Текст книги "Букет из мать-и-мачехи, или Сказка для взрослых. #Мистический роман"

…

Я вылетел из нашего с Астарием незамысловатого прибежища на свет Божий. Здесь по-прежнему царила осень, но уже, кажется, был октябрь. Деревья, – кроме, естественно, хвойных, – горели в предзакатном солнце золотом и багрянцем. Ветра не было, что для меня было весьма приятно, – конечно, холода я не ощущал, но мало приятного, когда тебя треплет и раздувает; сносит куда-нибудь в ненужную сторону…

Направился я к знакомому уже кладбищу; теперь мне не были необходимы автобус и проводник – я знал свою цель и ориентировался в пространстве куда лучше, чем прежде. Могила не изменилась; теперь она не вызывала во мне приступов паники, – возникла лишь тихая печаль.

Я чувствовал, что и кладбище, и лес, наполнены какой-то странной жизнью; движением, которого никогда бы не заметил, будучи живым. Это не были существа, подобные мне; это не были и лесные животные и птицы, хотя их присутствие я тоже ощущал сейчас гораздо отчетливее, чем когда-либо раньше, что объяснялось весьма просто – они не воспринимали меня как угрозу. По деревьям скакали проворные рыже-бурые белки, делая на зиму запасы; в траве и шуршащих листьях сновали полевки; порой я замечал зайца или лису. Дятлы бодро стучали по стволам деревьев, мелкие птахи порхали, почти задевая меня легкими крыльями…

Но были и другие. Не животные, не люди, и не потерянные души. Эти существа жили сами по себе, в своем отдельном, невидимом для людей мире. Гномы, эльфы, тролли, древнерусские чеберяйчики? Кто их разберет, – все эти названия все равно придуманы людьми, сочинявшими сказки, легенды. Сам же лесной народец вряд ли нуждался в этих названиях; возможно, у них были свои сказания, – о людях… Они не замечали меня (или же я был им неинтересен, казался каким-нибудь природным явлением). Я чувствовал их абсолютную чуждость нашему миру; и все же они жили, каким-то образом умудряясь совершенно не пересекаться с нами.

Неожиданно я заметил занятную фигурку, направляющуюся ко мне. Человек маленького роста (метр с половиной, не выше), старенький, сморщенный, с густой седой бородой, – он явно видел меня, так как шел именно ко мне, улыбаясь во весь щербатый рот. На голове у него была мятая, потерявшая цвет ушанка; на ногах – вроде бы болотные сапоги; сам он был завернут во что-то, похожее на пастушью бурку.

– Приветствую тебя, Арсений, – звучным басом произнес незнакомец, поднимая правую ладонь, широкую, коричневую и мозолистую, как деревяшка.

– Здравствуй! Ты меня знаешь? – не сильно удивившись, проговорил я.

Сегодня у меня было время и настроение прочесть надпись на камне целиком, и даже слова на немногочисленных венках. Я уже знал свое имя, другое дело, – было ли оно теперь моим? Ведь Арсения больше нет, – есть дух безымянный, который может то ли в великолепного Новаковского обратиться, то ли родиться заново с новым именем, то ли вообще вечно жить духом. Теперь я частично понимал Астария, когда он говорил: «К чему тебе имена из прошлого?»

– Я всех здесь знаю, – усмехнулся старичок в овчине. – Да только не все приходят познакомиться.

– Кто ты?

– Хозяин этого кладбища. Сторож.

– Погоди… Сторож? Так ты что, человек? – (как это человек мог меня увидеть?)

Старичок поморщился…

– Да при чём тут кладбищенский сторож, который появляется здесь по службе, да пьет без просыху… Я настоящий Хозяин и сторож. Да, я живу в его сторожке. Именно, что живу, – в отличие от него. Как в домах домовые, так и я здесь обитаю. Феофаном меня кличут…

Мысли опять запрыгали у меня в голове, если, конечно, можно так выразиться за отсутствием реальной головы, как вспугнутые куницей белки… Астарий говорил, – таких ловят; а тут и хозяин кладбища, и домовые; и каким-то боком отношусь ко всему этому я…

– Не мельтеши ты, – досадливо изрек Феофан, присев на низкую деревянную лавочку, и прислонив к оградке увесистую рябиновую трость. – Садись рядом.

Я попробовал последовать его совету, и пристроился где-то в районе скамейки. Будто и вправду уселся.

