Текст книги "Дорога пыльной смерти"

– Выспись сегодня получше, дорогая. Спокойной ночи, – сказал он.

– После всех этих таблеток, какие мне дали? Да, я постараюсь. Но, папочка…

– Что, дорогая?

– Джонни не виноват. Я знаю, что не виноват. Это все его машина. Я уверена в этом.

– Мы во всем разберемся. Джекобсон занимается машиной.

– Ты увидишь. Ты попросишь Джонни, чтобы он повидал меня?

– Не ночью же, дорогая. Мне кажется, он не совсем в порядке.

– Он… он не совсем…

– Нет, нет. Шок. – Мак-Элпайн улыбнулся. – Его тоже напичкали таблетками, как и тебя.

– Джонни Харлоу? В шоке? Я не верю в это. Трижды попадал в смертельные ситуации и никогда…

– Он видел тебя, видел, что с тобой, моя дорогая. – Мак-Элпайн сжал руку дочери. – Я еще вернусь попозже.

Мак-Элпайн вышел из палаты и отправился в регистратуру. Доктор у стойки разговаривал с медсестрой. У него были седые волосы, лицо аристократа и очень утомленные глаза.

– Вы наблюдаете мою дочь? – спросил его Мак-Элпайн.

– Мистер Мак-Элпайн? Я доктор Шолле.

– Она выглядит очень скверно.

– Нет, мистер Мак-Элпайн. Ничего сложного. Она просто находится сейчас под воздействием обезболивающих лекарств. Это чтобы снять боль, понимаете?

– Я вижу. И как долго она будет…

– Две недели. Возможно, три. Не больше.

– Еще вопрос, доктор Шолле. Почему вы не сделали ей вытяжение?

– Думается, мистер Мак-Элпайн, вы не из тех людей, кто боится правды.

– Почему вы не сделали ей вытяжение?

– Вытяжение применяют при переломах, мистер Мак-Элпайн. Ваша дочь не просто сломала лодыжку левой ноги, а – как это сказать по-английски? – лодыжка у нее раздроблена, да, размолота в порошок, и никакая хирургическая операция здесь не поможет. Будем собирать и соединять осколки кости.

– Значит, она больше никогда не согнет лодыжку. – Шолле утвердительно кивнул. – Всегдашняя хромота? На всю жизнь?

– Вы можете созвать консилиум, мистер Мак-Элпайн. Вызвать лучшего специалиста-ортопеда из Парижа. Вы имеете право…

– Нет. Все это ни к чему. Все и так ясно, доктор Шолле. От правды никуда не денешься.

– Я глубоко сочувствую вам, мистер Мак-Элпайн. Она прекрасная девушка. Но я только хирург. Чудо? Нет. Чудес не бывает.

– Благодарю, доктор. Вы очень добры. Часа через два я приду снова?

– Лучше не надо. Она проспит не меньше двенадцати часов. Или даже шестнадцати.

Мак-Элпайн понимающе кивнул.

Даннет отодвинул тарелку, так и не притронувшись к еде, взглянул на тарелку Мак-Элпайна, тоже нетронутую, затем посмотрел на самого задумавшегося Мак-Элпайна.

– Я не предполагал, Джеймс, – сказал он, – что мы не такие крепкие, как думали о себе.

– Возраст, Алекс. Он дает о себе знать.

– Да. И, кажется, очень сильно. – Даннет, придвинув тарелку, сокрушенно поглядел на еду и опять решительно отодвинул ее. – Ладно, я думаю, что это, черт возьми, все-таки лучше ампутации.

– Это так. Это так. – Мак-Элпайн поднялся. – Давай-ка пройдемся, Алекс.

– Для аппетита? Не поможет. Мне, во всяком случае.

– И мне не поможет. Я просто подумал: стоит поинтересоваться, не нашел ли Джекобсон что-нибудь.

Гараж был длинный, низкий, со стеклянным потолком, сияющий от света висящих ламп, очень чистый и пустой. Джекобсон возился в дальнем углу над изувеченным «коронадо» Харлоу, они увидели его сразу, как только со скрежетом открыли металлическую дверь. Он выпрямился, поднял руку, показывая, что заметил Мак-Элпайна и Даннета, и снова занялся осмотром машины. Даннет притворил дверь и спросил спокойно:

– Где же остальные механики?

