Текст книги "Орден Сталина"

Григорий Ильич водрузил настольную лампу на прежнее место, но заменять в ней разбитую лампочку не стал. Вместо этого он включил в кабинете верхний свет, что, конечно, совсем не било на театральность эффектов, зато обеспечивало наилучший обзор.

Впрочем, кое-что невозможно было разглядеть даже при ярком свете люстры под потолком: в левой руке, сжатой в кулак, Анна сжимала крохотную бумажку, неизвестным образом к ней попавшую.

Разбивание лампы на Стебелькова подействовало самым поразительным образом: он не только не стушевался, а, напротив, как будто взбодрился. Григорий же Ильич, напротив, слегка укротил свое рвение: решил сменить тактику. Для порядка он покричал еще немножко на Анну, однако прижигать ее папиросами больше не собирался, да и ломать ей ребра, похоже, передумал. По крайней мере на какое-то время.

– Один вопрос меня интересует, – проговорил Семенов, глядя не на Анну – мимо нее. – По какой причине вы ушли из летной школы, где вашим инструктором являлась сама Гризодубова, которая, между прочим, была вашими достижениями весьма довольна?

Сказанное Семеновым соответствовало истине: Анна, прежде чем стать кинооператором, и впрямь делала серьезные успехи на поприще воздухоплавания, и по логике вещей должна была бы состоять в агитэскадрилье имени Горького.

– Думаю, – проговорила красавица, – вы ознакомились с моим личным делом и знаете, по какой причине меня отчислили. Или вы поленились навести справки?

Она ожидала, что комиссар госбезопасности снова впадет в раж, и машинально опустила пониже голову – как боксер в ожидании удара. Но Григорий Ильич ее удивил. Он рассмеялся вдруг – весело и вроде бы даже беззлобно, а затем повернулся к Стебелькову и указал на арестантку пальцем:

– Отважная женщина, да еще и собой хороша! Жаль только, что враг народа. Похоже, лётный опыт гражданки Мельниковой не пропал даром: не иначе, как это она самолично помогала Благину разработать план теракта. Помогали ведь, Анна Петровна? Советовали, как лучше протаранить «Горький»?

– Да на что, позвольте спросить, ему могли понадобиться мои советы? – взъярилась Анна. – Он был ведущий летчик-испытатель ЦАГИ, а я, как вы верно заметили, даже авиашколу не окончила!..

– Ага, – Григорий Ильич кивнул и разве что ру́ки не потёр, а затем обратился к девушке-стенографистке, появившейся в дальнем углу; Анна только теперь ее заметила, – занесите в протокол допроса: подследственная показала, что Благин Николай Павлович разрабатывал план теракта самостоятельно, без ее помощи.

Девушка, не издавшая ни звука даже при падении лампы, принялась что-то строчить в своем блокноте.

Анна поняла, что ее подловили на двусмысленной фразе – случайной обмолвке, и вскинулась было протестовать. Но потом отчего-то передумала и только заметила:

– Если план теракта и впрямь существовал, то более глупого плана я не встречала. При выходе из мертвой петли врезаться в какую-либо цель – задача не менее сложная, чем уклониться от столкновения. Однако, – она сделала жест, будто успокаивая Григория Ильича, – если вам нужно, чтобы я подписала какой-нибудь протокол, то, может быть, я его и подпишу. Только дайте мне побыть одной и подумать.

От этого ее «может быть» Григорий Ильич опять-таки не впал в раздражение. Он слегка хмыкнул, но на лице его отразилось понимание, отчасти – даже удовольствие.

– Хорошо, – кивнул Семенов, – даю вам на размышление два часа.

Минуту спустя охранник уже конвоировал Анну в ее камеру. Девушка-стенографистка была отпущена домой, но оставила для подписи протокол допроса, отпечатанный ею на машинке под диктовку Григория Ильича еще два дня тому назад.

– Думаете, она и вправду подпишет? – спросил Стебельков, когда они с Семеновым остались в кабинете одни.