– Ну, что-то не так? – усмехнулся Хозяин кладбища, пытливо всматриваясь в меня черными глазами из-под седых кустистых бровей.

– Что-то не так. И я – уже не он, – махнул я мысленно рукой в сторону памятника… – А ты меня его именем называешь… И кого это ты «всех тут» знаешь; нас, что, – много таких? Почему Астарий молчал о тебе; и с кем это он там чаи распивает, – не с тобой ли? А сам говорил: таких, как ты, ему ловить положено. Домовых, и другую… – я замялся, – нечисть.

Феофан рассмеялся.

– Про чай ты угадал. Бывает, собираемся… Правда, кто пьет, да закусывает, а кто лишь аромат вдыхает, да беседу ведет, но оно ведь и не важно. Ловить? Это он тебе в целом объяснял, видимо, чтоб ты общую картинку уразумел. Ловят дурных, кто не при деле. Сравнил тоже! У меня ответственный пост, я уважаемый сторож… триста пятьдесят два года служу. Кладбища, конечно, меняются, а я нет… Лесовики есть. Без них тоже никак. Савелий вот, лучший мой товарищ. И другие есть, кто помельче, по участкам… Водяные… ну, там своя песня. Мы с ними не контачим почти. Ведьмы, русалки, – от этих вот толку мало, – бабье, одним словом. Хотя тоже бывает разно, порой и пригождаются их умения, так что кое на кого глаза закрываем до поры. А вот мытари, дурачье ополоумевшее, твои товарищи, – подмигнул Феофан черным цыганским глазом, – бесхозные которые, отсюда вот, – и мотнул головой в сторону кладбища. – Те да… Кто с Земли уйти не захотел, сбежать умудрился – сами не зная куда; мечутся: то корягой да пнем прикинутся, то в воду плюхнутся, то просто у могил бродят. Другие при жизни еще колдовать научатся, смерть изобразят, чтобы отстали все, а сами живут чуть ни вечно… или вселятся в кого… Какие из этих работники? Прячутся, дергаются, к живой родне ползут, пытаются подбиться, то зовут кого, то еще как, даже нехотя, напугают… Таких вот на место и возвращаем. Куда положено.

– А… гномы? Или кто они? Эти, чужие, мелкие?

– Гномы? Пусть гномы. Так сам видишь, чужие они. В их гномьи дела лезть не след… – пожал плечами Феофан. – Они в своем мире, мы в своем. Не пересекаемся… Про имя ты говорил. Конечно, ты – уже совсем не он. Но как-то называть тебя надо.

– А кто я? Что остается душе от прежнего ее воплощения? Что вообще отличает одну душу от другой, собственно?

– Это тебе бы Астарий красивее рассказал. Смеяться будешь, если скажу. Сам подумай. Пол смениться может при новом воплощении, – редко, правда, но случается. Убеждения – тоже. Времена-то разные, воспитание. Разве что сила убеждений… Увлечения, темперамент зависят от физики тела, генетики и окружения. Не полностью, конечно, но все же. Остается… хм… чувство юмора – или его отсутствие; и ещё – какой это юмор. Остается чувство омерзения – то, что ты не можешь выносить, независимо от воспитания и прочего. Способность или неспособность подчиняться. Ум… меняется… приобретается (это ты сейчас в самом себе замечаешь). И тоже от тела зависит – от качества нейронных связей в Коре… Чего так смотришь? Думаешь, более чем за трехсотлетнюю жизнь я могу не знать о нейронных связях? Напрасно… Вот значит… Чувство юмора, врожденное отвращение, доброта (относительный пункт, так как сама жизнь порой уже меняет людей). И еще то, как вы влюбляетесь.

– Как это?

– Так это… даже пол может измениться, а влечение останется к определенным душам. Необязательно похожим, но, – определенным. Развитая душа сразу чует их даже в толпе… И как сильно влюбляетесь. Что ощущаете при этом. И тогда, когда теряете любовь. Вот это и остается.

– Значит это и есть «Я» любого человека?

