Текст книги "Букет из мать-и-мачехи, или Сказка для взрослых. #Мистический роман"

…

Однажды во время чаепития в маленькой учительской Виктория спросила Викторию-первую:

– Почему вы не отдаете Арсена на занятия в столярную мастерскую? Вместо обычных уроков труда. Ведь ему скучно лишь снеговиков да солнышки вырезывать… Он мог бы уже начать овладевать профессией, ты же видела, как он тянется к этому?

Та чуть не поперхнулась горячим чаем:

– Да ты что?! Чтоб он себе руки-ноги отпилил?! Он же умственно отсталый! Кто за это будет отвечать?! И мал еще. Да и вообще – какая-такая профессия? Профессиям здесь обучают только тех, у кого задержка, а у него отсталость. И афазия.

Теперь уже возмущалась вторая Виктория:

– Да какая у него отсталость? Он же все понимает, все абсолютно! Делает все аккуратно, в технике разбирается. Ну, говорит плохо, и отстает по академической программе. Но он же не олигофрен? Афазия, плюс задержка развития, вызванная ею же!

– Ну… считается – олигофрен. Да не знаю я подробностей, не изучала его медкарту; я не медик. Но… да, речь нарушилась после травмы головы, после трехлетнего возраста. Что за травма была, я не интересовалась… Что там у него на МРТ – тоже не узнавала. – («Надо бы разузнать», – подумала Виктория вторая). – И это не мое дело. Да – понимает все, но нормально говорить не может; и с памятью у него проблемы, усваивает материал плохо; и читает, и считает он гораздо хуже, чем положено в его возрасте в норме. Он может забыть номера телефонов, даты, названия! Я не знаю, что у него там в мозге, но, говорят, это будет прогрессировать…

– Так это и я могу – забыть номера телефонов и даты! Только меня – слава богу – никто проверять не будет. Потому что я взрослая, закончила школу и университет. Никому в голову не придет проверять нас на вменяемость, спрашивая дату Бородинской битвы, или требуя вычислить интеграл! – вспылила Виктория. – А спроси меня сейчас, могу и близко не вспомнить!

– Что меня даже не удивляет, – съехидничала Виктория первая. – Поражаюсь я твоей наивности, может, ты и впрямь… тоже? ну, извини… Но ты меня потрясаешь. Они же все дебилы! В лучшем случае… И Катька, и Кристина, и Витя; не говоря уж об Олеге, Паше и твоем Арсене…

«Хорошо, что про Асю не сказала», – подумала Виктория, пытаясь дышать ровнее, – «не то бы остатки чая полетели ей в довольное розовое лицо… Пусть даже и правда… но как она может?!»

Виктория сделала глубокий вдох, и, как можно равнодушнее объяснила:

– Когда у взрослого нормального человека случается инсульт, с ним происходит то же самое, разница лишь в локализации и объеме поражения. Его лечат, реабилитируют, обучают заново, считают больным, – но никто не называет его дебилом, и заведомо недееспособным.

– Тем не менее… – пожала плечами учительница. Сбить спесь с нее было невозможно. – Это распределение происходит из-за системы обучения. Надо же определить, где и по какой программе ребенок будет обучаться. Если в настоящий момент, он способен успешно освоить лишь программу для олигофренов, – то считается олигофреном. И неважно, что было причиной его состояния.

– Все равно… Это дико – называть одним, и тем же словом абсолютно разных по уровню детей. А Арсен… Ты же сама знаешь, насколько ему можно все доверить; сама пользуешься его помощью! У него все получается с техникой, он ответственный… Он может работать, получать деньги, нормально жить…

– Да никому не нужны такие работники, что ты говоришь, Вика! Будь у него хоть сто раз золотые руки! У него стоит диагноз! Тут нормальным часто работы не найти, а кому нужно брать на себя ответственность? Ведь случись что – в любом случае обвинят того, кто взял на работу человека с диагнозом! Никому они не нужны… Разве что при самом интернате кого-то оставят – уборщиками, не более того… А профессии могут получить только нормальные: сироты или с задержкой.