– Вы бы уже должны знать, – ответил ему Мак-Элпайн, – что Джекобсон занимается работой над пострадавшими машинами всегда только в одиночку. Слишком низок уровень остальных механиков, считает он. Говорит, что они не заметят причину аварии или, еще хуже, уничтожат ее своей грубой работой.

Оба прошли вперед и стали молча наблюдать, как Джекобсон возится с поврежденной тормозной гидравлической системой. Но не только они наблюдали за ним. В открытой раме крыши, прямо над ними, незаметный для находящихся внизу, поблескивал отраженным светом мощных ламп некий металлический предмет. Это была восьмимиллиметровая кинокамера. Держащие эту камеру руки сейчас вовсе не тряслись. Это были руки Джонни Харлоу. Лицо его было бесстрастное и совершенно трезвое.

– Итак? – спросил Мак-Элпайн. Джекобсон выпрямился, потирая поясницу.

– Ничего. Ничего нет. Подвеска, тормоз, двигатель, трансмиссия, обода колес, управление – все о'кей!

– Однако управление…

– Косое усилие. Перелом под давлением. Иного ничего не могло быть. Все было в порядке, когда он загородил дорогу Джету. И не говорите, что в ту секунду у него отказало рулевое управление, мистер Мак-Элпайн. Совпадение есть совпадение, но такое бывает не часто.

– Значит, мы блуждаем впотьмах? – спросил Даннет.

– Все ясно как божий день, я настаиваю на этом. Водительский просчет. Старейшая причина.

– "Водительский просчет". – Даннет покачал головой. – Джонни Харлоу не допустил бы этого ни за что в жизни.

Джекобсон улыбнулся, но глаза его оставались холодными.

– Хотел бы я знать, что сказал бы на этот счет дух Джету.

– Все это нам не поможет, – проговорил Мак-Элпайн. – Пошли-ка в гостиницу. Вы даже не поели, Джекобсон. – Он взглянул на Даннета. – Стаканчик в баре перед сном, думаю, нам необходим, потом наведаемся к Джонни.

– И только напрасно потеряете время, сэр. Он в полной отключке, – уверенно сказал Джекобсон.

Мак-Элпайн внимательно посмотрел на него, потом очень медленно, после долгой паузы произнес:

– Он еще чемпион мира. Он еще номер первый в команде «Коронадо».

– Так, значит, все еще так?

– А вы хотите, чтобы было иначе?

Джекобсон направился к умывальнику, чтобы вымыть руки. Не сразу повернувшись, сказал:

– Вы здесь босс, мистер Мак-Элпайн.

Мак-Элпайн ничего не ответил. Наконец Джекобсон вытер руки, все трое вышли в полном молчании из гаража и закрыли тяжелую металлическую дверь за собой.

Наполовину высунув голову из-за конька крыши, Харлоу видел, как они шли по ярко освещенной дорожке, и, как только скрылись за углом, он сразу же, держась за V-образный изгиб крыши, осторожно скользнул к раскрытой раме и протиснулся внутрь, нащупывая ногой металлическую балку фермы гаража. Он повернул к углу, балансируя, подошел ближе к стене, достал из внутреннего кармана фонарик и направил его свет вниз. Потом устроился прочнее, внимательно осмотрелся. Джекобсон, уходя, выключил освещение, так что прыгнуть с высоты девяти футов было делом достаточно трудным.

Харлоу присел, ухватился руками за балку, повис на ней и разжал руки. Приземлился он легко и бесшумно, потом подошел к распределительному щиту, врубил освещение и направился к своему «коронадо». Он имел с собой не одну, а две камеры: восьмимиллиметровую кинокамеру и миниатюрный фотоаппарат со вспышкой.

Джонни взял ветошь, начисто протер подвески, систему подачи горючего, карбюратор и гидравлическую систему управления. Несколько раз сфотографировал каждую протертую деталь, потом вымазал тряпку маслом и грязью и быстро затер все вычищенные детали, а тряпку бросил в металлическое ведро для мусора.

Подойдя к двери, он подергал ручку, но она не открывалась. Дверь запиралась снаружи, и конструкция ее была такова, что прилагать усилия было бесполезно: Харлоу не желал оставлять следы своего посещения. Он еще раз быстро осмотрел гараж.

