Текст книги "Букет из мать-и-мачехи, или Сказка для взрослых. #Мистический роман"

…

– Отделалась легким испугом, – добродушно заключил молодой, лет тридцати; большой по вертикали и по горизонтали, похожий на гору, – травматолог. Верхушка горы была голая и круглая, по краям поросшая рыжеватой растительностью. – Ни перелома, ни значительного надрыва связок нет; гематома, конечно, знатная… Покой и холод, троксевазин, гепарин, обезболивающие, сама знаешь… Сколько-то времени еще похромаешь, конечно, но жить будешь. И ходить. Обувь пока, понятно, просторную, без каблуков… Как же так умудрилась подставиться-то?

– Толкучка была… на концерте, – опуская глаза, тихо сказала Энжи.

– Зато с Новаковским подружилась, – подмигнул врач. – Поправляйся. Рад был познакомиться с обоими, – улыбнулся он.

…

– Куда теперь? – смущенно посмотрела на меня Энжи, когда мы вновь сели в машину. – Общежитие уже закрыто. Я договаривалась до двенадцати часов…

– Как Золушка, – улыбнулся я. – Что же, раз карета стала тыквой, – будем искать варианты. Едем… в «Столицу», – сказал Костя шоферу.

Анжела тихо ахнула – это была главная, элитная гостиница города. Никто из студенток не бывал там, да еще в таком сопровождении! Интересно, Костя оставит ее там ночевать, а сам вернется домой, или же… останется с ней? Спросить напрямую было неловко.

«Как все странно», – думалось ей. – «Скажи мне вчера, – что завтра я поеду в „Столицу“ с Новаковским, – я бы, не то, что была бы на вершине счастья… я бы просто не поверила в это, слишком уж сказочно. А теперь, когда это происходит на самом деле, – я чувствую, в основном, тревогу и страх… Счастье тоже, да, но… Дико все это, осознавать не успеваешь… (вот если б записать все это, или кому-то рассказать, – тогда, казалось, – случившееся обрело бы некие черты реальности). Одно дело, – мечтать о нем дома; другое, – вблизи общаться с живым человеком, который… да нет, прекрасен и желанен все так же, если не больше, но, – настоящий, не выдуманный; с какой-то своей жизнью; еще и женатый к тому же… Возится со мной. Хоть и знает, что виновата его жена, – а все же я тоже растяпа… Неприятно ему все это. А я выгляжу неловкой дурой. И не знаю, как и о чем с ним говорить; ляпаю все подряд, как всегда…»

…

Под взглядами любопытных глаз (а возможно, и объективов), Костя в очередной раз нес Анжелу на руках, – до их номера. Разумеется, внутреннее убранство гостиницы выглядело похожим на дворец; но ни Энжи (от смущения), ни Косте (от отсутствия интереса), ни… Духу (напротив, от незнания еще пока подобных заведений он старался не мешать Костиному разуму, и все его ощущения сосредоточились на Энжи), – словом, никому было не до разглядывания красот. Им хотелось поскорее оказаться в номере (да, шикарном; только и это сейчас было безразлично, лишь бы остаться одним), и закрыть за собой дверь от любопытных глаз.

Номер оказался стандартным, хоть и «люкс»; в обычном модерновом стиле. Светлые стены, темный беж штор, стол, стулья, трюмо, шкаф, туалет и душ… и двуспальная кровать, на которую была бережно уложена Энжи.

Настал момент Великой Неловкой паузы… После всего пережитого вместе, и этим создающего видимость естественности, – пришлось остановиться, посмотреть друг другу в глаза…

– Ну, что? – это была сакраментальная фраза (в общежитии, где жила Энжи. Она традиционно предваряла любую выпивку, по случаю, или без него. Фраза была из анекдота о проигравших футболистах, распекаемых тренером: «Кто вчера предложил всем напиться? Я спрашиваю, кто первым предложил выпить??! Так, ладно: кто вчера первым произнес: «Ну, что??!»).