– Практически уверен, что да. – Комиссар госбезопасности, поднявшись из-за стола, стал неспешно прохаживаться по кабинету, а Стебелькову, который хотел было вскочить на ноги, сделал знак сидеть. – Мне уже поднадоело миндальничать с нею. И когда она останется одна, то, конечно же, поймет это.

Стебельков что-то пробормотал, выражая то ли уверенность, то ли смущенное сомнение в правоте своего шефа – руководителя проекта «Ярополк» тайного лубянского Ордена. Семенов между тем проговорил:

– Да, Иван Тимофеевич, вот еще что…

Иваном Тимофеевичем звали Стебелькова, но почти никогда комиссар госбезопасности не называл его так. Подобное обращение редко сулило что-то приятное.

Когда Анна осталась в камере одна, то разжала, наконец, чуть ли не судорогой сведенные пальцы. Ее шея пульсировала болью, перед глазами всё двоилось, а лампочка под проволочным абажуром была столь тусклой, что свет ее казался потусторонним. Так что узнице не без труда удалось прочесть две строки, написанные на крохотном листочке бумаги.

Закончив чтение, молодая женщина изорвала листок в совсем уже мелкие клочья и все их до единого проглотила.

Двумя часами позже Анна подписала протокол допроса с чудовищным самооговором, и ее инквизитор, убрав ценную бумажку в свой крокодиловый портфель, поспешил в кабинет Генриха Григорьевича Ягоды. Шагал Семенов размашисто, и на гладком его лице выражалось торжество.

С портфелем Григорий Ильич не расстался и тогда, когда ранним утром 21 мая отправился на служебной машине в Морозовскую детскую больницу.

Николай Скрябин знал человека, который мог бы ответить на все его вопросы. Но сейчас этот человек молча сидел напротив него на садовой скамейке, недовольно сопел и отводил взгляд. Был это, конечно же, отец Коли, к которому тот без приглашения нагрянул на дачу субботним вечером 24 мая.

Сумерки, как это бывает на исходе весны, всё никак не желали опускаться. Закатное небо было нежно-розовым, а солнце, не видное уже из-за линии горизонта, так всё нагрело за день, что теперь тепло струилось и от деревянной скамьи, и от свежескошенной травы на газоне, и от гравия, которым покрыта была садовая дорожка.

– Не сходится тут многое, – говорил Коля. – Во всех грехах обвинили Благина, но при этом его похоронили на Новодевичьем, вместе с остальными погибшими, а семье его назначили пенсию. И еще: почему Хрущев и Булганин оказались в числе тех, кто нёс погребальные урны на руках до самого кладбища? Честь это была или наказание?

Он умолк, вопросительно глянул на отца. Тот хранил молчание так долго, что Коля решил уже: ответа ему не дождаться. Но ошибся: его отец, выдержав паузу, которой возгордился бы величайший из драматических актеров, пробурчал:

– Я тебе по этому поводу ничего говорить не буду, – он снова ненадолго умолк, – кроме одного: не лез бы ты в это дело!

– Хорошо, не говори, – согласился Николай, – просто выслушай меня. Я думаю, вот как всё было. Деятели из МГК – может быть, те же Хрущев и Булганин, – решили выслужиться и в честь воздушной прогулки товарища Сталина продемонстрировать нечто невиданное. Они вызвали в горком Благина и сделали ему предложение: исполнить мертвую петлю вокруг крыла «Горького».

Коля бросил мимолетный взгляд на отца, но тот глядел в сторону заката. Юноша продолжил говорить:

– Только задумка была очень уж дерзкая, и эти умники побоялись учинить такое без ведома Хозяина. Пожалуй, Иосиф Виссарионович еще решил бы, что они организовали покушение на его жизнь. В какой-то момент – может быть, накануне праздника, а может, утром 18-го, – товарищу Сталину сообщили об имеющихся планах. И тот под каким-то предлогом отказался от вылета. Я его понимаю, да, жить всем хочется. А после этого никто не отважился предложить Хозяину просто-напросто отменить смертельный номер, чтоб можно было лететь спокойно. Это было бы всё равно, что сказать: «Мы видим, что вы, товарищ Сталин, струсили». Правда, я ломал себе голову: почему Благину не дали отбой, не сказали, что петлю Нестерова крутить не надо, когда стало ясно, что Хозяин не полетит?.. И только сегодня утром меня осенило. Товарищ Сталин сказал им – Хрущеву, Булганину или кому-то еще: вы снимите всё на пленку, а я потом посмотрю.