Слева от него к стене была подвешена деревянная лестница, которая, по всей видимости, предназначалась для мытья окон. Под ней в углу он обнаружил моток веревки.

Харлоу прошел в угол, снял лестницу, закрепив веревку за верхнюю перекладину, поднял и надел лестницу на металлическую балку, потом вернулся к двери и выключил свет. Подсвечивая себе карманным фонариком, он без труда взобрался по лестнице на балку. Оттуда после нескольких попыток ему удалось снова зацепить за крюки на стене лестницу нижней перекладиной. Отвязать канат, небрежно смотать его в бухту и бросить на прежнее место уже не представляло труда. Балансируя, он поднялся на балке во весь рост, дотянулся до открытой рамы, сделал усилие, просунул сначала голову и плечи в окно и растворился в ночной темноте.

Мак-Элпайн и Даннет долго сидели за столом в опустевшем баре, молча потягивая шотландское виски. Мак-Элпайн поднял свой стакан и улыбнулся невесело.

– Итак, мы пришли к концу этого прекрасного дня. Господи, как же я устал.

– Значит, вы окончательно решили, Джеймс. Харлоу остается.

– Это из-за Джекобсона. Он поставил меня в безвыходное положение.

Харлоу бежал по ярко освещенной улице. Внезапно он остановился. Улица была пустынна и хорошо ему знакома, но неожиданно впереди него замаячили две фигуры: два высоких человека, идущих ему навстречу. Он помедлил немного, потом быстро огляделся и нырнул в нишу перед входом в магазин. Он стоял неподвижно, прижавшись к зданию, пока те двое проходили мимо: это были Николо Траккиа и Вилли Нойбауэр, поглощенные серьезным и важным разговором. Как только они прошли мимо, Харлоу вышел из своего укрытия, проследил настороженно, когда Траккиа и Нойбауэр скроются за углом, и снова бросился бежать.

Мак-Элпайн и Даннет выпили по стакану, и Мак-Элпайн вопросительно взглянул на Даннета.

– Хорошо, я считаю, что иной раз необходимо принимать подобные решения, – сказал тот.

– Я решился, – ответил Мак-Элпайн. Они поднялись и, кивнув на прощание бармену, вышли.

Харлоу бежал в направлении неоновой рекламы отеля. Замедлив шаг, он миновал главный вход, свернул вправо на аллейку, прошел по ней до пожарной лестницы и начал подниматься сразу через две ступеньки. Его шаги были твердыми и уверенными, координация замечательной, а лицо совершенно бесстрастным. Но глаза блестели, выражая удовлетворение. В них светилась решимость все предусмотревшего человека, знающего, что ему предстоит.

Мак-Элпайн и Даннет остановились перед дверью с номером 412. Лицо Мак-Элпайна выражало тревогу и озабоченность одновременно. Лицо Даннета, как ни странно, было спокойно. Костяшками пальцев Мак-Элпайн громко постучал в дверь. Никакого ответа. Мак-Элпайн со злостью посмотрел на занывшие суставы, взглянул на Даннета и еще яростнее набросился на дверь. Даннет воздержался от комментариев, слова в данном случае были излишни.

Харлоу быстро поднялся на площадку четвертого этажа, перемахнул через перила и благополучно влез в открытое окно. Номер был маленьким. На полу валялся брошенный им открытый чемодан и все его содержимое. Возле кровати на тумбочке стояла настольная лампа, тускло освещавшая комнату, и наполовину пустая бутылка виски. Харлоу закрыл окно и осмотрел его под аккомпанемент непрекращающегося стука в дверь. Голос Мак-Элпайна был высоким и злым:

– Откройте! Джонни! Откройте, или я разнесу эту чертову дверь!

Харлоу сунул обе камеры под кровать. Сорвав с себя черную кожаную куртку и черный пуловер, отправил их следом за камерами, плеснул на ладонь немного виски и протер им лицо.

