. Вы, и только вы, принимаете все решения. А языки будут болтать всегда! Осуждение – один из самых больших человеческих изъянов.

Ларионов улыбнулся с благодарностью. Он понимал, что Дмитрий Анатольевич говорил о таких, как Краснопольский.

– Не сердитесь на меня за вчерашнее, – набрался смелости Ларионов. – Я погорячился. Я очень трепетно отношусь ко всем в вашей семье, и особенно… к некоторым. Я не смог сдержать себя, это было неправильно.

Дмитрий Анатольевич внимательно смотрел на краснеющего Ларионова.

– А я думаю – правильно! – сказал весело Дмитрий Анатольевич. – Пойдемте-ка в дом. Сейчас придет мой дальний родной – Архипушка! С гармонью! А вечером с ним про охоту поговорим, надо еще много распланировать. Я ходил на уток…

Ларионов чувствовал возрастающую сопричастность к жизни этой семьи и как менялось его положение тоже. Он видел, с какой деликатностью к нему обращался Дмитрий Анатольевич, оставляя ему право выбора. Но открывая для него двери в свой дом, он открывал ему двери к сердцу Веры.

Ларионов чувствовал, что его жизнь может измениться навсегда. Он не знал, что означали эти перемены, но понимал, что, будь он рядом с Верой, его жизнь поменялась бы, потому что изменился бы он сам. Вера была единственным лучом света в кромешной тьме его судьбы и даже, как он считал, души.

Когда они вернулись в дом, по радостному тону Дмитрия Анатольевича и Алина Аркадьевна, и Вера поняли, что мужчины остались довольны разговором. Вера улыбалась Ларионову, и он казался спокойным, хоть и задумчивым. Он теперь не мог выбросить из головы эту самую желанную цель – встречу с Верой в октябре.

В доме было шумно, но этот шум создавал не Архипушка. Давняя дачная подруга семьи Зоя Макаровна Расторгуева приехала на выходные и тут же, узнав о том, что ее любимые соседи тоже были на даче, поспешила с визитом.

Зоя Макаровна была женщиной пятидесяти пяти лет, но всегда говорила, что она вступила во вторую треть своей жизни, намереваясь, видимо, прожить до ста пятидесяти. Полная и цветущая, наносившая всегда много краски на лицо, она тем не менее не раздражала внешней вульгарностью, а забавляла и располагала к себе. Но основным атрибутом Зои Макаровны была ее домработница и компаньонка, которая еще при жизни мужа Зои Макаровны поселилась в их доме.

Иванка была здоровенной уроженкой Львова с коротко, по-мужски остриженными густыми волосами, светлыми и жесткими, как солома. Иванка выполняла всю домашнюю работу в Москве, работала она и все лето на даче. Но главной обязанностью Иванки было носить за Зоей Макаровной «ее магазин», как она сама его называла. Это была большая, тяжелая корзина для пикника, хотя Иванка, обладая недюжей силой, носила ее легко и к вечеру очевидно легче, чем с утра.

Зоя Макаровна любила «припустить». Каждый раз, когда она кричала: «Иванка, где мой магазин?!» – Иванка бежала к ней, открывала корзину, и Зоя Макаровна доставала «ассортимент» и прикладывалась, всегда наливая чекушку и Иванке. Потому «магазин» к вечеру терял в весе. Несмотря на то что Зоя Макаровна обычно посещала гостеприимных хозяев, она не могла изменить своей привычке таскать везде за собой и Иванку, и «магазин», тем более что она наслаждалась каждый раз эпатажем и реакцией на «магазин» людей.

– Ну! – протяжно и громко выдохнула Зоя Макаровна. – Вот мои красавицы! И выросли опять! А Верочка похорошела на глазах, только зад тяжеловат! Ты на Киру смотри. Что-то ты, Верочка, располнела за зиму, но хороша.

Алина Аркадьевна смутилась, поглядывая на Веру и Ларионова. Но те стояли у буфета и смеялись.

– А Подушкин-то приехал! Вот молодец! Что же, Женька, у тебя все в мозги ушло?! В мужике рост и мясо должны быть, а то подержаться будет не за что!

Дети любили Зою Макаровну и никогда не обижались на нее. А не обижался никто потому, что Зоя Макаровна и не хотела никого обидеть, а была искренней и прямолинейной.