Колин отец явственно вздрогнул и впился взглядом в лицо сына – ни слова, впрочем, при этом не произнося.

– Ну, что скажешь? – поинтересовался Коля.

– Востёр ты не по годам, вот что я скажу… – пробормотал сановный дачник. – А от ума – сам знаешь, что бывает…

– Значит, я всё угадал, – кивнул Николай. – Остается один только вопрос: если виновники катастрофы известны, почему тогда арестовали группу кинодокументалистов, которые снимали авиационный праздник? Они-то в чем провинились?

– Откуда знаешь, что их арестовали? – Отец Коли чуть было не подпрыгнул на скамейке.

– Неважно. Но очень любопытно было бы узнать причину.

– А может, тебе со своим любопытством пойти… – Сталинский сановник хотел объяснить – куда именно, но в последний момент передумал.

Николай усмехнулся одними уголками губ.

– Папа, – сказал он, – я ведь всё равно это узнаю – не от тебя, так от кого-то еще. Но я предпочел бы к посторонним людям с подобными вопросами не обращаться.

Колин отец молчал не менее пяти минут.

– Ладно, – наконец выговорил он, повернулся к сыну и приблизил губы к самому его лицу, – слушай… Было письмо – точнее, секретная записка – от Ягоды к товарищу Сталину…

И дальше он говорил так тихо, что временами Николай мог разбирать слова только по артикуляции.

– Но учти, – закончил рассказчик, – я лично этой записки не видел…

– И мне о ней не говорил, – подхватил Николай.

– Это само собой, – кивнул его отец. – А насчет той девочки, о которой ты спрашивал, я наведу справки.

И он уже поднялся со скамьи, когда Коля, будто осененный внезапной мыслью, хлопнул себя по лбу.

– Да, папа, – проговорил он, – я ведь позабыл о самом главном. Меня на днях пытались обокрасть.

И это была чистая правда.

21 мая занятия у студентов-первокурсников юридического факультета завершились на два часа раньше, чем было обозначено в расписании: преподаватель заковыристой дисциплины – истории ВКП(б) – не вышел на работу. Причем не по своей воле. В 1935 году знаменитого учебника по партистории, отредактированного лично товарищем Сталиным, еще не существовало, и профессор, преподававший этот предмет в МГУ, нечаянно ляпнул на лекции что-то не то. Указать ему на его ошибку взялись граждане… Ну, впрочем, понятно, что это были за граждане.

В итоге Коля Скрябин возвратился домой до обычного срока.

Еще отпирая дверь своей квартиры, он заподозрил неладное. Ключ, до этого безотказный, вошел в замочную скважину с трудом и, прежде чем запор удалось отомкнуть, дважды провернулся вхолостую. Ясно было, что в замке кто-то поковырялся.

Николай разулся прямо на лестничной клетке и бесшумно вошел в прихожую. Как обычно, коммунальная квартира в это время – около полудня, – пустовала: немолодые супруги были на работе, а старушка «из бывших» еще в начале лета отъехала на дачу к какой-то своей давней приятельнице. И никак не должны были раздаваться здесь те звуки, которые донеслись до Коли: скрип, металлическое скрежетание и шепотом произносимые ругательства. Источник звуков располагался за распахнутыми двойными дверями Колиной комнаты, которые юноша всегда запирал на ключ, выходя из дому.

Всегда оставался запертым и еще один замок – в самой комнате, хоть и был недоступным (как надеялся Коля) для простого домушника. Именно с этим запором сражался теперь взломщик – под аккомпанемент душераздирающего мяуканья, которое доносилось из-за двери туалета, припертой ручкой швабры.