– Нет, конечно. Это «Я» души. Для человека больше, там детализация: знания, увлечения, наработки в разных сферах (которые потом для души значение имеют), и многое другое…

…

Лес постепенно темнел; птиц и мелкой живности становилось слышно все меньше. Небо приобрело тот самый светло-лиловый оттенок, на фоне которого пожелтевшие деревья казались уже не золотыми, а темно-медными; а человеческие лица, коих вблизи не наблюдалось (старая коряга Феофан, – не в счет), выглядели особенно выразительными и значимыми; при таком освещении кожа живых людей становилась сияющей…

– Пойдешь со мной на вечерний обход? – предложил Феофан, потягиваясь и зевая. – Вот гляди, – указал он на серый гранитный памятник справа, – рядышком с тобой соседка беспокойная, Дарья Петрова; бойкая старушенция при жизни была, и тут не сразу угомонилась. После нескольких отпеваний соизволила уйти-таки. А вон там, еще дальше, – гляди, – он махнул корявой рукой на скромный крест, – может, и знакомый кто. Григорий, учителем был, до старости работал. Хороший дядька, спокойный. В прошлом году преставился тоже. Тот молодец: и умер тихо, и здесь сразу все по правилам…

– Нет, хватит мне, Феофан. Тоску нагоняешь, извини. Понимаю, конечно, – для тебя все это самое интересное, и я как бы тоже… отношение имею, но что-то я… не хочу этого знать больше. Как бы то ни было, но я чувствую себя живым. Неважно, в каком виде. Ты уж тут сам как-нибудь…

– Как знаешь… Астарию привет.

– Разумеется. Пока, Феофан. Спасибо тебе большое.

ГЛАВА 12

АРСЕН

В интернате было холодно. Холодно, неуютно, как-то прозрачно. Это все, что ощущал Арсен, вернувшись с зимних каникул. Он уже привык возвращаться сюда, жить не дома, без своей комнаты и двора; без мамы, брата и пушистого серого кота. Он повзрослел. Теперь уже не подступали слезы к глазам всякий раз, когда он провожал мать, когда на выходные забирали Пашку, когда мимо, – всегда мимо, – проезжали разные красивые иномарки, или полицейские машины, – свидетельствующие о том, что где-то идет, бежит, какая-то другая, живая жизнь; происходят разные события, – в отличие от размеренных будней интерната. Казалось, что любые события там, – интересные и значимые; что все люди возвращаются вечерами к своим семьям, и что это так здорово и уютно. Всегда так издали кажется, пока не коснешься чьей-то отдельно взятой жизни.

Теперь у него отняли Викторию. Ему не хотелось плакать, ему просто было пусто, скучно; казалось, он плавает в каком-то мутно-прозрачном аквариуме; делает то, что ему говорят, поглощает насыпаемый корм, и снова плавает в прохладной воде… Скука и монотонность. И холод. Холодный кафель душевой и туалета, вечно раскрытые форточки (воспитатели обожали проветривать коридоры). Сердцу больше незачем замирать и подскакивать; и вообще, – некуда торопиться в принципе. Ее не было! Конечно, был телефон, но его нужно было просить у Виктории-первой, а у Арсена не было на это моральных сил. Казалось: она не ответит. Нет ее! А если ответит, – откуда-то издалека; удивится, что он и вправду позвонил; скажет что-то вежливое чужим, забывшим голосом. Нет, на это тоже нужны были особые силы…

Вместо Аси в класс поступил новенький Кирилл – шумный и испуганный одновременно; с огромными, как у олененка, черными глазами. Он был на год младше Арсена. Привезла его симпатичная, доброжелательная мама Оля, с такими же как у сына, черными глазами, и внимательным взглядом. Виктория дружила с Ольгой, – когда-то дети посещали один детский сад, а позже они разъехались по разным городам – обе искали пути выживания там, где могли. Общались теперь лишь по телефону. Виктория и подсказала Ольге этот интернат.

Как и большинство аутичных ребят, Кирилл долго не мог освоиться: кричал, бегал по классу, пытался убежать. Перемена места, жизнь в интернате, – даже до выходных, а затем мама Оля забирала его домой, – была огромным стрессом для домашнего мальчика. Арсен, как всегда, спешил на помощь, но всё равно Кириллу было трудно. Разговаривал он, – в отличие от остальных, – превосходно, но только не всегда по делу.

Затем, гораздо тише, появился детдомовский Ваня. Он был одногодком Арсена, но ниже и плотнее его; весь какой-то серо-невыразительный, незапоминающийся. Его перевели из приюта для сирот, поэтому смену одного казенного дома на другой он воспринял без особых эмоций. Порядки он знал, на уроках занимался. Разве что никак не могли его отучить материться через слово. Матерился он не со злобы, а просто так разговаривал.

