Текст книги "Орден Сталина"

Как только Скрябин и Кедров выбрались на крышу пятиэтажного дома, откуда Стебельков чуть позже рассчитывал перепрыгнуть на соседнюю четырехэтажку, так сразу направились туда, где, по их мнению, должны были находиться поручни пожарных лестниц. Вот тут-то друзей и ждало открытие.

Миша чуть задержался на пути от чердачного окна. Единственный оставшийся на нем тапочек только мешал ему теперь, и Кедров скинул его с ноги, перебросив через голову, как футбольный мяч. Кровля была уже не слишком горячей, так что идти по ней босиком было неприятно, но можно. Шлепанец упал за Мишиной спиной и мягко ударился о крышу верхней, матерчатой частью; едва слышный шорох его падения совпал с другим звуком: с потрясенным возгласом, который издал вдруг Николай.

– Что? – Миша поспешил к другу, опасаясь самого худшего. – Стебельков нас поджидает внизу?

Коля не отвечал ему – только глядел, вывернув шею, на стену дома: туда, где вместо пожарных лестниц зияли отверстия в оштукатуренных кирпичах. Рабочие, ремонтировавшие крышу, сняли все пожарные лестницы (ржавые, с выломанными секциями) и увезли в кузове того самого грузовичка, который пару часов назад видел во дворе Михаил. На следующее утро вместо них должны были поставить новые.

Не то чтобы Коля не заметил отсутствия пожарных лестниц, когда подходил к Мишиному дому – он даже и не посмотрел в их предполагаемую сторону.

Почти минуту Николай и Миша взирали на пустую стену, будто рассчитывая, что пропавшие лестницы каким-нибудь волшебным образом вернутся на прежнее место. Скрябин запустил пальцы в свои и без того непослушные волосы и в раздумье потер затылок – привычка, из-за которой он почти всегда выглядел слегка взлохмаченным. А затем произнес:

– Как думаешь, вот тот, соседний, дом – на каком он расстоянии от этого?

Кедров глянул туда, куда указывал его друг, и слегка позеленел лицом.

– Я на ту крышу прыгать не буду, – быстро произнес он. – Давай лучше вернемся на чердак. Выберем люк, ведущий в другой подъезд, и…

– Все люки закрываются на замок с наружной стороны, – перебил его Коля, – ты знаешь это не хуже меня. Идем.

И он потянул друга в ту сторону, где виднелась старая, без признаков ремонта крыша четырехэтажного дома – с выходящими на неё пожарными лестницами. Подойдя к краю своей крыши (где еще не установили ограждение – Коля отметил это обстоятельство, как удачное), друзья остановились, и тут Миша допустил оплошность: посмотрел вниз. Мгновенно все события этого дня оказались для него за пределами реальности, и остался лишь провал возле самых его ног. Кедров услышал голос Николая так, как слышат звучание репродуктора, установленного на расстоянии в несколько кварталов.

– Здесь метра два, самое большее – два с половиной, – проговорил принц Калаф с деланой бодростью. – И разбегаться мы будем под уклон, так что допрыгнуть будет очень легко. Да и ограда на той крыше проломлена как раз там, где мы будет приземляться…

– Колька, – прошептал Миша, – я не могу… Прыгай один.

И он стал – аккуратно, бочком – отодвигаться от разверстой пропасти.

– У тебя акрофобия? – обратился к нему Скрябин – без иронии, с самым серьезным выражением на лице.

– Что-что? – переспросил Миша и даже приостановился; он и слов-то подобных не знал, а вот его другу они были известны, и очень хорошо.

– Акрофобия – паническая боязнь высоты, – уточнил свой вопрос Коля.

– Да пошел ты к черту! – обиделся Миша, решив, что Скрябин вздумал, по своему обыкновению, пуститься в шутки. – Нет у меня акро… абро… тьфу, абракадабры этой!..

– Это, поверь, не абракадабра… – вздохнул Николай, а его друг тем временем – двигаясь уже несколько бодрее – отдалился еще на пару шагов от края крыши.