Подкравшись к своим дверям, Скрябин некоторое время стоял и наблюдал за незваным гостем. В Колиной комнате было чем поживиться: наследство Вероники Александровны оказалось изрядным. Здесь имелось множество дорогой посуды, антикварных ваз, статуэток и всяческих безделушек – вроде тибетской шкатулки, а на письменном столе лежала на самом виду ручка «Паркер» с золотым пером. Но на всё это взломщик (мужчина среднего роста, среднего телосложения и, судя по легкой сутулости спины и отсутствию части волос на голове – среднего же возраста) не обращал ни малейшего внимания. Он копался в замке старинного книжного шкафа – с цельными, без стекол, дверцами из мореного дуба, – и пробовал то одну отмычку, то другую из целого их набора, позвякивавшего на большом стальном кольце. Дверца возле замочной скважины была в нескольких местах поцарапана.

В дубовом шкафу Колиной бабушки стояли не просто книги, и даже не просто букинистические раритеты (они у Коли тоже имелись, но стояли в обычном шкафу, не запертом). За хранение же этаких книжиц еще века три назад можно было взойти на костер. Во-первых, здесь находились гримуары – руководства по применению черной магии: «Ключи Соломона», «Истинный гримуар», «Красный дракон» и множество других – менее знаменитых – пособий. Во-вторых, на полках запертого шкафчика располагались издания хоть и менее вредоносные, но тоже весьма необычные. Почетное место среди них занимал трехтомный трактат «Об оккультной философии», написанный в XVI веке знаменитым немецким астрологом и магом Агриппой Неттесгеймским – который был прототипом доктора Фауста. Рядышком стояли работы фламандского ученого Иоганна Вира «Псевдомонархия демонов» и «Об обманах демонов». А прямо в центре шкафа (нос взломщика находился с ними одном уровне) помещены были натурфилософские сочинения врача и эзотерика Теофраста Бомбаста фон Гогенхайма, более известного под именем Парацельс: «Книга о нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах, гигантах и прочих духах», «Архидокса», «Великая Астрономия», «Азот, или О древесине и нити жизни». Коле чудилось, что сочинения Парацельса подпрыгивают за дубовыми дверцами всякий раз, когда очередная отмычка выскальзывает из замочной скважины.

Поглощенный возней с замком, взломщик не заметил Колиного появления в дверях комнаты. Не узрел он и того, как резная шкатулка, стоявшая на шкафу прямо против его головы, стала вдруг без посторонней помощи поворачиваться, ложась на переднюю торцевую стенку, а затем бесшумно открылась.

Трудно сказать, была ли эта шкатулка той самой, что свалилась когда-то с небес на юного тибетского правителя Ньянцэна, но первоначальным Колиным намерением было уронить ее на голову взломщику, это точно. Однако ларчик был тяжелый, с острыми углами, с выпирающими ребристыми элементами декора. Ньянцэну-то он, может, никакого вреда и не причинил, а вот незадачливому квартирному вору запросто мог проломить череп. И Коля решил свой план изменить.

В тибетской шкатулке давно уже не хранились буддистские свитки (если они вообще когда-нибудь там были). Зато, сложенные туда Колиной бабушкой, внутри резного ящичка находились полотняные мешочки с травами и порошками из них. Один такой мешочек – довольно объемистый, напоминающий кисет для табака, – волшебным образом выполз наружу, перевернулся и – прямо в лицо домушнику высыпалась добрая пригоршня желтоватого, похожего на цветочную пыльцу вещества.

Взломщик выронил отмычки, зажмурился и принялся трясти головой, словно собака, только что вылезшая из воды. Но продолжалось это недолго. Коля не успел еще сосчитать до трех, как мужчина с пыльцой на лице стал одновременно приседать и наклоняться – словно прячась за бруствером окопа, а потом, не издав ни звука, повалился на бок и замер неподвижно.

К сожалению, со шкатулкой при этом случилась незадача. Двигая ее на расстоянии, Коля не смог оценить, насколько близко от края шкафа она оказалась. Так что упал не только мешочек: сама шкатулка утратила равновесие и рухнула на пол. Потайное ее отделение при этом открылось, и из него выпала фотография Анны Мельниковой, склеенная из обрывков.