– Зоя, ты помолодела! – хвалила ее Алина Аркадьевна.

– А я тебе скажу, почему!

– Не надо, Зоя, тут дети, – захохотал Дмитрий Анатольевич.

– Ему тридцать, и он…

– Сантехник! – засмеялась Вера.

– Вера! – ужаснулась Алина Аркадьевна.

– А что? – не унималась Вера. – В прошлый раз Зоя перевозила в Москве диван, так его поднимали грузчики!

– Верочка, ты всегда была проницательной и шустрой! В тебе есть огонек, который нравится мужчинам, как и во мне, – одобрительно подмигнула Зоя Макаровна. – На днях у меня пропал свет…

– Электрик! – хором крикнули Вера, Маша и Алеша.

– Это просто срам! – хохотала Алина Аркадьевна. – Степанида, самовар-то закипел?!

– Кипит уже! – выглянула с кухни Степанида. – И не только самовар…

Зоя Макаровна оглянулась.

– А по какому случаю столько цветов? Какой дендрарий, какие сады Семирамиды в наших провинциях!

Алина Аркадьевна взяла ситуацию в свои руки.

– Зоя, к нам приехал в гости друг семьи, он нам тут и оказывает внимание. Прошу любить и жаловать. – Она посмотрела в сторону Ларионова. – Григорий Александрович Ларионов. Он сейчас в увольнении и скоро уедет в часть.

Зоя Макаровна приложила свой дореволюционный лорнет и, быстро оценив «объект», как она называла мужчин, поняла, что поторопилась с электриком. Она протянула руку. Дети едва сдерживали смех.

Ларионов подошел к ней и учтиво склонился к руке, но не поцеловал. Его забавляла Зоя Макаровна, и он придерживался установленных ею правил игры, но и о своих не забывал.

«Подумать только, – пронеслось в голове у Алины Аркадьевны, – и откуда у этого деревенского мальчика-сироты все эти манеры русского офицера?!» Она вздохнула с тоской по своему прошлому, по юности и балам и порадовалась в душе за Веру. «Хоть бы у них все сложилось, – подумалось ей. – В нем есть какое-то природное благородство и вкус, которые нынче в большой редкости среди всех этих революционеров».

Зоя Макаровна зарделась и, развернувшись так, как будто сейчас запоет, выдохнула:

– Иванка-а! Где мой магазин?! Это знакомство надо отметить!

Иванка тут же подлетела с «магазином», из которого выглянули напитки в ассортименте. Иванка и Зоя Макаровна выпивали всегда залпом и наливали по половине граненого стакана. Зоя Макаровна говорила, что «больше – дурной тон, а меньше – нет чувства». Женщины приобрели более яркий пурпурный оттенок, поскольку это был уже не первый за сегодня рейд круглосуточного «магазина». Несмотря на бытовой алкоголизм (как отзывался о ее шалостях Дмитрий Анатольевич), Зоя Макаровна никогда не была слишком пьяна. Спирт словно протекал сквозь нее, не задерживаясь в ее жизнелюбивых эритроцитах.

– Она ужасно добрая, наша Зоя! – шепнула Вера Ларионову. – Ее семья погибла во время красного террора, а потом при загадочных обстоятельствах умер муж, и с тех пор она не расстается с «магазином».

Ларионов помрачнел. Вера поняла, что задела его.

– Григорий Александрович, это было давно: вы еще тогда были как я возрастом.

– Все хорошо, Верочка, – ответил он ласково, будто невзначай пожав ей руку.

С улицы послышались звуки гармони.

– Дядя Архип! – закричала Вера и бросилась на крыльцо.

– Веруня, дружок! – послышался голос Архипа, и сразу было ясно, что он добрый.

– Архипушка, как же мы ждали! – выплыла на крыльцо Алина Аркадьевна.

Вера кинулась его целовать и обнимать. За ней обнялись с Архипом Кира и Алеша.

– Дядюшка Архип, голубчик! Как же я соскучилась! Как же хорошо! Я так нынче счастлива!

Архип отстранил Веру за плечи, подкрутил усы и прищурился.

– Дай погляжу! Эх, как говорится, ахтунг-ахтунг, барышня что надо! А что, – тихо добавил Архип, – неужто Женька дождался?