Вроде бы и не поссорились… Но осадок остался.

Виктория с тоской думала, что же тогда говорить об Асе, знания которой вообще скрыты под слоем отчуждения… почти от всех. Играет она лишь с такими, как Арсен, – кто ее принимает, а не расспрашивает… Интеллект же раскрывает… практически только с ней, Викторией. Которая знает, как именно задать вопрос, чтобы та ответила. И то не всегда. Аутизм пока совсем малоизученная область. Да, впрочем, как и все, что связано с психикой… что бы там профессора бодро не говорили. И, чтобы определить для нее школьную программу, после первого пробного курса, – ей прилепят олигофрению, – какие бы числа она ни умножала и ни делила в уме; какие бы логические задачи ни решала, – притом без всякой наглядности, вроде пресловутых счетных палочек, что, по идее, является одним из критериев отсутствия олигофрении, – наличие абстрактного мышления, решение задач без наглядности. Как бы тонко ни понимала музыку… Эх… Ладно. Все-таки надо возвращаться в реальность.

А в реальности пришло время большой перемены. В кабинет, смеясь и догоняя друг друга, забегали дети из соседних классов. Они визжали, гонялись друг за другом, и подбегали к Виктории, – поглазеть, пообщаться. Та автоматически достала из сумочки пакетик с конфетами и печеньем, – большинство детей были надолго оторваны от дома; были и брошенные… Дешевый авторитет, заработанный конфетами, ей был не нужен, – хотя бы потому, что она здесь временно, и до этих детей ей, в общем-то, дела не было.

Виктория вообще всегда отличалась тем, что практически никогда не делала ничего, чтобы показать себя в лучшем свете; любые ее действия были обусловлены лишь тем, к чему лежала душа в данный момент, или срабатывал какой-то, – зачастую неясный ей самой, – импульс. Она не испытывала обще-материнской любви ко всем детям; да что там, частенько она вообще их недолюбливала… Не умела сюсюкать, причитать, агукать и умиляться… Словом, в ней отсутствовало что-то от пресловутой «женственности». И с этими детьми она общалась не так, как положено педагогу, а, скорее, как старшая сестра – которая может и послать подальше, если не в настроении, и дать реально ценный совет без нравоучений; рассказать что-то, что никогда не расскажут другие педагоги, общаясь почти на равных; всерьез озаботиться частной детской проблемой, и выяснить ее, – но лишь тогда, когда ее действительно это заинтересовало… Она не была педагогом или прирожденной воспитательницей; она общалась, как умела. И этот стиль общения парадоксально притягивал детей, когда она вовсе не преследовала эту цель. Крайне заблуждался тот, кто мог подумать, что она что-либо делает специально. Она вообще, в любых отношениях и ситуациях, совершенно не умела играть. Если случалось, что она вела себя обворожительно, – то это происходило лишь само по себе… Если в данный момент не могла иначе.

Вот и сейчас это было внезапным порывом, а не продуманным действием – угостить всех ребят конфетами. Она могла захотеть доставить им радость и веселье; а могла и тихо сидеть в углу, делая вид, что занята документами, если у нее не было настроения общаться. Сегодня оно было.

Дети мгновенно окружили стол, но Арсен втиснулся между ними. Виктория сначала не поняла, что он собирается сделать. А он забрал у нее из рук весь кулек – и раздал каждому по одной. Остальное вернул Виктории:

– Вот. Хватит.

– А себе почему не взял? – удивилась она.

Арсен, улыбаясь, помотал головой:

– Вас… вам… к чаю. Я ел.

…

Подошла полная неряшливая Кристина с газетой в руках, важно спросила:

– Вы умеете разгадывать кроссворды?

– Да. – Виктория любила кроссворды, жаль только, времени на них не было.

– Я тоже, – сказала Кристина, – глядите, – сколько я уже разгадала!