Николай вбежал в комнату и первым долгом подобрал карточку, ругая себя, что не догадался спрятать ее понадежнее. Однако теперь сокрушаться было поздно, да и потом – не мог взломщик эту фотографию увидеть, конечно же, не мог, поскольку свалился в бесчувствии одновременно с тем, как снимок выскользнул на пол.

Успокоив себя этой мыслью, Коля склонился над незваным гостем. Порошок сработал как надо: взломщик спал непробудным сном, дыхание его было ровным, пульс – насыщенным. Николай знал, что сон этот продлится никак не менее часа, и стал осторожно собирать с пола остатки порошка, стряхивая их обратно в мешочек.

Закончив с этим, он поднял с полу Аннину фотографию и около минуты глядел на неё. Но оставлять ее на виду было нельзя, так что Коля вытащил из ящика письменного стола бабушкин фотографический альбом и вложил снимок между его страницами. «Потом найду место понадежнее», – решил Николай.

В том месте, где альбом раскрылся, была вклеена вырезка из петербуржской газеты за 15 мая 1911 года: заметка, где рассказывалось о гибели летчика Смита, разбившегося накануне. Здесь же имелась фотография, на которой запечатлели свидетелей происшествия – и Веронику Александровну среди них. Юноша мельком глянул на изображение бабушки и не придал никакого значения тому, что на том же снимке находился мужчина, лицо которого вышло смазанным, словно он резко дернул головой в момент, когда его снимали.

Квартирный вор очнулся в позиции довольно постыдной: обмотанный веревкой, он сидел, привязанный к стулу, а сам стул брючным ремнем взломщика был пристегнут к батарее под окном. Возле окна стоял высокий черноволосый юноша, взиравший на визитера ехидно и с нескрываемым интересом. На подоконнике же сидел, вылизывая лапу и бросая гневные взгляды на своего недруга, вызволенный из заточения белый котяра.

В руке ехидный юнец сжимал служебное удостоверение визитера, а на подоконнике – чуть ли под лапами у кота – лежал перечень книг, написанный от руки на бланке такой организации, которая букинистической деятельностью вовсе не занимается.

Связанный субъект порадовался лишь двум вещам. Во-первых, тому, что не он сам набросал этот список на бланке ГУГБ НКВД, а его грозный начальник, который и поручил ему посетить квартиру молодого человека по имени Николай Скрябин. А, во-вторых – отсутствию своего табельного оружия, ибо оно тоже оказалось бы сейчас у долговязого мальчишки. Надевать в такую жару пиджак, чтобы спрятать под ним наплечную кобуру, взломщик не счел нужным.

– Ну, пришли в себя, гражданин капитан госбезопасности? – обратился к нему Коля.

Как раз в то время – минута в минуту – когда Скрябин бельевой веревкой привязывал к стулу одурманенного визитера, на своей даче в Кунцеве пробудился от сна товарищ Сталин. По своему обыкновению, он улегся спать на рассвете, но на сей раз не поздний ужин с членами Политбюро и не бессонница были тому причиной. Ночью Хозяин принимал у себя посетителя, и вопросы, которые он с ним обсуждал, носили характер столь неприятный, что Иосиф Виссарионович, едва раскрыв глаза, испытал прилив раздражения.

Ночным его собеседником был Генрих Григорьевич Ягода, и – да: он действительно отправил накануне Хозяину ту докладную записку, которой не видел отец Николая Скрябина. Составлением этой записки, от первой до последней ее строки, занимался Григорий Ильич Семенов.

И вот теперь товарищ Сталин, поднявшись со своего диванчика, где ему стелили постель, и выйдя на дачную веранду со стаканом нарзана в руке, тасовал и раскладывал по местам чудовищные факты, изложенные поначалу на бумаге, а затем не просто подтвержденные: принявшие в устном изложении гораздо худший, небывалый вид.

