Текст книги "Зачарованные"

Алисон Ноэль
Зачарованные

Посвящается памяти моей абуэлы[1]1
  Абуэла (abuela) – бабушка (исп.). (Здесь и далее – примеч. пер.)


[Закрыть]

Alyson Noël

FATED

Copyright © 2012 by Alyson Noël, LLC.

All rights reserved

В оформлении переплета использован рисунок

В. Коробейникова

© Ф. Гомонова, перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Духи животных – путеводитель

Ворон

Олицетворяет тайну, магию и изменения в сознании. Ворон учит нас постигать бесформенное – и придавать ему форму. Он помогает нам понимать свои недостатки и напоминает, что мы в состоянии преобразовать лишь то, чему можем смело взглянуть в лицо. Дух Ворона – прирожденный оборотень, он позволяет нам меняться в зависимости от ситуации и даже становиться невидимыми для остальных. Ворон – наш проводник в мире духов, помогающий использовать законы этого мира, чтобы выявить необходимое и зажечь свет во тьме.

Койот

Символизирует юмор, хитрость и причудливые повороты судьбы. Он учит нас, как добиться равновесия между мудростью и безрассудством. Койот – ловкий и хитрый противник. Этот дух напоминает нам, что необходимо тщательно изучить все обстоятельства, прежде чем строить планы. Койот – мастер выживания и готов пойти на крайние меры, чтобы защитить своих родных и близких. Ловкач и обманщик, он помогает нам приспосабливаться к обстоятельствам и находить смешное в любой ситуации. Магия Койота не всегда срабатывает так, как задумано, но она никогда не бывает бесцельной.

Лошадь

Воплощение свободы, силы и просвещения. Лошадь преподает нам уроки терпения, доброты и показывает, что отношения всегда строятся на взаимодействии. Быстрая и выносливая Лошадь воодушевляет нас стойко переносить невзгоды и стремиться к реализации своего потенциала. Этот дух напоминает нам о нашей внутренней энергии, дает нам мужество идти вперед и пробовать новое. Лошадь призывает нас с достоинством нести тяготы жизни, сохраняя тесную связь с землей в нашем духовном поиске.

Волк

Является символом защиты и верности. Волк учит нас соблюдать равновесие между личными интересами и интересами окружающих людей, помнить о важности ритуалов для установления порядка и о том, что настоящая свобода требует дисциплины. Волк умен, его чувства остры, и он часто напоминает нам, что проблем лучше избегать, а сражаться нужно только тогда, когда в этом есть необходимость. Волк – мудрый наставник, поощряющий нас прислушиваться к собственным мыслям для достижения глубоких уровней самопознания и интуиции. Он охраняет и направляет нас на пути постижения смысла жизни и прививает нам уважение к силам духовного мира.

Орел

Символизирует озарение, исцеление и созидание. Он показывает нам, что, хотя мы и сами выбираем свой путь, всегда необходимо уважать свободу других. Как и Орел с его способностью видеть все из-под купола небес, мы должны охватывать жизнь взглядом с высоты полета. Этот дух обладает великой силой, с готовностью принимает на себя ответственность и не сбивается с верного курса в трудные времена. Могучие крылья и мощные лапы помогают Орлу перемещаться между мирами. Он вдохновляет нас на достижение духовных вершин, сохраняя при этом тесную связь с реальностью.

Прошлое

Мудрость сама в руки не дается, ее нужно открыть, пройдя путь, который никто другой не может пройти за тебя.

Марсель Пруст «Под сенью девушек в цвету»

Сперва появились вороны. Целая туча. Черная стая кружила над кладбищем, темные бусины глаз внимательно следили за происходящим. Порывы ветра трепали и швыряли птиц, но они сохраняли четкий строй. Они не обращали внимания ни на палящую жару, ни на духоту, вызванную лесными пожарами, ни на пепел. А серые хлопья все сыпались и сыпались с багряного неба на группу скорбящих людей на кладбище.

Те, кто осознавал скрытый смысл подобных вещей, сразу поняли, что это – знак. И Палома Сантос, уверенная, что внезапная смерть ее сына не была случайной, узрела в воронах предвестников и глашатаев. Стая возвещала появление следующего Искателя.