Он думал, что Скрябин попытается его остановить, но тот позволил ему отойти, выдержал паузу и лишь затем произнес:

– Что же, раз ты прыгать не можешь, то ничего с этим не поделать нельзя. Придется нам обоим остаться здесь – как ты сам понимаешь, без тебя я не уйду. Скоро сюда явится Стебельков, а там, глядишь, и другие товарищи из НКВД, вот мы им вдвоем и сдадимся.

Словно в подтверждение его слов, с чердака донесся глухой стук: некстати упомянутый чекист явно уже очнулся и рвался теперь на чердак.

– Ты обалдел? – Миша чуть не подпрыгнул на месте, и даже лицо его приобрело почти нормальный цвет. – Никто тебя на Лубянку не повезет – сбросят с крыши, и все дела!

– Не меня, а нас обоих, – поправил его Коля. – Хотя кто знает: у тебя, быть может, просто попросят прикурить…

Миша чуть покачнулся, но его друг сделал вид, что не заметил этого.

– Идем, – сказал Скрябин, не меняя тона, – нам нужно повыше подняться, чтобы была дистанция для разбега. – И стал взбираться к самому верху бокового ската крыши.

Неловко, словно двигаясь на протезах, Миша пошел за Николаем.

Когда Стебельков очнулся после встречи с ломберным столом, внутри черепа у него как будто перекатывались бильярдные шары. На лестничной площадке не было ни пистолета, ни мальчишек. Впрочем, отыскать «ТТ» оказалось нетрудно. Чекист подобрал его двумя пролетами ниже, взобрался по лесенке, ведущей на чердак, и, обнаружив, что люк чем-то утяжелен, стал с рассчитанной силой его толкать. После четвертого или пятого удара старый комод, которым люк был придавлен, стал сползать в сторону, а мгновением позже капитан госбезопасности уже выбирался на чердак.

Скажем честно: по своей наблюдательности и вниманию к деталям сотрудник НКВД серьезно превосходил Скрябина и Кедрова. Подходя к Мишиному дому, он автоматически, даже не размышляя о том, для чего ему это нужно, отметил отсутствие пожарных лестниц на стенах. И теперь отлично понимал, что ненавистные ему сопляки оказались в ловушке. Уверенный, что деваться им теперь некуда, Стебельков даже не очень спешил, направляясь в сторону чердачной мансарды.

Лишь когда он очутился наверху, его взгляд на ситуацию переменился. Оба юнца стояли возле самого конька крыши, повернувшись в сторону соседнего четырехэтажного дома, и даже по их спинам можно было угадать, что именно они задумали. Стебельков вскинул руку с пистолетом и даже не заметил, что одновременно наступил на какой-то странный предмет.

И тут три вещи случились одновременно.

Во-первых, Миша – то ли по наитию, то ли услышав что-то, – повернулся в сторону Стебелькова и воскликнул с отчетливым ужасом в голосе:

– Колька, он выбрался!..

Во-вторых, чекист поднял пистолет, сделал шаг вперед и выстрелил. Не в Кедрова: его он решил оставить на потом, а в его долговязого приятеля, прямо в середину его спины, к нему, Стебелькову, обращенной.

Но как раз тогда, когда Стебельков нажимал на курок, произошла третья вещь: Мишин шлепанец, на который наступил чекист, заскользил под его ногой, как ботинок конькобежца на катке. Пытаясь удержать равновесие, сотрудник НКВД взмахнул руками, и выпущенная им пуля ушла в небо. Сам же стрелок с размаху плюхнулся на мясистый зад и, как с горки, поехал по идеально гладкой кровле. Кое-как ему удалось перевернуться на правый бок, затормозить, но из той позиции, в которой он очутился, стрелять было уже невозможно.

Всё, что оставалось чекисту – смотреть, как разбегается и прыгает Скрябин. Даже в прыжке он не выпустил из рук портфель и не бросил его на нижнюю крышу вперед себя – как сделал бы на его месте любой нормальный человек. Впрочем, и с портфелем юнец приземлился просто отлично: твердо на ноги, оставив позади себя примерно полметра крыши.

Тотчас он развернулся – и вовремя. Стебельков сумел кое-как сгруппироваться и сделал еще один выстрел (Два – обозначил его мысленно Скрябин); однако по причине, которая в тот момент не была чекисту ясна, промахнулся.