Ягода известил Вождя в своем письме, что ни о каком несчастном случае с «Горьким» речи быть не может. И что место имел самый натуральный, продуманный, организованный и злодейский заговор. Целью же своей он имел подорвать доверие к… Тут нарком (точнее говоря, Григорий Ильич Семенов) употребил словцо, которое Колин отец не счел возможным сообщить сыну, сказал просто: подорвать доверие к некому важному проекту.

Со слов Ягоды выходило, что еще за несколько месяцев до гибели «Горького» в Москве составилась группа заговорщиков, во главе которой стояли сотрудники кинофабрики военных и учебных фильмов. К письму наркома прилагался полный список участников заговора, в числе которых фигурировала и Анна Мельникова.

Ягода (Семенов) писал, что коварные кинодокументалисты длительное время собирали кино– и фотоматериалы особого свойства, исподтишка копируя деятельность секретной лубянской фотолаборатории, входящей в состав того самого важного проекта. Подлые же сотрудники кинофабрики, накопив достаточно данных, продали их разведкам нескольких иностранных держав и нанесли тем самым непоправимый урон пролетарскому государству. Но и этого врагам народа показалось мало.

Вся Москва знала, что в середине мая должен состояться показательный вылет «Горького», на борт которого поднимутся руководители партии и правительства. В преддверии этого группа кинодокументалистов резко усилила свою подрывную деятельность (из записки следовало, что не столько по своей инициативе, сколько с подачи западных спецслужб). И ключевую позицию в замыслах супостатов занял честный, но психологически неустойчивый летчик Благин.

Заговорщики проведали о поручении, которое дали Благину в горкоме, и, владея особыми методами манипулирования сознанием, вложили в голову пилота безумную мысль: совершить теракт – протаранить своим самолетом «Горький». Злодеи же и продиктовали летчику текст письма, которое тот написал накануне катастрофы.

Но – вот тут-то и возник вопрос, не задать который товарищ Сталин никак не мог: отчего же заговорщики не переменили своих планов, когда стало известно, что он, товарищ Сталин, равно как и другие руководители Советской страны, в тот день на «Горьком» не полетят? Тем паче что отменить операцию им ничего не стоило: все они самолично присутствовали на Центральном аэродроме (Хозяин знал это, поскольку уже посмотрел снятый ими фильм).

Однако ушлый Григорий Ильич предвидел, что именно об этом Хозяин в конечном итоге спросит. Так что Ягода ни минуты не колебался с ответом. И положил перед Сталиным подписанное признание Анны, где сказано было, что участники заговора решили не останавливать авиакатастрофу, надеясь бросить тень на выдающего чекиста, находившегося там же, на аэродроме: на Григория Ильича Семенова. И дискредитировать в глазах товарища Сталина весь важный проект, Григорием Ильичом возглавляемый.

Таким был итог ночной беседы Сталина с Ягодой. Казалось бы, на этом можно было успокоиться и больше не думать о предателях-кинодокументалистах, которые, несомненно, понесут заслуженную кару. Но что-то не давало покоя Хозяину.

Он не сомневался в том, что проект «Ярополк» и впрямь находится под угрозой. Товарищ Сталин обладал ценнейшим для политика качеством: чувством опасности; и оно неизменно предупреждало его о любой надвигающейся угрозе. Потому-то, вероятно, и аттестовал его параноиком великий психиатр Бехтерев – после чего прожил крайне недолго. Да и то сказать, кто из них двоих был безумнее: пациент или врач, поставивший такой диагноз такому пациенту?..

Однако товарищ Сталин не страдал паранойей, по крайней мере, в обычном понимании этого слова. Проблема заключалась в другом. Ощущая опасность, он почти никогда не мог точно определить ее источник. И поступал так, как поступает человек, оказавшийся в абсолютно темной комнате наедине со своим смертельным врагом: начинал бить, куда попало, рассчитывая, что и враг его попадет под удар.

Теперь же, несмотря на разоблачение и арест заговорщиков, ощущение угрозы не покинуло Хозяина, но от кого следует обороняться – он не знал.