Энжи усмехнулась. Кроме ноги, у нее болела еще и голова, – от усталости, стресса, да и после концерта; ей хотелось потихоньку достать из сумочки и принять обезболивающее, не сообщая великому Новаковскому о таких неромантичных подробностях.

– Давай, я закажу ужин сюда, – предложил Костя, – и… лед; может быть, – грелку со льдом? или что у них там есть? И мази эти, – наверняка их здесь можно купить. Я понимаю, что ты не хочешь есть, не до того, – улыбнулся он, увидев выражение ее лица, при упоминании об ужине, – но это надо. Мы оба давно не ели, хотя голода и не чувствуем. Хорошо?

– Хорошо, – согласилась Энжи, которой не терпелось остаться одной. В конце концов, до туалета же он ее не понесет…

Оставшись одна, – она метнулась к графину с водой, стоявшему на столе, и проглотила сразу две таблетки пенталгина. Затем, осторожно, но быстро, держась за предметы и прыгая на одной ноге, добралась до вожделенного туалета; осторожно, чтобы не смазать всю косметику, сполоснула лицо и руки, протерла шею и плечи влажной салфеткой (лежали на полочке), нанесла на шею несколько капель духов из мини-флакончика. Запах был тонкий, пудровый; напоминал лес под дождем, мох и лесные цветы. Затем она поглядела в зеркало, поправила волосы, и несколько успокоилась, наконец. Относительно, конечно. Несмотря на пережитые события, выглядела она неплохо, и это придало ей уверенности. Правда, изящно допрыгать до кровати раньше возвращения Кости она не успела, – но это было уже не страшно, – теперь она хотя бы знала, как выглядит. Он рассмеялся, уже без всякой необходимости на этот раз взял ее на руки, целых два шага донес до кровати, и присел рядом, не отнимая своих обнимающих рук.

– Как ты пахнешь… лесными цветами, – промурлыкал он. – И я еще не говорил тебе, какая ты красавица… и какая милая… Ты меня с ума сведешь…

Изображать сопротивление было бы идиотизмом. Он впился в ее губы резко и сильно, но без малейшей грубости. Разумеется, Энжи тихо падала в пропасть (одновременно отдавая себе отчет во всем; как бы мысленно читая книгу о себе; сама потрясаясь этой своей способности, – отдаваться чувству всей душой, – и удивляться, что это происходит с ней, а не героиней романа; успевать думать). А думать было о чем… Все портило наличие жены. «Нет. Хватит об этом. Все, все, – я больше не могу без него! плевать мне на жену и все остальное. Он мой; я слишком долго о нем мечтала, чтоб думать о какой-то жене (хотя частично благодаря ей я здесь! – парадокс). Нет, не надо цинизма… заткнись разум, я же люблю! Сейчас и здесь – он мой!»

В дверь деликатно постучали. Привезли тележку с пиршеством на двоих. Фрукты, салаты со свежими овощами и креветками, ароматно дымящийся судок с чем-то жарено-мясным (с ума сойти!) и гарниром; соки: яблочный и апельсиновый; стаканы, фужеры и две бутылки шампанского. «О-о-о!», – хотелось застонать Анжеле, как Эллочке-людоедке при виде ситечка для чая. – «Еще бы хорошую музыку…». Хотя музыки на сегодня как раз хватило. Но все-таки Костя тихонько включил какой-то музыкальный канал по телевизору, и приглушил верхний свет.

– Энжи, а почему я никогда не видел тебя в нашем клубе? Там проще слушать концерты, дешевле; для своих вообще бесплатно. Если, конечно, – тут он смутился, – тебе правда интересно наше… мое творчество.