Дверь распахнулась, и показался ботинок Мак-Элпайна, которым он вышиб замок. Затем появились и Мак-Элпайн с Даннетом. Они вошли и замерли. Харлоу как был – в сорочке, брюках и ботинках – валялся на кровати, растянувшись во весь рост и находясь, по всей видимости, в стадии совершенного опьянения. Его левая рука свешивалась с кровати, а правой он все еще сжимал горлышко бутылки с виски. Мак-Элпайн с мрачным лицом, словно не веря глазам, подошел к кровати, склонился над Харлоу, с отвращением принюхался и вырвал бутылку из бесчувственной руки Харлоу. Он посмотрел на Даннета, тот ответил ему бесстрастным взглядом.

– И это величайший гонщик мира! – произнес Мак-Элпайн.

– Извините, Джеймс, но вы же сами говорили: все они приходят к этому. Помните? Рано или поздно их всех ожидает это.

– Но Джонни Харлоу?

– И Джонни Харлоу…

Мак-Элпайн кивнул, повернулся, и они вышли из номера, кое-как притворив за собой сломанную дверь. Тогда Харлоу открыл глаза, провел по ним ладонью и передернулся от отвращения.

Глава 3

Суетливые недели после гонок в Клермон-Ферране, на первый взгляд, не внесли ни малейших изменений в жизнь Джонни Харлоу. Всегда собранный, сдержанный и замкнутый, он таким и остался, разве только стал еще больше одиноким и отчужденным. Как и в лучшие свои дни, когда он находился в полном расцвете сил и купался в лучах славы, умея оставаться при этом феноменально спокойным и сохранять контроль над собой, так и сейчас он был необщителен и на все глядел ясными, бесстрастными глазами. Руки у него больше не дрожали, как бы подтверждая, что человек находится в мире с самим собой. Но так считали не многие. Большинство было уверено в закате звезды Джонни Харлоу. И крах его прямо связывали с убийством Джету и трагедией Мэри. Блеск славы первого гонщика тускнел – это чувствовали и друзья и враги.

Две недели спустя после гибели Джету Харлоу в своей родной Британии на глазах явившихся во множестве зрителей, готовых вдохновить своего кумира, опороченного французской прессой, на новые победы у себя дома, пережил тяжкое унижение, сойдя с трека в самом первом заезде. Сам он отделался легко, но «коронадо» разбил основательно. Лопнули обе передние шины, и многие считали, что одна из них вышла из строя на треке, иначе бы машина Харлоу не влетела в рощу, но другие подобного мнения не разделяли. Джекобсон в застолье энергично высказывал близким ему людям свое объяснение происшедшего, слишком часто повторяя при этом излюбленную фразу про «водительский просчет».

Еще две недели спустя в Германии на гонках Гран При – пожалуй, самых трудных из всех гонок в Европе, на которых Харлоу был общепризнанным лидером, – настроение уныния и подавленности, словно грозовая туча, окутало станцию обслуживания «Коронадо». Это было почти физически ощутимо – будто эту атмосферу можно было пощупать руками.

Гонки уже заканчивались, и последний их участник исчез за поворотом, уходя на последний круг, чтобы остановиться затем на станции обслуживания. Мак-Элпайн глядел куда-то сквозь Даннета и о чем-то тягостно размышлял. Даннет, почувствовав этот взгляд, опустил глаза и прикусил нижнюю губу. Мэри сидела рядом на легком складном стульчике. Ее левая нога была в гипсе, к спинке стула стояли прислоненные костыли. Она сжимала в руке блокнот и секундомер и, едва сдерживая слезы, покусывала карандаш от досады, не умея скрыть обуревавших ее эмоций. Позади выстроились Джекобсон, два механика и Рори. Джекобсон, должно быть, прилагал немало усилий, чтобы придать своему лицу безразличное выражение, и тем не менее оно то и дело искажалось злобной гримасой. Рыжие близнецы Рэфферти были образцом покорности, а на лице Рори застыла маска холодного презрения.

– Одиннадцатое место из двенадцати финишных! Вот так водитель! Чемпион мира – действительно ему есть чем гордиться, так я считаю.

Джекобсон поглядел на него задумчиво.

– Месяц назад он был для вас кумиром, Рори.

Рори глянул искоса на сестру. Она, все такая же поникшая, покусывала карандаш. Слезы застилали ее глаза. Рори перевел взгляд на Джекобсона и произнес:

– Так это было месяц назад.