…

Тот январский день выдался каким-то особенно скучным и морозно-хмурым, несмотря на пробивавшееся тусклое солнце. Все вокруг казалось каким-то нереальным, слишком тихим; воздух ощущался стеклянным, кабинеты холодными и прозрачными, коридоры мрачными и гулкими.

Привычка заканчивать обед и прибегать в класс раньше остальных появилась у Арсена с той поры, когда здесь еще была Виктория-вторая; она сохранилась и теперь: сначала – чтобы побыть одному и представить, что она здесь, затем – просто побыть одному…

Сегодня ему стало невыносимо от этой прозрачной гулкости, и он решился. Выдвинуть верхний ящик учительского стола не было преступлением, иначе его запирали бы на ключ. И телефон, в конце концов, – его. Но всё же ему не хотелось, чтобы кто-нибудь застал его с телефоном. Просто не хотелось, – и все… Он так давно не брал его в руки. Черт, что же нужно нажать для разблокировки? Ага… вот эту красную кнопку с трубкой, и удержать. Есть! Телефон пропиликал мелодию заставки, маленький экранчик загорелся синим. Дальше внезапно стало сложнее, в горле пересохло, пальцы начали дрожать… Вот оно: «Вик. мама Аси». Неловким пальцем он нажал на «позвонить». Прижал телефон к уху. Гудки. Один, второй, третий, четвертый… четвертый оборвался (сердце оборвалось тоже).

– Да? – произнес знакомый голос. – Это ты?! Привет! – почти шепотом.

И сразу стало жарко. Голос был теплый.

– Привет. Вы, Вы… Вы где? – хрипло, тоже шепотом, запинаясь, спросил Арсен.

– В Н-ске… хороший мой, как я рада тебя слышать! Как у тебя дела? Как каникулы прошли?

– Хорошо.

– Скучаешь по дому? – голос нежно улыбался.

– Нет. По тебе! – вырвалось у него непроизвольно.

Арсену вдруг показалось, что она вовсе не «Вы», а – «Ты». (А ей показалось, что она говорит со взрослым мужчиной; она тихо охнула про себя… но он не заметил). Она заговорила быстро, словно боясь что-то упустить, зная, что в любой момент могут прервать как ее, так и его (и так удивительно, что он позвонил в такую минуту, когда она была одна в комнате).

– Я – тоже. Очень-очень. Честно-честно. Ты же понимаешь, что наш переезд был решен давно, до того, как мы познакомились с тобой? (ударение на «до»)

– Да. Понимаю.

– Я приеду… не знаю как; я что-нибудь придумаю… Все, не могу, я уже не одна, – зашептала она.

– Я тоже! – шепотом крикнул Арсен, и Виктория услышала шум голосов.

– Пока…

– Пока…

– Гудки…

…

Убрать телефон обратно в ящик Арсен не успел. Сердце колотилось, как сумасшедшее.

– Звонил? – деланно спокойно уточнила Виктория первая.

– Да.

– В следующий раз спрашивай все-таки, – она несколько нервно повела плечом. – Кстати, давай его сюда, заряжать пора…

Виктория Юрьевна убеждала себя, что ей безразлично, и совсем неинтересно, кому он там звонил (хотя почему-то она догадывается), и ее это совсем не раздражает; что телефон его, и запретить звонить она не может. Но почему-то раздражало. Арсен уловил ее недовольство.

– Я сам? – протянул он руку к зарядному устройству.

– Нет, лучше я. «Ты сам» лучше сядь и решай задачи в тетради. Урок уже начался.

Учительница поставила телефон на зарядку, пристроив на столе возле розетки, и, разумеется, заглянула в «набранные». Понятно. Кто бы сомневался… хотя и вины вроде никакой.

Тем временем Олег, Паша и Ваня уселись за парты; Кирилла усадила рядом с собой новая дневная воспитательница Катерина – ясноглазая и добродушная женщина. Кирилл капризничал, но Катерина предложила ему яркие картинки с изображениями автомобилей разных марок, которые приводили его в восторг; они увлекли мальчика. Начался урок, и все стало как прежде. Разве что этот мир перестал казаться Арсену стеклянным.