– Прыгай! – прокричал Николай. – Прыгай сейчас же!..

Миша послушался, но – разбегаться босиком по нагретой кровле оказалось затруднительно, и приземлился он куда хуже, чем его друг: попал на самый краешек крыши, а правая Мишина нога в момент приземления вывернулась в лодыжке. Кедров закачался, балансируя на одной ноге, но тут Коля поймал его за руку и повлек за собой к вытяжной трубе: краснокирпичной, с закопченным верхом и наполовину отвалившимся жестяным козырьком.

Стебелькова на соседней крыше не ловил никто, да ему это и не требовалось: он допрыгнул сам. И всего лишь для подстраховки схватился за ограждение, уцелевший фрагмент которого словно просился под его руку. Опершись на эту оградку, капитан госбезопасности выпрямился и собрался уже идти к пожарной лестнице, по которой спустились Скрябин и Кедров. Чекист знал, что Миша повредил себе ногу, и рассчитывал без труда нагнать юнцов на земле.

Но всё вышло не так. Заборчик на крыше, изъеденный временем и непогодой, явно не годился для того, чтобы на него облокачивался кто-то весом в девяносто килограммов. Под тяжестью Стебелькова ограждение начало крениться в сторону края крыши, а затем отогнулось, как обложка раскрытой книги, вырвало ржавые болты крепления и повисло на единственном уцелевшем из них.

Надо отдать должное капитану госбезопасности: реакцией он обладал отменной. Он не свалился тотчас, а попытался переместиться в сторону, найти другую точку опоры, но проиграл битву с силой тяготения. Всё, что удалось Стебелькову, – это выполнить нелепое гимнастическое упражнение: приседание на одной ноге с вращением обеими руками. Вторая его нога, соскользнувшая с крыши, сделалась вдруг тяжелой, как ведро с мокрым песком, и потянула чекиста вниз.

Впрочем, он и тут не сдался. Уцепившись за перекладину свисающего ограждения, Стебельков принялся сучить ногами, надеясь упереться ими в стену; однако лишь оцарапал на ней выцветшую штукатурку. Фортуна благоволила в тот день наглым мальчишкам, а не ему. Из кармана стебельковского пиджака выпала трубка и, вращаясь, как гусиное перо, полетела к земле; следом за ней – с криком, от которого у граждан во дворе заложило уши, – устремился ее обладатель.

Правда, отправился он вниз не прямой дорогой. Ограждение отвалилось-таки окончательно и напоследок сработало, как тетива арбалета: чекиста отбросило к стене пятиэтажки. Ударившись об неё, он продолжил свое падение.

Николай и Михаил слышали крик Стебелькова и звук удара: такого, словно о землю с высоты шваркнули бочку, наполненную нефтью.

Друзья к тому времени не только спустились во двор, но и успели совершить одну крайне необходимую сделку. Бегать по улицам босиком – удовольствие маленькое, а зайти в свою квартиру, чтобы обуться, Миша не мог. Во-первых, дверь парадного была по-прежнему заперта изнутри, и за ней белугой выл Маслобоев, требуя вызвать милицию. Во-вторых, у подъезда толпилось с десяток жильцов, гадающих, как им теперь попасть домой. Так что Коля за два червонца приобрел у одного из мужиков, забивавших во дворе «козла», разношенные башмаки. Мише они оказались немного великоваты, но как раз подходили для того, чтоб носить их с распухшей лодыжкой. Другие доминошники смотрели на своего товарища с явной завистью; такой обувке красная цена была – три рубля.

И тут раздался крик Стебелькова.

– Человек упал с крыши! – закричал Коля, мгновенно смекнувший, что случилось. – Вызывайте карету «Скорой помощи»! – И они с Мишей устремились в противоположный конец двора.

Что происходило дальше, Скрябин и Кедров видеть не могли, зато слышали, как через несколько секунд начала визжать какая-то дамочка.