Светло-зеленый «коронадо» подкатил к станции обслуживания, затормозил и остановился, тарахтенье двигателя смолкло. Николо Траккиа снял шлем, достал большой шелковый платок, вытер им свое рекламно-красивое лицо и принялся снимать перчатки. Он выглядел, и вполне резонно, довольным собой, потому что финишировал вторым, уступив всего на корпус лидирующей машине. Мак-Элпайн подошел к нему, одобрительно похлопал по спине.

– Прекрасный заезд, Никки. Ваши лучшие показатели – и еще на таком тяжелом маршруте. Взяли три вторых места из пяти. – Он улыбнулся. – Знаете, я начинаю думать, что мы сделаем из вас настоящего гонщика.

– Дайте мне время! Уверяю, Николо Траккиа не гонялся еще по-настоящему, сегодня он просто попытался улучшить ход одной из тех машин, которые наш шеф-механик ломает между гонками. – Он улыбнулся Джекобсону, и тот ответил ему тем же: несмотря на разницу натур и интересов, между этими двумя людьми существовало что-то общее. – Итак, когда мы через пару недель доберемся до гонок по Австрии на Гран При, я рассчитываю вас разорить на пару бутылок шампанского.

Мак-Элпайн опять улыбнулся, но ясно было, что виновник этой вынужденной улыбки вовсе не Траккиа. За один этот месяц Мак-Элпайн, который был всегда представительным человеком, заметно сдал, похудел, лицо его осунулось, морщины стали глубже, в импозантной его шевелюре прибавилось серебра. Трудно было представить, что такая драматическая перемена произошла с ним из-за внезапного и неожиданного падения его суперзвезды, но в существование других причин верить было еще труднее.

– Мы не должны забывать, – сказал Мак-Элпайн, – что в Австрии в гонках на Гран При будет выступать и настоящий австриец. Я имею в виду Вилли Нойбауэра, вы, надеюсь, не забыли о нем?

Траккиа остался невозмутимым.

– Возможно, Вилли и австриец, но гонки на Гран При в Австрии не для него. Его лучший результат – четвертое место. Я же второе место держу уже два последних года. – Он взглянул на еще один подошедший к станции обслуживания «коронадо», затем снова посмотрел на Мак-Элпайна. – И я знаю, кто придет там первым.

– Да, я тоже знаю. – Мак-Элпайн не спеша повернулся и пошел осматривать другую машину, из которой вылез Харлоу. Держа шлем в руках, тот поглядел на автомобиль и огорченно покачал головой. Когда Мак-Элпайн заговорил, то в голосе и в лице его не было ни горечи, ни гнева, ни осуждения.

– Ну, ладно, Джонни, не можешь же ты всегда выигрывать.

– Могу, но не с такой машиной, – сказал Харлоу.

– Что ты имеешь в виду?

– Нет силы в моторе.

Подошедший Джекобсон с бесстрастным лицом выслушал претензии Харлоу.

– Прямо со старта? – спросил он.

– Нет. Ни в коем случае не принимайте это на свой счет, Джек. Знаю, что вы тут ни при чем. Чертовски странно: мощность то появляется, то исчезает. В какие-то моменты я выжимал из мотора все, что можно. Но не очень долго. – Он повернулся и снова мрачно-изучающе оглядел машину. Джекобсон поглядел на Мак-Элпайна, и тот ответил ему быстрым всепонимающим взглядом.

Уже в сумерках на опустевшем гоночном треке, когда ушли последние служители, Мак-Элпайн, одиноко и отрешенно, засунув руки глубоко в карманы габардинового пиджака, недвижно, в глубокой задумчивости стоял возле павильона обслуживания «Коронадо». Однако он не был так одинок, как ему могло показаться. В стороне от обслуживающей станции «Гальяри», за углом, притаилась еще одна фигура, в черном обтянутом пуловере и черной кожаной куртке. Джонни Харлоу обладал исключительной способностью оставаться неподвижным долгое время и нередко этим пользовался в нужный момент. Сейчас на треке все казалось безжизненным.

И вдруг послышался рокот мотора гоночной машины. С включенными огнями показалась она на расстоянии, сделала вираж и, притормозив у пункта «Гальяри», остановилась возле станции обслуживания. Джекобсон выбрался наружу и снял шлем.

– Итак? – спросил Мак-Элпайн.