И подозрения Паломы подтвердились. Она обняла девушку – убитую горем подругу своего погибшего мальчика – и почувствовала новую жизнь, зреющую в юном теле. Последняя из Сантос. Ее внучка, судьба которой уже давно предсказана.

Но если об этом узнали вороны, значит, узнают и другие. Враги. Те, кому хочется уничтожить ребенка. И они жаждут сделать так, чтобы у девочки не было ни малейшего шанса стать той, кем ей предначертано судьбой.

Палома ушла с кладбища еще до того, как первые комья земли упали на гроб. Она дала себе зарок молчать и держаться в стороне, пока девочке не исполнится шестнадцать лет. Лишь тогда ей понадобится мудрость Паломы.

Значит, у самой Паломы есть время, чтобы все подготовить. Она восстановит гаснущие силы и сохранит наследие рода Сантос. Ничего не поделаешь – смерть сына принесла не только скорбь, но и тяжкое бремя ответственности.

А если ей не удастся связаться с внучкой, жизнь девочки может оборваться – так же трагически преждевременно, как и жизнь ее отца. Но Палома не будет рисковать. Слишком многое поставлено на карту. Нерожденный ребенок держал в своих руках судьбу целого мира.

Настоящее

Глава 1

Воздух застывает, а время словно съеживается и опадает усталыми складками. Открываю деревянную дверцу риада[2]2
  Риад – традиционный марокканский дом с внутренним двориком.


[Закрыть], где мы с Дженникой живем уже несколько недель, и покидаю наш внутренний дворик, увитый розами и жимолостью. Теперь я оказываюсь в лабиринте узких улочек старого города. И все снова замирает.

Но на сей раз я решаю поступить по-другому. Надо бы попробовать нечто новенькое. Я пробираюсь вдоль палевых стен и прохожу мимо худого мужчины, застывшего на дороге. Тихо дотрагиваюсь до белой хлопковой рубахи незнакомца и мягко разворачиваю его в противоположном направлении. Подныриваю под брюхо драного черного кота, который оцепенел в прыжке, и быстро переставляю местами бронзовые светильники, которые продает старик на углу. Потом направляюсь к следующей лавчонке и примеряю ярко-синие бабуши[3]3
  Бабуши – шлепанцы с загнутыми носами.


[Закрыть]. Они мне нравятся, так что я их не снимаю и оставляю взамен свои старые кожаные сандалии и пригоршню мятых дирхамов[4]4
  Дирхам – современная валюта некоторых арабоязычных государств.


[Закрыть].

Глаза болят от напряжения, но я изо всех сил стараюсь не моргать. Если я не выдержу, то прохожий в белой рубахе оживет, кот мягко завершит свой прыжок, а продавцы будут озадаченно пялиться на свой товар. Мир вновь мгновенно погрузится в свой обычный хаос.

Но когда я замечаю светящиеся силуэты, то сразу инстинктивно зажмуриваюсь. Я надеюсь, что они растают в воздухе и отправятся по своим делам. Пусть делают, что хотят, только пусть не наблюдают за мной!

Раньше я думала, что такое случается со всеми людьми, пока не рассказала об этом Дженнике. Она скептически улыбнулась и заявила, что у меня – переутомление из-за длительных перелетов. Дженника уверена, что время никого никогда не ждет, поэтому нужно всегда торопиться.

Но я-то всегда понимала разницу. Я, наверное, полжизни провела в самолетах и разбираюсь в часовых поясах. Очевидно, мое состояние не имеет с «синдромом путешественника» ничего общего. Впрочем, я предпочитаю не упоминать вслух о всяких чудесах. Я просто терпеливо жду, когда они повторятся. Вот и все. Кстати, на протяжении последних лет такие странности участились. С тех пор как мы прилетели в Марокко – раза три в неделю.

Рядом пробегает молодой парень, примерно моего возраста, и его жадный взгляд напоминает мне, что нужно поправить голубой шелковый шарф и полностью прикрыть волосы. Ускоряю шаг. До сумерек мне надо успеть на площадь Джема-эль-Фна[5]5
  Площадь Джема-эль-Фна – центральная и рыночная площадь Марракеша. Название Джема-эль-Фна в переводе с арабского означает «площадь мертвых», поскольку вплоть до XIX века именно здесь казнили преступников.


[Закрыть] – я хочу опередить Вейна. Сворачиваю за угол, и самые разные ощущения обрушиваются на меня, как лавина.