– Молодец, – похвалила Виктория. – Смотри, что у меня есть для тебя. – Она вынула из сумки дешевое колечко с большим нагромождением сверкающих стразов (Виктория «первая» говорила ей, что все работники тащат сюда все, что ненужно в доме, – пригождается буквально все, – как вещи, или как игрушки, как пособия… это было очень кстати, особенно перед переездом). Девочка зачарованно любовалась блеском прозрачных камешков на своей пухлой ручке.

– Это… бриллианты? – восхищенно выдохнула она.

– Ну, конечно, – усмехнулась Виктория.

– Ах… Спасибо… – на круглом личике разливалось блаженство.

Маленький, черноволосый, сильно косящий Витя в пятый раз спрашивал, – принесла ли она ему собачку… Виктория дарила ему то маленькую плюшевую, то пластмассовую, то с кивающей головой, как у китайского болванчика. Витя каждый раз радостно благодарил, уносил; а в следующий раз спрашивал снова, – не то забывал, не то терял предыдущих; а может, хотел создать питомник, – Виктория не спрашивала. Кто-то радовался полученному роботу, кто-то машинкам. В машинки, кстати, не прочь был поиграть и Арсен. Старшим девушкам она раздарила бижутерию. И, разумеется, все без исключения обожали фотографировать и фотографироваться. Правда, доверить фотоаппарат спокойно можно было лишь Арсену (он быстро разобрался даже в каких-то неизвестных ей функциях); другим детям Виктория тоже иногда позволяла немного поснимать, чтобы им не было обидно; но все-таки опасалась за судьбу прибора.

…

В конце рабочего дня Виктория взялась зашить растерзанную мягкую игрушку – огромного белого барана в меховых колечках, который служил и подушкой, и игрушкой, и орудием сражений в классе. Арсен присел рядом.

– Будешь помогать? Ты умеешь шить? – спросила она.

Он утвердительно кивнул.

– Ну, давай, – она держала барана, стягивала расходящиеся куски мохнатой шкуры, а Арсен зашивал их толстой иглой с длинной ниткой, иногда касаясь ее холодных рук. Она все еще мерзла, – сказывались усталость и недосып; да и в самом деле, в здании было прохладно, – отопление дали сравнительно недавно, а за окном был мороз. Его же руки были удивительно теплыми.

Когда баран был зашит, и Арсен отошел к своему столу, – Виктория вдруг ощутила странную тоску и пустоту; поймала себя на мысленной просьбе: «Ну не уходи… не отнимай своих теплых рук…» – и это повергло ее в полное смятение. Ведь большей частью Арсен раздражал ее своей вездесущностью; вопросами, на которые надоедало отвечать одно и то же; непонятными фразами, от которых она смущалась, что не понимает, – и в результате хотелось поскорее закончить тягостное общение. Да, она была благодарна ему за отношение к Асе; да, жалела; но, в целом была рада, когда он не приставал. А сейчас без ощущения его тепла рядом стало пусто и холодно.

«Да что со мной, в самом деле, происходит? Почему мне теперь так хочется завтра снова его увидеть?!» – раздраженно думала она уже вечером, дома, когда запаковывала посуду и книги в большие картонные коробки, и заклеивая их крест-накрест скотчем. Это было уже настолько привычное для нее занятие. Еще бы – четвертый или пятый переезд, она уже не считала. – «Я могу работать профессиональным упаковщиком», – думалось ей с грустью.

На следующее утро она почему-то проснулась раньше обычного, более тщательно уложила волосы, подкрасила ресницы, любуясь собой в зеркале; и даже провела помадой по губам, хотя и не любила ощущение помады («все учительницы красятся. И красят губы. Я тоже могу»). Зато с удовольствием нанесла на запястья и шею немного любимой туалетной воды: восточно-фруктовая, упоительная композиция духов в нежном, розово-золотистом, пузатом флакончике, – соответствовала ее настроению. Нашла заброшенные за ненадобностью тонкие колготки, черную водолазку и пышную светлую юбку с широким поясом, – вместо джинсов и свитера… Ничего, кажется уже становится теплее… да и в шаль закутаться можно, если что…

Андрей с интересом наблюдал за ее сборами, но ничего необычного в этом не видел, – он был только рад, что жена, кажется, влилась в коллектив; стала общаться с коллегами и обсуждать наряды. И, видит бог, – в каком-то смысле так оно и было. А совпадения, – это всего лишь совпадения… Во всяком случае, – Виктория убеждала себя, что это так.