– Чертовщина все, что было сказано о машине. – Его тон был безразличным, но в глазах светилась ярость. – Она летит птицей. Ваш Джонни слишком впечатлительный человек. Здесь нечто другое, чем просто водительский просчет, мистер Мак-Элпайн.

Мак-Элпайн колебался. Тот факт, что Джекобсон отлично, с прекрасной -профессиональной сноровкой прошел круг, еще ни о чем не говорил, ибо он никогда не смог бы идти на таких скоростях, на каких ходят настоящие гонщики. И естественно, он не мог развивать такие сверхскорости на «коронадо», с какими ходил Харлоу. Мотор мог также давать сбои и тогда, когда предельно нагревался, а сейчас такого тоже не было, ибо Джекобсон сделал всего один круг. А может быть, скоростные и очень капризные гоночные двигатели стоимостью до восьми тысяч фунтов вообще очень своенравные создания, которые по собственной прихоти могут приходить в расстройство и восстанавливаться без всякого вмешательства людей? Джекобсон посчитал молчание размышляющего Мак-Элпайна за полную солидарность с ним.

– Вы тоже пришли к такому выводу, мистер Мак-Элпайн? – спросил он.

Мак-Элпайн не ответил на его слова ни согласием, ни несогласием.

– Оставьте пока машину. Мы пошлем Генри и двух парней с транспортером забрать ее. А пока идемте-ка обедать. Мы заработали это. И выпивку. Стаканчик не помешает. Слишком много накопилось всего за последние четыре недели.

– Не буду возражать, мистер Мак-Элпайн.

Голубой «остин-мартин» Мак-Элпайна дожидался их возле самой станции обслуживания. Молча сели они в него и поехали по треку. Шум мотора постепенно стих.

Харлоу проводил машину взглядом. Если его и тревожили выводы Джекобсона или возможная поддержка этих соображений Мак-Элпайном, то это никак не отразилось на его поведении. Он спокойно подождал, пока машина скроется в сумерках, огляделся вокруг и, убедившись в полном безлюдье, направился к станции обслуживания «Гальяри». Здесь он открыл парусиновую сумку, висевшую на плече, достал карманный фонарик с меняющимся стеклом, молоток, отвертку, слесарное зубило и разложил все это на крышке ящика. Вначале он осветил фонариком ящик и станцию обслуживания «Гальяри». Одно движение рычажка – и белый свет заменился темно-красным. Харлоу взял в руки молоток, зубило и принялся за работу.

Большая часть ящиков и коробок не были закрыты, ибо в них не хранилось ничего из того, что могло заинтересовать даже самого неприхотливого вора, взгляд его просто запутался бы в этой коллекции частей двигателей, гаек и других предметов, вполне понятных только знатоку. Если бы вор и взял что-то отсюда, то наверняка не смог бы этим воспользоваться. Те же несколько ящиков, что Харлоу пришлось распечатать, он открывал чрезвычайно осторожно.

Медлить было нельзя, и Харлоу осмотрел их за минимальное время. Тем более что он, очевидно, знал о что ищет. В некоторые ящики и коробки он просто заглянул, на другие тратил не больше минуты, и через полчаса он уже закрывал все проверенные ящики и коробки, стараясь не оставлять при этом каких-либо следов. Потом он сложил в сумку молоток и другие инструменты, сунул туда же фонарик и, словно растворившись во тьме, покинул станцию обслуживания «Гальяри». Харлоу редко проявлял эмоции, поэтому и сейчас невозможно было понять, удовлетворен ли он результатами своих поисков.

Четырнадцать дней спустя Николо Траккиа получил, как и предполагал Мак-Элпайн, свой большой приз – предмет вожделений всей его жизни. Он выиграл Гран При в Австрии. Харлоу, на которого, впрочем, никто и не надеялся, не выиграл ничего. Более того, он даже и не добрался до финиша, он, можно сказать, лишь начал гонку, сделав на четыре круга больше, чем в Англии, где вообще сошел с первого же круга.