– Интересно. И даже более чем. – Она медленно жевала креветку (впервые в жизни), с наслаждением запивая золотистым шампанским. – Но я… я не хожу в такие места. Ты знаешь, я совсем не такая. – Ей вдруг, – от вина? – стало легче и свободней. – Я могу любить песни, но я не фанатка, и никогда ей не буду. Я не тусовщица, не «крутая» девчонка; клубы и тусовки вызывают у меня страх и… неприязнь. Меня, наверное, там, – даже ты стал бы раздражать. Я чужая вам, вашей среде. Меня просто все бесили бы. Я люблю тебя, – сказала она очень просто (с ударением на «тебя», – все равно, как если бы рассуждала о музыкальном стиле); – но всю эту твою шушеру вокруг я ненавижу, извини, все это мне чуждо… вот. – Она вздохнула и поставила фужер.

– Хм… честно. И попробовать не хочешь, если я приглашу?

– В качестве кого?

– Моей девушки, – улыбнулся он.

– А жена?!

– Жена – это жена. К тому же сейчас, – поморщился он, – не хочу я думать о ней! Может, скоро она и не будет женой. Сама представь: жить с человеком, зная, что он способен на такое. Поверь, я не соврать тебе пытаюсь; я сам сейчас думаю… Сам пока еще ничего не понял. Не знаю, как с ней дальше. И будет ли это «дальше». А девушка, – это другое.

– Ага. Временная пассия – тусовщица для папарацци. И я должна быть в черной коже, со зверским маникюром, и зелеными патлами?

– А как же! Непременно зелеными! Кстати, можно спросить: почему ты не делаешь ни зверский, и вообще никакой маникюр?

– Я же медик! На пятом курсе много практики. Что ты! Представь: ты осматриваешь больного, пальпируешь живот… Нет, накрасить ногти можно, – хоть и не совсем прилично будет, – но они должны быть короткие.

– Ясно. Не, не надо зеленых патл… Просто приходи как-нибудь? Вот Володю и Николая видела? Нормальные же парни? Да и в клубе не одни идиоты…

– Мне как-то ближе библиотека, – хихикнула она. – Ну, или просто студенческая дискотека. С дедом Морозом у елочки, например. Я не знаю светских сплетен. Совсем.

– Ну и ладно. Я приглашаю – как-нибудь, когда поправишься. Не так это и важно, в конце концов. Как захочешь.

– Хорошо… – она уже несколько захмелела; к тому же был четвертый час ночи. Глаза ее слипались.

– Ложимся? – спросил Костя.

– Да. – Энжи уже ни о чем не думала; ей просто сильно хотелось спать.

– Я… сейчас приду. – Костя удалился в ванную; а Энжи стянула с себя все, кроме белья; перебросила одежду на стул; быстро проглотила еще одну таблетку, – и нырнула под одеяло.

Костя решил помыться. А я, дух безымянный, пользуясь спокойной обстановкой, – с жадностью смотрел на себя, вернее, – на Костю, – в зеркале. Костя не задумался, отчего он так пристально разглядывает сам себя; а для меня это было откровением. Конечно, я уже видел порой свое отражение в зеркале, воплощаясь в других людях; но сейчас я рассматривал того, кого любит Энжи. И это – я. И – не я… Сдвинуться можно. Впрочем, наверное, уже… Да, неплох. Узкое загорелое лицо, ярко-черные тяжелые «воловьи» глаза с проникающим в душу (наверное, жутко соблазнительным), – взглядом; черные ресницы, широковатый нос, яркий рот; шрамик, разделяющий левую бровь на две части; темные волосы, крепкая смуглая шея и плечи. А как он пел к тому же! Я – пел! Нельзя ли мне насовсем остаться Костей, а?