Прямо передо мной – ряды открытых жаровен, на которых готовят голубей, козлят и бог знает что еще. Блестящие от соуса тушки вращаются на вертелах, в небо поднимаются облака дыма, ароматного от специй. Заклинатель змей устроился по-турецки на толстых циновках, кобра зачарованно покачивается под гипнотический аккомпанемент флейты. Завораживающе гремят огромные барабаны, их шум неумолчно пульсирует повсюду. Это – вечные звуки площади, которая пробуждается к ночной жизни.

Делаю глубокий вдох, наслаждаясь смесью запахов экзотических масел и жасмина, и быстро озираюсь по сторонам. Мне недолго осталось любоваться красотами города – съемки скоро заканчиваются, и мы с Дженникой отправимся куда-нибудь еще, где требуется талантливый гример. Доведется ли нам вернуться сюда?

Пробираясь к лотку с едой возле заклинателя змей, где уже околачивается Вейн, я специально медлю пару секунд. Мне нужно справиться с раздражающим приступом слабости, который случается со мной всегда, когда я вижу его взъерошенные золотистые волосы, синие глаза и мягкий изгиб губ. «Наивная дуреха», – говорю я себе и укоризненно киваю.

А с ним ведь не стоит встречаться. Правила игры мне хорошо знакомы. Самое главное в такой ситуации – никогда не увлекаться и не принимать ничего всерьез. Веселиться, получать удовольствие – и не оглядываться назад, когда настанет время расставаться. Ведь красота актеров принадлежит поклонникам. Ни одно из звездных лиц никогда не будет принадлежать мне.

Дженника таскала меня с собой, когда я была еще совсем маленькой. Поэтому я вечно оказывалась в роли ребенка на съемочной площадке. И волей-неволей я подчинялась неписаным законам: сидела тихо, не лезла под ноги, помогала, если попросят, и самое главное – не путала кино с реальной жизнью.

Короче говоря, с детства я постоянно общалась с разными знаменитостями, поэтому реагирую на них спокойно и впечатлительностью не страдаю. Возможно, именно поэтому я им и нравлюсь. Внешность у меня приятная. Я довольно высокая, стройная, с длинными темными волосами и зелеными глазами. Но в целом – ничего особенного, просто среднестатистическая девчонка. Но я никогда не тушуюсь и не смущаюсь, сталкиваясь со звездами: для них это непривычно, и в результате они сами проявляют ко мне интерес.

Впервые я поцеловалась в Рио-де-Жанейро с мальчиком, который, между прочим, выиграл приз MTV за «Лучший поцелуй». Никто из проголосовавших за него явно с ним не целовался, это уж точно. А во второй раз – на Новом мосту в Париже – с парнем, который красовался на обложке «Vanity Fair»[6]6
  «Vanity Fair» (в пер. с англ. «Ярмарка тщеславия») – американский журнал, посвященный моде, политике и массовой культуре.


[Закрыть]. Да, они богаты и популярны, за ними гоняются папарацци, но в остальном наши жизни не так сильно различаются. Большинство из них – странники, как и я. Мы постоянно меняем дома и друзей. Никакой оседлости. Если твой единственный адрес – почтовый ящик «до востребования», трудно завести постоянные отношения.

Однако когда я подхожу к Вейну, то чувствую, как меня охватывает смятение. Мне трудно дышать. Он улыбается мне своей фирменной ленивой улыбкой и говорит: «С днем рождения, Дайра!» Я знаю, миллионы девушек готовы на все что угодно, лишь бы очутиться сейчас на моем месте, в моих голубых бабушах с загнутыми носами.

Улыбаюсь в ответ и засовываю руки в карманы армейской зеленой куртки. Дескать я не замечаю, как его взгляд скользит по моей фигуре – задерживаясь на моей обтягивающей майке и узких джинсах.

– Здорово! – Он ставит ногу рядом с моей и кивает на такие же шлепанцы, только мужские.

Затем смеется и сообщает:

– Как думаешь, может, мы запустим новый модный тренд, когда вернемся в Штаты?

«Мы». Никакого «мы» не существует, и вообще меня его притворство раздражает. Съемки закончились, и наш короткий роман – тоже, а он еще пребывает «в образе». Впрочем, вскоре в наши паспорта поставят выездной штамп.