Вера отрицательно замотала головой.

– Вы его полюбите, дядя Архип, он самый замечательный человек в мире! Он как вы и папа!

Архип снова подкрутил усы.

– Ну-с, как говорится, ахтунг-ахтунг, дело серьезное! Поглядим на твое счастье, Верушка. А в школу-то охота? – добавил он, по-старчески улыбаясь глазами.

Вера сразу поморщилась.

– Не до того мне сейчас, дядя Архип. Только по урокам словесности соскучилась.

Архип обнял ее крепко за плечо и пошел с ней в дом.

– Это понятно, – протянул он. – Дела сейчас поважнее. Но и про школу не забывай. Знание, Веруня, и в бою пригодится, и в дому сгодится.

– Я так люблю вас, дядюшка! А кто это?

Вера заметила девушку, стоявшую чуть в стороне в обнимку с гармонью, весело и немного нагло поглядывая на оживленное семейство. Она улыбалась ямочкой на щеке и сияла румянцем. Длинная русая коса ее была слегка расплетена и лежала на приподнятой пухлой груди.

Архип нетерпеливо подкрутил усы.

– А-а, это Шурка, племянница моя по покойнице-жене, девка ахтунг-ахтунг, черт в юбке, а не девка. Молчит всю дорогу, а беды не оберешься, – подмигнул Вере Архип. – Шурка, идем в дом, я тебя с такими людьми познакомлю! Не люди, а человеки!

В доме Архип и Зоя Макаровна долго обнимались, и все шумели и бесцельно суетились. Потом быстро сели пить чай вперемешку с «магазином». Зоя и Архип всех смешили байками, и Вера пребывала снова в привычном веселом и озорном настроении.

– А это Шурочка, – наконец решил представить племянницу Архип. – Приехала из Тулы погостить. Ее батя был братом моей покойницы, а теперь Шурочка – сирота.

Шурочке было около двадцати, но она была похожа на уже сформировавшуюся женщину. Гладкая кожа на груди ее особенно светилась из-за красной блузы. Белые ровные зубки и ямочка на щеке придавали ее лицу кокетливость, граничащую с неприличием, а серые глаза и аккуратный нос – миловидность. Шурочка не говорила, но взгляд и вид ее сообщали, что она знала, что мужчины желали ее, ей это нравилось, и до взаимности шаг был всегда короток. Вера подумала, что Шура была очень красива и соблазнительна. Только она не источала тепла, которое Вера так быстро угадывала в людях.

Однако сама Шура сразу заприметила Ларионова, стоявшего с равнодушным видом возле буфета и наблюдавшего за кутерьмой. Она одаривала его частыми взглядами, хоть и не переходила границ, словно говоря: «Ничего, можешь казаться неприступным, но я-то знаю, что все вы меня желаете и любой из вас не может устоять перед моей красотой».

Алина Аркадьевна видела, как Шура соблазняет Ларионова, и понимала как женщина, что, несмотря на свой холодный вид, он тоже этого не заметить не мог. Ее беспокоила только Вера. Но Вера казалась смешливой и радостной и не отходила от Архипа. В какой-то момент Шура, предлагая всем печенье по просьбе Степаниды, подошла к Ларионову.

– А чей вы? – спросила она, слегка покачиваясь и глядя на него в упор.

Рот ее не закрывался из-за слегка задранной верхней губы, обнажавшей ровные влажные зубки, которыми она щеголяла. Ларионов смотрел на нее сверху вниз, и уголки его губ иронично скривились. Он был знаком с женщинами этого типа: с ними было хорошо развлекаться и они выбирались мужчинами для вольностей и плотских удовольствий.

– Я не из этих мест, – ответил он уклончиво.

– Вы тут с супружницей или сами по себе? – продолжала Шура.

– Я с друзьями, – сказал Ларионов, ощущая, как сердце его застучало неодобрительно.

– Милочка! – позвала вдруг громко Зоя Макаровна. – Несите-ка сюда! Товарищ Ларионов не любитель десертов.

Архип подкрутил усы и растянул гармонь. Он пел знакомые с детства русские песни, и все подпевали ему и хлопали. Ларионов вспоминал, как иногда на привалах в деревнях слушали они гармонистов, и Архип был похож на одного из таких русских солдат, простых и душевных, которые играют на войне на гармони, словно война никак не останавливала их от любви к жизни.