Теплые струи воды расслабили тело; затем Костя энергично растерся махровым полотенцем; а после, – с сожалением, но решив, что только так будет правильно, – надел плавки. Энжи то ли спала уже, то ли делала вид. В любом случае заняться с ней сегодня любовью означало бы – воспользоваться моментом. Несмотря на то, что она хочет меня не меньше, чем я ее. «Всё равно, мы еще не столь близки», – говорил я, да и Костя тоже, – собственному телу. А главное – сейчас каждое, случайно неловкое, движение может причинить ей боль – еще несколько часов назад мы думали, не положат ли ее в больницу, а тут, понимаешь, я со своими желаниями, пускай и взаимными…

Я осторожно забрался под отдельное одеяло на двуспальной кровати. Анжела прерывисто вздохнула, вздрогнула всем телом. Смутно мелькнуло воспоминание, трудно сказать, мое или Костино, – о какой-то средневековой легенде, где влюбленные кладут меч посредине ложа, дабы не соблазняться. Почему им было нельзя соблазняться, я не вспомнил. Да и меча у меня не было. Я просунул руку под ее одеяло, коснулся теплого плеча, обнял… Спасибо усталости и мыслям о ее поврежденной ножке, – я сумел заснуть.

…

Когда солнце, заливавшее комнату сквозь широкое окно – которое никто из нас вчера не сообразил задернуть плотными шторами – разбудило меня, – было уже не утро, а где-то, ближе к полудню. Анжела пока явно не собиралась просыпаться. Солнце мешало ей, но она лишь укрылась одеялом с головой, и только ее волосы темным пятном покрывали подушку. Ярко освещенные, они выглядели золотисто-каштановыми.

Я поднялся с кровати. Костя с изумлением вспоминал случившееся за вечер. Меня же удивить чем-то было трудно; я с наслаждением ощущал свое (то есть Костино) тело, проснувшееся в этом мире, сохранившееся, и даже, хм… местами еще более окрепшее за ночь.

Мой первый реальный сон в человеческом теле; мое первое утро… Это Косте всё равно (его мозг работал параллельно с моим, соображая, как ему быть с Энжи и Снежаной). А я задернул шторы, – пусть Анжела выспится; я чувствовал, что это ей необходимо. Тогда я еще не знал, что она приняла снотворное, – иначе просто не заснула бы вот так спокойно рядом с предметом своей мечты, внезапно сбывшейся в этот, – то ли кошмарный, то ли прекрасный, – вечер. Я просто знал, что нужно дать ей проспать хоть весь этот день. А мне нужно выйти на улицу; без всякой мысли, ни о чем не думая; ощутить себя живым и праздным… и пусть Костя разбирается с женой и другими проблемами, – а я буду тихо сидеть в уголке его души, молчать и наблюдать жизнь.

В дверь тихо постучали; скорее всего, уже не в первый раз. Я приоткрыл дверь; молодая востроносая симпатичная горничная приветливо улыбнулась; я приложил палец к губам, шепотом попросил не будить Анжелу, но периодически заглядывать; а также принести завтрак, когда она проснется, и передать ей, что я скоро вернусь. В этом мы с Костей были единодушны. О деньгах я не думал, но решил понаблюдать за тем, как Костя будет оплачивать счета банковской картой, – это мне пригодится.

Костя вышел из гостиницы; широкий и шумный проспект был залит безжалостным утренним солнцем, но воздух был еще по-весеннему свеж; а липовая аллея, ведущая к киоску, где можно было приобрести сигареты, – давала благословенную тень; еще маленькие, прозрачно-зеленые листочки пахли так, что воздух хотелось пить. Весна кружила головы… Точнее, это у меня был щенячий восторг, который, в какой-то мере, передавался и Косте, конечно. Он собирался встретиться с Владимиром: поговорить о Снежане и Анжеле, обсудить концерт, – спокойно, без насмешек Николая.