Из-за этих мыслей мои нежные чувства исчезают, как пламя, погашенное ливнем, и место восторженной барышни занимает настоящая Дайра.

– Вряд ли, – усмехаюсь я, пиная его бабуши.

Ничего, он это заслужил, раз уж считает меня наивной девицей.

– Слушай, давай перекусим? Мне страшно хочется местный длинный бутерброд с мясом или с колбасой. И картошку!

Поворачиваюсь к лоткам с едой, но Вейн хватает меня за руку.

– Подожди минутку. – Он притягивает меня к себе. – У тебя – день рождения! Можно придумать что-нибудь особенное! Как тебе идея насчет одинаковых татуировок?

Таращусь на него в полном изумлении. Он что, шутит?

– Дайра, не бойся, ничего постоянного! Я имею в виду их временные татуировки хной – мехенди. Они смываются, но выглядят классно.

Он чуть приподнимает левую бровь, и я с трудом подавляю желание нахмуриться. Ничего постоянного. Прямо-таки девиз моей жизни. Но мехенди – это лучше, чем глупая переводная картинка. Мехенди будет украшать меня еще долго после того, как оплаченный студией личный самолет Вейна умчится прочь.

– Режиссер тебя убьет, если ты заявишься завтра на съемки, расписанный хной, – парирую я.

Вейн пожимает плечами. Сколько раз я видела подобный жест – и у него, и у других молодых актеров. Он чувствует себя абсолютной звездой. Он незаменим. Вейн думает, что он – единственный на свете семнадцатилетний парень с толикой таланта, загорелой кожей, вьющимися волосами и пронзительными глазами. Ну, разумеется, он заставляет экран сиять, а девицы (а также их мамаши) млеют от его красоты. Это опасный ход мыслей, особенно если ты работаешь в Голливуде. Такие идеи приводят к лечению от наркозависимости в клиниках, к ролям в дешевых телевизионных сериалах и низкобюджетных фильмах, которые даже не выходят в прокат, а выпускаются на DVD.

Впрочем, я не сопротивляюсь, когда он тащит к женщине, одетой в черное. На ее коленях лежит горка пакетиков с хной. Пока Вейн договаривается насчет цены, я чинно усаживаюсь перед ней. Она отрезает уголок у одного из пакетиков и выдавливает темную пасту на мою кожу, не спрашивая, какой орнамент я предпочитаю. Хотя мне все равно. Прислоняюсь к Вейну и позволяю ей делать то, что она хочет.

– Не трогайте узор как можно дольше, чтобы он закрепился. Чем темнее краска, тем сильнее ваш молодой человек любит вас.

Женщина бросает многозначительный взгляд на нас с Вейном. По-английски она изъясняется плохо, запинаясь и с акцентом, но смысл ее фразы вполне ясен.

– Мы не… – собираюсь сказать, что мы не влюблены друг в друга, но Вейн обнимает меня и чмокает в щеку.

Его улыбка заставляет мастерицу улыбнуться в ответ, демонстрируя нам редкие почерневшие зубы.

Я впадаю в ступор, потрясенная его нежностями, и ощущаю себя идиоткой. Я пылаю, на руках размазана хна, похожая на грязь, а к спине прижимается восходящая юная звезда.

Я вообще-то не представляю, что положено чувствовать в такой момент. Но явно не то, что чувствую сейчас я. Похоже, Вейн играет очередную роль. Он перевоплотился в дерзкого юношу и теперь выступает для этой странной марокканки, которую мы больше никогда не увидим. Но зрители – это зрители, даже если их мало.

Когда женщина принимается покрывать хной ноги Вейна, я начинаю потихоньку отколупывать крошечные кусочки хны. Витиеватый узор превращается в пыль и смешивается с землей.

Почему-то мне не хочется, чтобы марокканка была права. Я не могу позволить себе влюбиться.

Сделав татуировки, мы с Вейном направляемся к жаровням. Уплетаем пять бутербродов с мясом и колбасками, жареную картошку и запиваем все двумя бутылками «Фанты». Потом бродим среди уличных артистов, разглядывая акробатов, жонглеров, ясновидящих, целителей, музыкантов и дрессировщиков с ручными обезьянками. Там даже обнаруживается женщина-дантист, и мы в ужасе наблюдаем, как она выдирает гнилые зубы какому-то старику.