Но начал ее хорошо. По любым стандартам, даже по его собственным, он блестяще провел старт, вырвался далеко вперед и сошел на пятом круге. Уже через несколько минут после этого его «коронадо» оказался на станции обслуживания. Когда Харлоу вылез из машины, то выглядел вполне нормально: ничего тревожного, никаких отклонений от нормы. Но руки у него были глубоко засунуты в карманы комбинезона и крепко сжаты в кулаки – в таком положении не определишь, дрожат они или нет. Он вытащил руку с раскрытой ладонью всего лишь на миг – чтобы отмахнуться от обслуживающего машину персонала, проявлявшего излишнее участие, отмахнулся от всех, кроме сидящей в кресле Мэри.

– Не надо паниковать. – Он тряхнул головой. – И не спешите. Выбило четвертую скорость. – Он стоял, мрачно поглядывая на трек.

Мак-Элпайн внимательно посмотрел на него, потом на Даннета, который кивнул, будто не замечая этого взгляда Мак-Элпайна и не сводя глаз с рук Харлоу, спрятанных в карманах комбинезона.

– Мы попробуем снять Никки. Вы можете взять его машину, – предложил Мак-Элпайн.

Харлоу медлил с ответом. Услышав рев приближающейся гоночной машины, кивнул в сторону трека. Другие тоже увидели машину на прямой. Светло-зеленый «коронадо» в стиле Харлоу промчался мимо и устремился дальше по трассе. Только через пятнадцать секунд появилась наконец голубая королевская машина Нойбауэра, принадлежащая клубу «Гальяри». Харлоу повернулся и посмотрел на Мак-Элпайна. На обычно спокойном лице его было подобие удивления.

– Снять его? Боже мой, Мак, о чем вы говорите? Пятнадцать убедительных секунд, выигранных Никки, когда я сошел с круга. Вы подумайте, чего он лишается. Наш синьор Траккиа никогда не простит ни мне, ни вам, если вы его отстраните от гонок именно сейчас. Ведь это будет его первый Гран При, о каком он так мечтал.

Харлоу повернулся и пошел прочь с таким видом, словно это обстоятельство вполне примирило его с собственным проигрышем. Мэри и Рори смотрели, как он уходит: она – со скрытым состраданием, а он – со злорадством и нескрываемым презрением. Мак-Элпайн замешкался с ответом, но вдруг тоже повернулся и зашагал прочь, только в другом направлении. Даннет сопровождал его. Оба остановились возле станции обслуживания.

– Итак? – сказал Мак-Элпайн.

– Что «итак», Джеймс? – переспросил Даннет.

– Пожалуйста, не надо. От вас я подобного не заслуживаю.

– Вы интересуетесь, заметил ли я то же самое, что и вы? Его руки?

– Они дрожали. – Мак-Элпайн покачал сокрушенно головой и надолго умолк. – Я утверждаю: они к этому приходят все. Независимо от хладнокровия, отваги или блеска славы. Я утверждаю: они все к этому приходят! А когда человек обладает хладнокровием и железной выдержкой нашего Джонни, то крушение особенно быстрое.

– И когда же наступит окончательное падение?

– Довольно скоро, думаю. И все-таки я постараюсь дать ему еще один, последний шанс на гонку за Гран При.

– А знаете ли вы, что он сейчас сделает, а затем ближе к ночи, попозже, – он стал очень хитрым.

– Думаю, что этого я знать не хочу.

– Он пойдет к своей любимой бутылке.

Голос с сильным акцентом выходца из Глазго неожиданно прервал их разговор:

– Ходят слухи, что она и в самом деле стала его любимой подружкой.

Мак-Элпайн и Даннет обернулись. Перед ними будто из ниоткуда появился маленький человечек с очень морщинистым лицом и пышными седыми усами, которые так особенно выделялись из-за контраста с монашеской тонзурой на его голове. Еще более странной казалась длинная и тонкая сигара, торчащая в уголке добродушного беззубого рта. Человечка звали Генри, он был старейшим водителем транспортера. Сигара была его отличительной чертой. О нем говорили, что он и ест с сигарой во рту, и спит.

– Подслушивал, что ли? – спросил, не повышая голоса, Мак-Элпайн.

– Подслушивал! – Трудно было определить по тону Генри, удивлен он или возмущен таким предположением. – Вы знаете отлично, что я никогда не подслушиваю, мистер Мак-Элпайн. Я просто случайно все слышал. А это совсем другое.

– И что же вы хотите нам сказать?