– Теперь они еще и скажут, – задыхаясь и постанывая от боли в ноге, проговорил на бегу Михаил, – что мы убили сотрудника органов при исполнении. – Произнося «они», Кедров, разумеется, имел в виду вовсе не граждан, собравшихся во дворе.

– Какая разница!.. – Коля, к ужасу своего друга, рассмеялся. – Больше одного раза всё равно не расстреляют!..

И стал вдруг отставать от Миши, хотя тот еле-еле перебирал ногами. За спиной у себя Кедров услыхал голос своего друга: Скрябин произнес шепотом какое-то коротенькое словечко, а затем еще два раза его повторил. Что это было за слово – Михаил не разобрал, а когда обернулся, чтобы переспросить, то так и прирос к месту от изумления.

Николай остановился возле дворовой скамейки, на которой сидела старушонка: маленькая, как восьмилетняя девочка, с хитренькими холодными глазками. Миша был уверен, что пару мгновений назад, когда он мимо этой скамьи ковылял, никакой старухи там не было. Коля же что-то быстро и сосредоточенно говорил подозрительной бабке: ни дать, ни взять – форменной ведьме. Закончив говорить, он повернулся к Михаилу и поманил его:

– Подойди-ка сюда!

Изумленный, Колин друг похромал к скамье. Едва только он приблизился к маленькой старушонке, та наклонилась и крепко, обеими руками, схватила Мишу за распухшую лодыжку. Боль в ноге сделалась такой, что Михаил громко вскрикнул и попытался вырваться из старухиной хватки. Но не тут-то было: бабка держала его цепко. При этом от неё исходил густой запах перечной мяты – не то, чтобы неприятный, но уж больно дурманящий.

– Да что это она?.. – Кедров повернулся к своему другу и хотел уже потребовать, чтобы тот заставил старуху отпустить его, но – осекся на полуслове.

Отек на его лодыжке начал вдруг сам собой опадать, рассасываться, и не прошло минуты, как пропал вовсе. Вместе с ним исчезла и боль, пронзавшая Мишину ногу. Бабка тотчас разжала пальцы, а на лице Кедрова отобразились удивление и радость. Коля, не спускавший с него глаз, удовлетворенно кивнул.

– Всё в порядке? – вопросил он. – Тогда уходим!..

И они вновь побежали – теперь уже вдвое быстрее, чем прежде.

– А кто была эта бабка? – не утерпев, спросил Миша.

– Какая бабка? – Коля удивился и самым искренним образом.

– Да вон та старуха – с которой ты разговаривал и которая что-то сделала с моей ногой!

Обернувшись, Миша указал на низкорослую ведьму, соскочившую со скамьи и шустро направившуюся в другой конец двора. А затем – старушонка вдруг пропала из поля Мишиного зрения, и куда она могла подеваться – было неясно.

– Ты видел старуху? – переспросил между тем Николай, и казалось, что удивление его всё возрастает.

Но Кедров ничего ему сказать не успел.

Друзья собирались уже выскочить со двора на улицу, чтобы бежать в сторону Сокольнического парка, где, конечно, им удалось бы укрыться. Однако из-за угла дома навстречу им выехал автомобиль, спутать который невозможно было ни с одним другим: они увидели выкрашенный темной краской грузовик с закрытым кузовом, с зарешеченными окошками на нем. Видимо, кто-то из Мишиных соседей внял словам Маслобоева и позвонил куда надо.

– Ну, вот и они!.. – воскликнул Коля вроде как даже с выражением торжества; Кедров решил, что его друг в некоторой степени повредился умом.

Едва не попав под колеса «черного воронка», Михаил и Николай круто развернулись и устремились наискосок через двор, топча цветы в палисадниках.

– Черт бы побрал этот самолет… – простонал Миша и посмотрел вверх, как будто некий летательный аппарат и впрямь находился в воздухе над их головами.

– Черт его и побрал, – изрек Скрябин, и лицо его сделалось мрачным.

Время для него снова пришло в движение, но только двинулось оно вспять, возвращая Николая на два месяца назад.

Глава 2
Катастрофа

18 мая 1935 года. Воскресенье

Самолет назывался «Максим Горький», и тот, кто дал ему это имя, во всех отношениях попал в точку.