Идем по площади, касаясь друг друга бедрами при каждом шаге. Дыхание Вейна щекочет мне ухо, он вытаскивает из кармана маленькую бутылочку водки и предлагает мне хлебнуть, но я отталкиваю его. Где-нибудь в другом городе я бы, пожалуй, не возражала, но Марракеш – слишком загадочный и немного пугает меня. Кроме того, я не знаю здешних законов, но подозреваю, что к алкоголю тут относятся строго. Не хватало еще загреметь в тюрьму за «распитие спиртных напитков».

Вейн усмехается, отвинчивает крышечку и делает пару глотков. Затем прячет водку и тянет меня в пустой переулок. Я спотыкаюсь и прищуриваюсь в темноте. Теплые ладони Вейна поддерживают меня за талию, и я вспоминаю присказку Дженники, которую та повторяла мне, приучая спать без лампы:

– Нужно только привыкнуть, а свет сам найдет тебя.

Вейн стаскивает шарф с моих волос и придвигается настолько близко, что я различаю его синие глаза. Его идеально очерченные губы прижимаются к моему рту. Я растворяюсь в поцелуе, ощущая слабый вкус алкоголя на его языке. Ласкаю напряженные плечи Вейна, глажу шелковистую гриву его волос. Он задирает мне майку…

Я в каком-то бреду – и от его горячего тела, и от его обещаний. Подчиняюсь властному приказу его пальцев, захвативших в плен мою грудь, и мои собственные руки скользят вниз, ощущая рельефные мышцы живота, все ниже и ниже, к поясу его джинсов. Я готова продолжать свои исследования, но Вейн отстраняется.

– Лучше пойдем отсюда… – хрипло шепчет он.

Мы оба стараемся перевести дыхание, сопротивляясь желанию вновь слиться в жадном поцелуе.

– Нет, серьезно, это будет потрясающе! Быстрей!

Он вытаскивает меня из переулка на ярко освещенную шумную площадь. Сперва я не возражаю, но непрекращающийся ритм барабанов зачаровывает меня.

– Нам сюда. Эй, Дайра! Что с тобой?

Он недоуменно хмурится, а я, ни на что не реагируя, направляюсь к источнику пульсирующего ритма.

Пробираюсь сквозь плотную толпу и наконец оказываюсь лицом к лицу с тем, что я искала. Гипнотический звук красного кожаного барабана заполняет мою голову. Передо мной плывут сполохи шелка, золотых монет и обведенные сурьмой страстные глаза на полускрытом платком лице.

Вейн проталкивается следом за мной и останавливается рядом. Он заворожен зрелищем одетого в длинный кафтан мужчины, который бешено извивается под мерный звон цимбал. Но Вейн, конечно, не видит того, что все дрожит, расплывается и мерцает. Я словно смотрю на мир сквозь радужное стекло. Яркие силуэты внезапно возникают вокруг нас и манят меня, зовут к себе.

Быстро моргаю несколько раз, пытаясь вернуться в реальность, но без всякого успеха. Сияющие люди по-прежнему окружают меня, а теперь к ним присоединились и вороны.

Тысячи птиц заполняют площадь. Они садятся на барабанщика, на танцующего трансвестита, взлетают и приземляются где хотят. Пространство мигом гаснет в тысячах бусинок глаз, неотрывно наблюдающих за мной. Светящиеся люди медленно движутся вперед: они идут прямо по воронам, превращая их в месиво из черных окровавленных перьев. И я ничего не могу сделать, чтобы остановить их. Но я могу убежать.

С воплем бросаюсь в толпу, расталкивая людей, крича, чтобы они убирались восвояси. Вейн хватает меня, прижимает к груди, просит успокоиться. Я облегченно вздыхаю, не зная, как объяснить свой приступ безумия. Но в эту секунду взгляд мой падает на площадь, и я обнаруживаю нечто похуже ворон. Сейчас она заполнена тысячами окровавленных отрубленных голов, которые насажены на пики.

Кошмарные рты искривляются, и чудовищный хор выкликает мое имя, призывая меня прислушаться к предупреждениям, пока еще не поздно. Один из голосов звучит громче прочих. Измученное лицо, которому он принадлежит, очень мне знакомо. Я видела его на старой фотографии из нашего с Дженникой домашнего архива.