…

Результат превзошел все ожидания. Когда она вошла в класс, раздались возгласы восхищения, – Виктории первой и Арсена.

– А вы знаете (при детях они говорили друг другу «вы»), какая вы красивая? – с любопытством спросила первая Виктория. – Просто интересно, знаете, или нет?

Она улыбнулась, неопределенно дернула плечом… подумала: «А мне было бы интересно знать, когда же ты искренна, и что ты думаешь обо мне на самом деле…»

Но тут внезапный, ошарашено-хриплый, голос Арсена:

– Да, да! Очень красивая! – просто пригвоздил ее к стулу. С ней произошло то, чего не случалось уже несколько лет, – лицо ее медленно залилось краской…

Начался урок, но Арсен теперь, – несмотря на замечания Виктории первой, – почти постоянно сидел, повернувшись к доске спиной, и, – чего уж там, – влюбленно глядя на вторую…

Виктория же ругала себя последними словами: «Дожилась! Комплименты женщины и мальчишки-недоростка вгоняют тебя в краску! Я глупей пятиклассницы! Надо же так одичать, отвыкнуть от элементарных знаков внимания! Кем я стала!» – ей хотелось заплакать, сознавая, как она отвыкла от светского общества… Но плакать нельзя. Нельзя даже спрятаться за спасительной шалью, будто бы от холода… Бархатные карие глаза, улыбаясь и лаская, смотрели ей прямо в душу… Только теперь она обратила внимание на этот контраст его темных глаз, почти сросшихся у переносицы, и разлетающихся к вискам; темных бровей и светло-русых волос.

Бархатные карие глаза проникали в серо-голубые, прозрачно-льдистые… Они уже жили своей, неподвластной их обладателям, – и тем более, обществу, – жизнью. Глаза сцеплялись друг с другом, улыбались, смеялись над чем-то, известным только им, грустили, тонули друг в друге. При любой возможности находили друг друга руки, – если нужно было что-либо вырезать, клеить, мастерить, или помочь кому-то одеться, – они кидались делать это одновременно и вместе, чтобы руки были рядом… Если все шли куда-то большой толпой, – руки находили и судорожно гладили друг друга; пальцы переплетались до боли, понимая, что это на считанные секунды… «Это все бред. Это мне кажется. Я сумасшедшая», – твердила себе Виктория. – «Но, боже, как же я теперь уеду отсюда? Как смогу жить без этих бархатных глаз? Как вообще я жила раньше?»

Виктория уже ничего не понимала, – если решилась легонько поцеловать его в щеку перед короткими осенними каникулами. Собственно говоря, чисто с внешней стороны, в этом не было ничего сверхъестественного, – в этом заведении было принято воспитывать детей дружелюбными, радушными друг к другу и к воспитателям, символические дружеские поцелуи при встрече и расставании были в порядке вещей (а кто ещё, кроме них, мог понять, – символически это или нет?). Но, как ни пыталась Виктория хитрить сама с собой, она не могла спрятаться от того, что их обоих пронзает током друг от друга. Этим первым легким поцелуем она дала разрешение ему, и теперь каждый раз, как только возникал момент (очень редко), что их никто не мог видеть, он целовал ее. Робко, нежно, и парадоксально – решительно; зная уже, что можно. Всегда…

Их могло выдать как раз то, что они скрывались. То, что зачастую обнимались девчонки и Пашка; что подходил с поцелуями тот самый конопатый Ваня, поранившийся в столярной мастерской, – это было довольно часто, у всех на виду. Виктория даже не замечала этого, а иногда, – если надоедали, – могла и отпихнуть. Зато замечал Арсен, и, прекрасно понимая, что ревновать тут смешно, иногда все-таки старался отодвинуть от Виктории и Ваню, и остальных…

«Надо уезжать быстрей. Надо. Скорее. Рвать это. Не могу. Не могу. Надо. Надо…». Последние недели были сладкой пыткой, но всему приходит конец. День отъезда был назначен. У Арсена имелся маленький допотопный телефон, которым он мог пользоваться только в первую половину дня, а затем отдавал «на хранение» Виктории первой, – так было положено. «Проверка связи», – бодрилась Виктория, присылая шуточные эсэмэски.