Построенный в честь сорокалетия литературной деятельности Горького (на добровольные народные пожертвования), самолет этот, подобно самому Буревестнику революции, занимался – на свой лад – марксистской агитацией. Он разбрасывал над землей партийно-коммунистические листовки, а заодно транслировал для граждан музыку и пропагандистские речи – при помощи специальных акустических установок «Голос с неба». Москвичи тысячами высыпа́ли на улицы, заслышав доносящиеся с небес оглушительные звуки и завидев сюрреалистический снегопад из вихрившихся в воздухе бумажных прямоугольников. И пролетарский писатель, и его летающий тезка – оба они были выдающиеся агитаторы.

Но в наименовании самолета скрывался также смысл иного рода: гордый и амбициозный. Как известно, имя Максим означает величайший, и затея с максимизацией размеров «агитатора» вполне удалась. Гигант «АНТ-20» с размахом крыльев в 63 метра и весом в 42 тонны стал крупнейшим в мире воздушным судном. Если бы кому-то пришла в голову безумная мысль посадить «Горький» на Красной площади (как Матиас Руст посадит свою «Сесну» в 1987 году), то при съезде на Васильевский спуск цельнометаллический моноплан одним своим крылом протаранил бы собор Василия Блаженного, а другим – кремлевскую стену. То был гигантский авиалайнер, на зависть самому Говарду Хьюзу, который поднимет в небо свой «Геркулес» лишь поздней осенью 1947 года, тогда как «Максим Горький» совершил свой первый полет еще в июне 1934-го.

Но прятались в названии гиганта также и другие, гораздо более печальные смыслы; увы, открылись они позже – когда изменить уже ничего было нельзя.

На Центральном аэродроме Москвы, что разместился на бывшем Ходынском поле, «Горький» был главной достопримечательностью. Воскресным днем 18 мая, в день грандиозного авиационного праздника, зрители со сладким замиранием сердца глядели на летучего исполина, который стоял на летном поле в компании двух маленьких самолетиков: «И-5» и «П-5». Стечение народа было такое, что Скрябин и Кедров, с комфортом расположившиеся на гостевой трибуне, могли считать себя истинными счастливцами.

Получить места с великолепным обзором друзьям удалось не по причине каких-либо собственных заслуг: два пропуска достал им Колин отец – один из самых видных советских чиновников[1]1
  Скрябин – подлинная фамилия чрезвычайно успешного государственного деятеля той эпохи, более известного всем под неким псевдонимом. Но, хоть человек этот и явился прототипом отца Николая Скрябина, данное обстоятельство вовсе не означает, что всё, написанное о нем в этой книге, имеет под собой реальную подоплеку.


[Закрыть], который и сам должен был в тот день подняться на борт «Горького». И не один, а в компании со Сталиным, Орджоникидзе и Кагановичем.

– Ну, и где они?.. – пробурчал Миша, поворачиваясь в сторону въезда на обнесенный забором аэродром. – Уже двенадцать часов почти… Мы скоро тут изжаримся!

Он несколько преувеличивал: день стоял жаркий, но не слишком, как обычно и бывает в середине мая, когда до солнцестояния еще больше месяца, и подлинного зноя почти не случается. Солнце пригревало умеренно, и голоса вокруг звучали безмятежно, и даже репродукторные марши были не лишены приятности. Мирному очарованию этого дня вот-вот должен был прийти конец, однако ни Скрябин с Кедровым, ни все остальные жители Страны Советов – за исключением, пожалуй, одного лишь человека, – предвидеть грядущих событий не могли.

Коля ничего своему другу не ответил. Во-первых, он и сам понятия не имел, куда запропастились высокие гости, а, во-вторых, он нашел для себя занятие более увлекательное, чем ожидание вылета агитатора. В руках у Скрябина был бинокль с двенадцатикратным увеличением (один из тех дорогих подарков, которые присылал ему отец – живший с новой семьей в Москве, в то время как Николая, его сына от первого брака, воспитывала в Ленинграде бабушка). Так вот, Коля, едва устроившись на скамье трибуны, навел оптический прибор – не на громадину «Горького», нет: на тренировочный самолет – маленький истребитель «И-5», выкрашенный в цвет перезрелых томатов. Подле самолета стояли, беседуя о чем-то, двое мужчин.