Глава 2

Яркий свет заставляет меня зажмуриться. Я хочу закрыть лицо ладонями, но не могу пошевелить ни единым пальцем. Когда я пытаюсь сесть, то просто падаю назад. Что со мной стряслось?

Мои руки беспомощно вытянуты в стороны. Пытаясь разобраться в ситуации, я в конце концов обнаруживаю, что привязана к кровати.

– Она очнулась! – кричит какая-то женщина с сильным акцентом.

Мне даже непонятно, с облегчением она это произнесла или с тревогой.

– Мисс Дженника! Ваша дочь Дайра очнулась!

Дженника! Значит, моя мать в курсе?

Поворачиваю голову и пристально разглядываю голубые стены своей комнаты, пол с терракотовой плиткой и восьмиугольный столик. На нем привычно разложены мои вещи: помятая баночка с бальзамом для губ, серебристый айфон с наушниками и потрепанная книжка в мягкой обложке.

Пожилая женщина в традиционной черной галабее выбегает в коридор и моментально возвращается в сопровождении Дженники. Мама садится на стул и кладет мне на лоб прохладную руку. Зеленые глаза поблескивают на ее побледневшем от усталости лице, обрамленном платиновыми волосами.

– Дайра, как ты себя чувствуешь? Ты в порядке? Я так переволновалась! У тебя ничего не болит? Чем мне тебе помочь? – Дженника наклоняется ближе и нервно поправляет мою подушку.

Пытаюсь выдавить пару слов, но губы у меня потрескались, а горло и язык пересохли.

– Ничего, не торопись. – Дженника ласково похлопывает меня по плечу. – Ты была очень больна, поэтому не надо спешить. Мы пробудем здесь столько, сколько нужно, пока ты полностью не поправишься.

– Развяжи меня, – мой голос звучит как воронье карканье, и я дергаю за веревки.

Но Дженника лишь протягивает мне воду.

– Выпей, – говорит она, вставляет в бутылку красную соломинку и подносит ее к моим губам. – Ты очень долго спала, тебе надо освежиться.

Несмотря на нарастающее раздражение, я жадно глотаю воду. Вцепляюсь зубами в соломинку и делаю мелкие глотки, испытывая неимоверное облегчение. Прохладная жидкость действительно успокаивает меня. Осушив бутылку, я отталкиваю ее и, прищурившись, смотрю на маму.

– Дженника, какого черта? Зачем? – сержусь, безуспешно пытаясь освободиться, но она игнорирует взрыв моего негодования.

Молча отходит на другой конец комнаты и шепчется с марокканкой. Мне становится как-то не по себе. Дженника внимательно слушает собеседницу, потом отрицательно мотает головой и что-то бормочет в ответ. Наконец мама возвращается и произносит:

– Извини, Дайра, я очень-очень сожалею, но мне не разрешили тебя отвязывать.

И она проводит рукой по своей короткой черной маечке. Стоп! Вообще-то она нацепила мой топ, я что-то не припомню, чтобы разрешила Дженнике его надевать.

– Что?! – вскидываюсь я. – Тебе приказали? Она, да? – Я киваю на старуху.

Марокканка в своем балахоне и платке, закрывающем волосы, выглядит в точности как тысячи других женщин с местного рынка. Короче, не похожа на человека, который имеет право распоряжаться в чужом доме.

– Дженника, серьезно, с каких пор ты подчиняешься чьим-то командам, кроме твоего босса? Ты шутишь? Уверяю, мне ни капельки не смешно!

Дженника вертит серебряное кольцо, которое я ей подарила на День матери, когда мы были на съемках в Перу. Затем присаживается на краешек кровати.

– Ты хоть помнишь, как здесь оказалась? – шепчет она и кладет ногу на ногу, шурша шелковой юбкой.

Я вздыхаю, притворяясь, что смирилась со своим положением. Тоже расслабляюсь и поудобнее устраиваюсь среди многочисленных подушек разного размера. Понятия не имею, о чем она говорит. Каким образом я стала узницей в собственной комнате? Мне надо, чтобы она меня развязала. Я хочу получить обратно свою свободу – здесь и сейчас.

– Дженника, мне бы… в туалет, – заявляю я. – Или прикажешь мне сделать это прямо в постель?