В последний день, когда Виктория уже официально уволилась, – Андрей поехал вечером забрать Асины вещи: сменную обувь, одежду, физкультурную форму, медкарту. Он, разумеется, не знал, – что и где может находиться. На помощь учительницы и воспитателей, Виктория интуитивно рассчитывала мало. Они будут кивать друг на друга, в результате все напутают. Она послала смс Арсену, чтобы тот собрал все Асины вещи, и передал Андрею, чувствуя себя в этот момент предательницей обоих. Она уговаривала себя, что все это бред, нет тут ничего… пикантного, ибо… ибо ничего и нет. Но как же ей было грустно и неловко все равно!

Все было исполнено в точности; ничто не забыто и не перепутано, – крайне редкий случай. Что ж, именно этого она и ожидала…

– Кто тебе вещи передал? – деланно равнодушно поинтересовалась она у Андрея.

– Какой-то парень с их класса… самый активный.

– А, значит Арсен…

Чувствовал ли Андрей что-нибудь? Виктория хотела бы знать. И одновременно – меньше всего ей хотелось знать это. Не дай бог, знать.

…

В день прощания они с Арсеном сидели рядом на диванчике; оба не знали, что сказать друг другу. Было грустно и уже как-то… отдаленно. Она понимала, что Арсен сейчас далек от нее; может быть, – сердится; может быть, – просто пытается репетировать мысленно, как он живет без нее…

Не глядя на него, совершенно больным шепотом, еле слышно она произнесла (как всегда, – веселая и бодрая улыбка, обращенная в сторону класса; а голос – еле уловимое движение губ в его сторону):

– Никому… ничего… про нас не говори… Я надеюсь, ты сам понимаешь, но на всякий случай… Это крайне опасно… для нас. Для меня.

Выражение лица ее не менялось, его она видела лишь краем глаза. Он по-взрослому невесело усмехнулся, ответил тем же невыразительным шепотом:

– Да, конечно.

«Да, конечно», – вспомнила она из Экзюпери. – «Но ведь ты будешь плакать?» – «Да, конечно», – сказал Лис.

А затем были официальные проводы: сердечные прощания с учителями, воспитателями, завучем, уборщицами и гардеробщицами; благодарственные открытки и теплые слова; поедание конфет с чаем. Она улыбалась и смеялась, шутила и прощалась…

«Да, конечно,» – звучало в ее сердце.

ГЛАВА 11

ОН

Вновь очутился я в старой церкви – как с небес на землю рухнул… Тишина вокруг. Астария не видать. Зачем же он торопил меня? Сиди теперь, жди – неизвестно чего и неизвестно сколько. Снова без рук, без ног. Одни только скачущие мысли. Вот пытка-то…

От нечего делать я стал разглядывать немногочисленные потемневшие лики икон. Николай-угодник, Георгий-Победоносец, Божья матерь, и ее младенец с лицом печального взрослого… Непроизвольно я начал молиться – не зная как, неумело подбирая слова. Душили слезы, но плакать я, конечно, не мог. Я понимал теперь, что хотел жить, любить. Анжела… Божья Матерь, помоги, сжалься… Глядя в ее печальные глаза на темном лице, я подумал о своей маме. Кто она, какой была; где она сейчас, жива ли? «Наталья», – внезапно всплыло в уме. Все, что осталось где-то в недрах памяти, – имя…

– Молишься? Ну, ничего… бывает, – незаметно оказался рядом Астарий.

– Мою мать звали Наталья…

– Какое открытие… и что теперь?

– Не знаю. Пока что…

– Вижу – впечатлило, на сей раз? Думал – уже не вытащу тебя оттуда.