ГЛАВА 13

АНЖЕЛА

Тесная студенческая келья, – пардон, – так называемая «комната» общежития университета, – была до краев наполнена ароматом жареного лука и специй, и заперта на ключ. Колдуя над огромной электросковородой, стоящей прямо посредине комнатушки, Анжела напоминала индейского шамана. Ее подруга и соседка по комнате, Инна (которую все называли Ингой), зеленоглазая блондинка с нежным личиком, загадочной душой и феминистскими взглядами, – лежала на своей койке, поджав ноги, и усердно пыталась читать учебник по фармакологии, периодически отвлекаясь то на колоду карт, то на листание «Таис Афинской».

Разумеется, звуки и запахи легко преодолевали весьма условные преграды в виде фанерной двери, и такой же фанерной перегородки с соседской комнаткой. Перегородка была оклеена обоями, горделиво именовалась «стеной»; каким-то чудом на ней висело довольно крупное зеркало, под которым располагалась маленькая тумбочка с нехитрым девчоночьим богатством – в ней хранилась косметика, парфюмерия, немного украшений, фотоаппарат и пара альбомов с фотографиями; да еще дневники в стиле записок (конечно, не настоящие ежедневники с датами и всем прочим, а просто разные мысли, стихи и рисунки; забавные, понятные только им двоим фразы, относящиеся к каким-то событиям их жизни… Впрочем, самые достойные мысли записывались прямо на холодильнике разноцветными маркерами.

В тумбочке лежала также общая любимая колода игральных карт, в которые никто никогда не играл, – девчонки использовали их для раскладывания пасьянсов и гаданий. Значения карт были подписаны прямо на них, и выглядели несколько иначе, чем предписывалось госпожой Ленорман, и иже с ними… «Казенный козел», «Козырный козел», «ранний» и «поздний срок», «полная хрень», «русалка», «выпьем с горя», «иди учись». Противная семерка пик – «иди учись», – выпадала чаще других, но слушались ее не всегда… Книги, тетради и прочие учебные принадлежности занимали гораздо больше места в пространстве – целый стеллаж; но гораздо меньше в душе, и находился он далеко от сердца, – возле входной двери.

Стояла ранняя осень, и самой лучшей едой сезона (вкусно, дешево, сытно и некалорийно), – были кабачки, привезенные Анжелой с родительской дачи в неимоверном количестве. Возиться с ними на общей кухне, где вокруг двух газовых плит толпились обитатели всех двадцати комнат правого крыла этажа, – было чересчур муторно. Огромная, жрущая неимоверное количество киловатт сковорода – электропечка оказалась просто спасением. Правда, в общежитии строго-настрого запрещалось иметь личные электроприборы в комнатах; допускалось наличие вялой настольной лампы, да разве что утюга. Но, само собой, у многих имелись электрочайники; а уж об обогревателях и говорить нечего, – без них зимой можно было запросто вымерзнуть, как мамонты. Все это скрывалось за чемоданами, под кроватями, и доставалось при закрытых дверях. Оно и понятно, – плата за проживание была одинаковой со всех, а электросчетчик, предохранители которого постоянно выбивало, (студенты подпирали их спичками), – один на этаж… Переплачивать за электричество комендантше совершенно не улыбалось, и обходы комнат она совершала регулярно. Студенты делали вид, что ничего электрического в их комнатах нет и в помине, комендантша, – делала вид, что верит (а что оставалось делать тем и другим? – жить хотелось всем… В сущности, никто никого не обманывал, просто соблюдались правила игры: не успел спрятать обогреватель (или чайник), – он уйдет в пользу имущества общежития.

Внезапный стук в дверь заставил девчонок панически вздрогнуть. Они переглянулись, соображая, как поступить. Прикинуться, что «а никого нет дома»? Но запах выдает с головой… Пока они растерянно глядели друг на друга, стук повторился, и донесся знакомый голос Ольги с первого этажа:

– Девочки, откройте, это я.

«Уф-ф-ф… – пронесло!» Ольга была своим человеком и общей приятельницей; приветливая, симпатичная хохотушка с черными кудряшками. Они любили вместе посещать студенческие дискотеки (вернее, только Анжела и Ольга. Инга подобные мероприятия игнорировала).

Приложив палец к губам и приоткрыв дверь, раскрасневшаяся от жара Анжела впустила Ольгу, и сразу же вновь заперла дверь, жестом указав на сковороду.