Очевидно, в моем взгляде столько вызова, что Дженника нерешительно прикусывает губу, косится на марокканку и увещевает меня:

– Прости, Дайра. Потерпи или воспользуйся уткой. Доктор просил не отвязывать тебя, пока он не вернется. Но ты не волнуйся, он скоро придет, Фатима позвонила ему, как только ты проснулась.

– Доктор? Какого… – Я рефлекторно снова пытаюсь сесть, не веря своим ушам, и снова шлепаюсь на спину.

Моя ярость по поводу безумной ситуации нарастает. Я готова заорать или заплакать, но внезапно кадры произошедшего вспыхивают в моем мозгу, и отдельные образы начинают складываться в картинку. Вейн, площадь, трансвестит, извивающийся в танце живота, бой барабанов… Все это, будто сполохи света, проносится у меня в голове.

– Дженника, развяжи меня! – воплю я. – Иначе я…

Она склоняется ко мне, и прядь ее волос падает мне на щеку. В глазах ее мольба, а в голосе звучит страх.

– Тебе не стоит говорить такие вещи, – тихо произносит она и начинает тараторить: – Они уверены, что ты представляешь опасность и для себя, и для окружающих. Они намеревались забрать тебя в больницу, но я не разрешила. Но если ты будешь кричать, то у меня не останется выбора. Дайра, пожалуйста, научись контролировать себя.

Я презрительно усмехаюсь. Что еще за бред?

– Ладно… – издевательски тяну я. – И что я натворила, чтобы заслужить подобный приговор?

Но, прежде чем она успевает ответить, вспышка в памяти освещает новые образы. В моем сознании мелькают сияющие люди, вороны и отрубленные головы на пиках…

И еще Вейн. Что-то с ним случилось. Он схватил меня, пытался убедить, что все в порядке. Но он ничего не видел. Он пытался удержать меня, успокоить, а мне нужно было вырваться и убежать – подальше от площади…

– Господи, ты что? Ничего не помнишь? – Голос Дженники срывается, она почти рыдает. – Ты исцарапала ему все лицо! Съемки отложили, пока не заживут царапины, – замазать их гримом просто невозможно! Не говоря уже о том, что ты сделала с собой.

Она гладит меня по запястью, и в какой-то момент я перестаю чувствовать ее прикосновение. До меня доходит, что от локтей и до кистей мои руки полностью забинтованы. Почти стершиеся следы хны видны лишь на самых кончиках пальцев. Ясно, он меня не любит. Откидываюсь на подушку и вновь вздыхаю.

– Дайра, ты была словно помешанная.

Угадывается стиль Дженники: вид у нее печальный, но церемониться она не станет.

– У тебя был нервный срыв. Доктор утверждал, что ты полностью потеряла связь с реальностью. Несколько человек едва смогли оттащить тебя от Вейна, и ты тут же набросилась на них. К счастью, никто не собирается подавать в суд, а пресс-агент Вейна хочет замять инцидент, чтобы журналисты не пронюхали. Но сама знаешь, в каком веке мы живем…

Она ненадолго замолкает.

– Боюсь, что самое лучшее, на что мы можем рассчитывать, – постараться выбраться из этого кошмара с минимальными потерями.

Теперь Дженника переходит на едва слышный заговорщицкий шепот:

– Вейн клялся, что ни алкоголя, ни наркотиков не было. Но мне-то можно сказать правду. Дайра, я обещала, что не буду тебя наказывать, если ты честно признаешься, что сделала что-то не то.

В ее глазах краснеет тонкая паутинка сосудов. Наверняка она недавно плакала.

– Вы решили как следует оттянуться? Ну, это был твой день рождения, и вы гульнули по-взрослому?

В ее голосе слышна надежда. Только бы причина была в чем-то понятном и легко объяснимом! Потерявшие меру подростки куда предпочтительнее непереносимой для нее истины. Ее дочь спятила и напала на голливудскую знаменитость! Ведь я продолжала сопротивляться, кусаться и визжать, пока меня не скрутили и не вкололи лекарство, которое жидким огнем прокатилось по моим венам. Лишь сейчас я вспомнила все.

Дженника застыла. Ей очень страшно. Но я не могу сказать ей то, что она хочет услышать. У нас ведь есть уговор – мама обещала верить моим словам до тех пор, пока я говорю правду, и я никогда не давала ей повода усомниться во мне.