Эмоции – как это всегда бывает по утрам – слегка улеглись, и сейчас выходка жены не казалась ему преступлением; а ссориться с ее отцом совершенно не хотелось. Конечно, сейчас уже протекция группе не была столь важна, но в том-то и дело. Сейчас это будет выглядеть, что он использовал авторитет тестя, пока не был раскручен; а когда тот стал практически не нужен, – бросил жену и ребенка. Даже собственная совесть говорит именно так, – хотя кому, как ни Косте, знать правду. Но совпадение получается отвратительное… а совесть у Кости имелась, – не был он наглым «зазвездившимся» товарищем, несмотря на популярность. Кроме того, вместо помощи, от обиженного тестя могут посыпаться и неприятности…

С этими невеселыми мыслями Константин миновал перекресток, спустился по узкой, пока еще малолюдной улочке к набережной. Ему хотелось побыть одному, покурить и подумать, – вместо того, чтобы сразу заказать такси до студии, где наверняка уже ожидает Владимир. За такую роскошь он мог поплатиться встречами с поклонницами, но, как правило, в это время суток их не бывает, – заняты люди: кто на работе, кто на учебе, кто спит. Зато, вместо толпы фанаток, – из-за куста акации выскочила совершенно черная, гладкая и блестящая на солнце кошка; и, вместо того, чтоб спокойно перебежать Косте дорогу, – остановилась прямо перед ним; уставилась зелеными глазищами, и нагло мявкнула. Костя вздрогнул от неожиданности, пробормотал:

– Так оголодала, что ли? Нет у меня ничего, киса…

Кошка снова издала мерзкое мявканье, похожее на ехидный смех, затем презрительно повернулась к Косте хвостом, – и скрылась на противоположной стороне дорожки. Солнце к тому времени начало заволакивать облаками.

Я, конечно, прекрасно понимал, что кошка обращалась не к Косте, – но не мог я пока вернуться! Никак не мог. Анжела любила Костю. Я любил Анжелу. Для меня встреча с ней была не знакомством, а узнаванием. Я знал, что мне нужна она одна во всем мире… или мирах? Хотелось спросить – какой же сейчас, все-таки, год. Но у кого? Костя не думал об этом, и прочесть в его мыслях я не мог. Насколько я мог судить, был несколько более ранний временной период, чем тот, где обитали мы с Астарием: лет десять, пятнадцать, или тридцать тому назад? Приличный срок для человеческой жизни. Покинь я Костино тело сейчас, – потеряю Анжелу навсегда, не зная точного места и времени событий, если только, конечно, Астарию не захочется помочь мне. Но не мог я позволить себе зависеть только от причуд старика. Хотя, даже если, допустим, – я найду ее позже, но буду находиться в другом теле, – она ведь любит Костю. Но не могу же я вечно быть Костей? Что же придумать?

Раздался резкий визг тормозов. Костя мгновенно подался назад, оказавшись на тротуаре, с которого, уже было шагнул на переход под красный свет светофора (вот чем опасно вторжение чуждого, – да еще такого тормознутого, и влюбленного, как мое, – сознания). Спасибо реакции Кости, и водителя синего москвича. Тот, кстати, возмущенно гуднул, обернулся, сурово погрозил мне (в его жесте мне померещился Астарий), – и умчался.

Теперь уже все небо покрылось тучами, начался дождь. Сначала посыпали редкие капли; затем все сильней и сильней. Костя шагнул под козырек серой пятиэтажки с зеленой вывеской: «Аптека»; огляделся. Сразу же за рекламным щитом с улыбающимся стариком (мне показалось, или он вылитый Астарий? Не показалось, – старик подмигнул мне) и надписью: «Винпоцетин. Его вы не забудете никогда!», – находился телефон-автомат. Пока Костя набирал номер такси, я читал нацарапанное рядом с телефоном: «Лена-дура», «Вовчик казел», «Леша», обведенное сердечком, – без пояснений, и, – кроме них, – стандартных и радующих сердце, – несколько иное: «возвращайся же, кретин». Что из вышеперечисленного явно имело отношение ко мне, сомнений не вызывало.