Николай не видел собравшегося на трибунах народа, не слышал марша, громыхавшего из репродукторов:

 
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор…
 

Его внимание поглотили эти двое. Пилот истребителя – высокий мужчина с печальным и каким-то болезненным лицом – беседовал с гражданином, который что-то оживленно внушал ему. На говоруне была форма НКВД с тремя шитыми золотом звездами на рукавах гимнастерки цвета хаки: знаками различия комиссара госбезопасности 3-го ранга. По сравнению с ним Стебельков (о самом существовании которого Коля в то время ещё понятия не имел) был примерно то же самое, что «Сесна» Матиаса Руста в сопоставлении с «Максимом Горьким».

Коля знал, что летчика звали Николаем Благиным, а чекиста – Григорием Ильичом Семеновым. Именно здесь, именно в этот день и час, он и рассчитывал найти его. Скрябин узнал Григория Ильича сразу, едва только навел на него бинокль: мерзавец ничуть не изменился за последние двенадцать лет – с момента их единственной встречи. Был он по-прежнему молодцеват, крепок сложением, а кожа на его лице оставалась идеально гладкой, матовой и напрочь лишенной свойственных зрелому возрасту отметин. При виде его Коля на мгновение даже прикрыл глаза, словно для того, чтобы скрыть возникшее в них выражение – хотя за окулярами бинокля никто его глаз разглядеть, конечно же, не мог.

Насколько весел был комиссар госбезопасности, настолько же пребывал в дурном настроении летчик Благин. Коля решил: дело тут в том, что по примете, известной всем авиаторам, перед вылетом нельзя фотографироваться – и, надо думать, сниматься на кинопленку нельзя тем более. А неподалеку от ярко-красного истребителя расположилась группа людей с кинокамерами, всё время снимавших и пилота, и его собеседника.

В этой группе Коля сразу заприметил одну особу, на которую теперь – почти против своей воли – он то и дело наводил бинокль. Это была изумительной красоты женщина лет двадцати пяти, державшая камеру и обращавшаяся то к одному из операторов, то к другому. Ясно было, что именно она руководит группой кинодокументалистов.

Так Николай Скрябин впервые увидел Анну.

– Да куда ты всё время глядишь? – обратился к нему Миша. – Эти крохотные самолетики – на что они тебе сдались? Дай лучше бинокль мне, если тебя самого «Горький» не интересует.

Гигантский самолет издалека казался Кедрову гладкокожим доисторическим ящером, раскинувшим над землей серые крылья.

– Потом, потом… – рассеянно проговорил Николай, не отнимая бинокля от глаз.

Друг его только вздохнул и печально наморщил лоб; он хорошо знал, что потом – эвфемизм слова отстань.

Коля тем временем навел бинокль на незнакомку, которая поразила его не только красотой, хоть и была она на редкость хороша собой: высокая, стройная, с тонкими чертами потрясающе свежего лица, не нуждавшегося ни в какой косметике. Даже в бинокль Коля заметил, что глаза женщины были синими, почти как кобальтовое стекло, в сравнении с ними даже бирюза в ее серьгах казалась блеклой. Волосы красавицы, явно не завитые – волнистые от природы, – были пострижены довольно коротко, по тогдашней моде. И цвет этих волос был огненным, как некогда у Фридриха Барбароссы; лишь ресницы и брови молодой женщины имели более темный, коричневатый оттенок. Одета она была очень просто: в черные брюки и белую блузку, что ее красоту лишь подчеркивало.

Однако что-то с рыжеволосой красавицей было не так, и Коля недоумевал: почему никто, кроме него, этого не замечает? Он видел: когда женщина обращалась к кому-то из своих подчиненных или оглядывала самолеты, то казалась спокойной и приветливой. Но стоило ей только отвернуться от людей, стоявших рядом, как тотчас что-то менялось в ее лице: оно становилось напряженным, сосредоточенным и мрачным. «Она чем-то напугана, – решил Николай, – и всеми силами пытается свой страх перебороть».