Вейн пил, но я не прикасалась к алкоголю! А от наркотиков я всегда отказываюсь. То, что я видела, не было ни пьяным бредом, ни галлюцинациями. Мне необходимо, чтобы хоть один человек поверил мне – но если мне не удастся убедить мою собственную мать, то я пропала. Поэтому я лепечу:

– Ничего я не праздновала! И не нарушала…

Мне отчаянно необходимо убедить ее в том, что я не лгу. Она кивает, но губы ее сжимаются в прямую линию. Ясно, она разочарована. Ей проще принять то, что я соврала, чем пойти мне навстречу.

Между нами повисает тяжелое молчание. Может, есть способ убедить Дженнику, что это не выдумки моего спятившего разума? Вдруг раздается стук в дверь, приглушенные голоса, и в проеме арки возникает какой-то полный мужчина. За его спиной маячит вездесущая Фатима.

На незнакомце тщательно отглаженный костюм с накрахмаленной белой рубашкой, начищенные ботинки и простецкий голубой галстук. Я отмечаю его странные тусклые глаза, узкий рот и кудрявые волосы, которые не отражают свет, несмотря на то что лампочка висит прямо над его головой.

– Привет, Дайра! Рад, что ты проснулась.

Он поворачивается к Фатиме и знаком показывает ей подтащить к постели стул, на который он и усаживается, поставив на пол кожаную сумку. Просит Дженнику отодвинуться, снимает с шеи фонендоскоп и собирается послушать, что творится у меня внутри. Я недовольно ворчу:

– Может, для начала представитесь? Так будет вежливее.

Он широко и неискренне улыбается.

– Извините, вы, безусловно, правы, я позабыл о хороших манерах. Я – доктор Зиати, и я наблюдаю за вами с того вечера, когда произошел… инцидент.

– Инцидент? – ядовито повторяю я.

Доктор:

– А вы предпочитаете называть это как-то иначе?

Дженника взглядом предупреждает меня не нарываться на неприятности. Однако я не могу удержаться от нового вопроса:

– А откуда вы так хорошо знаете английский язык?

Доктор смеется, а я вижу его ровные белые зубы, что в этих краях является большой редкостью. Поэтому ничуть не удивляюсь, когда он объясняет, что учился в Штатах:

– Точнее, в Пенсильванском университете. Но родился я в Марракеше, поэтому после стажировки за рубежом вернулся на родину. Я удовлетворил ваше любопытство? У вас есть еще вопросы?

Я только пожимаю плечами. Приняв мой жест за согласие, он откидывает простыню, просит меня глубоко дышать и снова берется за фонендоскоп. Холодный металл, прикасающийся к груди, заставляет меня поежиться. Потом светит мне в глаза фонариком, приказывает открыть рот и сказать «А-а-а». Затем прикладывает пальцы к моей шее под челюстью и проверяет пульс, внимательно следя за секундной стрелкой своих дорогих золотых часов. Наконец кивает и выпрямляется:

– Отлично. Надеюсь, вы отдохнули?

Доктор убирает стетоскоп в сумку и осматривает мои забинтованные руки, крутя их то туда, то сюда. А я начинаю злиться всерьез:

– Ах, вот как! Я не собираюсь ничего рассказывать, пока меня не развяжут.

Дженника кидается ко мне в тщетной попытке утихомирить.

– У меня есть права!

Но меня игнорируют. Доктор Зиати изрекает:

– Юная леди, вы вообще представляете, как вы здесь оказались?

Еще бы – сияющие силуэты, тысячи воронов… Дальше что?

– Вы помните, что вы делали?

Я молчу. Нет смысла что-либо объяснять. Одного взгляда на его самодовольную физиономию достаточно, чтобы понять: он не встанет на мою сторону.

– У вас были все симптомы. Стандартная ситуация для туристов, – с презрением бросает он. – Впрочем, мы получили результаты ваших анализов, и они чистые. Следовательно, я должен задать вам вопрос: приходилось ли вам раньше видеть подобные галлюцинации?

На лице Дженники написано только мрачное любопытство. Я не произношу ни слова. Сейчас мне гораздо приятнее таращиться на выложенную голубыми изразцами ванную, чем на этих двоих. Зачем защищаться, если они уже все заранее решили?