Но я упорно делал вид, что я ничего не понимаю; думаю о том, как неприятно мокнуть под дождем, и хочу сесть в такси. Что и сделал минут через пятнадцать. А в эти минуты наслаждался сигаретой вместе с Константином, и пытался внушить ему, что Снежане нет оправдания, что Костя еще молод, имеет право изменить жизнь; что встреча с Энжи – это самое лучшее, что могло с ним произойти… Словом, и впрямь вел я себя, как кретин, – ничего не скажешь.

Костин разум частично соглашался с моими доводами. Даже не только разум, – Анжела сильно зацепила его. Возможно, сильнее, чем кто-либо еще в его жизни; но он не привык руководствоваться эмоциями. Распаляло, что они провели ночь вместе, с мысленным мечом по имени «Нельзя» посередине… Ее красота, необычность, застенчивость, – и отчаянная смелость одновременно; отсутствие принадлежности к какому-либо течению в обществе… Вряд ли она сама отдавала себе в этом отчет, – она считала, что просто боится тусовок, группировок и насмешек. Анжела существовала сама по себе как явление; вне каких-то рамок, обществ, классов, ограничений; не принадлежала ни к какой общественной касте (кроме чисто официальной: студентка); она, казалось, живет вне времени. Она одна такая, и все.

Но влюбиться несложно; а вот принять решение о разводе… тут надо взвешивать слишком много. Сейчас эта мысль казалась Константину, пожалуй, – просто глупой. В его жизни появилась Анжела. Это чудесно само по себе… и все.

Костя уселся в такси, вполне умиротворенный. Что же касается меня, – я напряженно вглядывался то в циферблат на приборной доске таксиста, то в мелькающие за окном здания и афиши; слушал болтовню диджеев по радио. В их бесконечном трепе я уловил вожделенное: «Итак, сегодня четвертое мая девяносто шестого года, оставайтесь с нами на радио…»

Город я узнал сам, без подсказок; улицы оказались знакомы мне.

Диджеи включили Игоря Корнелюка:

 
Возвращайся холодным утром,
Возвращайся в трамвае людном,
Возвращайся, я без тебя устал!
 

Песня звучала громче и громче, становилась пронзительной до невыносимости, или так слышал ее мой мозг, а голос певца изменился, стал скрипучим и надтреснутым, знакомым до боли…

Костя расплатился с таксистом и открыл дверь; я увидел, что дождь почти закончился… а радуга только что не пронзала машину.

Мысленно вздохнув, и в последний раз поглядев Костиными глазами на желтое такси, на улицу со строгими серыми зданиями, я вскочил на радужную дорогу, и понесся со скоростью ветра…

ГЛАВА 10

ВИКТОРИЯ

– А вы… потом… домой? – Арсен стоял возле стола Виктории, и, улыбаясь,

заглядывал в глаза.

– Да, после обеда, – рассеянно отвечала та, помогая Асе собирать паззл с Белоснежкой.

– А где… ваш… дом?

Виктория вздохнула. Который раз он спрашивал одно и то же, – парню явно хотелось общаться, но он не знал, что еще можно спросить, и медленно подбирал знакомые слова.

– Далеко. В Лисовске, и еще чуть-чуть дальше, за городом. Там рядом лес…

Мучения Виктории прервала, вбежавшая в класс, Виктория-учительница:

– Ой, Виктория Юрьевна, сходите, пожалуйста, к медикам, возьмите у них «ростовки» на наш класс. Сегодня придет плотник регулировать стулья.

Виктория с облегчением накинула шубку, и, выходя из кабинета, обернулась к Арсену:

– Приглядишь за Асей?

Арсен молча кивнул. Казалось, было странным просить об этом его в присутствии учительницы, но в каком-то смысле на Арсена она могла положиться больше: Викторию-первую могли отвлечь другие дела; и она была… несколько забывчивой. А вот Арсен не отведет глаз ни на секунду.