Когда Архип запел «Светит месяц…», Шура вдруг оживилась.

– Страсть как танцевать хочется, – потянулась она с развратом, который не скрывала, а явно им гордилась.

– Ну, Шурка, айда! Глядишь, и все втянутся! – засмеялся Архип.

Он играл сначала медленно, а Шура вышла в центр комнаты и, натянув за спиной павловопосадскую шаль с бахромой, принялась выхаживать. Лицо ее сделалось страстным, и грудь нарочно бурно вздымалась. А Архип все ускорял, и Шура стала потеть; коса ее расплелась совсем; грудь волновалась и бултыхалась от каждого движения. Степанида выглянула из кухни и неодобрительно покачала головой. Ларионов чувствовал себя неловко, потому что понимал, что Шура выделывается для него. Он видел Веру по ту сторону круга рядом с Емелькой, выглядевшим совершенно безучастным, словно давно тоже понимавшим все ходы Шурочки и не видевшим во всем действе ничего для себя выгодного. Но Вера смотрела на Шуру с радостным и наивным любопытством.

Ларионов хотел было выйти в кухню к Степаниде, но в этот момент Шура уже накинула на него платок и потянула к себе. Он не сопротивлялся, но и не показывал желания участвовать в ее маневрах. Она обходила вокруг него, арканя его шалью. Когда она в очередной раз замахнулась на него платком, Ларионов ухватил его и набросил ей на плечо.

– Я не танцую, – сказал он спокойно, – но тут есть товарищ Краснопольский. Из него выйдет отличный партнер.

Ларионов вышел в кухню, а все смеялись над Краснопольским, пыхтевшим, как пузатый самовар, неуклюже стараясь нащупать правильные движения. Вера была в недоумении. Что это нашло на Ларионова?

Она вбежала в кухню, где Ларионов о чем-то весело говорил со Степанидой.

– Григорий Александрович! Что же случилось?! Отчего вы так с Шурой? Вы слишком суровы!

Ларионов смотрел на нее нежно.

– Верочка, Шуре нужен другой партнер, – сказал он шутливо, а Степанида прыснула.

– Вы все такие скучные! – засмеялась, убегая Вера. – Она так забавна, эта Шурочка!

Ларионов и Степанида молча переглянулись.

На веранде Шура уже окручивала Краснопольского, и все хохотали от того, как нескладно он двигался. Шура была уже раскрасневшаяся и потная. Степанида вошла с горячим самоваром и поставила недалеко от Алины Аркадьевны.

– Шалава она, – бросила Степанида походя.

– Что ты сказала?! – с замешательством провожала ее взглядом Алина Аркадьевна.

– Шоколада б, говорю, – сказала Степанида и направилась в сарай за дровами.

Теперь танцевали Кира и Краснопольский, и гармонь только еще больше стала расходиться. Вера прыгала от радости, совещаясь с Алешей и Машей по поводу номера.

Шура вышла в кухню, где у печки сидел Ларионов и поправлял дрова кочергой. На печке бурлил большой чугунный котел, в котором Степанида принялась варить жаркое на вечер.

– Что ж ты от меня, как от чумной? – спросила Шура, покачиваясь и задевая Ларионова юбкой.

– Преувеличиваешь, – сказал он, усмехаясь.

Она опустилась возле него на колени.

– А ты посмотри на меня…

Ларионов повернул нехотя голову: грудь ее, раскрасневшаяся и красивая, была близко от него, и он чувствовал ее запах и жар.

– Что, не люба я тебе такая? Некрасивая? Нежеланная?

Ларионов подтолкнул полено в глубь печи.

– Ты для любого и красивая, и желанная, – заметил он спокойно.

– А я тебя сразу заприметила – ладного такого, молодого. Повлекло меня к тебе, – говорила она грудным голосом выученного соблазна.

Ларионов почувствовал, как в нем поднимается плотское, знакомое чувство, звериное и простое, какое столько раз возникало и бесследно исчезало потом, и он даже не мог вспомнить лица женщин, с которыми проводил ночи.

– Тебе лучше уйти, – сказал он нарочито холодно.