– А я уже все сказал. – Генри был все так же олимпийски спокоен. – Я думаю, что он гоняет машину как ненормальный и все другие гонщики как черта боятся его. Факт, боятся. Нельзя его выпускать на трассу. Он человек пришибленный, вы это видите. И в Глазго о таких пришибленных людях говорят…

– Мы знаем, что там говорят, – возразил Даннет. – Я думал, вы его друг, Генри?

– Ага, я им и остаюсь. Самый замечательный джентльмен из всех, кого я знал, прошу прощения у обоих джентльменов. Я потому и не хочу ему смерти или судебного дела.

– Вы лучше занимайтесь своей работой, следите за транспортером, Генри, а я примусь за свои обязанности и буду заниматься командой «Коронадо», – дружески посоветовал Мак-Элпайн.

Генри кивнул и повернул обратно, походкой и каждым жестом выражая неодобрение. Мак-Элпайн с таким же мрачным лицом потер щеку и произнес:

– Он, скорее всего, прав. Я действительно имею все основания думать так о гонщике.

– Что такое, Джеймс?

– Сломался. Кончился. Как сказал Генри, пришиблен.

– Пришибло кем? Или чем?

– Его пришиб парень по имени Бахус, Алексис. Парень, действующий не битьем, а выпивкой.

– И у нас есть доказательства?

– Не доказательства того, что он пьет, а отсутствие доказательств его трезвости. Мне хочется просто выругаться.

– Простите, не понимаю. Сдается мне, что вы слишком мудрствуете, Джеймс.

Мак-Элпайн кивнул и коротко рассказал об ошибке в линии своего поведения. Уже в день гибели Джету, когда Харлоу потерял выдержку до того, что даже не мог ни налить из бутылки, ни выпить стакан коньяку, Мак-Элпайн впервые догадался, что он начал прикладываться к бутылке. Само собой, не было никаких откровенных попоек, потому что тогда гонщик автоматически исключается из состава соревнующихся на треках мира, не было шумных компаний, все было скрытно и хитро. Харлоу предпочитал пить в одиночестве, выбирая для этого места укромные, где его никто не мог застать. Про это Мак-Элпайн узнал со временем, наняв для слежки за Харлоу специального человека, ходившего за ним по пятам. Однако, обнаружив слежку по своей проницательности или от везения, он ловко избавлялся от наблюдения, всякий раз исчезая из виду, поэтому следившему удалось только раза три пройти за ним до маленького винного погребка, затерянного в окружающих треки Хоккенхайма и Нюрбергринга лесах. В этих трех случаях Харлоу просто пробовал спиртное, деликатно, с завидной умеренностью потягивая содержимое маленького стаканчика, что для гонщика «Формулы-1» вовсе недостаточно, чтобы потерять свои спортивные качества. Но то, что он так успешно и тщательно старался отделаться от слежки, для Мак-Элпайна было доказательством душевной смуты, неустойчивости и скрытного пьянства Харлоу. И в довершение ко всему Мак-Элпайн поведал, что в последнее время появилось еще одно тревожное подтверждение постоянного пьянства и пагубного пристрастия Харлоу к шотландскому виски.

Даннет ничего не говорил, пока не убедился, что Мак-Элпайн, видимо, не намерен распространяться на этот счет.

– Подтверждение? – спросил он. – Какое еще подтверждение?

– Обоняние – вот какое.

– Я ни разу не почувствовал запаха, – помолчав, сказал Даннет.

– Это потому, Алексис, – доброжелательно объяснил Мак-Элпайн, – что вы совершенно не чувствуете запахов. Вы не чувствуете запаха масла, не чувствуете запаха горючего, не чувствуете запаха горящих шин. Как же вы можете почувствовать запах шотландского виски?

Даннет склонил голову в знак полного согласия.

– А вы ощутили какой-нибудь запах? – спросил он. Мак-Элпайн отрицательно покачал головой.

– Отлично, так в чем же тогда дело?

– Он избегает меня теперь, – сказал Мак-Элпайн, – а ведь мы дружили с Джонни и довольно крепко. Теперь же всякий раз, как он оказывается рядом со мной, от него несет ментоловыми таблетками. Разве это вам ничего не подсказывает?

– Ерунда, Джеймс. Это не доказательство.