Я не ответил. Вопрос был риторическим.

– А где ты был, Астарий?

– Я? – удивился старик. – Тебя интересует моя персона? В гостях я был, – чай с калачами пили с друзьями. Да и делами занимался, в отличие от некоторых…

– Какие у тебя друзья? Да еще с калачами? – на сей раз изумился я.

– Разные. Может, познакомлю потом, когда в дело войдешь, дергаться перестанешь.

– Перестанешь тут. Ты такие мне устраиваешь… американские горки.

– Это не я устраиваю; это жизнь, друг мой… Да еще ты сам, собственной персоной. От твоего восприятия все зависит. А я лишь слегка направляю ситуацию. Давай-ка, расскажи все по порядку. Я ведь не все знаю, лишь в общих чертах…

Я рассказал.

– И зачем, спрашивается, ты меня так настойчиво звал, скажи на милость? Пока сам чаи с калачами распивал! Что сейчас с Анжелой? Вернется ли Костя в отель, не бросит ли ее, как она будет – без меня?!

– Без тебя – замечательно. Вот без Кости… – Астарий прикрыл глаза, помолчал, видно, посмотрел что-то внутренним зрением. – Вернется он к ней, уже вернулся; о том не переживай. С ней сейчас все в порядке: она лечится, любит Костю, счастлива; он тоже пока ей увлечен… Он, в общем-то, – неплохой парень.

– Но он не уйдет ради Энжи от жены? Я чувствую, что нет.

– Конечно, нет. Ты сам бросил бы жену и ребенка? И Снежана не зверь с рогами – просто привыкла девушка получать от жизни, что захочет, а тут, понимаешь, Костя, – с твоей помощью, – так явно ей свою новую пассию показал. И не отпирайся, – что, мол, ничего не было, порой одного взгляда более, чем достаточно, – ты это знаешь лучше, чем кто-либо… Женщины хорошо такое видят; вот она и пришла в отчаяние, натворила дел со всей дури, потом сама испугалась… Поорут – поплачет – помирятся…

– А Анжела?

– А что Анжела? Думаешь, она ангел во плоти? Думаешь, Костя у нее первый, последний и единственный; и она под поезд побежит? Она не Анна Каренина… Конечно, будет больно. Но будут другие, это не конец света… Это жизнь. Зато ты, наконец, понял, – что значит сильное чувство, – в нынешнем своем состоянии… Ты подумай логически: Анжела все равно была бы с ним несчастна. И ему она не нужна. Она любит лишь его самого, – его образ, вернее. А все, что его окружает, чем он живет: тусовки, фанаты, раскрутка группы, финансы, техническая часть музыки, – это ей далеко и чуждо. Как она там сказала: «Девки с зеленым ирокезом, в коже»? Она всего этого боится и не любит. Экономические аспекты гастролей ей неинтересны, она гуманитарий. Зато с этим отлично справляется Снежана. В песнях ее привлекает совсем другое, чем то, что задумывал Константин изначально… – продолжал он. – Ей близки общечеловеческие вещи, да красота, ритм мелодии; для него же основное – социальные моменты. Музыку она не понимает. Вернее, – понимает, – быстро исправился Астарий, заметив мое негодование… – Я не в том смысле. Она тонко чувствует музыку, может красиво исполнить знакомую песню; у нее хороший слух и голос. Но инструменты, нотная грамота, и тому подобное, – для нее, – темный лес. Она никогда не сочинит простейшую мелодию; ей не очень понятно даже, что значит акустика, аранжировка, тональность, – так, чтобы она могла говорить с Костей на одном языке. Нет в ней того, что нужно Косте от своей жены, спутницы… Не психуй ты так, увидишь ее еще. Или снова Костей, или другое что придумаем, как карта ляжет. …Ты вот о матери вспомнил теперь. Викторию не забыл? Не передумал еще прошлое раскапывать? Может, не стоит?

– Не передумал, – глухо ответил я. Тысяча противоречивых эмоций распирала уставший разум, и не давала мыслить здраво.