Она вышла на морозный воздух школьного двора, прошла между подсобными зданиями. Ощутила мимолетную свободу, оставшись одна на несколько минут. Хотелось даже закурить, если бы никто не смог увидеть… Прошла в соседнее трехэтажное здание серого кирпича, где располагалась столовая, спальни и медицинский кабинет. Из столовой доносился запах, напоминающий аромат старого советского супа-концентрата из пакетика. Ей вдруг безумно захотелось такого супа, который она ела когда-то в детстве, на даче, из русской печки…

Сидевший в холле коротко стриженый охранник с мощным торсом и несколько восточной наружностью, поинтересовался:

– Вы кто? И к кому?

– В медпункт. Я – новая воспитательница.

– А почему я вас раньше не видел? Как вас зовут?

– Виктория Юрьевна, – улыбнулась она, проходя мимо.

– А я Ибрагим, охранник и ночной воспитатель.

Она еще раз рассеянно улыбнулась, и прошла по коридору вниз и влево, к медпункту.

Низенькая, пожилая медсестра делала перевязку рыжему веснушчатому парнишке, попутно объясняя ласковым голосом, что нужно быть осторожным с острыми инструментами. Выслушав Викторию, она прервала свое занятие, и начала рыться в папках в шкафу. Пацаненок поднял круглые глаза на Викторию, и начал увлеченно говорить ей, как он якобы чуть не отрубил себе все конечности огромным топором в столярной мастерской, – явно получая удовольствие от своего рассказа, и чувствуя себя раненым героем. Виктория улыбнулась ему, а сама задумалась: «Хотелось ли бы мне снова заниматься медициной? Осматривать поврежденные конечности и прочие части тела?», – и не смогла ответить. Взяла, поблагодарив, выписку. Вернулась в класс.

Была перемена: Арсен играл с Асей в ладушки, затем кидал ей мячик… Ася радостно подхватывала игру. Виктория смеялась, глядя на них; иначе просто расплакалась бы от нежности и благодарности. До сих пор никто из детей не подходил к Асе первым, чтобы поиграть. Подходили к Виктории – с дурацкими вопросами: «Почему она молчит? Разговаривать не умеет? А почему…». Викторию это злило. Арсен же, сам того не ведая, делал то, что нужно: ничего не спрашивал, брал Асю за руку, тащил в игру, смеялся, говорил что-то, и сам отвечал. Он просто играл с ней, а не глядел изумленно, как на непонятное насекомое, если Ася вела себя не так, как принято: неразборчиво говорила что-то свое, непонятное другим детям (фразы из мультфильмов); пела, визжала. Он же принимал всех такими, как есть. За одно это, – казалось Виктории, – можно было подарить ему половину сердца… Несмотря на его назойливые вопросы, рассказы, слова в которых ей зачастую были непонятны. Ей было стыдно за себя, что она не понимает его, поэтому хотелось побыстрее отойти.

Появился плотник, и занял часть урока регулировкой стульев – дети в классе были разного возраста и роста. Арсен завороженно глядел на инструменты в чемодане, и потихоньку подходил все ближе к работнику.

– Можно?

Обладающий практическим умом мужик, без всяких педагогических и психологических специализаций, спокойно ответил:

– Помочь хочешь? Ну, давай. Вот бери эту гайку, видишь, ее надо переместить ниже… вот сюда… вот тебе гаечный ключ, крути…

«Каждому бы сыну – такого отца, и каждому отцу – такого сына», – думалось Виктории. – «Андрею тоже не хватает сына, которого он мог бы обучать таким вещам…»

Удивительно, как быстро спорилось дело в ловких руках Арсена, – еще тонких, мальчишеских, но уже с мужскими, длинными пальцами. «У Андрея та же форма рук», – отметила Виктория, – это «технические», умелые руки, но одновременно осторожные и ласковые… Однажды она видела, с какой нежностью Арсен гладил забредшего в интернат котенка…