– Девочки! Там такое! – воскликнула Ольга. – Энж, скорей беги вниз! Там твой… Новаковский… бродит по нашему этажу! Видно, тебя ищет. Он меня не знает, мне неловко было его позвать… Беги, скорей!

Анжела растерянно оглядела свои спортивные штаны и сползшую с одного плеча (специально) старую, уже не черную, а, скорее, темно-серую футболку; поглядела на сковороду… Мысли ее сейчас были заняты совершенно другим, к романтике она была не готова. Да и не верилось: может, Ольга напутала чего-нибудь? Костя никогда не приходил в общежитие, и даже комнаты ее не знал. Наверное, она упоминала, что живет на втором этаже, но незнакомые с общежитскими понятиями люди всегда путались: первым этажом назывался первый жилой, то есть, по сути, – второй этаж здания; а на реальном первом располагался холл, душевые, прачечные, кабинет комендантши и тому подобное.

Не то, чтобы Анжела забыла, или разлюбила… Нет, конечно. Просто для их отношений это было в порядке вещей, что Костя пока еще не появлялся. Учебный год, считай, только начался; летом она была дома с родителями, в другом городе. Однажды, – вот это было удивительно, – Костя даже позвонил ей туда. Не с целью уточнить время встречи, а просто так! Великий Новаковский, вечно занятый со своими песнями, продюсерами, концертами, – вдруг вспомнил о ней среди жаркого лета, набрал номер телефона, вежливо поздоровался с ее мамой, попросил позвать Анжелу… Как будто он в самом деле, – самый настоящий ее парень. (Этот эпизод был достоин записи на холодильнике, но был упущен в силу каникул).

На данный момент ее душе вполне хватало воспоминаний об их встречах и том звонке, чтобы быть счастливой уже одним только этим эпизодом, среди заполненных не слишком легкой учебой, – студенческих будней. Она не думала пока о будущем, не строила планов; не ломала голову, что должно произойти, чтобы она могла выйти замуж за него. Ей казалось, семья, – это где-то… гораздо дальше, чем учеба в университете (и даже то, что оставался лишь последний курс, не влияло на ощущение беззаботности и вечной юности). Не нужно ей пока никаких таких серьезных и… несколько страшных вещей… Достаточно знать, что Костя выбрал ее. Можно не видеть его почти месяц, всего лишь знать, что он существует; и бесконечно раскидывать карты; читать; писать и выбрасывать глупые стихи; оставлять те, что показались хоть немного стоящими; рисовать профили и фигуры… бесконечно обмусоливать все это с Инной… под рюмку чая… потому что чаще всего это и был чай. Ну и конечно, зубрить любимую «Патологическую Анатомию», и ненавистную «Патологическую Физиологию».

У Инги был тоже сложный (а разве мог у нее быть другой?) роман с однокурсником, так что обсуждений и размышлений вполне хватало…

А еще к ним, – к ним обеим! – часто заглядывал веселый рыжий Борька (классический рыжий-конопатый), из Анжелиной группы. Для нее он был только другом (без вариантов), которому можно даже плакаться в жилетку (благо он влюблен в нее с первого курса, – по его же словам), как, впрочем, потом и в Ингу… если не считать того, что у него была еще и относительно постоянная девушка. У Борьки была широкая душа, способная вместить нежные чувства ко многим одновременно…

Инга одно время поглядывала на него, как на возможного кандидата… но только временно. Смеху было, когда Инга с Анжелой, возвращались с прогулки, взявшись за руки, и представляли собой очень милое зрелище (жаль, великий Леонардо не видел: чуть смугловатая, резко-контрастная, яркая, длинноволосая дикарка; и – нежно-белая, пастельная, плавно-завораживающая, словно бы наивная девушка… Что любопытно, на самом деле, – почти с точностью наоборот). Они как раз вспоминали Борьку, хихикали над его последними перлами; гадали, зайдет ли он сегодня в гости… и вдруг встретились, – пара-на пару, – с его собственной персоной, ведущей под ручку свою относительно постоянную… Все важно раскланялись друг с другом, а после, когда Борька удалился на недосягаемое слуху расстояние, Энжи с Ингой долго не могли успокоиться от безумного хохота…

«Подружки – не разлей керосин», – насмешливо и чуть раздраженно называл их Борька, когда они давали понять, что предпочитают ему общество друг друга. Ну вот как объяснить самоуверенному мужику, что далеко не всегда он имеет преимущество перед подругой, лишь на основании ношения штанов?