– Скажи, Астарий… Вот ты говоришь, что хочешь, чтобы я не лез в прошлое. Хотел… вроде. А теперь сам напоминаешь мне о нем; о Виктории заговариваешь… Зачем?

– А ты забыл, что моя миссия, – искушать?

– Так ты и меня искушаешь? – мысленно улыбнулся я.

– Конечно. Тебя – в первую очередь…

– Ну и что получается? Я ведь… поддаюсь?

– Поддаешься. Никто не может устоять перед искушением, даже ты… Хотя ты уже и начал понимать кое-что, но…

– Что именно?

– Да то… Что нет незаменимых. С твоими, не успевшими остыть, эмоциями было трудно; но и для тебя нашлась замена. Нашлась ведь?

– Мне не с чем сравнивать. Я не помню Викторию. Астарий… Не лукавишь ли ты? Анжела – это не Виктория… в прошлом?

– Упаси Господь… Сам подумай, – да зачем ей хотя бы имя менять, – самое простое? Неужели думаешь, что я ее подговорил? Теоретически это возможно, но, – какой там был год, говоришь?

– Тысяча девятьсот девяносто шестой.

– Посчитай. Анжеле сколько? Пятый курс. Где-то двадцать четыре года. В две тысячи шестнадцатом ей было бы сорок шесть. Виктории ведь не могло быть сорок шесть?

Я задумался. Теоретически, – все могло быть; я же ничего не помнил. Я заметил, что в последнее время сорокалетние женщины часто выглядят очень молодо. Но все же, наверное, нет. Ничего мне не говорили эти цифры. Я и о возрасте Энжи не задумывался. Вряд ли я раньше знал, сколько лет Виктории.

– Поверь мне на слово, – вклинился Астарий в мои мысли. – Это не она. Да, подобрали для тебя типаж, не стану отрицать. На свете много похожих людей. И никто – никого – не лучше. Думаешь, Анжела твоя – ангел? Хочешь, я тебе всю ее жизнь расскажу до встречи с тобой в подробностях? Я могу поглядеть историю любого смертного.

– Не хочу. Это подло.

– Это не подло. Мы с тобой не совсем люди, не забывай. Но правильно, что не хочешь. Хотя, может, и остудился бы излишний юношеский пыл…

– Ты мне зубы заговариваешь. А там неизвестно что происходит. Что там Костя без меня натворит…

– Ничего. Поматросит и бросит. Останутся прекрасные воспоминания; чего еще желать?

– Издеваешься… Значит, – не пустишь больше туда? В Костино тело?

– Пущу через время. Может через Костю, может, – иначе как. Поглядим… И вообще. Разве ты хотел бы всегда быть им? Если б даже мог жениться на Анжеле? Ведь ты – это ты.

– Я – это я… – тупо протянул я. – Что же делать?

– Ты нужен мне, вообще-то. Я обещал тебе отпуск в настоящее время, а вот свадьбы не обещал. И, уговор, – вопросов не задавать. Что сам найдешь, – то и твое. Не больше.

– Хорошо. И кем я буду?

– Никем… Дам тебе временное фантомное тело, которое через две недели исчезнет, как Золушкино платье. Документами снабжу и деньгами. Подскажу, как себя вести. Но действовать будешь сам.

– Где ж ты деньги зарабатываешь, святой отец?

– Угадал, сыне! Периодически я бываю святым старцем в одном монастыре. Честное слово – не богохульствую, верой-правдой служу. Появляюсь там редко. Считают меня святым отшельником, потому что исчезаю и прихожу, когда захочу… Дело свое знаю. Так что все честно. А ты сейчас… отдохни. Полетай по окрестностям, можешь на кладбище слетать. Мне нужно время, работу большую проделать: «времянку» тебе сочинить, ну – тело подходящее. Костюмчик, документы достать, – да такие, чтоб никто до тебя не докапывался, а напротив, – тебя все боялись и уважали. Видишь, много как всего. Ради тебя.

– Хорошо, согласен. – Мне и впрямь было необходимо отдохнуть и побыть одному.